ГЛАВА 4

МОИ ТОВАРИЩИ ПО МЕЧТАМ

Шло лето 1938 года. Андерль Хекмайр, Фриц Каспарек, Людвиг Фёрг и Генрих Харрер приближались к вершине Эйгера, что в швейцарском Оберланде, после первого в истории восхождения по северной стене. Так была покорена последняя альпийская вершина — решилась последняя проблема, как написал Хекмайр в своей книге «Три последние проблемы Альп». Две предыдущие были покорены чуть раньше, в то же десятилетие. Как и Эйгер, они представляли собой лед и камень: это северная стена Маттерхорна и северная стена Гранд-Жораса. Первая — достижение братьев Шмид в 1931 году, а вторая была покорена Мартином Майером и Рудольфом Петерсом тремя годами позже. Первым, кто взошел по всем трем северным стенам, стал великий французский альпинист и гид Гастон Ребюффа между 1945 и 1952 годами. Позже по этим стенам поднимались зимой, в одиночку, с большой скоростью и совмещая все три за несколько часов.

Сейчас восхождение в горы не подразумевает какого-либо героизма; на вершины поднимаются в самых разных обстоятельствах. Но как бы там ни было, холодные каменные стены сомнительной надежности из года в год заставляют тысячи альпинистов мечтать. Иногда я за­даюсь вопросом, что именно заставляет людей спать и видеть эти горы. Я пришел к выводу, что, когда ты находишься рядом и представляешь себя на вершине Эйгера, тебя привлекает не только огромная черная стена, но и вся накопленная ею история, память, очарование, о котором ты читал и слышал. Ты не просто поднимаешься по стене из камня и льда — внутри тебя сопровождает опыт Хекмайра. Ты видишь, как поднимаются Райнхольд Месснер и Петер Хабелер, которым понадобилось для этого всего десять часов, что произвело революцию в альпинизме. Ты вспоминаешь все перипетии, которые с детства заставляли мечтать тебя самого. В реальности ты не знаешь, поднимаешься ли в горы ради их красоты — или они кажутся необычайно красивыми из-за того, что означают лично для тебя, просеянные через сито всего, что тебе рассказали и что ты вычитал в книгах.

В истории альпинизма мало стен с такой репутацией, как у этих трех, переставших быть проблемой еще в 1930-е годы. Хотя я еще с детства представлял себе, как буду подниматься по ним, я никак не решался перенести в блокнот конкретный план по их покорению. Пока однажды я случайно не встретил на Монблане Симона.

Симон

Шамони — единственный город мира, где можно спокойно идти по улице в лыжных ботинках и куртке из гортекса в середине августа, когда на термометре тридцать градусов, и не чувствовать себя экстравагантно одетым. Я даже думаю, что там есть люди, которые идут на работу в офис в футболке и джинсах, а после ужина в качестве реквизита надевают ботинки для трекинга и вешают на шею веревку, чтобы пойти в бар выпить пива.

Первое, что видит каждый, поднимаясь по шоссе, — это надпись «Шамони Монблан», под которой второй строкой сказано: «Всемирная столица альпинизма». У этого места есть и другие имена — например, американский альпинист Марк Твайт называл его «Всемирной столицей мертвых». Шамони можно окрестить и «Всемирной столицей максимального эго на квадратный метр» — здесь постоянно или длительными периодами живут лучшие спортсмены в любых дисциплинах, какие можно себе представить в горах: от скоростного спуска на велосипеде до альпинизма и, конечно же, парашютного спорта, трейлраннинга, ледолазания, ски-экстрима — список можно долго продолжать.

Шамони был отправной точкой первого восхождения на Монблан в 1786 году — подвига, с которого и начался альпинизм. Он же стал местом, где зародилась профессия высокогорного гида. Со временем Шамони адаптировали, чтобы можно было практиковать все возможные горные виды спорта. В центре города построили разные виды подъемников и отели, позволяющие всего за несколько минут оказаться в любой точке стен из камня, снега или льда или направиться в аэропорт, откуда можно вылететь в любую точку мира. Здесь уникальная система доступа к метеорологической и топографической информации, а служба спасения работает безупречно.

Понятно, что благодаря всему этому Шамони стал большой всемирной школой горных видов спорта. Город привлекает невероятное количество людей, которым хочется практиковать ту или иную дисциплину на максимально высоком уровне, причем круглосуточно и без выходных. Удивительные и рискованные спортивные проекты здесь не кажутся чем-то исключительным; итог — море идей, непомерное эго и кладбища, на которых похоронены мечтатели.

Среди этих непомерных эго было и мое. Уже несколько лет я жил в этой долине, где фамилии вроде Шарле или Терре известны лучше, чем фамилия Кеннеди в США, а социальная иерархия измеряется сложностью маршрутов, по которым ты поднимался. Самую выдающуюся элиту можно было отличить по серебристой бляхе на одежде из гортекса практически в любую погоду, кроме самой сильной жары, когда куртки оставались дома, — тогда значок крепился на козырек кепки.

Был случай, когда какие-то дерзкие «контрреволюционеры», скрываясь в ночной тьме и рискуя понести наказание, повесили на некоторых городских монументах большие плакаты с надписью: «Чем Бог отличается от горного гида? Бог не направляет куда надо». В общем, даже если отставить шутки, долина Шамони — это удивительный микрокосмос, замкнутый на себе, как и большинство живущих в нем людей.

В этом параллельном мире, населенном избранными, где реальные проблемы долины — например, ее страшная загрязненность — заметались под ковер на арене цирка ежедневных рекордов и достижений, поселился и я. Правда, вдалеке от центра городка и от обществен­ной жизни. За почти десять лет, что я там прожил, людей, которые стали моими друзьями, можно пересчитать по пальцам одной руки; возможно, еще одного пальца хватит, чтобы посчитать дни, когда я выходил в горы в чьей-то компании. В любом случае в этом своеобразном раю посреди гор у меня были желание и пространство, чтобы прогрессировать.

Наступил конец июня, дни были долгими, и казалось, что антициклон, сопровождавший нас уже несколько недель, наслаждается и не планирует уходить. В благодарность ему я проводил больше времени на высоте более четырех тысяч метров, чем дома. Логично, что каждый день я сталкивался с сотнями альпинистов и, конечно, с невозможными гидами, которые вели своих клиентов к исполнению мечты. Поскольку я жил там уже несколько лет, они не проявляли такой враждебности, как поначалу, — тогда, бегом поднимаясь на Монблан или цепляясь за одну из граней Бассен-дю-Тур, я замечал, как они надменно на меня смотрят. Приходилось даже слышать ругательства в свой адрес за то, как именно я поднимаюсь по их горам.

Одним из гидов, с которым я часто сталкивался, был Симон Элиас. Родом из Риохи, он уже много лет как осел в долине, где сезоны туристи­ческого круговорота, в которые он зарабатывал деньги, чередовались с месяцами, когда Шамони становился городом-призраком. Тогда Симон уезжал в отдаленные горные массивы в поисках новых маршру­тов для лазания — например, на северной стене Меру в Гималаях или на западной стене Серро-Торре в Патагонии. Я был знаком с ним уже какое-то время, и не только благодаря статьям в журналах, где описывались его многочисленные достижения. Я столкнулся с ним после участия в моих первых соревнованиях Пьерра-Мента, еще в юниорской категории, когда вместе с другими ребятами из Национального тренировочного центра приехал в Шамони на четыре дня, чтобы изучить основы безопасности — например, как действовать, если попутчик свалился в трещину, или как подстраховаться, съезжая на лыжах по леднику. Представьте себе: дюжина вдохновленных подростков, включая преувеличенно тщеславных, которые только сошли с подиума победителей в Пьерра-Менте. Ох уж эти эндорфины в подростковом возрасте…

Так получилось, что нашим гидом и учителем был именно Симон. В первый день мы поднялись по канатной дороге до Эгюий-дю-Миди, на высоту трех тысяч восьмисот метров. Не заставить нас идти пешком было первой ошибкой — усталость как минимум забила бы нам мышцы ног и привела к снижению уровня эндорфинов. Мы выскочили из кабины, как голодные львы, увидевшие стадо раненых газелей. Уже на снегу, пока мы надевали лыжи, Симон с самыми лучшими намерениями пытался объяснить ключевые моменты движения по леднику. Но мы, считая себя самыми умными, не слушали. Мы только взволнованно ждали сигнала, чтобы начать спуск и посоревноваться между собой, кто приедет вниз первым.

Как только Симон дал сигнал, началась давка. Все мы бросились по склону вниз, по прямой, отбрасывая тело назад, чтобы удержать равновесие, и ощущая, как в нескольких сантиметрах от пятой точки осыпается снег. Все нормы безопасности, которые инструктор объяснил несколькими минутами раньше, мы послали куда подальше. Мы спускались по леднику Белой долины без единого виража — очень красиво, ровненько, — молясь всем богам при приближении каждой трещины в породе и набирая скорость, чтобы ее перепрыгнуть, вместо того, чтобы затормозить. При этом мы еще умудрялись искоса поглядывать друг на друга в надежде, что товарищ споткнется, затормозит и останется позади. А объятый ужасом Симон наблюдал за этим тягостным зрелищем и следовал за нами на расстоянии, крича, чтобы мы прекратили вести себя как дураки.

