Самуэль
Я читаю Зомби-Юнасу, но едва слышу свои слова. Мысли витают далеко. Далеко от Стувшера, Игоря и Ракель, чуть не застукавшей меня вчера за кражей «Фентанила».
Вспоминаю эсэмэс от мамы.
Возвращайся домой. Я люблю тебя!
Бедная, бедная мама.
Она так старалась.
Хоть ее многочисленные попытки спасти меня от меня самого и закончились неудачей, по крайней мере она старалась.
Столько раз она таскала меня в церковь. Помню строгие взгляды старших братьев, помню этого безумца Стивена, который что-то лопотал на молитвенном языке, утверждая, что Страшный суд близок, потому что люди пользуются кредитками.
Но лучше всего помню голос пастора.
Он, кстати, звучит так же, как голос у меня в голове, постоянно напоминающий о том, какое я ничтожество.
Наверняка это неслучайно.
Не важно.
Они всячески пытались сделать из меня доброго христианина. Сначала детская библейская школа, потом христианские скауты, ходатайственная молитва и прочая религиозная дребедень. Например, они сажали меня в круг и молились за спасение моей души.
Просто клиника.
Все эти усилия привели к обратному результату. У меня даже был период лет в четырнадцать-пятнадцать, когда я действительно читал священные книги просто для того, чтобы уметь возразить маме.
Я объяснял ей, что христианство придумал не Иисус, а чувак по имени Павел, который, не говоря уже о том, что он был римлянином, иудеем и преследовал христиан, еще и был закоренелым шовинистом и посылал самодовольные послания христианам по всему миру. Прикидывался лучшим другом Иисуса, хотя не был даже его учеником.
Я был хитер. Использовал те же методы, что и община.
Мама рыдала в голос и говорила, что в меня вселился дьявол, что моя душа потеряна, что я осквернен.
Да, так она и говорила.
Как о грязной туалетной бумаге.
Смотрю на Зомби-Юнаса. Где его бессмертная душа?
Лицо как застывшая маска. Рот приоткрыт. Кожа лоснится, словно ему жарко. Тело неподвижно лежит в постели. С трубки, торчащей из носа, свешивается прозрачная капля.
Наверно, он только что поел. Если так можно сказать о человеке, которого кормят через трубку.
Снова думаю о маме.
Она винит себя в том, что из-за нее я не закончил гимназию и работаю на Игоря. Думает, что дело в том, что у меня не было отца и уютного домика в пригороде.
И что все было бы по-другому, примирись я с религией.
Как бы мне хотелось объяснить ей, что религия тут ни при чем.
Я один виноват во всех своих несчастьях.
Бедная мама. Столько усилий потрачено впустую.
Порой я думаю, нет ли у нее какого-нибудь тайного воздыхателя. Я был бы только рад. Мне не нравится, что она пожертвовала всем ради меня.
Может, у нее было что-то с этим приятелем – мерзким американцем Исааком, который навещал нас на мой день рождения и Рождество и заставлял сидеть у него на коленях.
Я боялся возразить и сидел, а он пялился на меня, как кот на сметану. Словно хотел съесть.
Или еще что похуже.
Я делал это только ради мамаши, которая старалась – готовила еду, покупала всем подарки и так далее.
Пусть во мне и сидит дьявол, но я не чудовище.
Зомби-Юнас стонет. Тело его подергивается, веки дрожат, мне на долю секунды кажется, что он вот-вот очнется, но он продолжает лежать неподвижно.
Я читаю дальше.
Главный герой едет в Испанию на рыбалку. Несмотря на нерабочий член, живется ему неплохо. Разъезжает по Европе, зависает в барах и болтает с разными интересными людьми.
Юнас снова стонет. Я откладываю книгу, поднимаюсь и склоняюсь над ним.
– Ты в порядке? – спрашиваю я, хоть и знаю, что он ничего не слышит.
Он стонет и шевелит одной рукой, тянется к тумбочке. Рука вся трясется.
– Арррргх… – вырывается у него из горла.
Я замираю от страха.
Это припадок, о котором говорила Ракель?
Урррррхх…
Тело выгибается дугой, словно он тянется к чему-то на столе. Струйка пенной слюны ползет изо рта вниз по щеке.
Но на тумбочке нет ничего, кроме вазы с вянущей розой и книгой, которую я сам туда только что положил.
Может, он хочет, чтобы я продолжал читать? Это он пытается сказать?
