«Не может быть! Эта дрянь Тэтчер позволила помереть Бобби Сэндсу!»

Симон топает ногами на П.П.Д.А., который в информационном выпуске «Антенн-2» сообщил о смерти ирландского активиста, шестьдесят шесть дней не прекращавшего голодовку.

Байяр выходит из кухни взглянуть на экран. «Ну, вообще-то, покончить с собой не запретишь», – комментирует он.

«Нет, ты себя послушай, фараон вонючий! – набрасывается на него Симон. – Ему было двадцать семь!»

Байяр пытается возразить: «Он входил в террористическую организацию. ИРА убивают людей, так ведь?»

Симон задыхается от злости: «Прямо слова Лаваля о Сопротивлении! Не хотел бы я, чтобы в сороковом мною занимался легавый вроде тебя!»

Байяр чувствует, что лучше промолчать, подливает гостю портвейна, ставит на журнальный стол плошку с колбасным ассорти и возвращается хлопотать на кухню.

П.П.Д.А. переходит к убийству испанского генерала и запускает репортаж о ностальгии по франкизму – это когда не прошло и трех месяцев после попытки переворота в мадридском парламенте.

Симон снова углубляется в журнал, который купил по пути и начал читать в метро. Его заинтриговал заголовок: «Сорок два самых популярных интеллектуала: итоги голосования». Журнал опросил пятьсот «деятелей культуры» (Симон морщится) и предложил назвать трех самых авторитетных, по их мнению, представителей французской мысли из ныне живущих. Первый – Леви-Стросс; второй – Сартр; третий – Фуко. Следом – Лакан, Бовуар, Юрсенар, Бродель…

Симон ищет в списке Деррида, забыв, что его уже нет. (И думает, что он вошел бы в первую тройку, но теперь знать этого нельзя.)

Б.А.Л. десятый.

Мишо, Беккет, Арагон, Чоран, Ионеско, Дюрас.

Соллерс двадцать четвертый. Здесь же можно увидеть, кто и как проголосовал, а поскольку Соллерс тоже участвовал в опросе, Симон обнаруживает, что он проголосовал за Кристеву, а Кристева проголосовала за него. (Соллерс и Б.А.Л. – такой же обмен любезностями.)

Симон втыкает вилку в колбаску и кричит Байяру: «Кстати, о Соллерсе что-нибудь слышно?»

Байяр выглядывает из кухни с тряпкой в руке: «Он вышел из больницы. Пока лежал, Кристева все время была рядом. Мне сказали, что он вернулся к нормальной жизни. Насколько я знаю, он похоронил свои тестикулы на острове-кладбище в Венеции. И говорит, что два раза в год будет ездить туда, чтобы их помянуть – по разу каждую».

Небольшая заминка, прежде чем Байяр решается добавить – осторожно, отводя глаза: «Судя по всему, он оклемался».

Альтюссер двадцать пятый: убийство жены не сильно испортило ему репутацию, – думает Симон.

«Слушай, вкусно пахнет – что там у тебя?»

Байяр возвращается на кухню: «Ты пока оливки поешь».

Делез двадцать шестой, поделил место с Клер Бретеше.

Дюмезиль, Годар, Альбер Коэн…

Бурдье только тридцать шестой. Симона аж распирает.

Коллектив «Либерасьон» все-таки проголосовал за Деррида, хоть и за мертвого.

Гастон Деффер и Эдмонда Шарль-Ру дружно проголосовали за Бовуар.

Анн Синклер проголосовала за Арона, Фуко и Жана Даниеля. Симон думает, что ее он бы, пожалуй, трахнул.

Некоторые ни за кого не проголосовали, заявив, что настоящих интеллектуалов не осталось.

Мишель Турнье ответил: «Кроме себя, даже не знаю, кого назвать». В другое время Симон, наверное, рассмеялся бы. Габриель Мацнев написал: «Первое имя – мое собственное: Мацнев». Симон задается вопросом, описан ли этот тип регрессивного нарциссизма – желание назвать самого себя – в психоаналитической таксономии.

П.П.Д.А. (проголосовавший за Арона, Грака и д’Ормессона) говорит: «У Вашингтона все основания радоваться повышению доллара: пять и четыре десятых франка…»

Симон пробегает по списку проголосовавших и не может сдержать возмущения: «Твою мать, эта гнида Жак Медсен… бездарь Жак Дютур… и рекламщики, конечно, новое отродье… Франсис Юстер?! И этот подонок Элькабаш – за кого он проголосовал?.. за старого мракобеса Повеля!.. и за нашего фа́шика Ширака, ну охренеть!.. Козлы!»

