Мы сидим кругом на полу в зале дома для собраний. На скамейке у окна горят свечи. На стенах мелками нарисованы сцены из Первой книги Моисея – разноцветные образные изображения побега из Египта, сна Фараона и Иосифа и его десяти братьев.

Напротив меня сидит пастор Карл-Юхан, а вокруг нас – дети от девяти до тринадцати лет.

Мне нравится, что в приходе работают и с детьми.

Дети гораздо восприимчивее к посланиям Бога, их любопытству нет предела, и им нравится открывать новое. Карл-Юхан хорошо ладит с детьми. Я тоже. Со всеми, кроме своего собственного ребенка. Этим детям и в голову не придет поставить под сомнение мой авторитет взрослого, в отличие от Самуэля, который всегда делал что хотел.

Смотрю на Карла-Юхана. Со своей седой бородой и приземистой фигурой он похож на сказочного Деда Мороза, намного старше своих сорока семи лет.

Мне стыдно за это сравнение. В конце концов, мы тут не сказки читаем, а Слово Божье, записанное в Священном Писании.

И нехорошо разглядывать тело пастора.

– Итак, – обводит взглядом детей Карл-Юхан, – почему жена Иова сказала ему, что он должен осудить Бога и умереть?

Петер молниеносно вытягивает руку вверх, за ним – Лили и Юлия.

Карл-Юхан кивает Юлии, бледной тихой девочке с лошадиными зубами и вечно приоткрытым ртом. Она очень застенчивая, и Карл-Юхан хочет, чтобы она проявляла больше активности.

– Потому что… потому что… Бог сделал его больным, украл его ослов и верблюдов и убил отца… И десять его детей, – добавляет она после паузы.

Дети хихикают.

– Ну… – протягивает Карл-Юхан. – Все так, Юлия, но это не Бог, а дьявол сотворил все это.

– Я это и имела в виду, – быстро отвечает Юлия и краснеет.

Карл-Юхан одобрительно кивает.

– И что тогда сделал Иов? Проклял Бога?

Юлия трясет головой.

– Нет. Он не хотел. Хотя три ложных друга сказали, что он живет неправильно. И Бог обрадовался, сделал его здоровым, дал ему новых ослов и верблюдов. И десять новых детей.

Карл-Юхан довольно улыбается.

Смех прошел, и дети заскучали. Мы работали с Иовом почти час, на дольше у детей не хватает концентрации.

– Именно, – говорит Карл-Юхан. – И какой урок мы извлекли из этой истории?

– Тот, кто верен Богу, получает… получает… – заикается Юлия.

– Верблюдов? – вставляет Джеймс, наш главный клоун, полный мальчик с ярко-рыжими волосами и смеющимися глазами.

Снова хихиканье.

Карл-Юхан тоже улыбается, но я знаю, что эта улыбка притворная, во взрослой группе он таких шуток не допускает.

– Если будешь верен Богу, Он благословит тебя и дарует тебе вечную жизнь, – проникновенно произносит он.

Дети затихают и смотрят на пастора во все глаза.

– Думаю, на сегодня достаточно, – продолжает он с улыбкой. – Перед уходом возьмите у Перниллы листовки про поход на следующей неделе.

Он кивает мне. Я поднимаюсь, поправляю юбку и беру стопку листовок со скамейки.

– Встречаемся перед домом для собраний в шесть, – объявляю я. – Я составила список вещей, которые нужно взять с собой. Прочитайте внимательно, чтобы ничего не забыть. И еще, там, куда мы пойдем, не будет магазинов. В лесу то есть.

Снова хихиканье.

Я начинаю раздавать памятки детям и добавляю:

– Прогноз обещает теплую солнечную погоду, но на всякий случай возьмите дождевики. И приходите вовремя. Автобус отправляется в шесть тридцать.

Дети начинают шептаться, собирать книги и рисунки и подниматься с пола.

– Оденьтесь практично, – продолжаю я. – И не забудьте про удобную обувь. Мы будем много ходить, и я не хочу, как в прошлый раз, заклеивать пластырем мозоли…

Никто не отвечает, дети уже в дверях.

– И никаких мобильных! – кричу я им вслед.

Карл-Юхан улыбается.

– Присядь со мной ненадолго, – просит он, похлопывая по ковру своей ручищей.

Последний ребенок вышел, и дверь за ним глухо захлопнулась. Пламя свечи дрожит от сквозняка.

Я подхожу и сажусь в паре метров от священника.

– Разве они не чудесные? – восторгаюсь я.

Пастор с улыбкой кивает. Потом хмурит брови и наклоняет голову набок.

– Как дела у Бернта? – интересуется он.

Я думаю о том, как отец ждет в хосписе, когда Господь призовет его к Себе, об его истощенном теле и коже и белках глаз, ставшими совсем желтыми, как нарциссы.

– Не очень хорошо, – искренне отвечаю я.