После этого мы не встречались, пока я не переехал в Шамони. Тогда мы стали часто видеть друг друга в горах; хотя мы особо не разговаривали, у нас было желание запланировать что-то, что станет вызовом для обоих, — с точки зрения выносливости и скорости для Симона, с точки зрения технической сложности для меня. Правда, ажиотаж, который мы оба демонстрировали, находясь вверху, рассеивался, когда мы спускались в долину, где каждый вновь открывал свой переполненный ежедневник. Шли дни, и никак не получалось найти среди них один, который у обоих был бы свободен.

В тот понедельник в конце июня мы с Вивианом Брушезом и Себом Монтазом прокатились на лыжах по новому маршруту на западном склоне Мон-Моди. Когда мы около полудня вернулись к машине, я увидел, что пришло сообщение от Симона: «Чувак, привет, поехали в четверг на Гранд-Жорас?» Я открыл календарь: на следующий день, во вторник, у меня была запланирована фотосъемка для одного из спонсоров, в среду я договорился потренироваться вместе с Карлом Эглоффом, а в пятницу вечером участвовал в соревнованиях по вер­тикальному кило­метру Шамони. Зато на четверг никаких планов не было, и я быстро ответил Симону, что согласен. Его идея была очень простой: подняться в гору так, как это делали раньше. Проще говоря, добраться из Шамони бегом и пешком до стены, с которой ни один из нас не был знаком, подняться по сложному маршруту Колтона — Макинтайра до вершины и спуститься по другой стороне в Курмайёр.

Мы с Симоном — два противоположных полюса. Он курит и пьет, а я не курил ни разу в жизни, и алкоголь меня ни капли не интересует; ему нравится атмосфера городов, а меня скопления людей вгоняют в панику; ему нравится сложный альпинизм, мне — скорость движения; он получает удовольствие от того, что каждый день водит людей в горы, а я фанат одиночества; он считает, что от спорта один вред, а я жить не могу без тренировок. Несмотря на эти различия между нашими стилями жизни, у нас есть огромная общая страсть — горы. Именно горы — та часть жизни, где мы совпадаем; мы оба предвкушали этот поход, как дети, получившие в подарок новую игрушку.

В среду после ужина мы встретились на парковке Монтенверса, чтобы выбрать, что возьмем с собой. С полными рюкзаками, освещая дорогу налобными фонариками, мы начали подниматься по тропинкам через лес, где я часто бегал. Когда мы вышли из-под защиты деревьев, нам открылось изумительное зрелище: стояла ясная ночь, и звезды освещали окружавшие нас вершины, заставляя их сверкать. Нас ждали пики Гранд-Жораса, покрытые слоем светящегося белого. Означало ли это, что снег был плотным и позволял подняться быстро и уверенно? Или это была пудра свежего, рыхлого снега, чуть прикрывшего камни? С этими мыслями мы подошли к старинному километровому леднику Мер-де-Глас, каждый год уменьшающемуся на сотни кубометров; его название («Море льда») уже стало ему велико — он оказался похож скорее на ледяной язык или пруд. В одном из ручьев, пересекавших ледник, мы набрали воды — литр для Симона и пол-литра для меня. Этого должно было хватить, чтобы добраться до противоположного склона горы.

Подойдя к подножию, мы погрузились в густую тьму, накрытые тенью стены из тысячи двухсот метров камня. В таких местах, да еще и среди ночи, особенно усиливается ощущение собственной ничтож­ности и незначительности. Мы потратили несколько часов, поднимаясь и спускаясь по нижней части горы, изрезанной шпорами и каналами, в поисках пути, по которому можно было бы совершить восхождение. В конце концов, как раз когда начинало светать, мы обнаружили склон из синего льда, по которому можно было подняться в хорошем темпе, преодолев первую треть горы. Начиналось утро; свежий ветер прогнал остатки сонливости, и мы поняли, что находимся уже на середине северного склона. Начались трудности, и восхождение сильно замедлилось — мы начали использовать страховку, а холод тем временем проникал до костей. Мы представляли себе, как сейчас в долине потеют бегуны в одних майках, а на солнечной стороне горы скалолазы задыхаются от жары.

— Блин, Симон, ну хорошо же было вчера… Солнышко, жара выше четырех тысяч метров, весь день лезешь по скале в футболке, да еще с отличным видом… На фига мы каждый раз ищем, где похолоднее? — иронично пробурчал я.

— Да уж, могли бы на южной стороне загорать, красавчики, а не дрожать тут от страха и холода. С другой стороны, если погода так освежает тело, прикинь, насколько она нам освежает душу!

У Симона дар — отвечать просто и метко; этот талант делает чело­века королем вечеринок. Незадолго до этого я прочитал его книгу, «Бисексуальный альпинизм», остроумный и смешной сборник рассказов и эссе; правда, я готов абсолютно честно признаться, что в магазине к этой книге меня привлекла ее обложка. На ней красовалась любительская фотография самого Симона, тощего, с волосатыми ногами, бородой и патлами, закрывающими лицо, совершенно голого, за исключением черных трусов-танга и альпинистских ботинок, в позе как у порноактера из восьмидесятых. И все это, представьте себе, посреди ледника в Патагонии, с разбросанным в чем-то наподобие лагеря снаряжением для скалолазания и едой. Чистый динамит, абсолютный китч.

На все, что он делает, Симон смотрит через призму иронии; он говорит, что особенность его работы горным гидом — помещать людей в зону риска, чтобы потом их спасти. Поднимаясь рядом с ним, я понимаю, почему он этим занимается и как он, практически ничего не объясняя, способен передать, что ощущает в каждый отдельно взятый момент восхождения. А еще — как он поддерживает настоящее правильное отношение к горам, объясняя клиентам, что самое главное — не факт восхождения на вершину, а то, что пришлось пережить по дороге, независимо от достижения цели.

Когда мы говорим о его книге, он называет ее «одой неудачам», потому что «в альпинизме слишком много рассказов о героизме, обо всех этих эпических восхождениях, где люди заигрывают с жизнью и смертью, чтобы покорить вершину; но мы все знаем, что на самом деле в девяноста девяти процентах случаев до вершины никто не доходит, да и героизма не проявляет. Альпинизм вообще не об этом, альпинизм бисексуален, он заключается в оптимизации всех ресурсов, что у нас есть, обычно без покорения вершины — и это не неудача, а наоборот».

Мы продолжаем двигаться наверх, изредка обмениваясь словами. Когда мы закрепляем страховку, может прозвучать комментарий о том, как красиво вокруг или какой трудный участок мы преодолели; без лишних слов мы передаем друг другу снаряжение и расходимся. Когда мы поднимаемся, страхуя друг друга, разделенные шестью десятками метров, то переговариваемся с помощью веревки, соединяющей нас. Если веревка замирает, это значит, что начался сложный участок; если тянется назад — мы выбрали неправильную дорогу; если движется вверх, но медленно, — мы устали; если дергается, значит, мы либо дошли до какого-то места, либо должны идти медленнее.

С Симоном комфортно подниматься. Хотя нам хотелось бы двигаться вперед непрерывно, не теряя времени, он не ленится каждый раз искать лучшую позицию. Когда я слышу, как он фыркает, потому что не находит маршрут, ему в голову тут же приходит решение, позволяющее продолжить путь, спокойно и с улыбкой.

Через десять часов после того, как мы начали карабкаться на гору, мы выходим на вершину, и с юга нас ослепляет солнце. Становится жарко, мы быстро раздеваемся. Как же нам не хватало хоть немного этой жары, чтобы подтопить снег, под которым скрывалась тропа и который все утро осложнял наше восхождение!

Вскоре за жарой приходит расслабленность тела; основные трудности уже позади, и первым сдается желудок. «Ой, живот схватило!» Мы переглядываемся и, понимая, что на километры вокруг никого нет, спускаем штаны и уверенно избавляемся, в числе прочего, от сомнений, накопившихся за ночь и утро.

— Сидел когда-нибудь на унитазе с видом лучше этого? — спрашивает Симон.

И мы разражаемся хохотом, глядя сверху на Альпы.

Лето шло своим ходом. Как обычно, после двадцати трех часов, которые заняла эта совместная экспедиция, каждый из нас вернулся к своему календарю и продолжил вычеркивать выполненные задачи. Конечно, мы не нашли ни одного окошка, чтобы пойти в походы, которые планировали, пока спускались в Курмайёр, начиная чувствовать аромат припасенной для нас пиццы.

На следующий день Симон снова надел униформу горного гида и продолжил, со своими обычными спокойствием и терпением, давать уроки любви к горам сотням клиентов, мечтающих взобраться на Монблан и другие вершины. Все они возвращались домой, получив от него столько мудрости, что понимали: вершина, которая была их целью, — не самое важное. Потому что у таких гидов, как Симон, и правда есть что-то от Бога; они способны просвещать других, показывая им любовь к горам, и посвящать их в начало этого пути, полного жертв и радостей.

Я, в свою очередь, на следующий день после этой по-настоящему культовой экспедиции с Симоном прицепил стартовый номер и продолжил проживать свое обычное лето.