Байяр выглядывает в гостиную: «Ты мне?»

Симон бормочет нечто невразумительно-нечленораздельное; Байяр возвращается к плите.

Выпуск П.П.Д.А. заканчивается, после новостей – прогноз погоды Алена Гийо-Петре, который обещает, что этот холодный май (12 градусов в Париже и 9 в Безансоне) наконец станет солнечным.

После рекламы появляется голубая заставка, на которой под помпезную музыку с тарелками и духовыми возникает надпись, сообщающая о начале дебатов «в преддверии выборов президента Республики».

После заставки показывают двух журналистов, которые будут вести эфир.

«Жак, давай сюда! – кричит Симон. – Начинается». Байяр выходит в гостиную к Симону с двумя бутылками пива и кубиками сыра в обертке. Открывает бутылки, пока Жан Буассонна, выбранный Жискаром журналист, обозреватель радиостанции «Европа-1», в сером костюме и полосатом галстуке объявляет программу вечера, всем своим видом давая понять, что сбежит в Швейцарию, если победят социалисты.

Рядом Мишель Котта, журналистка РТЛ: черная копна на голове, блестящая помада, блузка цвета фуксии, лиловый жилет, нервно улыбается и делает вид, будто что-то записывает.

Симон не слушает РТЛ и спрашивает, что это за матрешка в розовой кофточке. Байяр глуповато усмехается.

Жискар выражает надежду, что дебаты будут полезными.

Симон пытается зубами отогнуть язычок на обертке кубика с ветчиной, у него не получается, он нервничает, а Миттеран говорит Жискару: «Для вас, конечно, месье Ширак – плачея»…

Байяр берет кубик из руки Симона и снимает алюминиевую обертку.

Жискар и Миттеран предъявляют друг другу имена неудобных сторонников: Ширак в то время считался представителем устойчивого правого крыла, ультралиберального, на грани фашизма (18 %), а Марше был кандидатом от коммунистов брежневской эпохи загнивающего сталинизма (15 %). Оба финалиста, конечно, нуждаются в их голосах, чтобы выйти во второй тур.

Жискар упирает на то, что в случае переизбрания ему не придется распускать Национальную ассамблею, а вот его соперник будет либо делить власть с коммунистами, либо окажется президентом без большинства: «Нельзя вести за собой народ вслепую. Это народ, способный к самоуправлению, он должен знать, куда идет». Симон обращает внимание, что Жискар не умеет склонять глагол распускать, и говорит Байяру, что политики чудовищно малограмотны. Байяр в ответ, машинально: «Всех коммуняк – в Москву». Жискар – Миттерану: «Французам не скажешь: „Я хочу многое изменить, все равно с кем… пусть даже с нынешней ассамблеей“, потому что тогда вы ее не распустите».

Жискар упирает на парламентскую нестабильность, поскольку не представляет себе ассамблею с социалистическим большинством, и поэтому ответ Миттерана звучит достаточно церемонно: «Я хочу победить на президентских выборах, я рассчитываю победить и, победив, сделаю все допустимое в рамках закона, чтобы выиграть на парламентских выборах. А если вы не способны представить, что будет происходить со следующего понедельника, не чувствуете умонастроения Франции, ее исключительную жажду перемен, значит, вы вообще не понимаете, что творится в стране». Байяр поносит большевистскую заразу, а Симон тем временем распознает двойное высказывание: совершенно очевидно, что Миттеран обращается не к Жискару, а ко всем, кто Жискара ненавидит.

Дискуссия о парламентском большинстве тянется уже полчаса, Жискар исподволь то и дело пугает жупелом в виде министров-коммуняк, и это начинает напрягать, – думает Симон, – но неожиданно Миттеран, который до сих пор только отбивался, наконец решает атаковать в ответ: «Что касается ваших… антикоммунистических, так сказать, посылов, позвольте заметить, что здесь стоит сделать некоторые поправки. А то все как-то слишком просто. (Пауза.) Как вы понимаете, коммунистов много среди рабочих. (Пауза.) Следуя вашей логике, можно подумать: зачем они нужны? Они трудятся на производстве, платят налоги, погибают в войнах, чуть что – сразу они. И при этом они не могут составить во Франции большинство?»

