Мой дом заполнился поляками.

Марек, Роланд и Павел ремонтировали мою старую ванную и кухню. Их тихие, нейтральные голоса отдавались от гулкой напольной плитки и смолкали среди обоев в цветочек. А еще я купила подвесную люстру, про которую кто-то сказал, что «такие были в моде целых два года назад».

К ремонту я относилась с паническим перфекционизмом организатора олигархических свадеб. Мои бедные строители лишь терпеливо кивали, когда я требовала переделать шкаф.

– Это больше напоминает цвет хирургического шейного ортеза, а я имела в виду цвет старых балетных пуантов, – объясняла я, полагая, что они должны владеть покупательским сленгом Рэйч и Эм.

Для меня было полной неожиданностью то приятное чувство, с которым я создавала собственное пространство с нуля. Те, кто по выходным возили в багажниках домашние цветы и сантехнику, казались мне обитателями другого мира. Настоящими взрослыми, а не большими детьми, как я. Теми, у кого в заказе из супермаркета лежат семейные упаковки туалетной бумаги – а не просекко и наборы для отбеливания зубов.

– Рэймонд! – кричал Павел, когда Рэй пытался опрокинуть на себя ведерко с цементом. – Ты же станешь каменным псом! Иди отсюда!

Младший из строителей, Марек, только посмеивался и что-то говорил по-польски, куря одну сигарету за другой.

Его загадочные ежедневные рассуждения мне почему-то нравились.

– У меня симпатичная племянница, Марек? – спрашивала я.

– Все дети симпатичные, – отвечал он.

Или:

– Я звоню своему дяде, Эмили.

– Тому, с которым я вчера познакомилась?

– Другому.

– А сколько у вас дядьев?

– Сорок.

Или:

– Марек, хотите эту кружку?

– Это чашка.

– Вообще-то, мы называем это кружкой.

– Посмотрим…

Появление ремонтников в доме для большинства людей не становится символическим моментом. На определенном жизненном периоде они просто решают, что нужно сделать ремонт, – обстоятельства требуют, да и средства позволяют.

Но для меня это событие имело огромное значение. Мне никогда не хватало смелости сделать что-то по-своему.

Два предыдущих купленных мной дома были уже обставлены со вкусом, но довольно нейтрально, так что у меня не было оснований спорить с предыдущими владельцами и их уверенным мнением о том, как следует жить. Я добавляла лишь какую-то гравюру или подушку, одобренную коллегой или журналом по дизайну интерьеров. Мне говорили: «Какой у вас прекрасный вкус, Эмили!», и я бросалась ставить цветы на столе и вытирать брызги зубной пасты с зеркала в ванной, чтобы не нарушать атмосферы совершенства. Но мне не было дела до того, как выглядит мой дом, после того как гости уходили.

Теперь же я купила огромную кровать во французском стиле, на которой чувствовала себя настоящей Марией-Антуанеттой. А еще повесила последний рождественский подарок от Рэйч – красивый рисунок персика, который она купила на рынке в Восточном Лондоне.

В гостиной у меня висела моя фотография на какой-то кинопремьере. Фотография была заключена в барочную белую рамку. Я безжалостно вытащила фотографию и заменила ее письмом, которое написала в шесть лет:

Обычно так вешают важные документы. Конечно, мое письмо не сравнить с письмом Ганди Гитлеру: «Сегодня друзья попросили меня написать Вам во имя спасения человечества». Но мне нравилось, как этот потрепанный клочок детского письма смотрится в пышной, красивой рамке. Это была та самая нетривиальная деталь, которая могла бы появиться в доме моего детства. И это письмо подводило итог семейному сценарию, которому я следовала так долго. В котором я играла роль беспомощной жертвы безнадежно коррумпированной системы правосудия, мама была судьей-партизаном, неспособным контролировать свои эмоциональные реакции, а Рэйч – золотой девочкой-фавориткой. А папа, как всегда, отсутствовал.