Ули

Я потерялся в узких улочках Ринггенберга, коммуны недалеко от Интер­лакена в Швейцарии. Эта местность еще хранит деревенское очарование, а в воздухе пахнет природой. В отличие от маленьких населенных пунктов соседней Франции этот поселок не безликий, а его жители не уничтожили исторический стиль архитектуры. Все улицы вымощены брусчаткой, а строения выглядят как круглые гладкие пеньки. В самых высоких домах два этажа; на всех окнах и балконах висят ящики с цветами всевозможных оттенков, без единого увядшего лепестка. Из фонтана на центральной площади бьет вода, а пожилые люди рассаживаются на скамейки, чтобы провести вечер за болтовней.

Я дважды проехал мимо фонтана, но не нашел дом, который искал. В конце концов я остановил машину и опустил стекло, чтобы на английском спросить у одного из старичков: «Простите, вы не знаете, где дом Ули Штека?» Я не разобрал его ответ на швейцарском варианте немецкого, но по жестам понял, что он хочет сказать, и мне этого достаточно.

Я подъезжаю к воротам дома Ули, звоню, и он выходит, чтобы показать, где поставить машину. Мы сразу беремся за дело и буквально за десять минут подготавливаем все, что нужно, чтобы на следующее утро подняться по северной стене Эйгера. После этого ужинаем — съедаем по тарелке пасты с пармезаном.

Имя Ули Штека мне впервые встретилось в 2007 году — тогда я прочитал в одном журнале, что он совершил то самое восхождение, которое теперь мы решили повторить, меньше чем за четыре часа. На следу­ющий год он побил собственный рекорд и потратил менее трех часов. Восхождение, которое мы запланировали, по сравнению с этим было несложной тренировкой. Но я испытывал самые разные чувства, от возбуждения до уважения. Еще у меня была нелепая боязнь — оказаться в недостаточно хорошей форме рядом с человеком, покорившим эту стену тридцать девять раз.

За несколько недель до этого мы общались в Гималаях. У меня было двенадцать дней отпуска между окончанием сезона трейлраннинга и поездкой, где я представлял продукцию спонсора в Юго-Восточной Азии. Я воспользовался этими днями, чтобы пошататься по Кхумбу, региону Непала вблизи таких знаковых вершин, как Эверест, Лхоцзе или Ама-Даблам. На несколько часов я остановился в Катманду, чтобы получить разрешение на трекинг, потом сел на прямой рейс до Луклы и, как только прилетел, бросился бежать с маленьким рюкзаком, наполненным самым необходимым, чтобы провести больше недели в горах. После нескольких дней в долинах Гокио и на вершине Лобуче я добрался до Чукхунга, последнего поселка в долине, ведущей к южным стенам Лхоцзе и Нупцзе, на высоте почти в пять тысяч метров. Там я сразу направился в лодж Пемба, где останавливался и раньше, и, войдя в столовую, столкнулся с Ули Штеком и Элиа Мийриу. Оказалось, что они пребывали там уже какое-то время, акклиматизируясь и ожидая оптимальных погодных условий, чтобы попробовать подняться по южному склону Нупцзе в альпинистском стиле; пока же они пользовались свободным временем, чтобы бегать и заниматься скалолазанием.

Регион Кхумбу мне очень нравится возможностями для тренировок. Можно подниматься в горы на шесть или семь тысяч метров — но это ощущается как восхождение на три или четыре тысячи в Альпах. Деревушки расположены на высоте около пяти тысяч метров, и там есть все необходимое для тренировок и жизни: кровати с одеялами, комнаты с каминами, защищающие от ночных холодов, изобилие еды, а если поселиться в Дингбоче — то еще и нежнейшие шоколадные круас­саны только что из печи.

Однажды я вышел побегать с Элиа и Ули, и в легких кроссовках мы поднялись до подножия одного из безымянных шеститысячных пиков. Добравшись до снега, мы нацепили кошки и начали восхождение по узко­му гребню из камня, с невероятными видами с огромной каменной стены — южного склона Лхоцзе и Нупцзе. Рядом возвышалась гора Макалу, а со всех сторон нас окружали сотни тонких пирамид из снега. Мы дошли до высшей точки и после короткой паузы начали спускаться по теневой стороне. Поскольку веревку мы не взяли, было решено поддерживать дистанцию побольше, чтобы ни один из нас не сбрасывал снег на других. Я иду по следам Ули, и когда дохожу до конца заснеженной стены, путь мне перерезает вертикальный фрагмент примерно в десять метров. Я рассматриваю следы, оставленные Ули, и поражаюсь тому, как он спустился всего с одним ледорубом. Достаю второй ледоруб из рюкзака и спускаюсь к леднику. Я догоняю Ули, и, пока мы ждем Элиа, он спрашивает, был ли я когда-то в швейцарском Гриндельвальде. Я отвечаю, что нет. Он хочет знать, поднимался ли я хоть раз на Эйгер. Я снова отвечаю, что нет. Он предлагает как-нибудь подняться вместе. Я соглашаюсь.

На следующий день мне нужно спешить, чтобы не опоздать на самолет до Куала-Лумпура. После нескольких дней работы в чудовищных азиат­ских городах я возвращаюсь — уф! — к своему обычному осеннему режиму во французской коммуне Тинь, где я пользуюсь высотой и снегом на ледниках, чтобы кататься на лыжах и тренироваться в нужном объеме, пока ближе к дому снега еще нет. Такие тренировки мы называем «стиль белки в колесе», потому что нужно двигаться по лыжным маршрутам вверх и вниз, вверх и вниз, тщательно подсчитывая часы и метры и не размыкая круг.

В один из таких дней, когда я вернулся с тренировки, давно забыв про разговор с Ули, я вдруг получил от него сообщение: «Привет, на Эйгере хорошие условия, я завтра свободен». Вау! Я отрываю глаза от телефона и быстро окидываю взглядом предметы, разбросанные по машине: кошки, один ледоруб и одна легкая страховочная система. «Ай, этого будет недостаточно. Хорошо, что Шамони недалеко и я успею взять все необходимое».

Наверное, большинству людей, с которыми мне приходилось подниматься в горы, было трудно избавиться от лишних вещей, чтобы максимально облегчить рюкзак; но у Ули такой проблемы не было. Мы упаковали тридцатиметровую веревку и экспресс-ленты, пару винтов для льда и по пол-литра воды — и стало ясно, что двадцати­литровые рюкзаки остались наполовину пустыми. Дольше всего мы решали, какую обувь и какие кошки возьмем. Когда я поднимался на Гранд-Жорас с Симоном, то надел легкие непромокаемые кроссовки. Благодаря своей гибкости они лучше всего сцеплялись с поверхностью, но стоило нацепить на них кошки, и они становились достаточно жесткими, чтобы подниматься по льду. Благодаря этому я сэкономил место и не стал брать тяжелые альпинистские ботинки. Хотя это изобретение сработало хорошо, а у меня появились данные для разработки новых прототипов обуви, на самых крутых ледяных склонах я чувствовал себя неустойчиво. Ули хотел попробовать, как сработает такая же система на Эйгере, но в итоге мы решили, что нужно надеть легкие кроссовки, а в рюкзаки положить ботинки для альпинизма — до момента, когда начнется подъем по скале. Концепцию «кроссовки плюс кошки» мы отложили на будущее.

На следующий день мы вышли из дома рано утром и побежали среди полей под укоризненными взглядами коров, которые до нашего приближения спокойно спали. Хотя Ули был знаком с этой мест­ностью так, будто вырос здесь, на самом деле он никогда не добирался из Гриндельвальда до начала подъема на Эйгер бегом. Здесь есть поезд зубчатой железной дороги, который доезжает как раз до подножия горы. Страсть Ули отличается от моей; ее корни — в тех временах, когда он занимался сложным скалолазанием, поднимался каждый раз по более трудным поверхностям и открывал новые маршруты. Глядя на гору, он видел только скальные участки, самые крутые вертикали, а все остальное не вызывало у него интереса. Тем не менее, когда я предложил пробежаться прямо из поселка, это вызвало у него энтузиазм.

Мы комфортно поднимаемся и, адаптируясь к ритму этого дня, возвращаемся к вчерашнему диалогу. Когда он задает вопросы о тренировках и питании для бега на длинные дистанции, я рад, потому что уверенно на них отвечаю; это позволяет отвлечься от неуверенности в отношении того, что ждет меня дальше, когда после комфортного ландшафта с уклоном в шестьдесят градусов я столкнусь со сложностями вертикального подъема. Ули хочет знать, в хорошем ли темпе мы идем, и я отвечаю, что ему не стоит волноваться, что он хороший бегун, что многие профессиональные бегуны могут позавидовать его двадцать второй позиции на ОСС — родственном UTMB забеге на пятьдесят километров.

— Ты не поверишь, — отвечает он. — Я финишировал через час после победителя, Марка Пинсача, и мое время на восемнадцать процентов дольше, чем его. Я не бегун, но хотел бы тренироваться, чтобы бегать быстрее; еще мне хотелось бы поучаствовать в забегах на сто километров.

По его глазам я вижу: он представляет себе, как это сможет помочь его будущим горным проектам. Я подбадриваю его, объясняя: судя по тому, как он бежит прямо сейчас, у него не возникнет проблем с длинными дистанциями — нужно только задаться целью и как следует тренироваться.

— Знаешь что? — продолжает он. — Я не верю, что для прогресса нужно заниматься только скалолазанием и альпинизмом. Многие альпинисты занимаются только восхождениями, но помимо этого специально не тренируются. Если у них появляется свободное время, они тратят его на очередной сложный участок для лазания, и им в голову не приходит побегать, сходить в тренажерный зал или поделать анаэробные сеты. Но я знаю, что если хочу осуществить все свои проекты, то должен как следует тренироваться всеми этими разными способами; это позволит успешно подниматься по самым трудным и сложным маршрутам.