Карл-Юхан грустно кивает.

– Мы будем за него молиться, – произносит он, выделяя каждое слово, и потом добавляет: – Тебя что-то гнетет, Пернилла? Ты какая-то рассеянная.

Я поспешно качаю головой.

– Нет, все нормально. У меня новая работа, она мне очень нравится. Все хорошо. Со мной. На работе. И в остальном. И вообще.

Он не отводит от меня взгляда. И, словно прочитав мои мысли, спрашивает:

– Самуэль снова что-то выкинул?

Я киваю, закрываю глаза и чувствую, как на них набегают слезы. Думаю о дрозде дома в клетке, смотрящем на меня обвиняющим взглядом. И против своего желания я рассказываю о странных пластиковых пакетиках, о том, как я выставила Самуэля из дома, и о визите полицейских.

Как обычно, история получается более долгая и обстоятельная, чем хотелось бы, но Карл-Юхан терпеливо меня слушает.

Он умеет слушать.

Мне никогда не стать такой, как он, потому что я болтаю без перебоя, сводя людей с ума своей болтовней.

– Ох, Пернилла, – вздыхает он, когда я наконец замолкаю. – К сожалению, не могу сказать, что я удивлен, но я уверен, что у Самуэля все будет хорошо, как только он откроет свое сердце Господу.

Я киваю и утираю слезы. Вспоминаю все те разы, когда я сидела здесь с Самуэлем, и мне было стыдно за него.

Тут можно только добавить, что члены моей общины проявляли фантастическое терпение.

В детстве он дрался с другими детьми и воровал печенье. Потом стал совершать вещи похуже. Намного хуже. Как-то он даже устроил в саду костер из псалтырей.

Но это он не со зла.

Просто был горазд на разные проделки.

Из псалтырей он построил башню, потом превратил ее в дом, а в доме, разумеется, нужно было освещение, которое он решил устроить при помощи свечки.

Так что это был просто несчастный случай. Он не специально поджег книги. Но, разумеется, никто этого не понял. Все сочли поступок Самуэля кощунством.

В школе было то же самое. Учитель отправил его к школьной медсестре, а та – к психологу.

Психолог же сказала, что у Самуэля явные проблемы с концентрацией и плохо управляемая импульсивность, но, возможно, это пройдет с возрастом.

После разговора с ней я отправилась прямиком в церковь.

Вместе с пастором мы молились за Самуэля. Молились, молились, молились, но Бог явно решил продолжить испытывать нашу веру, потому что улучшений не наблюдалось.

Скорее наоборот.

Я закрываю глаза и борюсь со слезами.

– Главное, не принимай его обратно, – просит пастор. – Он взрослый человек, Пернилла. Он должен учиться на своих ошибках. Если будешь защищать его каждый раз, когда сын делает какую-нибудь глупость, он никогда не научится. Выжди. Прояви терпение. Он вернется, когда будет готов. И мы тоже будем готовы. И Господь тоже, – с чувством добавляет он.

Я киваю не в силах произнести ни слова: в горле стоит чудовищный ком. Но я знаю, что пастор прав. Он сталкивался с такими вещами сотни раз. И столько раз помогал нам с Самуэлем. Когда тот украл деньги из коробки для сбора подаяний, он согласился не заявлять в полицию, а когда у нас были проблемы со средствами, одолжил мне из собственных сбережений. И это задание – отвечать за работу с детьми и подростками – я бы не получила без его хороших рекомендаций.

– Пообещай, что на этот раз не станешь связываться с Самуэлем, – просит он. – Обещаешь, Пернилла?

– Да, – шепчу я и улыбаюсь, потому что он говорит совсем как мой отец.

Карл-Юхан довольно кивает, потом оглядывает меня с головы до ног, словно я подержанный автомобиль на продажу.

– Ты с кем-нибудь встречаешься? – спрашивает он, склоняя голову набок.

Я ничего не понимаю.

– Что значит «встречаюсь»?

Карл-Юхан усмехается.

– Я имею в виду мужчин. Ты долго уже одна, несмотря на юный возраст.

Его взгляд останавливается у меня на уровни груди.

– И красива, – добавляет он. – Ты не должна быть одна. Это против воли Бога.

Я и удивлена, и обеспокоена, не знай я его хорошо, я решила бы, что он ко мне пристает.

Но это невозможно.

Карл-Юхан женат на Марии столько, сколько я себя помню. Они идеальная пара во всех смыслах, пользующаяся уважением всех членов нашей общины.

Нет, у меня богатое воображение, говорю я себе.

– Ты правда так считаешь? – шепчу я.

Карл-Юхан с улыбкой кивает. Протягивает руку и гладит меня по щеке.

Я вздрагиваю, хочу что-то сказать, но язык словно прилип к гортани. Совсем нетипично для такой болтушки, как я.

– У нас будет много времени поговорить во время похода, – говорит он, кладет в рот таблетку для горла – они у него всегда с собой – и наклоняется вперед.