Я старалась больше не воспринимать никого из нас в таких ролях. Главным достоинством этого письма было то, что оно меня веселило.

Ремонт наконец-то заставил меня разобрать старые вещи моей семьи, которые хранились в сумках и громоздящихся друг на друге ящиках. Эта груда воспоминаний казалась слишком большой, чтобы браться за нее всерьез, но теперь у меня не было другого выхода. Я начала с папиных книг. Я сохранила множество его книг, в том числе зачитанные до дыр книги Филиппа Ларкина и Т. С. Элиота со множеством пометок на полях и подчеркиваний. Я нашла роман Иэна Макьюэна. На титульном листе сохранилась папина надпись (с возрастом его почерк стал очень неразборчивым): «Макьюэн рубит головы с исключительно хорошим вкусом!»

Папа часто так поступал – он записывал свои соображения о литературных достоинствах и недостатках авторов прямо в книгах, этакие своеобразные написанные от руки рецензии. Причем делал он это не для того, чтобы запомнить что-то важное. Казалось, он отчаянно пытался вызвать автора на спор, туманно вспоминая время, когда он мог поклясться, что вел такие разговоры в реальной жизни.

Я нашла пожелтевшие вырезки из времен его славы. Мама тщательно хранила их в альбомах. Мама вообще с большим пиететом относилась к семейному архиву. Я просматривала письма от Гора Видала и Гарольда Пинтера и статьи из «Таймс», которые до сих пор не удосужилась прочесть. Мама сохранила старую статью из таблоида о важном, но давно забытом событии – тогда папа стал первым человеком, появившимся на цветном британском телевидении.

На дне одной коробки я нашла маленькие рамки с фотографиями. На одном снимке Рэйч сидела в плетеном кресле и поглаживала головку спящей Мими. На другом – мой дед в берете щурился на ярком солнце. А потом я нашла свою фотографию с папой. Мне было года три, я была одета в розовое бархатное платьице, подбородок весь в пятнах от помидора, но я изо всех сил тянулась, чтобы поцеловать папу. Когда я разбирала его квартиру и выбрасывала мусор, этой фотографии я не видела. Наверное, гордость не позволяла ему выставлять снимок напоказ.

Я нашла стопку открыток, которые он писал Рэйч и мне в годы отсутствия. Он часто писал небольшие советы. Иногда это были тонкие намеки на то, чего требовала от него мама. Рассеянные размышления, о которых он писал, словно невзначай, понимая, что утратил право давать нам прямые родительские советы.

«Каждый день – это новое начало и новые неудачи».

«Остерегайтесь тех, кто производит больше шума, чем реальных дел».

«Никогда не проливайте ни единой слезинки из-за этого года, проведенного врозь. С радостью слушайте топот сапог, триумфально марширующих по его постыдной могиле».

«Взаимное упрямство может превратиться в войну молчания. Старший и более мудрый должен найти выход из этого тупика».

Похоже, последний совет был попыткой разрешить наш с Рэйч спор. Странно было читать это сейчас, учитывая, что из нашего собственного тупика мы с ним выхода так и не нашли. Может быть, атмосфера между нами немного смягчилась – я вспомнила тот короткий последний папин взгляд в больнице.

Глядя на эти разрозненные фрагменты колоссального папиного ума, я впервые ощутила чувство гордости. И любви. Конечно, он был во многом виноват, мой папа. Но за неделю в Ирландии я поняла, что все мы виноваты – только по-разному. И никого из нас нельзя винить.

Я нашла большие коробки с мамиными старыми фотографиями. Вот они с папой начинают свой брак, обреченный на неудачу. Оба в высоких ботфортах до колена и с сияющими улыбками. На более поздних фотографиях улыбка, полная надежды, понемногу угасла. Ее дети с этим мужчиной появились случайно, а не по плану. Я нашла несколько маминых дневников, куда она записывала наши с Рэйч смешные словечки и подробно описывала ужины и банкеты. Сюда она выплескивала свою боль из-за пропасти между жизнью, к которой она стремилась, и той, которую пришлось вести с моим отцом. В этот момент мне страшно захотелось крепко ее обнять.