Такого, как Ули, трудно найти. Так серьезно к тренировкам относятся, может быть, профессионалы в целом, но не альпинисты. Изо дня в день, круглый год, он следует схемам, составленным тренером, который работает с олимпийскими спортсменами; за сходствами и различиями в наших с ним тренировках очень интересно наблюдать.

— Знаешь, я делю каждый сезон на периоды, — рассказываю я. — А поскольку каждый год мои цели совпадают по датам, то есть это лыжные соревнования с января по апрель и беговые с мая по сентябрь, то очень легко выстроить схему. Получается, я заранее знаю, что осенью должен набрать суммарную дистанцию, в начале зимы работать над интенсивными тренировками — и так далее, готовыми блоками.

— Я тоже тренируюсь блоками, — отвечает он, — но их время в течение года не зафиксировано; я выбираю такой блок в зависимости от того, к чему готовлюсь в данный момент. Например, если цель — поехать в Калифорнию и подняться на Эль-Капитан свободным стилем, то несколько месяцев перед этим посвящаю тренировкам на силу и спортивному скалолазанию, а неделю тренировок на длинные дистанции умещаю посреди них, чтобы не растерять мышечную массу. Если следующая цель — большая стена в Гималаях, то я концентрируюсь на блоке тренировок на выносливость, с серьезным набором высоты, но на простом ландшафте, чередуя их с тренировками на совершенствование техники.

Как бы то ни было, Ули тренируется тысячу двести часов в год — как чемпионы мира по беговым лыжам или велосипедному спорту. Если я делаю цикл «белки в колесе» на лыжных маршрутах Тиня, он отдает долг симпатичному зверьку из метафоры на северном склоне Эйгера.

Увлеченные разговором, мы незаметно добираемся до подножия горы. Дорога заняла чуть больше двух часов. Первый раз с тех пор, как мы вышли, я поднимаю глаза и позволяю себе испугаться тысячи восьмисот метров черного камня. Хотя это меньшая из трех гор, формирующих массив, она вызывает наибольший страх. Рядом высятся еще два пика, и оба они, Юнгфрау («Дева») и Мёнх («Монах»), внушают уважение. Имя горы, стоящей прямо передо мной, не обманывает: Эйгер, то есть «Людоед».

Мы снимаем кроссовки, надеваем ботинки и кошки. Не теряя времени у подножия, мы начинаем подниматься по каменным пластам, которые позволяют хорошо продвигаться вверх. Пройдя через несколько изогнутых и наклонных пластов снега, мы оказываемся на середине маршрута. Именно тут начинаются реальные трудности. Если дать волю воображению и представить, что сейчас мы хотели бы спуститься, то можно было бы сделать это на лыжах. Если дать волю воображению. Но сейчас нам предстоит путь вверх, по вертикали.

Мы привязываемся, оставив между нами расстояние в несколько метров, и продолжаем вместе подниматься, время от времени на самых вертикальных участках используя что-то для подстраховки. Метр за мет­ром мое беспокойство, что я не смогу достаточно ловко карабкаться вверх, рассеивается, и меня охватывает приятное чувство увлекательной игры. Путь очень долгий, это почти три километра, а стену слева направо перерезают многочисленные трещины — но на таком ландшаф­те трудности обычно длятся недолго. Небольшие вертикальные участки изо льда или камня, по двадцать или тридцать метров, чередуются с более простыми заснеженными поверхностями; правда, нависая над пустотой, они внушают пугающее чувство уязвимости.

На стене — только мы двое. Хотя пора начинать прокладывать новый маршрут, Ули так хорошо знает рельеф, что ни секунды не сомневается. По мере продвижения он показывает мне участки, по которым поднимался раньше.

— Это маршрут Метанойя, открытый Джеффом Лоу, по которому я попытался пройти несколько дней назад. А там маршруты, которые много лет назад открыл я, — Пасиенсия и Янг Спайдер.

— Ули, на этой стене есть что-то, что ты не прошел?

— Ой, много, много всего… Даже если бы я поднимался каждый день… Понимаешь, мне уже сорок, я взрослею и все вижу другими глазами. Смотри, даже вот сегодня: никогда раньше я не добирался из Гриндельвальда до подножия горы бегом.

— Может, как-нибудь запланируешь спуск отсюда на лыжах? — подкалываю его я, зная, что он не фанат этого вида спорта.

— О! На лыжах я тут не спускался, но вообще ради тренировки перед Аннапурной сделал пару скалолазных спусков.

— Да ладно! — Я ошеломлен. — Но… но… здесь даже карабкаться вверх трудно, а уж спускаться — это самое сложное!

— Слушай, ну я хотел убедиться, что способен спуститься по такому рельефу, причем по крупной стене, чтобы быть уверенным в своих силах потом, в Гималаях. И я подумал, что хороший вариант тренировки — это подняться по западному склону, самому легкому, а спуститься лазанием по северному, который отлично знаю и могу пройти с закрытыми глазами.

Я был так потрясен этим открытием, что не мог произнести ни слова в ответ. Он продолжал рассказывать то об одном, то о другом, сказал, что южная стена Аннапурны не труднее (ага, конечно, так я и поверил), чем эта, так что по ней на самом деле легко спускаться. Невероятно. Я делаю усилие, чтобы переварить услышанное, а мы тем временем продолжаем ползти наверх.

Вообще, когда Ули пару лет назад один поднялся по южному склону Аннапурны, по двум тысячам метров стены, до высоты в восемь тысяч девяносто один метр, он заставил весь мир лишиться дара речи. Это невероятно сложная стена, а высота подразумевает дополнительные трудности. Он сделал это в одиночку, одним рывком в двадцать восемь часов. Несколькими неделями позже французские альпинисты Стефан Бенуа и Янник Грациани повторили тот же маршрут — но на восхождение и спуск у них ушло десять дней. Высота и холод сопровождались такими сложностями, что в итоге ребятам пришлось ампутировать несколько пальцев.

Его рассказ заставляет меня зависнуть с открытым ртом:

— Пока я поднимался, я был полностью отрезан от мира. Кроме подъема, не существовало ничего, концепции прошлого и будущего исчезли. Я полностью находился «здесь и сейчас». Удар ледорубом, потом другой, один шаг, еще один. Я видел только ледорубы, которые пробивали снег и лед. Поле зрения сузилось. Я находился посреди гигантской стены, с очень ограниченным оборудованием. Я ощущал легкость, но одновременно крайнюю уязвимость. Я знал, что любая ошибка, даже самая маленькая, будет смертельной. Но, несмотря на это, я совершенно не боялся ошибиться. Я давал себе приказы и как будто со стороны контролировал того, кто поднимался по южной стене Аннапурны. Я не чувствовал себя собой. Меня не волновало, что будет, если этот человек упадет. Будущего не существовало.

Уже тогда он жил в мире, отличном от нашего. Прежде чем отправиться в экспедицию, он принял возможный риск — перспективу того, что путь может оказаться дорогой в один конец. Он воспринимал смерть как один из возможных исходов. Когда он спустился живым и здоровым, то его мысли заместила пустота — она приходит только когда ты уверен, что дошел до предела, который никогда не сможешь превзойти. Когда ты прожил этот предел.

Вдобавок к этой пресной пустоте Ули пришлось выслушивать критику — некоторые люди не верили в его достижение, потому что у него не было подтверждающих фотографий. «Ох, прошу прощения, я всю ночь карабкался в гору, избегая ветра и обвалов камней, и без фотокамеры, потому что потерял ее из-за небольшой лавины». В профессиональном сообществе никто не сомневался в этом восхождении, и Ули получил премию «Золотой ледоруб» — самую престижную в мире альпинизма награду. Какое-то время он был подавлен из-за критики и недопонимания.

— Да что они знают, — говорил он мне, — что они знают о подъеме по такой стене, в одиночку? Как они могут себе представить, какие решения мне приходилось принимать, если никогда не поднимались наверх в настолько рискованной позиции?

Такое бывает: когда кто-то разрабатывает и осуществляет то, что весь мир считал невозможным, многие люди, вместо того чтобы вдохновиться, замыкаются в отрицании. Гораздо проще сказать «нет», чем смириться с собственными ограничениями.

Но со временем все раны заживают. Или считается, что заживают. К Ули вернулась мотивация — он прошел все альпийские вершины высотой более четырех тысяч метров, вернулся в Гималаи и тренировался, чтобы прогрессировать в других видах спорта. Как бы он ни подчеркивал обещание, данное жене, больше не подниматься по маршрутам экстремальной сложности в одиночку — я ему не верю. При этом, пока мы поднимаемся, он не перестает оценивать условия на склоне и с интересом говорить о стратегиях, делится идеями по разработке более легких видов снаряжения или более эффективных способов есть и пить, чтобы двигаться быстрее.

— Хотя я сказал Николь, что не буду этого делать, — говорит он, — я могу подняться на Эйгер быстро и без малейшего риска.

