Еще одно великолепное утро, резко контрастирующее с тем, что у меня на душе. Солнце ярко сияет, но внутри меня беспросветная тьма.

Я решаю не опускать руки и надеваю розовую рубашку и серый костюм. Ансамбль дополнен ярко-розовым платком в нагрудном кармане. В завершение утреннего туалета – несколько капель «Аква де Парма» на шею. Разглядываю получившийся результат в зеркале. Оттуда на меня смотрит крупный рыжеволосый мужчина.

Афсанех, следившая за происходящим, улыбается.

– Очень стильно, – произносит она и растягивает последнее слово, словно пробуя его на вкус.

– Спасибо, – благодарю я. – Ты тоже хорошо выглядишь.

На Афсанех надето сшитое по фигуре светло-желтое хлопковое платье. В нем она ослепительно хороша, но Афсанех хороша во всем, даже в застиранной футболке.

Ей все к лицу, но я прекрасно знаю, что это моя любовь делает ее такой неотразимой.

Мы вместе выходим из дома.

Аллея вдоль улицы Карлавэген пустует. Наверное, виновата жара. Повсюду тополиный пух. Он попадает в нос, в рот, застревает в волосах. Сбивается в кучки вдоль обочины. Как снег.

Летний снег.

Мы ненадолго останавливаемся на тротуаре. Афсанех со смехом убирает пух у меня с лица. Мы целуемся – как самые обычные пары – и расходимся по своим делам.

Я понимаю, что Афсанех было бы короче пойти со мной к метро, но она не в состоянии пройти то место, где упала Надя, и идет в обход.

Сам я обычно ускоряю шаг в этом месте или перехожу на другую сторону дороги, чтобы не ступать по тем камням, по тому асфальту, по тому проклятому тротуару, о который чуть не разбился мой несчастный ребенок.

Делаю глубокий вдох и гоню прочь мысли о Наде. Вместо этого думаю о желтом платье, о том, как оно обнимало стройные икры Афсанех при ходьбе. Как ветер трепал ее волосы. Думаю о ее легкой танцующей походке.

Это друзья из Интернета помогли ей справиться с ситуацией? Оказали поддержку, которой я не в силах был ей дать?

Не знаю.

Первую половину дня я посвящаю изучению протоколов следствия по делу о побоях, за которые Улле по прозвищу Бульдог был осужден в двух инстанциях.

Они помогают мне нарисовать психологический портрет преступника. Эмоционально незрелый женоненавистник, импульсивный лжец, мужчина с психикой ребенка.

Среди материалов дела нахожу и заключение психолога. Он также провел тест на интеллект и выяснил, что коэффициент ай-кью Берга около семидесяти пяти. Это ненамного выше, чем у умственно отсталого.

В общем, Улле Берг не так уж и умен.

После обеда я иду к автомату, чтобы выпить безнадежно разбавленный кофе, который предоставил работодатель.

Возле серого агрегата вижу Дайте и Малин. Они разговаривают и активно жестикулируют. Завидев меня, разворачиваются и идут в мою сторону.

– Нам нужно поговорить, – заявляет Малин.

– А кофе сначала можно?

– Конечно, мы же не монстры, – ухмыляется Дайте.

Я наливаю кофе, и мы идем в конференц-зал.

– Слушаю, – говорю я.

– Вчера ты попросил нас дать наводку коллегам из южных пригородов на Улле Берга и его подружку… – начинает Дайте.

– И сегодня утром нам позвонила коллега из Ханинге, – добавляет Малин. – Стажер Анна Андерссон. Утром ей поступило заявление об исчезновении человека.

– Она полагает, что этот человек работает на семью в Стувшере, – говорит Дайте. – Она едет сюда, так что мы можем поболтать с ней.

– Кроме того, – выдыхает Малин, – Виктор Карлгрен и Юханнес Ахонен звонили на незарегистрированную сим-карту.

– На тот же номер? – уточняю я.

Малин качает головой.

– Нет, но оператор смог привязать обе карты к одному телефону. Это айфон. Мобильный и карты куплены в Ханинге в разное время. Звонки тоже были сделаны из Ханинге. Коллеги проверят, есть ли в магазине камеры и кто на видео.

– Стувшер, – говорю я. – Это же рядом с Ханинге?

– Да, в паре миль, – бормочет Дайте.

– Простите, – перебивает Малин, – я плохо знаю Стокгольм. Что это за Стувшер?

Я обдумываю ответ.

– Это как Урмберг, но наоборот. Такой же маленький. Рыбацкая деревушка, превратившаяся в богатый дачный поселок. Зажиточные стокгольмцы проводят там лето. Постоянно там почти никто не живет.

