Некролог по Новодворской

Умерла Баба Лера… А в институте мы ее так не называли. Просто по фамилии или по имени-отчеству. Шебутная библиотекарша, оравшая на первокурсников, получавших учебники, и в то же время милая интеллигентная женщина, с которой я уже на четвертом курсе беседовал о поэтах Серебряного века (библиотека у нас во Втором меде была очень неплохая, и Ходасевича я впервые прочитал именно там). О том, что это «та самая Новодворская», мы и знать не знали.

Да и вообще, про «ту самую» мы в общей массе узнали уже в Перестройку, за приближение которой она отдавала свое здоровье. «Демсоюз» – «демшиза», смеялись мы, «а я вся стою красивая в белом пальто». Юродивые ходят не только голые, они и в белых по́льтах бывают, да и изобразил ее какой-то мазила-лизоблюд на плакате голой. Так и висела она как в фильме «Обыкновенный фашизм» над Кутузовским и Рублевкой, радуя глаз возвращающихся по барвихам кремлевских мечтателей.

Никак не укладывалось в голове, ну почему она защищает чеченов. Они же злые и ползают, и вообще хоббиты, то есть ваххабиты. А она защищала – смешная толстая тетка в толстых очках – говорила о каких-то свободах, о фашистской России. Мы – нет, не говорили. У нас была демократия. Но наш президент отправился в вечный Уимблдон. А теперь случились Крым и Донбасс и на ТВ не Евгений, а Дмитрий. А Баба Лера умерла.

Цветы – очень интересные существа. Какой-нибудь кактус живет себе в пустыне, борется с ветрами и песками, и даже цветет. Посадишь его в оранжерею – расцветет еще больше. А вот в горшке посидит-посидит, пораспушит иголки, да и сдохнет. То ли залили, то ли засушили, то ли инфекционно-токсический шок случился.

Валерия – означает «бодрая, крепкая». Такой она и казалась. Да не казалась, была. Бодрая, крепкая, несгибаемая. Одна беда – под белым плащом скрывалась не одежда – содранная кожа и обнаженные нервы. Юродивые нервы.

Великий патолог Ипполит Васильевич Давыдовский когда-то характеризовал любую болезнь как встречу микроорганизма и макроорганизма в определенное время. Валерия Новодворская умерла, как пишут, от гнойной инфекции. Видимо, именно это нынешнее время и определило летальный характер встречи. В этом времени взбесившегося принтера и Крымняш ей просто не нашлось места.

Простите нас, Валерия Ильинична! Упокой Господи рабу Свою Валерию!

Бесперспективный больной

Когда я работал в реанимации седьмой детской больницы города Москвы, был у нас один пациент – кажется, звали его Миша. Мальчишке было около трех лет, болел он тяжелой гидроцефалией, в народе эту болезнь иногда называют водянкой. Его прооперировали, наложили шунт (трубка для отвода жидкости из головы). Шунт забился, в больницу приехали слишком поздно.

Операция прошла успешно, отток восстановили, но сознание так и не вернулось – наступил апаллический синдром (так называемая бодрствующая кома, когда глаза у больного открыты, есть хаотические движения конечностями, различаются сон и бодрствование, но никакой контакт невозможен, потому что нет и малейших признаков сознания). Полная стабильность в течение нескольких месяцев и никакого просвета. Бесперспективный больной.

Середина 90-х была неплохим временем для медицины в крупных российских городах, а тем более в столице. Реанимационные отделения открывались, причем на фоне всего происходящего на волне постперестроечной разрухи даже неплохо обеспечивались. Тянули Мишу мы долго и, в принципе, могли бы тянуть еще. К тому же у нас было прекрасное духовное окормление – в седьмую детскую приходил известный московский священник отец Феодор Соколов, как пастырь поддерживая и маленьких пациентов, и их близких, и врачей.

Не последнюю роль батюшка сыграл и в моем духовном становлении, но сейчас речь не о том.

К Мише ежедневно приходила мама – молоденькая совсем, звали ее, как сейчас помню, Света – сама реанимационная медсестра, студентка медицинского вуза. Муж от нее ушел, когда мальчик лежал у нас в реанимации.

В реанимацию вход родственникам разрешается только по особой договоренности не только с лечащим врачом, но и с руководством отделения – санитарно-гигиенические нормы здесь должны блюстись особенно тщательно. Но Свете мы шли навстречу и разрешали приходить почаще. Потому что ее сын был бесперспективным. Совсем. С точки зрения медицины у него не было ни малейшего шанса.

Это был тот редкий случай, когда традиционные пафосные слова о долге матери, несении креста и так далее теряют всякий смысл. Единственное, что могла сделать Света для своего ребенка, это забрать его домой. Он не нуждался ни в какой помощи, кроме постоянного круглосуточного ухода. Работать она бы не смогла.

Медсестры из нейрохирургии, где Миша лежал после того, как его сняли с аппарата ИВЛ, сами прямо говорили Свете: «Напиши отказ. Он может лежать много лет. Ты совсем молодая, тебе надо жить и работать. А мальчика мы переведем в Дом малютки». Света плакала, но держалась. Каждый день она приходила к своему бесперспективному Мише, которого не могла даже на руки взять, и сидела около него.

Ничто не бесконечно, не бесконечно и человеческое терпение. В конце концов, поразмыслив, она пришла к выводу, что в Доме малютки ребенку обеспечат уход лучший, чем нищая неработающая мать, и написала отказ.

А на следующий день Миша умер. Света даже не успела с ним попрощаться, о чем горько плакала у меня в ординаторской.

Хоронила она его сама.

По закону жанра здесь должна возникнуть некая мораль. Например, что мать должна находиться с ребенком до конца. Или, напротив, что младенец в Царствии Небесном, и свою нетерпеливую маму простит (вернее, уже простил). Или что Господь позволил маме отказаться от сына накануне его кончины, чтобы ее исстрадавшееся сердце не разбилось окончательно в момент констатации смерти. Или что-нибудь еще столь же нравоучительное.

Но я не хочу выводить никакой морали.