Сегодня прекрасный день. Ни ветерка, жара — учитывая, что мы на северной стене и на высоте почти четырех тысяч метров. Это позволяет подниматься в куртках и перчатках, наслаждаясь восхождением. Смотреть, как Ули двигается на этом рельефе, — бесценно. Кажется, что он поднимается по равнинной дороге. Как он подмечает характеристики снега, с какой легкостью маневрирует! Я стараюсь впитывать все, что вижу и что он мне объясняет. Мне больше всего нравятся горы именно такого типа, где трудности требуют концентрации и подразумевают определенный вызов, но не настолько, чтобы подниматься поодиночке, уделяя внимание каждому шагу. На паре самых трудных участков Ули подстраховывает меня, проводя веревку позади моей спины, и мы продолжаем подниматься в хорошем темпе, пока не добираемся до трещин, ведущих к окончанию нашего пути. Там он начинает практически бежать, хотя ландшафт все еще довольно сложный. Я следую за ним как могу, в нескольких метрах позади, с хорошо натянутой веревкой. Я повторяю его движения, не успевая смотреть, куда опираюсь ногами и руками. Ледоруб в лед, кошка в камень, ледоруб в камень, кошка в лед. Через какое-то время мы оказываемся на последнем гребне.

На две тысячи метров ниже, на зеленых лугах, мирно пасутся коровы, которые ненавидели нас сегодняшним утром. Сейчас полдень; спустя всего семь часов после выхода из Гриндельвальда мы начинаем спускаться по другому склону горы. Для меня сегодняшний день — событие высшего класса, для Ули — рутинная тренировка. Я очень благо­дарен ему за такой великолепный урок альпинизма. На спуск по западному склону у нас уходит меньше двух часов, и мы проходим перед фуникулером. Мы вновь надеваем кроссовки и бежим к машине, которую не видели уже десять часов. Я покупаю пару напитков и печенье. Мы быстро его съедим и сменим кое-что из снаряжения. Он надевает шорты и направляется к одной из стен в области Интерлакена, чтобы заняться спортивным скалолазанием. Я еду в Тинь. Вечером у меня еще будет время, чтобы подняться на одну из гор.

Проходят четыре дня, заполненные интенсивными тренировками. На мобильный приходит еще одно сообщение от Ули: «Сегодня были отличные условия. 2 часа 22 минуты».

Я сам

Я поднимаюсь и спускаюсь по ледникам, отсчитывая дни тысячами метров. С тех пор как я вернулся с Эйгера, в моей голове зародилась идея, которая растет практически сама по себе, по мере того как я на­капливаю часы тренировок. Уже неделю стоит хорошая погода, холодно, а это значит, что наверху условия для лазания должны быть все еще хорошими. После всего, чему я научился с Симоном, а потом, несколько дней назад, вместе с Ули, мне хочется завершить личную трилогию, само­стоятельно применив на практике все новые знания. Мне кажется, что подъем в одиночку — самый прямой, реальный способ это сделать. Нужно остаться наедине со всеми сомнениями и страхами — когда только твои личные решения определяют твою судьбу.

Я возвращаюсь в апартаменты с усталостью в ногах после того, как все утро тренировался. Проверяю метеорологический прогноз. Судя по расчетам Google Maps, дорога до Церматта, деревни у под­ножия Маттерхорна, займет около пяти часов. У меня не остается сомнений. Я сообщаю ребятам, чтобы не ждали меня завтра на тренировку. Загружаю в фургон все необходимое. Шоссе заканчивается у муниципалитета Теш. Я готовлю пасту с оливковым маслом, а после еды моментально засыпаю.

Когда зарождается день, я поднимаюсь в Церматт, где вижу нескольких туристов, похожих на зомби, на грани алкогольной комы. Шатаясь, они пытаются найти свой отель, ночь в котором наверняка стоит около тысячи евро. Я пробегаю поперек по улицам и останавливаюсь в месте, где обычно стартует гонка Patrouille des Glaciers. В этот раз за моей спиной нет двух тысяч других спортсменов, я не ощущаю предсоревновательного возбуждения, но в воздухе, кажется, витает та же энергичная атмосфера; мне хочется скорее покинуть деревню и бежать по долинам, переходящим одна в другую.

К середине утра я добираюсь до перевалочного пункта Хёрнли, где останавливаюсь, чтобы попить воды и съесть несколько печений, которые я взял с собой. Пока я меняю кроссовки на ботинки, я понимаю, что здесь этой ночью никто не спал. Это значит, что там, куда я направляюсь, точно не будет альпинистских связок. Не теряя времени, я отправляюсь на поиски подножия стены. Температура воздуха хорошая: не так холодно, чтобы замерзнуть, и не так тепло, чтобы произошел обвал камней или льда.

Я начинаю подниматься по пласту снега и льда с уклоном в шестьдесят градусов. Чувствую я себя отлично, мне удобно, я могу двигаться по такому ландшафту очень быстро, почти бегом. Подойдя к подножию стены, похожему на кулуар изо льда и камня, я вижу нечто, что удивляет и заставляет усомниться в дальнейших действиях: поверхность совсем сухая. «Но я ведь поэтому и приехал, разве нет? Чтобы принимать решения, подобные этому». Я решаю двигаться дальше. Я заготавливаю тонкую тридцатиметровую веревку и еще кое-какое снаряжение, что в случае чего можно оставить на месте и что может мне помочь, если придется спускаться дюльфером, или подстраховать, если я решу идти вперед. Решение принято: я начинаю подниматься по склону, аккуратно фиксируя ледорубы и кошки в трещинах черного сланца. После легкого участка примерно в сотню метров я сталкиваюсь с башней, более близкой к вертикали. Поднимаюсь на пару метров, но не вижу, как поступить дальше, чтобы подъем был безопасен; при взгляде вниз я понимаю, что падение будет… Нет, падать — не вариант. Я караб­каюсь на несколько метров вниз, где нахожу хорошо зафиксированный крюк. Дополнительно укрепив его ударом ледоруба и убедившись, что он неподвижен, я достаю из рюкзака веревку и прикрепляю один конец к страховочной системе. Провожу веревку через отверстие крюка и подвижным узлом закрепляю на страховочной системе второй конец. Я поднимаюсь, потихоньку отпуская веревку, с надеждой, что в случае падения крюк выдержит силу рывка. Одновременно я решаю, что даже если он не выдержит, падение с двадцати или тридцати метров не должно нанести мне особого вреда и можно будет попробовать вновь подняться или спуститься. Я стараюсь идти так, будто страховки нет. Стресс постепенно снижается. Я отвязываю и поднимаю веревку и продолжаю движение по склону; на нем, под тонким слоем снега, наконец-то появляется лед. По крайней мере, теперь можно цепляться кошками и ледорубами за поверхность, внушающую больше доверия.

Тремя часами позже я выхожу на горный гребень вблизи вершины. Восхождение потребовало максимальной концентрации и усилий; покинув стену, по которой я взбирался, я чувствую, как энергия иссякает, а уровень адреналина растет.

Осенью дни становятся короткими, и когда я добираюсь до металлического креста, установленного кем-то на вершине Маттерхорна, уже вечереет. Я смотрю вниз и вижу, что над дном долин начинает нависать тень. Мне хочется, чтобы было лето, чтобы горы не были заснеженными. Пару лет назад на спуск из этой точки в Червинию, поселок у подножия, я потратил всего пятьдесят шесть минут. Теперь мне кажется, что спуск по гребню горы будет намного более долгим и сложным, — путь покрыт снегом и льдом, и ничто не указывает на наличие короткой дороги, по которой можно было бы спуститься напрямую.

Пока я осторожно спускаюсь, тень Маттерхорна удлиняется в сторону востока; она будто рисует огромную стрелку, указывающую мне направление. Меня настигает ночь. Я включаю налобный фонарик и ищу дорогу получше. Гребень горы — не такой уж сложный ландшафт, но это очень открытое место, а в таких условиях прыгать с камня на камень нельзя; тем не менее я ощущаю уверенность и двигаюсь в хорошем темпе.

И вдруг я понимаю, что правая кошка зацепилась за что-то на левой ноге, а тело начинает медленно заваливаться вперед; я пытаюсь высво­бодить ногу, чтобы перенести ее и поставить перед собой, но кошка зацепилась за штанину. Я ничего не могу сделать. Тело падает в пустоту, я повисаю вниз головой. Первый удар приходится на плечи, я будто соскальзываю еще дальше вниз. Ничего не вижу. Второй удар приходится на спину.

За все время, что я себя помню, я дважды был убежден, что текущий момент — последний в моей жизни. И это был первый раз. Я думал, что сейчас все закончится. Пока я падал, успел только пробормотать: «Вот дерьмо!» — тихо, будто боясь кого-то разбудить, и полный злости на себя самого. Я не думал ни о чем, только о том, чтобы сгруппироваться, насколько могу, и уменьшить силу ударов; одновременно я пытался хоть за что-то ухватиться и избежать того, что, казалось, могло привести только к одному финалу.

В ходе одного из этих движений моя рука застряла между каменными блоками, и мне удалось затормозить падение. Я поднялся как мог. Все тело дрожало, дыхание ускорилось под воздействием адреналина. Мне хотелось то ли кричать изо всех сил, то ли исчезнуть, слиться с окружающим миром. Через минуту, когда испуг прошел, я быстро проверил, какие травмы получил. Обнаружил подвывих плеча, на которое пришелся первый удар, — но для меня такое повреждение совсем не новость, и я быстро вправил его обратно. На ногах было много синяков и один небольшой порез, как раз там, где кошка зацепилась и разорвала штанину. Я понял, что ничего серьезного не случилось, и продолжил спуск. Во время первых шагов ноги еще подрагивали, и я уселся на камень. Постепенно нормальный темп восстановился.