– Ага, – выдавливаю я и уклоняюсь от физического контакта, борясь с неприятным чувством в груди.

– Давай помолимся за Самуэля, – говорит он, поднимаясь. Разглаживает старческие чиносы и жестом просит меня следовать за ним.

Я встаю и иду за ним к большому деревянному кресту на стене. Смотрю на худое тело Иисуса, вырезанное из темного дерева.

Карл-Юхан делает шаг назад, встает сзади меня и кладет руки мне на плечи.

– Ты мне веришь, когда я говорю, что все будет хорошо? – спрашивает он и легко массирует мне плечи.

– Да, – шепчу я.

Его руки скользят вниз вдоль моих, он подходит еще ближе, обнимает меня сзади и накрывает своими ручищами мои сложенные руки, сцепляет пальцы.

От этой внезапной близости мне не по себе, я хочу вырваться, выбежать наружу, оставив пастора тут вместе с Распятием.

Но это невозможно, он наш пастор, из всех нас он ближе всего к Богу.

Нужно его уважать.

– Господи, – начинает он, – спасибо Тебе за то, что даровал нам Самуэля. Сегодня молодым людям приходится нелегко. Их окружает столько искушений и ложных богов.

Он делает паузу и плотнее прижимается ко мне. Руки вдавились мне в грудь.

Меня тошнит, мне трудно дышать.

– Убереги Самуэля от зла, – продолжает он. – Зажги свет в его сердце и укажи ему верный путь. Помоги ему обрести душевный покой, помоги ему найти Христа.

Его живот упирается мне в спину. Я ощущаю его запах – запах пота и таблеток для горла.

– Во имя Иисуса…

Он пододвигает одну ногу, прижимается пахом к моим ягодицам, и я явственно ощущаю это – его эрекцию.

Вырываюсь из объятий, на подкашивающихся ногах делаю шаг к стене, опираюсь о крест, чтобы не упасть.

– Прекрати! – кричу я. – Прекрати, а то я…

Дальше мне не хватает слов. В тот момент, когда мне действительно нужны слова, они меня не слушаются. Вместо того чтобы прийти мне на помощь, они прячутся где-то в уголках сознания, парализованные чувством уважения к пастору, Церкви, Богу и святости.

Пастор же изображает полное недоумение, что делает его похожим на хулиганистого мальчишку. Но взгляд у него сальный, когда он смотрит, как я пробираюсь ближе к двери.

– Прекратить что? – изображает он невинность.

– Ты… Ты… – заикаюсь я, – ты меня трогал!

Но слова не оказывают никакого эффекта.

Вместо того, чтобы попросить прощения, он только качает головой. Улыбка сошла с лица, и он холодно смотрит на меня.

– Но, Пернилла, – обвиняющим тоном произносит он. – Я бы никогда…

– Но я же чувствовала. Чувствовала. Тебя. Его. Когда ты…

– Прости? – поднимает он брови. – Что ты чувствовала?

Мое лицо вспыхивает, я не могу произнести эти слова, не здесь, не в доме Божьем.

– Пернилла, я знаю, что ты расстроена, – продолжает пастор доверительным тоном. – В таком состоянии легко неверно истолковать ситуацию. Особенно когда ты столько лет одна. Я бы тоже на твоем месте мечтал о близости. В этом нет ничего странного. Наоборот. Это человечно, этого не нужно стыдиться.

Я вся горю от стыда.

– Я заявлю на тебя, – говорю я.

– За что? – взмахивает он руками. – Пернилла, все, чего я хотел, это только помочь тебе и Самуэлю. Сделать для вас все, что в моих силах.

Он прав.

Что я скажу? Что мне кажется, что я почувствовала спиной его эрекцию? Меня просто поднимут на смех, примут за одуревшую без мужика тетку, которая бредит пастором. Озабоченную и неблагодарную, потому что все знают, как много он для нас сделал.

– Прошу тебя, – продолжает он, – не позволяй этому недоразумению встать между нами. Наша работа с детьми очень важна. Она ведь тебе нравится?

Я делаю пару шагов назад. Только теперь осознаю всю степень его предательства. Потому что сейчас он говорит, что если я хочу и дальше отвечать за работу с детьми и подростками, мне лучше держать язык за зубами.

Поворачиваюсь и иду прочь из дома для собраний. Стараюсь изо всех сил идти спокойно, чтобы сохранить контроль над своим телом, но против воли ускоряюсь и перехожу на бег.

В груди растет чувство потери.

Будто бы он отнял у меня все самое важное – веру в него, веру в общину, может, даже веру в Бога. Не говоря уже о чувстве собственного достоинства. Впрочем, это последнее в этом списке.

Выйдя на солнце, я замечаю, что юбка на мне висит косо, и поправляю ее.

Может, это моя вина? Я оделась развратно и дала ему повод.

Может, я действительно вся в мать.