– Ты в порядке?
– Гаааа…
Он сжимает руку, но указательный палец остается свободным и словно указывает на тумбочку.
Я в недоумении.
На стене со стороны кровати видны царапины, словно Юнас цеплялся за нее ногтями.
Бедняга.
– Погоди!
Я бегу за Ракель.
Сперва ищу ее в ее комнате, где она стучала по клавиатуре все утро.
Но ее там нет. Стол убран, крышка ноута закрыта.
Бегу в коридор и распахиваю дверь в сад.
Меня встречает теплый летний воздух. Пахнет розами, фиалками, сырой землей. Шмели жужжат над клумбами.
Пестрая мухоловка выглядывает из скворечника, прибитого на фасаде. Она покормила птенцов и собирается на охоту за новыми насекомыми.
Самца не видно, может, гоняется за другими самками – у них так принято. А самка кормит птенцов весь день напролет. Делает для них все, что в ее силах.
Я снова думаю о матери, и настроение моментально портится.
Ракель на корточках сидит перед клумбой с розами с секатором в руке. Голова повязана платком, на руках – садовые перчатки. Кожа на плечах красная от яркого солнца. Рядом с ней плетеная корзина с обрезанными цветами и сухими ветками.
При виде меня она мрачнеет.
– С Юнасом что-то не так, – выдыхаю я.
Она вскакивает, отшвыривает секатор и бежит к двери, на ходу стаскивая желтые перчатки. Они остаются лежать на траве, подобно гигантским лисичкам.
– Он что-то сказал? – со страхом в голосе восклицает она.
Я улавливаю в голосе что-то еще. Надежду?
– Нет, только рычал что-то.
Ракель вбегает в комнату Юнаса, опускается на колени перед кроватью и начинает гладить его по волосам. Косынка сползла с головы на спину.
– Юнас, дорогой, как ты?
– Агх… – отвечает Юнас, – аххххг.
Тело в кровати замирает и снова натягивается как струна. Кровать издает неприятный скрип.
– Быстрее, – командует Ракель. – Дай мне шприц и бутылочку с полки.
Я поворачиваюсь и провожу взглядом по полкам с пластиковыми пакетами, хирургическими перчатками и банками с лекарствами. И вижу шприц в пластиковой упаковке и стеклянный пузырек.
Хватаю шприц, пузырек и протягиваю Ракель. Она разрывает упаковку, достает шприц, втыкает в пузырек и набирает немного лекарства. Потом поворачивает шприц иглой вверх и выдавливает прозрачную капельку из иглы.
– Помоги мне его повернуть.
Я от страха чуть не наделал в штаны, но полон решимости помочь.
– Бери за плечо, а я возьмусь за бедро.
Совместными усилиями мы переворачиваем Юнаса на бок.
Ракель стягивает простыню и вонзает шприц ему в ягодицу.
– Аугх, – хрипит Юнас, еще сильнее выгибаясь под нашими руками. Но уже спустя секунду он делает глубокий вдох и расслабляется. Плечи опускаются, голова падает на белую подушку, лицо смягчается.
Ракель опускается на пол спиной к кровати. С губ ее срывается стон.
Посидев так пару минут, она поднимается, выбрасывает упаковку от шприца в корзину и поднимает с пола косынку.
– Спасибо, – со слезами на глазах благодарит она. – Спасибо, Самуэль! Не знаю, что бы я без тебя делала.
Я молча киваю, но чувствую, как щеки вспыхивают от гордости и смущения.
– Пошли, – зовет она, – я сделаю нам чай. Он теперь будет спать.
Мы молча пьем чай в желтой кухне.
За окном сгущаются тучи, ветер треплет ветви деревьев.
Будет дождь.
У Ракель усталый и грустный вид. Она сидит, склонив голову, и держит чашку двумя руками.
Снова я поражаюсь тому, как она похожа на мать. И дело не только во внешности, а в выражении лица.
Она выглядит такой несчастной.
– Будет полегче, когда Улле вернется, – вздыхает она.
– А где он?
Она удивленно смотрит на меня.
– А я разве не говорила? Он в Стокгольме в социальном фонде. Занимается делами. Вернется через пару дней. Но он заканчивает свой роман, так что будет все время работать.
Я потягиваюсь, и мобильный чуть не выпадает из кармана. Я достаю его и кладу рядом с чашкой.
Ракель смотрит на экран.
– Можно глянуть? – спрашивает она и тянется за мобильным.