Через десять с половиной часов после старта я вновь оказался в Церматте. Там я зашел в супермаркет и купил пиццу, чтобы съесть по дороге в Тинь. И другие спортсмены, и тренеры всегда говорили, что я родился в рубашке. Но в отличие от них я знаю, что за этой рубашкой нужно постоянно ухаживать — стирать, гладить, чинить, — чтобы она не выгорела и не измялась. Постоянно ухаживать.

Стефан

И все же удача — не самый преданный товарищ.

Как и каждое лето, я находился в перевалочном пункте Мальниу в Сердани. Обычно я проводил там половину школьных каникул, помогая отцу. Я готовил бутерброды и яйца с фасолью, варил кофе, складывал одеяла, подметал комнаты или накрывал на стол, где ужинали горные туристы, направлявшиеся по маршруту GR-11 или в сторону озер. Работа в перевалочном пункте обязывает рано вставать и поздно ложиться: завтрак подается на рассвете, а вечером обязательно нужно навести порядок. Но между первым приемом пищи с утра и моментом в середине дня, когда начинают приходить люди, остается приличный промежуток. Мы с сестрой пользовались им, чтобы соревноваться на тропах вокруг дома, только не бегом, а лазая по стенам и хватаясь за выступы между каменными блоками. По вечерам, прежде чем наступало время подавать ужин, если было холодно, мы разжигали дровяную печь и листали многочисленные журналы, разбросанные по столовой. Шел 2000 год, мне было тринадцать лет, и обложка одного из номеров журнала Desnivel заставила меня открыть рот от удивления. На ней был изображен лыжник, тепло одетый, с широко расставленными на наклонной поверхности ногами. Надпись гласила: «Даво Карничар спускается с Эвереста».

— Ни фига себе, смотри! — крикнул я и показал обложку сестре. — Как думаешь, можно спуститься с Эвереста на лыжах?

Мы бросились листать страницы, где было подробно описано, какой именно спуск измыслил и осуществил Даво; я был поражен упорством и техникой этого словенского лыжника.

Сам я никогда не спускался с крутой горы на лыжах, но по какой-то необъяснимой причине некоторое время был убежден, что умру в двадцать один год, спускаясь на лыжах с К2. В конце того же лета я начал участвовать в соревнованиях по ски-альпинизму — тогда этот вид спорта еще не был переименован в «горнолыжный туризм» — и на многие годы забыл о Даво и нереальных спусках. На моей школьной папке красовались две фотографии: Кененисы Бекеле, который выигрывал все беговые соревнования на дистанции от пяти до десяти тысяч метров, и Стефана Бросса. Эта вторая фотография была сделана на соревнованиях по ски-альпинизму, во время восхождения, за миг до очередного шага, с устремленным на вершины взглядом. Возможно, в этот момент Стефан просчитывал маневры, которые надо было осуществить, чтобы выиграть еще одну гонку — Кубок Европы в швейцарском Моржине, где состоялся мой международный дебют.

В 2007 году Стефан уходил из международных соревнований, а я как раз начинал выступать во взрослой категории. Французский лыжник стал почетным зрителем и приезжал, чтобы подбадривать нас, пока мы четыре дня боролись за победу в Пьерра-Менте. Через несколько лет я решил уехать из Пиренеев в Альпы и вместе с двумя подругами, Мирейей Миро и Летицией Ру, нашел небольшой деревянный домик в конце дороги, ведущей к горному массиву Арави. Там можно было начинать лыжные маршруты прямо от двери дома и подниматься по крутым косогорам пиков Эталь или Шарвен. Это место было домом и для Стефана, который жил в соседней деревушке. Я часто встречал его в горах, стремительного и четкого в движениях — именно таким я помнил его по блестящей эпохе соревнований.

В 2012 году я начал проект «Вершины моей жизни» и тогда захотел поговорить со Стефаном, понимая, что мы оба разделяем концепцию восхождений как быстрого, постоянного движения. Моей первой задачей было пересечь массив Монблана с востока на запад на лыжах, покоряя основные вершины, а это подразумевало и ряд очень крутых спусков. Стефан был блестящим мастером лыжного спуска. Когда он соревновался, то явно отличался от других своей идеальной техникой и как никто считывал параметры ландшафта. Уже сложив в ящик стартовые номера с соревнований, он выполнил несколько головокружительных спусков, которых ранее не видел мир. Вместе с Пьером Тардивелем он успешно справился со спуском с гор Нан-Блан и Эгюий-Верт, ни разу не прибегнув к страховочной системе. Стефан первым стал использовать очень легкое соревновательное снаряжение, позволявшее быстро выполнять подъем на таком ландшафте; это открыло дверь для прохождения таких цепочек гор, которые раньше никто не мог себе представить. Мой проект пересечения Монблана был всего лишь идеей в зародыше, но когда я поговорил со Стефаном, тот ответил, что уже некоторое время об этом думает. Он разложил на полу карты региона и с абсолютной точностью объяснил, где именно можно проложить маршрут.

В ходе моей подготовки мы много раз тренировались вместе; именно он ввел меня в мир экстремальных спусков на лыжах. Мы были на северо-восточном склоне Курта, на склоне Барби горы Эгюий-д’Аржантьер, на северном склоне Дом-де-Миажа и на Ле-Друате. Скупой на слова, он учил меня спускаться по этим стенам. Я сомневаюсь, что Стефан Бросс был лучшим наставником на свете, — у него вечно возникали какие-то проблемы со снаряжением. Но его идеальная техника позволяла ему спускаться, например, на одной лыже или со сломанным ботинком, причем так, что никто не заметил бы разницы в сравнении с полной экипировкой. А мне на тот момент было достаточно просто следовать за ним.

Когда нам показалось, что наступили хорошие погодные условия, мы попытались выполнить переход. Несколькими неделями ранее мы завершили другой, очень похожий, в горах Арави и чувствовали себя сильными. В течение недели мы изучали зону, перемещаясь по ней на лыжах, чтобы окончательно определить, какие условия нас ждут. Но переход завершился худшим из возможных результатов. Когда мы были в поисках отправной точки для последнего спуска, после более чем двадцати часов счастья, один из карнизов вершины Эгюий-д’Аржантьер обрушился и унес за собой Стефана.

Вивиан

После гибели Стефана я несколько месяцев боролся с чувством вины, употребляя слишком много алкоголя и глупо рискуя в горах. К счастью, друзья помогли мне направить эти опасные импульсы в более спокойную и конструктивную сторону. Эти друзья — Себ Монтаз и Вивиан Брушез, которые снимали о нас видео в горах Арави и на переходе через Монблан, а также Жорди Тосас.

До этого мы с Вивианом виделись не так уж много раз. Мы пересекались на его съемках, но ни разу совместно не занимались скалолазанием или лыжным спортом, и поэтому я удивился, когда в конце октября он мне позвонил.

— Килиан, как дела? Я видел, что ты сегодня был на Шардонне. Как там погода, как снег?

— Хорошо, я поднялся по нормальному маршруту. Снега много, но он очень стабильный. Я бы сказал, что условия хорошие, — постарался заключить я, боясь ошибиться в разговоре с тем, кто знал характеристики ближайших гор в тысячу раз лучше меня.

— А как северный склон, ты видел? Белый или там видно лед?

— Хм… Я думаю… Мне кажется, довольно белый. На сто процентов не уверен, но мне так показалось.

У меня были сомнения, я пытался вспомнить, как выглядел склон. Я прошел над ним, но не обратил особого внимания на его состояние.

— Ладно, спасибо, — сказал он, и мы попрощались.

Через некоторое время я получил сообщение: «Хочешь завтра покататься на лыжах по Миго?» Я не раздумывая согласился, и мы договорились встретиться на следующее утро у подножия горы. В этот момент я понял, что у меня не было зафиксированных креплений ни на одной паре более широких лыж, чем соревновательные; к тому же все они были не в очень хорошем состоянии. Я отыскал дома какие-то лыжи и крепления по отдельности и помчался в магазин, чтобы их зафиксировать.

Шардонне для меня — особая гора. Она не так знаменита, как остальные вершины вокруг Шамони, но кое-что делает ее особенно привлекательной: канатной дороги тут нет, она, как тотем, высится в первой линии гор, видимых из долины, а для подъема нет ни одного легкого маршрута. Стефан осуществил практически все варианты восхож­дений и когда-то сказал мне, что это его любимая гора из всего массива. Уже после Стефана Вивиан открыл мне целый мир новых возможностей на ее разных склонах и помог навсегда изменить то, как я вижу горы.

Вивиан лишь чуть старше меня, но у него было намного больше опыта в экстремальном лыжном спуске, в передвижении по такому типу местности. Тем не менее он всегда воспринимал меня как равного, когда нужно было принимать решения, и искусно натаскивал, как когда-то это делала мама, прося показать ей дорогу домой. Рядом с ним я всегда чувствовал уверенность и контроль на грани просветления, потому что спорт становился далек от экстрима, а из лексикона уходили слова «риск» и «страх», уступая место «удовольствию» и «счастью».