Симон, который собрался подцепить еще одну колбаску, замирает с вилкой. И пока журналисты перескакивают на какой-то малоинтересный вопрос, он, как и Жискар, понимает, что вектор поединка меняется; действующий президент, в свою очередь, вынужден защищаться и сбавляет тон, прекрасно осознавая, что поставлено на кон в нынешнюю эпоху, когда уравнение рабочий = коммунист стало аксиомой: «Но… я вовсе не нападаю на коммунистический электорат. За семь лет, господин Миттеран, я ни одним обидным словом не обмолвился о французском рабочем классе. Ни разу! Я уважаю его труд, его активность и даже политическую позицию».

Симон разражается недобрым смехом: «И то верно, ты ведь каждый год ходишь лопать шпикачки на праздник „Юманите“. Между двумя сафари у Бокассы чокаешься с металлургами из ВКТ, ха, известное дело».

Байяр глядит на часы и возвращается на кухню присмотреть за стряпней, пока журналисты расспрашивают Жискара об итогах президентства. Послушать его, так он молодец. Миттеран насаживает на нос большие очки, желая показать, что все как раз наоборот, и его оппонент продажен – дальше некуда. Жискар в ответ цитирует Ривароля: «Если вы ничего не сделали, вам можно только позавидовать. Но не стоит этим злоупотреблять, – и наступает на больную мозоль: – Ну правда, вы разглагольствуете с шестьдесят пятого. А я с семьдесят четвертого руковожу Францией». Симон нервничает: «Знаем мы как!», но понятно, что возразить тут особо нечего. Байяр из кухни отвечает: «Зато советская экономика процветает!»

Миттеран ловит момент и вонзает острие поглубже: «Вы, похоже, повторяете свой же рефрен семилетней давности: „пассеистский настрой“. Досадно, что ваш настрой стал за это время пассивным».

Байяр смеется: «Ага, эту пилюлю он ему не простил. Семь лет жевал. Ха-ха».

Симон молчит, молчание – знак согласия: неплохо сказано, но импровизация кажется слишком уж хорошо подготовленной. Зато теперь Миттеран может вздохнуть с облегчением – как фигурист, только что выполнивший тройной аксель.

Следует пикировка из-за французской и мировой экономики, чувствуется, что оба героя шоу работают на совесть, и тут Байяр приносит наконец дымящееся блюдо: тажин из ягнятины. «Кто научил тебя готовить?» – удивляется Симон. Жискар рисует ужасающую картину будущего Франции в руках социалистов. Байяр Симону: «Первую жену я встретил в Алжире. Можешь умничать со своей семиологией, но обо мне ты знаешь не все». Миттеран напоминает, что процессы национализации в сорок пятом запустил не кто иной, как де Голль. Байяр откупоривает бутылку красного, кот-де-бон семьдесят шестого года. Симон пробует тажин: «Черт, вкусно!» Миттеран то снимает, то надевает очки. «Семьдесят шестой – очень хороший год для бургундских вин», – объясняет Байяр. «Такая страна, как Португалия, национализировала банки, и она не социалистическая». Симон и Байяр смакуют тажин и кот-де-бон. Байяр специально приготовил блюдо, для которого не нужен полный комплект столовых приборов: тушеное мясо в соусе размягчилось настолько, что отделяется легко, стоит только надавить вилкой. Симон знает, что Байяр знает, что он это знает, но оба делают вид, что так и надо. Вспоминать Мурано никто не хочет.

Миттеран между тем показывает клыки: «Бюрократию устроили вы. Притом что у вас власть. Сегодня вы пеняете в своих проповедях на зло, идущее от администрации, а откуда оно взялось? Власть ваша, вам и отвечать! Вы бьете себя в грудь за три дня до выборов – естественно, я понимаю зачем, но с какой стати мне верить, что следующие семь лет вы действовали бы иначе, чем семь лет предыдущих?»

Симон отмечает причудливое использование условного наклонения, но сочный тажин и горькие воспоминания мешают ему как следует сосредоточиться.

Жискар не ожидал внезапной агрессии и пытается противопоставить ей свое обычное высокомерие: «Прошу вас, давайте сохранять подобающий тон». Однако теперь Миттеран готов лезть на рожон: «Я говорю так, как считаю нужным».

И удар под дых: «Полтора миллиона безработных».

Жискар пытается поправить: «Лиц, ищущих работу».

Но теперь Миттеран ничего не пропускает: «Мне знакома семантическая казуистика, позволяющая избегать слов, которые опасно произносить».