Я неохотно показываю ей заставку, на которой мы с мамой позируем на фоне новой красной спортивной тачки пастора.
– Твоя мама?
Я киваю.
Ракель рассматривает фото.
– Вы так похожи, – говорит она. – Та же форма лица, та же…
Она замолкает.
– Погоди-ка.
Ракель идет в комнату Юнаса и возвращается с фотоальбомами. Садится и начинает листать один из них.
Черты лица смягчаются, а глубокая морщинка на лбу разглаживается. Ракель с упоением разглядывает фото мальчика лет пяти. Одетый в футболку Человека-Паука, он сидит в детском автомобильчике. Бледные ноги все в красных пятнах как будто от комариных укусов.
– У меня такая же была, – говорю я и нагибаюсь вперед, чтобы рассмотреть получше.
Аромат Ракель – цветы апельсина и марципан – щекочет мне нос. В животе какое-то странное ощущение. Как-будто только что проснувшийся шмель жужжит внутри.
– Такая же машинка? – улыбается она.
– Нет. Футболка.
– Он просто обожал эту идиотскую футболку. Долго носил ее даже после того, как она пришла в негодность, год уж точно. Мне было стыдно перед воспитателями в садике.
Она смеется и листает дальше.
Юнас улыбается мне с портретного фото, сделанного лет в семь-восемь. Кожа загорелая, волосы выгорели на солнце.
Он совсем не похож на того зомби, что лежит в спальне. Невероятно, что это один и тот же человек. Когда-то мы с Юнасом были похожи, думаю я. Я тоже мог бы оказаться на его месте.
От этой мысли меня качает, я хватаюсь за стол, чтобы не упасть.
– Смотри на глаза, видишь?
Я смотрю на глаза, на выгоревшие брови, на тяжелые для ребенка веки.
Я вижу, что она имеет в виду. Перевожу взгляд на лицо Ракель.
– Вы похожи, – шепчу я.
Она пододвигается ближе, чтобы я мог рассмотреть получше. Ее рука совсем рядом, так близко, что я чувствую тепло ее кожи.
Шмель в животе снова просыпается к жизни, внутри сладко ноет.
– Мы были похожи, – поправляет она. – До несчастного случая. Потом он… Он изменился…
Она снова мрачнеет, и мне хочется положить ей руку на плечи и сказать что-нибудь утешительное, как я обычно делал с Александрой. Но в то же время я не могу не замечать очертаний груди под майкой, изгиб тонкой шеи, ключицы.
Я извращенец.
Это извращение.
Она же мне в матери годится.
– Что с ним случилось? – спрашиваю я. Во рту все пересохло, и язык едва ворочается.
– Сбила машина. Водитель скрылся с места преступления. Он даже не был в критическом состоянии, но что-то случилось в больнице. Его состояние вдруг ухудшилось. Врачи считают, что кислород перестал поступать в мозг или по причине инфаркта.
Я молчу, не зная, что сказать.
– У него вся жизнь была впереди, – добавляет Ракель и несколько раз быстро моргает.
Потом набирает в грудь воздух и спрашивает:
– А ты?
– Я?
Не понимаю, что они имеет в виду.
Ракель с улыбкой накрывает мою руку своей.
Кожу словно обжигает огнем. Ее близость разжигает пламя в каждой клеточке тела.
– Ты, Самуэль, какие у тебя отношения с семьей? Вы близки с мамой и папой?
– Я…
Язык меня не слушается. Слова прячутся глубоко в горле, как птицы в дупле.
– Я… Мой отец умер, – выдавливаю я.
У Ракель расширяются зрачки.
– Мне жаль, – снова гладит она меня по руке.
– А твоя мама?
В глазах у нее тепло.
– Мама…Она… Мне кажется, она во мне разочарована…
– Почему ты так думаешь? – изумляется она.
– Потому что я попал в плохую компанию… И она выставила меня из дома.
Я все рассказываю.
Просто так получилось. Сам не знаю почему.
Может, потому что Ракель рассказала о Юнасе.
Разумеется, я не говорил о кражах и наркотиках. Но рассказал о церкви, об Александре, о том, что мерзкий чувак по имени Игорь меня преследует. Рассказал, что мама мной недовольна. Что я ее главное разочарование. Что она меня не любит.
– Глупости, – качает головой Ракель и улыбается. – Конечно, она тебя любит. Ты же ее сын. Родители любят своих детей.