После того спуска с Миго были другие, а некоторые маршруты от массива Монблана до Гималаев или Аляски мы прошли не по одному разу, но иногда мы с Вивианом возвращались к Шардонне. В течение нескольких лет он изучал одну из линий на западном склоне горы, полном выступов из красного гранита, где летом возникали превосходные возможности для скалолазания. Играя с воображением, он придумал, как пройти эту линию, чередуя небольшие снежные кулуары с каме­нистыми участками, которые покрывали стену от вершины до под­ножия, практически непрерывно.

В конце декабря мы предприняли первую попытку. Из-за того что мы начали слишком поздно, а снежные участки были разбросаны по склону, снег таял с разной скоростью и степень сложности была слишком высокой. Второй раз мы попробовали на Рождество. Горы подарили нам превосходный день, с голубым небом, без ветра. Ко всему прочему, мы были одни в долине, где обычно слишком много народу, — видимо, из-за того, что дело происходило 25 декабря. Пока большинство людей были дома, нарезали курицу или кипятили бульон, мы искали ответ на свои вопросы на западной стене Шардонне, на высоте почти в четыре тысячи метров. Мы поднялись на вершину и спустились по этому склону горы, используя интересную комбинацию обычных и сухих горных лыж — концепцию, придуманную Вивианом, чтобы описать скальный спуск с лыжами на ногах. Когда мы доходили до места, где снег почти или полностью заканчивался и где логика подсказывала, что до следу­ющего заснеженного участка проще спуститься дюльфером, мы продолжали спускаться на лыжах, опираясь ими о камни, будто это кошки, и цеп­ляясь руками или ледорубами, пока снова не оказывались на снегу.

Поначалу эта техника служила для того, чтобы не доставать веревки и не оставлять их потом в горах, но в какой-то момент трудности на сухих лыжных спусках стали требовать огромной концентрации и воображения; в итоге на поиск правильных маневров и их выполнение мы тратили в два раза больше времени, чем понадобилось бы, чтобы вбить крючья и спуститься по веревке. Вероятно, это было совершенно абсурдное упражнение — несомненно, при таком уровне сложности быстрее и безопаснее было бы спуститься дюльфером либо снять лыжи, закинуть их за спину и двигаться вниз в ботинках с кошками. Как бы то ни было, это абсурдное занятие нам нравилось. В конце концов, не абсурдно ли подниматься в гору по сложному маршруту, когда можно сделать это по более простому и надежному? Да и не бессмысленно ли вообще подниматься в горы?

Маршрут, который мы проложили, отличался от того, что так долго представлял себе Вивиан. Чтобы попробовать снова, пришлось ждать следующей весны — ведь нам было необходимо вновь оказаться в оптимальных условиях. Сразу после заключительного этапа Пьерра-Менты, который выиграли мы с Матео Жакему, я получил новое сообщение: «Привет, талантище! Поздравляю! Поехали на Шардонне во вторник?»

На следующее воскресенье были запланированы последние соревнования Кубка мира. Я шел первым. Но со временем я понял, что нужно обязательно планировать и отдых, особенно когда есть возможность провести хороший день в горах, — и предложение Вивиана подходило для этого как нельзя лучше.

Пока мы карабкались вверх по линии, которую наметили для спуска, мы поняли, насколько она красива. Это не был экстремальный спуск на лыжах, который можно оценить по степени уклона. Или по протяженности. Или по уровню сложности на сухих лыжах. Красота была даже не в трудностях скального подъема, который нужно было осу­ществить. Речь шла о путешествии на лыжах по великой стене. Думаю, всю значимость можно было уложить в два слова: «лыжи» и «альпинизм». Это была долгая, пятичасовая оргия чувств. Она завершилась на закате, точно когда мы вновь прибыли на ледник. Мы, ощущая себя заложниками движения, смогли с легкостью спуститься на лыжах по снежному полулунию посреди стены из красноватого гранита.

Эверест зимой

Стоит подумать о Непале — и в голову приходят величавые горы, тропические леса и простые деревушки, разбросанные по тихим долинам. Тем не менее мои первые шаги там были встречены невыносимой жарой, пыльным воздухом, грязью выхлопов и неразберихой из сотен, тысяч машин, водители которых одновременно давили на клаксоны. Жорди Тосас и Жорди Короминас дождались меня, ошеломленного этим хаосом, в аэропорту и спасли, буквально взяв под руки; они повезли меня открывать великие горы. Это было в феврале 2012 года.

Втроем мы поехали в долину на границе Непала и Тибета и на четыре недели превратились в элемент высокогорного пейзажа там, где пики простираются выше так называемой зоны смерти и достают до неба. Мы спускались на лыжах по пушистому снегу, поднимались по гигантским ледяным стенам и шли пешком по бесконечным моренам, чтобы как можно выше подняться.

Мы не покорили тогда ни одной из вершин, но каждая попытка этих восхождений дала больше знаний, чем что-либо другое. Я знал, что в мире таких нечеловеческих пропорций труднее всего научиться мини­мализму, самому чистому и полному варианту самоотдачи и выхода из зоны комфорта.

Эту экспедицию легко описать кратко: три спортсмена, три рюкзака, три пары лыж, небольшая палатка, одна ложка для еды на всех, одна порция сублимированной еды на троих каждый день. Все это в течение целого месяца, в ходе которого мне показали, каковы на самом деле Гималаи — одиночные, далекие, необитаемые пики. Наше присутствие не оставило там ничего, кроме следов на снегу, которые исчезали за несколько часов, тая под солнцем или покрываясь свежим слоем снега. Мне показали, что в один рюкзак на сорок литров помещается все необходимое для того, чтобы подняться на любую гору мира, если ты хочешь покорить ее самым простым стилем, — а именно это мне рекомендовали оба Жорди. Этот рюкзак я под завязку наполнил другими сокровищами: тишиной между редкими словами моих товарищей, наблюдая за которыми, однако, можно было составить целую энцикло­педию, и идеями о том, что «меньше» — это на самом деле больше, «делать» — ничего не значит, а «как именно» — и есть самое главное.

Некоторые альпинисты прилагают все усилия, чтобы эта дисциплина не развивалась. Они своего рода горные амиши, которые отказываются использовать любые технологические разработки, упрощающие покорение вершин. Они не используют канатную дорогу, чтобы оказаться на большей высоте, и не хватаются за тросы, закрепленные в горах специально, чтобы люди не падали и не погибали. Они не прибегают к емкостям с кислородом, который позволил бы подниматься эффективнее, и предпочитают сидеть в одной тесной палатке втроем, деля пищу быстрого приготовления, хотя могли бы занять место в лагере со всеми удобствами, включая интернет и вкуснейшую еду. И все это только потому, что им не хочется прибывать со всем этим грузом на вертолете!

Подойдя к подножию горы, они предпочитают нести все на себе, а не нанимать носильщиков — которые вообще-то зарабатывают этим на жизнь. Но неужели эти люди не ездят в супермаркет на машине? Не пользуются лифтом дома? Освещают прикроватную тумбочку свечой?

Я слышал об этих индивидуумах уже несколько раз и даже что-то о них читал. Пару раз я сталкивался с кем-то из них, но они хорошо мас­кируются в обществе, так что отличить их от нормальных людей трудно. Вполне возможно, что ваш преподаватель физики или философии входит в этот клан, а вы и подумать об этом не могли. Или вот тот программист, который рассказывает о своей работе такими странными терминами; или работник супермаркета, который сканирует штрихкоды; или человек, который стоит на шоссе и указывает, где нужно объехать зону ремонтных работ… Сожалею, но пока вы не увидите этих людей в горах отказывающимися от любых удобств, вы об этом не узнаете.

В 2012 году, толком не осознавая, что уже слишком поздно, я ввязался в поездку в Непал с двумя представителями этой самой секты. Их имена — Жорди Тосас и Жорди Короминас. С тех пор и я стал частью этой странноватой шайки. Первые симптомы я заметил, когда удивил сам себя, начав произносить фразы, типичные для гуру этой секты: «Мы должны не адаптировать горы под наши потребности, а работать над собственными способностями, пытаясь адаптировать их к горам». Сейчас я думаю, что, возможно, движение против эволюции — это и есть лучшая эволюция.

Заканчивалась зима 2017 года. Через несколько недель я должен был вернуться в Гималаи. С предыдущего лета я раздумывал над тем, какие аспекты нужно было улучшить, чтобы стать еще более эффективным и, как говорил Жорди Тосас, превратиться в снайпера. Первое, что нужно было изменить, — это характер самой поездки. Было очень важно сделать путешествие коротким, очень коротким, чтобы не терять во время переездов ни мотивацию, ни силы; а для этого нужно было как следует разобраться с логистикой. И до Китайско-Тибетской горной ассоциации (CTMA), где мы получали пропуски на восхождения, и до агентств нужно было донести, что мы не планировали заниматься туризмом. Мы не собирались ехать в Катманду и останавливаться по дороге, чтобы посетить исторические места, постепенно акклиматизируясь. Нам нужно было одно: добраться до горы так быстро, как только возможно, потому что мы были уже подготовлены к перепаду высот. Но именно основательная акклиматизация и была вторым важным пунктом, над которым предстояло поработать. Для этого я, исходя из накопленного за прошлые годы опыта, разработал протокол, подразумевающий триста часов тренировок и сна на высоте, прежде чем начать восхождение. Тренировки были очень интенсивными: утром я ходил в горы на лыжах, затрачивая от четырех до десяти часов, а вечером час занимался бегом на высоте с очень высокой интенсивностью. Я так выматывался, что потом меня пару часов поташнивало. Утренние занятия служили не только для физической подготовки, но и для ментальной — они готовили меня к хорошему самочувствию на высоте. Я считаю, одна из сложностей больших гор состоит в том, что условия там сильно отличаются от нашей повседневной обстановки. Мне нужно было работать и над телом, и над сознанием, чтобы чувствовать определенный комфорт в ситуациях, которые могли меня поджидать. Это то, что мы привыкли обозначать как «принять вызов», но на самом деле это лишь осознание неуверенности в том, с чем придется столкнуться.