И продолжает: «При вас растут инфляция и безработица, но хуже того – порок, болезнь, рискующая стать смертельной для общества: 60 процентов безработных – женщины, большинство – молодые, и это чувствительно задевает достоинство мужчин и женщин».

Сначала Симон не придает значения. Речь у Миттерана все быстрее, все напористее, точнее и красочнее.

Жискар загнан в угол, но без боя сдаваться не собирается; провинциальный нобиль старается не пришепетывать и бросает сопернику-социалисту: «Минимальная зарплата – насколько больше?» Мелкие предприятия все равно не выживут. А социалисты так безответственны, что заявили в программе о снижении социальных порогов и расширении прав наемных работников на предприятиях с персоналом меньше десяти человек.

Буржуй из Шамальера не намерен капитулировать.

Соперники обмениваются выпадами.

Но Жискар допускает ошибку, попросив Миттерана назвать курс марки – «текущий».

«Я не ваш ученик, – отвечает Миттеран, – и вы здесь не президент Республики».

Симон задумчиво опустошает бокал с красным: есть в этой фразе неуловимые признаки «автореализации» и, следовательно, перформативность…

Байяр идет за сыром.

«Я против отмены семейного коэффициента… – говорит Жискар. – Я за возврат к налоговой ставке, назначаемой в соответствии с типом дохода…» Педантичный отличник политехнической школы излагает целый ряд мер, но слишком поздно: он проиграл.

Однако дебаты продолжаются, все так же жестко и методично: атомная энергия, нейтронная бомба, Общий рынок, отношения Восток—Запад, оборонный бюджет…

Миттеран: «Не имеет ли в виду месье Жискар д’Эстен, что социалисты – плохие патриоты и не хотят защищать свою страну?»

Жискар, за кадром: «Ничего подобного».

Миттеран, не глядя на него: «Раз это не имелось в виду, значит, сказано было впустую».

Симон в замешательстве хватает с журнального стола пиво, прижимает рукой, хочет снять крышку, но бутылка выскальзывает и падает на пол. Байяр ждет, что сейчас Симон взорвется от ярости: он знает, как мучительны для друга повседневные напоминания о его увечье, и, убирая лужу с паркета, торопливо произносит: «Ничего страшного».

А у Симона на лице – странное недоумение. Он показывает на Миттерана и говорит:

– Взгляни на него. Ничего не замечаешь?

– А что?

– Ты ведь сначала слушал? Скажешь – плохо?

– Да нет, всё куда лучше, чем семь лет назад, однозначно.

– Да я про другое. Он ненормально хорош.

– То есть?

– Сложно сказать, но после первого получаса он вертит Жискаром, как хочет, и я не могу объяснить, каким образом. Какая-то неуловимая техника: я ее чувствую, но не понимаю.

– Ты хочешь сказать…

– Смотри, смотри.

Байяр видит, как Жискар из кожи вон лезет, доказывая, что социалисты – безответственные ребята, которым ни в коем случае нельзя доверять военный аппарат и средства ядерного устрашения: «Когда речь заходит об обороне, вы, наоборот… вы ни разу не проголосовали за оборонный курс, вы выступили против всех законов, связанных с программами обороны. Эти законы были представлены вне дискуссии по проекту бюджета, и можно было полагать, что либо ваша партия, либо ваше… либо вы сами, осознавая огромную важность вопроса безопасности Франции, отбросив всякую предвзятость, отдадите свой голос за законы военной программы. Подчеркиваю, что вы не проголосовали ни за один из трех законов военной программы… в частности, 24 января 1963…»

Миттеран даже не удостаивает его ответом, и Мишель Котта переходит к следующей теме, но оскорбленный Жискар настаивает: «Это крайне важно!» Мишель Котта вежливо возражает: «Разумеется! Конечно, господин президент!» И плавно переходит к африканской политике. Буассонна явно думает о другом. Всем пофиг. Его больше никто не слушает. Как будто Миттеран сровнял его с землей.

До Байяра потихоньку доходит.

Жискар все глубже вязнет.

Симон формулирует вывод: «Миттеран получил седьмую функцию языка».

Пока Байяр пытается собрать этот пазл, Миттеран и Жискар дебатируют по поводу военного вмешательства Франции в Заире.

«Симон, мы же убедились в Венеции, что функция не действует».

Миттеран добивает Жискара на эпизоде с высадкой в Колвези: «Короче, вернуть их можно было раньше… если бы вовремя подумали».

Симон тычет пальцем в телевизор «Локате́ль».

«Эта действует».