Она делает паузу и продолжает:
– Так ты скрываешься от этого Игоря?
– Мм…
– А ты говорил с мамой с тех пор, как ушел из дома? – строго спрашивает она.
– Нет… она все время боится, что что-то случится.
Ракель печально улыбается.
– Все мамы переживают за своих детей. Ты разве не переживаешь за нее?
– Нет. Я не переживаю, что что-то ужасное случится. По крайней мере, не переживал до знакомства с Игорем… Я больше переживал, что…
– Что?
Ракель явно любопытно.
– Что в моей жизни не произойдет ничего интересного, – говорю я и понимаю, что это полная правда.
Моим самым страшным кошмаром было навсегда остаться в маминой квартире в Фруэнгене. Смотреть, как жизнь проходит мимо. Слушать мамино нытье, таскаться на метро в город, бессмысленно терять дни, месяцы, годы. Переживал, что однажды проснусь тридцатилетним и пойму, что моя жизнь кончена.
Ракель мой ответ явно позабавил. Но она смотрит на фото в альбоме и хмурится.
– Хватит сидеть без дела.
Она потягивается, отчего белая майка обтягивает грудь.
Я отвожу взгляд.
После обеда мы работаем в саду. Там душно и прохладно, как перед грозой. На западе собрались темно-синие тучи и стеной повисли над материком.
Я помог Ракель заделать дыру в заборе. Потом она сгребла шишки с лужайки и принесла секатор и перчатки.
– Кстати, не поможешь мне поправить решетку на окне Юнаса? Она покосилась.
– Конечно, – говорю я и пожимаю плечами.
Ракель идет в сарай и возвращается с шурупами и аккумуляторным шуруповертом.
– В этом районе было много краж, – говорит она, кивая на решетку. – Поэтому лучше себя обезопасить.
Я ничего не говорю, но думаю, что воров здесь ждет разочарование.
Кому нужны памперсы для взрослых и слабительное?
– Наверняка это дело рук наркоманов с кемпинга, – бормочет Ракель, ее губы вытягиваются в тонкую линию. – Им же нужно на что-то покупать наркотики. Но когда живешь в уединенном месте с ребенком-инвалидом, не хочется, чтобы среди ночи к тебе вломились какие-нибудь торчки.
Решетка на окнах мощная и ржавая. Снизу отсутствуют два болта.
Я нагибаюсь, чтобы получше рассмотреть.
Похоже, что кто-то пытался выдрать решетку вместе с болтами.
Я прикручиваю решетку на место и дергаю, чтобы проверить, как она держится.
Прикручено плотно.
– Теперь все в порядке, – сообщаю я.
Ракель просто сияет.
– Большое спасибо! Ты такой молодец! И с забором мне тоже помог!
– Не стоит благодарности, – смущаюсь я.
– Стоит, – настаивает Ракель. – Без тебя я бы не справилась. У тебя просто золотые руки.
Надеюсь, она не замечает моих пунцовых щек. Мама меня никогда так не хвалила. Может, она и думала что-то в таком стиле, но вслух не говорила.
Я отвожу взгляд, смотрю на пионы под окном. Стебли торчат, как копья в высокой траве. Темно-красные бутоны готовы раскрыться в любую секунду. Фасад обвивает светло-зеленый хмель.
Пахнет травой, влажной землей и духами Ракель. Вокруг нас снуют насекомые. Птицы поют. Бабочки порхают. Все вокруг цветет и благоухает, пышет жизнью.
Ракель наклоняется ко мне. Темная прядь падает на лицо. Она облизывает губы языком.
Сейчас, думаю я.
Сейчас.
Сейчас я умру. Сейчас.
Она протягивает руку к моему лицу. Но вместо того, чтобы погладить, шлепает по щеке.
– Мошка, – говорит она и показывает мне ладонь.
Я вижу кровавое пятно посреди ладони.
Кожа горит огнем после пощечины и от того, что она прикоснулась ко мне. Ракель коснулась меня своей бледной рукой. Хоть это и была пощечина, но все же…
Мне хотелось бы, чтобы она сделала это снова.
Я пытаюсь заснуть, но мысли не дают мне покоя. Они мечутся в голове, перекрикивают друг друга, как голодные слепые птенцы в гнезде.
Мне нельзя здесь оставаться.
Все что угодно, только не эта воняющая пердежом комната Зомби-Юнаса.