Когда ты в сомнениях, нужно найти в себе способность контролировать эмоции, а возможно, даже избавиться от них, чтобы единственными действующими лицами были разум и инстинкты.

Мой пульс становился все сильнее. Пум-пум, пум-пум. Он не ускорялся, но становился интенсивнее. Каждый удар заставлял меня дрожать, будто хотел напомнить, что я жив, что мое сердце здесь, трудится, поддерживая меня в этом мире. Ноги хотели двигаться дальше, но что-то не давало им двигаться, тормозило меня, будто ожидая сигнала, который дал бы повод вернуться к горизонтальным поверхностям.

Я одновременно чувствовал страх и влечение, замедлял темп, внимательно рассматривал стену перед собой, изучал каждый ее сантиметр с такой тщательностью, что ощущал, как руки в перчатках потеют, будто сжимают ледорубы. Я бы заплатил, чтобы уже начать восхождение, но в то же время стена изо льда и камня пугала меня, как ничто другое. Много дней я фантазировал, представляя себе ощущения в теле во время подъема. Мотивация была максимальной, и ничего я не желал в тот момент больше, чем быть на этой стене. Но парадоксальным образом я вместо того, чтобы ускоряться, двигался все медленнее. Мои органы чувств были максимально сконцентрированы и отслеживали малейшие сигналы в поисках окончательного повода вернуться с чистой совестью, с осознанием того, что это не поражение, а победа опыта и разумного подхода.

В моей голове развернулась борьба между рациональными и эмоцио­нальными импульсами, а я тем временем подходил все ближе к стене. Я на минуту остановился у небольшой расщелины, которая открывалась под ногами. Настал момент принять окончательное решение. Какая из группировок победит в этом столкновении? Инстинкт, призывающий вернуться к комфорту, или все же желание принять вызов?

Я вонзил оба ледоруба в лед и начал подниматься.

Хотя я еще не прошел точку невозврата и мог спуститься на то небольшое количество метров, на которое вскарабкался, я уже понимал, что возможное направление всего одно: только прямо и вверх.

Наклонная плоскость изо льда постепенно выравнивалась, а я поднимался в постоянном и методичном темпе, с легкостью и спокойствием. Первый вертикальный отрезок привел меня в более удобное место, где можно было дать отдохнуть предплечьям. Пока я растягивал руки, чтобы снять с них напряжение, я посмотрел вниз: там, примерно в восьмидесяти метрах, я различал на снегу свои следы, которые шли до самой стены зигзагом. Дальше линия следов становилась все тоньше и исчезала в конце долины.

Я вскарабкался еще на несколько метров по удобному рельефу до следующего вертикального отрезка примерно в двадцать метров, состоящего изо льда в несколько сантиметров толщиной, лежащего на гладком камне. Я воткнул ледоруб и увидел, что его клюв входит в лед легко. Слишком легко. Твердый, прочный лед, который был на моем пути до этого, превратился в замороженную снежную пену, прилега­ющую к камню. Стоило перенести на ледоруб вес, и он скользил по этой пене, смещаясь вниз. «Вот это отстой!»

Через несколько дней после того, как Эмели и я переехали в Ромсдал, я влюбился в эту стену. Она не такая высокая, как соседняя гора Троллвегген, и не такая красивая, как Ромсдалхорн. Я видел ее каждый раз, когда спускался в поселок за покупками. Она казалась одновременно близкой и далекой; я не нашел ни одной книги о ней, ни одной карты, ни одного маршрута — и это сделало ее еще притягательнее. Это была стена из камня примерно в шестьсот метров, всегда находящаяся в тени, будучи северной. Из поселка можно было видеть ее, напомина­ющую формой крепостную стену, из черного гранита, вертикальную, с тонкими каскадами льда, которые появлялись и исчезали посреди нее, и с ледяным карнизом, который шел по диагонали от одного из краев. Этот карниз резко обрывался примерно в сотне метров от подножия, и, чтобы до него добраться, нужно было лазанием подняться на сто мет­ров по гладкому камню. Это вертикальная стена, подъем по которой невозможен без специального оборудования. Тем не менее удача принесла северный ветер, благодаря которому снег выпал не вертикально, а под углом; благодаря влажности морского воздуха снег и лед буквально припаялись к стене. Это было настоящим подарком — у меня появилась возможность добраться до карниза, который я созерцал каждый день.

…Дойдя до этого места, я осознал, что лед не был достаточно толстым, чтобы выдержать мой вес на вертикальном ландшафте. Меня охватили сомнения. Конечно, я не раз говорил себе, что поднимусь, но теперь… У меня все еще была возможность осторожно спуститься на те восемьдесят метров, на которые я вскарабкался, и вернуться на лыжах домой, а может быть, даже подняться на другую вершину, чтобы развеяться. Но, конечно, я решил попытаться найти более благоприятный путь и продолжить. Сначала я сдвинулся вправо, но там лед не становился толще. Я спустился на несколько метров, чтобы вернуться к прочному льду и дать отдохнуть рукам. До карниза оставалось всего метров двадцать, и прежде чем вернуться вниз, я попробовал последний раз — теперь слева. Изначально мне хотелось избежать этой стороны каскада, потому что там был край из совершенно гладких и вертикальных каменных пластин, и я видел, что толщина льда не превышает десяти сантиметров. «Теперь да, мне это подходит!» Когда я втыкаю первый ледоруб, то чувствую, что ледяная пена под ним немного более прочна, чем в центре каскада. Здесь она по крайней мере выдерживает мой вес; правда, из-за небольшой толщины я не могу втыкать ледорубы с усилием — иначе есть риск, что весь пласт льда треснет. Я делаю это аккуратно, вонзая лишь один или два зубца ледоруба, и плавно поднимаю ноги, едва касаясь льда, опираясь краем кошки на небольшие участки камня. Я чуть задерживаю дыхание и быстро поднимаюсь на оставшиеся двадцать метров; лед становится толще. Последние два метра неровной из-за скопившегося льда поверхности заставляют меня вонзать ледорубы с усилием — и не смотреть в стометровую пропасть под ногами. Здесь я втыкаю ледорубы настолько сильно, чтобы, если одна из ног или рук соскользнет, быть уверенным, что смогу удержаться.

Добравшись до ледяного карниза, я глубоко дышу, выпуская адреналин и все свои страхи. Трудности были не такими уж большими и уж точно не постоянными, но теперь, когда я дошел до этого места, выход точно только один: наверх. Если я столкнусь с непреодолимой трудностью, то спуститься вниз уже не смогу. Я продолжил подъем, с каждым шагом наталкиваясь на препятствия и принимая решения о том, что делать дальше, вслепую доверяя своей интуиции.

Многие думают, что граница между полной отдачей и неосознан­ностью слишком тонка, а возможно, ее вообще не существует. Но в действительности разница огромна. Смерть — и я не преувеличиваю — является наиболее вероятным результатом падения с большой высоты, а обратное было бы исключительным везением. Поэтому за каждым принятым вызовом, даже если речь о новой местности, лежит результат тщательного исследования условий и взвешенного прогноза; это делается на основании многократных наблюдений за горой с разных точек, с подножия или других вершин, и выводов о сложностях, которые могут возникнуть.

Нужно четко запечатлеть в голове риск, с которым связаны трудности таких технических маршрутов, и точно знать, что у тебя достаточный уровень подготовки. Маршрут может быть легким, средним, удобным или максимально сложным, и вызов принимается в зависимости от этого. Падение всегда связано с пере­оценкой собственного технического уровня или с ошибками, в том числе в выборе снаряжения.

Не менее важно учитывать и условия окружающей среды, и сами по себе опасности, которые таят горы: риск лавины, качество льда или разрушенного камня, погодные особенности… Здесь играет роль мно­жество факторов, от опыта до умения наблюдать и планировать, но даже когда ты максимально подготовлен, нужно учитывать и волю случая, понимая, что не всегда все можно проконтролировать. Как бы то ни было, важно объединить тысячу ресурсов, чтобы принимать быстрые и правильные решения.

Восприятие риска у каждого свое. Хотя влияют личные способ­ности, опыт, условия и трудности конкретной горы, в каждом случае это индивидуальная комбинация.

Я преодолел последний каменный выступ, увидел камни гребня горы и спокойно поднялся на эти несколько метров, наконец покорив стену. После этого я прошел до вершины и спустился по другой стороне.

Поскольку было еще рано и впереди оставался целый день, я поднялся на другую вершину, а потом еще на одну, и еще, пока солнце не начало исчезать за горизонтом. Наконец я решил вернуться домой, довольный тем, что в этот день победил свои страхи. Я поработал с эмоциями, а заодно как следует потренировался.

Отправить