– Понятно. Поговорим со стажером.

– Есть только одна проблема, – говорит Дайте. – Женщина, которая хотела оставить заявление, исчезла до того, как стажер успела взять ее контактные данные.

Анна Андерсон, как и Малин, спортивная девушка на большом сроке беременности. Русые волосы мягкими локонами обрамляют кукольное ярко накрашенное личико.

– Так она просто сбежала? – спрашивает Малин.

Анна ерзает на стуле.

– У нас были проблемы в коридоре. Постоянный клиент. Оказывал сопротивление стражам правопорядка. Мне пришлось выйти помочь скрутить его, а когда я вернулась, ее уже не было.

– И почему, как ты думаешь, она сбежала? – удивляется Малин.

Анна краснеет и прячет взгляд.

– Ну… Я сказала, что поскольку Самуэль, ее сын, отсутствует всего несколько часов, пройдет время, прежде чем мы… сможем что-то сделать.

– То есть ты ее спугнула? – спрашивает Дайте и выдвигает вперед челюсть.

Анна испуганно смотрит на них и ничего не отвечает.

– Он шутит, – успокаивает ее Малин, но Дайте не улыбается. Он разглядывает стажера, медленно пожевывая зубочистку.

– Ага, – произносит Анна, но вид у нее все равно такой, словно она сейчас описается.

– Так что она успела сообщить до исчезновения? – спрашиваю я.

Анна достает блокнот с неряшливыми заметками.

– Что она должна была встретиться со своим восемнадцатилетним сыном Самуэлем в Стувшере в десять вечера, но он не пришел. Он работает на семью с сыном-инвалидом. Маму зовут Ракель, сына Юнас. Бойфренда мамы, писателя, зовут Улле или как-то так. Я записала все это, когда поняла, что она ушла.

– Больше ничего?

Анна смотрит в потолок, напрягая память.

– Нет. Или да. Кое-что. Она сказала, что сын и раньше исчезал, но всегда возвращался. Честно говоря, она была не в себе. И вчера же был праздник. Я решила, что парень нажрался и где-то отсыпается. И я…

– Черт побери, – взрывается Дайте, – чему вас там теперь учат в Школе полиции? Равноправию? Разнообразию? Культурным различиям? А думать мозгами не учат?

Анна ничего не говорит, только еще больше съеживается под его разгневанным взглядом.

Дайте переводит взгляд с Анны на Малин и обратно.

– Может, уроки контрацепции тоже не помешают? – выплевывает он.

Я откашливаюсь:

– И она что-то забыла, да?

Стажер, которая явно сейчас зарыдает, кивает и достает бумагу в прозрачном файле.

Это похоже на стихотворение.

Мы все склоняемся над столом и молча читаем.

– Что за хрень? – бормочет Дайте.

Я смотрю на стихотворение.

Почему-то от последних строк у меня волосы встают дыбом.

Я читаю его вслух, почему-то мне нужно услышать, как оно звучит.

– Что за чертовщина? – бурчит Дайте. – Пошлем на поэтическую экспертизу? У нас там есть лирики? Или попросим геев из отдела по связям с общественностью помочь?

– Гуннар! – резко обрывает его Малин.

– Читайте приписку внизу, – просит стажер.

Мы читаем:

– Ладно, – говорю я, – поблизости не может быть больше одной Ракель с сыном-инвалидом Юнасом.

– А это стихотворение, – добавляю я, – можешь проверить, откуда оно?

– Проверю, – обещает Малин. – Вы думаете, этот Самуэль в опасности?

– Не знаю, – честно отвечаю я. – Но нам нужно найти его как можно быстрее.

Никто ничего не говорит. Все понятно без слов.

Я снова перечитываю строки.

– Я думаю, нам надо навестить друга в Урмберге.

– Урмберге? – поражется Дайте. – Там же одни националисты. Белое арийское сопротивление.

– Там живет Ханне Лагерлинд-Шён, – поясняет Малин.

– Ведьма?

– Можешь называть ее как хочешь. Без нее мы бы не раскрыли преступления в Урмберге. Ханне особенная. Умеет влезть в голову к преступнику. Думаю, ее зовут ведьмой, потому что она лучшая из всех профайлеров, с кем я когда-либо работал.

Я умолкаю и потом добавляю:

– Или была такой раньше…

Дайте хмурит лоб и трет крупный нос пальцем.

– Раньше?

– До того, как у нее диагностировали болезнь Альцгеймера, – отвечает Малин.