И еще эта Ракель… Ее тело и лицо все время стоят перед глазами. Несмотря на то, что ей не меньше сорока и у нее есть муж, который скоро вернется домой.
Несмотря на то, что она похожа на маму!
Это неправильно, но я не могу перестать думать о ней. О ее бледной коже, пышной груди, морщинках, появляющихся вокруг глаз тогда, когда она смеется. Об улыбке, с которой она сказала, что у меня золотые руки.
Ты выпендриваешься перед этой теткой только потому, что хочешь ее трахнуть. Ты просто жалок. Жалкий извращенец.
Я поворачиваюсь на бок, взбиваю подушку.
Летняя ночь светлая и бесконечная, как один из тех французских фильмов, что мы смотрели на уроках в школе. В синем полумраке я различаю контуры шкафа и стула, на который я кинул свою грязную одежду.
Рано или поздно ее придется постирать. Но у меня нет другой одежды. Не могу же я расхаживать голышом по дому, пока одежда не высохнет.
Но у меня есть проблемы и поважнее грязных шмоток.
Я обдумываю варианты.
Обратиться в полицию? Исключено. У меня нет желания попадать за решетку. К тому же они потребуют донести на Игоря, а это все равно что подписать себе смертный приговор.
А до Игоря они все равно не доберутся.
По сравнению с Игорем они просто беззубые мыши.
Связаться с Игорем и Мальте, чтобы объяснить, что все это ошибка, я тоже не могу. Наверняка полицейские за нами следят. К тому же прошло слишком много времени. Даже приползи я и на коленях молить прощения, они мне не поверят. Нужно было раньше признаться, что я одолжил мотоцикл и спрятал деньги.
Кстати о деньгах.
Я резко сажусь на кровати. Подушка шлепается на пол.
Деньги.
Почему я раньше о них не подумал?
В той сумке в лесу не меньше двухсот тысяч крон. Я могу одолжить немного и затаиться, пока все не устаканится.
Игорь как-то говорил о том, чтобы переехать в Майами.
Если он уедет, останется только Мальте. Он козел, конечно, но не такой больной на голову, как Игорь. И у меня есть козырь. Я видел, как он дал деньги Игоря девчонке, которую было велено напугать хорошенько.
И это был второй визит.
Я помню слова Мальте, которые он прошептал мне на ухо.
«Ни слова, запомни. Иначе мне крышка. И тебе тоже».
Сердце бешено колотится в груди.
Я поднимаю подушку с пола, ложусь на спину и смотрю в потолок.
Но как мне добраться до денег? Я же не могу ехать забирать их на мотоцикле Игоря? Кто-то из банды может меня увидеть.
Может, попросить Александру помочь?
Нет.
Ни за что.
Она не отвечала на сообщения, она не хочет иметь с Игорем ничего общего, она скажет, чтобы я не втягивал ее в свои проблемы.
Тянусь за мобильным. Ничего же не случится, если я включу его на пару секунд?
Включаю мобильный, комнату освещает свет от экрана.
Листаю «Инстаграм».
Жанетт сделала фотку против света. Губки бантиком, огромные глаза. В волосах играет ветер, а солнце подсвечивает так, что кажется будто они горят огнем вокруг головы. Выражение лица вызывающее и удивленное.
«Как грустно, что нам пришлось похоронить Снуффа – хомячка сестры. Все чертовски расстроены».
Четыреста одиннадцать лайков.
Мертвый хомяк в сочетании с трахательными губами – гарантия успеха в «Инстаграме».
Мобильный пикает. От страха я чуть не роняю его на пол.
Сообщение от Лиама.
«Не пиши мне, черт бы тебя подрал. Копы отпустили Игоря. За отсутствием доказательств. Он хочет тебя убить. Не высовывайся. Не звони. Не вмешивай меня в это дерьмо».
Я закрываю глаза, выпускаю мобильный из рук.
Ощущение беспомощности внутри такое огромное, что меня вот-вот разорвет. Кажется, что кто-то или что-то сидит внутри и пытается вырваться наружу.
Слезы льются помимо воли. Текут и текут, я рыдаю, как ребенок, потерявший соску. И не важно, что я не ребенок, а мужчина, и что я сам виноват, что вляпался в это дерьмо. Потому что я дебил.
Ты ничтожество. Ты ни на что не способен. Лучше тебе сдохнуть. Никто не будет по тебе скучать.
Я сморкаюсь в простыню.
Остался только один человек, которому я могу позвонить. Только один.