Мама писала о «часах, проведенных в чертовом нигерийском посольстве, чтобы вытащить мою ЧЕРТОВУ мать. Злилась, конечно». Мы с Рэйч испортили ее постель, чтобы помешать ей провести ночь любви с Джоном. «Сегодня девчонки рассыпали по моей постели тальк, разбросали тампоны и подложили нам с Джоном кнопки – вот паршивки!» Я нашла блокнот с надписью «СЛОВЕЧКИ МИМИ» – весь блокнот был исписан ее наблюдениями. Записи оборвались в тот самый месяц, когда Рэйч узнала свой диагноз. Дальше шли пустые страницы – они рассказывали совсем другую историю.

Мама сохранила все наши школьные дневники (хотя зачем нужно было хранить замечания вроде «Эмили ничего не понимает в математике и даже не старается заниматься»?), а также все записки, которые мы с Рэйч оставляли друг другу: «Позаимствовала у тебя топик, Эм, – ПЛИЗ НЕ ЗЛИСЬ!»

Я перебирала яркие поздравительные открытки с надписью: «ЛУЧШЕЙ СЕСТРЕ В МИРЕ!» и стопки фотографий с надписью: «РЭЙЧ И ЭМ». На одной мы с Рэйч позировали на фоне постера фильма «Действуй, сестра!» на станции метро «Лестер-Сквер». Мама явно руководила съемкой, поэтому мы улыбались натянутой улыбкой заложников на пропагандистских фотографиях. А вот мы с Рэйч танцуем в день ее свадьбы под песню Кайли Миноуг. Обе пьяные – от радости (Рэйч) и от водки (я).

В «Магической уборке» настоятельно рекомендовалось все подобное безжалостно выбрасывать. Все свои воспоминания нужно упорядочить и собрать в одной аккуратной коробке. Но я решила безжалостно отвергнуть этот совет и сохранить все в красивых коробках для Мими и Берти. Я надеялась, что они когда-нибудь будут разбирать это вместе, и тогда Рэйч предстанет перед ними не мифическим ангелом, а сложным человеком с богатой и разнообразной историей – не только с достоинствами, но и с недостатками. Когда ее ругали, она отругивалась до последнего, порой была слишком мелочной, никогда не верила в свой творческий талант и была страшной сплетницей. Порой она выбирала совершенно дурацкую одежду (вспомнить хотя бы бирюзовую шелковую блузку с расшитым стразами воротничком), влюблялась не в тех, кого нужно (один ее бойфренд вошел в нашу семейную историю под названием «тот ужасный парень»), и совершенно безосновательно верила в свою способность спеть песню «Me and Mrs Jones» в верной тональности.

Но мне хотелось, чтобы ее дочери составили собственную картину ее жизни – жизни, которую они будут открывать постепенно, во всех ее истинных и неприкрашенных деталях.

Монстрик из «Улицы Сезам» правильно предупреждал меня много лет назад. Моя семья была безнадежно, неизбежно и злонамеренно не похожа на другие. Но этот глупый синий лохматик забыл сказать мне: именно это и сделало нашу семью незабываемой. Ведь сам-то он никогда не пел песен про «Те вещи, которые похожи на все остальные».

Мне понадобилось немало времени, чтобы понять, что царство семей с собаками, куда я так стремилась, просто не существует. Идиллический брак, идеальный ребенок, послушный лабрадор – все это лишь декорация, иной фон для таких же трагических драм, которые разыгрываются в жизни каждого из нас.

Моей семьи рядом больше не было, но они оставили мне чувство принадлежности. Я принадлежала месту, где можно быть странной. Где никому нет дела, если ты идешь не такой дорогой, как все остальные. Я принадлежала странному миру, где жили люди, не похожие на других. И была счастлива наконец вернуться домой.