Русский либерализм. Эпизод первый
Сегодня в России принято ругать либералов, однако при этом не многие пытаются понять: в чём, собственно, состоит смысл и в чём заключается суть либерализма?
Давайте попробуем в этом разобраться и для начала приведём словарное определение либерализма:
«Либерализм (от лат. liberalis – свободный) – идейное течение, в основе которого лежит убеждение в необходимости постепенного реформирования общества с целью более полной реализации индивидуальных ценностей, и в первую очередь индивидуальной свободы. Л. является не конкретной социальной теорией, а, скорее, особым стилем, или способом, размышления о социальных проблемах, в рамках которого существуют разные, нередко спорящие друг с другом теории. Истоки Л. восходят к эпохе буржуазных революций 17–18 вв. Основной ценностью Л. является свобода личности. Другие ценности – демократия, правозаконность, нравственность и т. д. – истолковываются только как средства достижения такой свободы»…
Думаю, что составить общее представление о том, что такое либерализм, это определение позволяет. А теперь, обратившись к помощи наших великих соотечественников, постараемся это общее представление о либерализме к матушке России исторически и логически примерить:
«Нет сомнения, что в настоящую минуту общественное мнение в России решительно либерально. Это не случайное направление, не легкомысленное увлечение общества. Либеральное движение вытекло из жизненной необходимости; оно порождено силою вещей…
Такое явление не может не порадовать тех, кому чувство свободы глубоко врезалось в сердце… Свобода – лучший дар, данный в удел человеку; она возвышает его над остальными творениями; она делает из него существо разумное, она налагает на него нравственную печать…
За внутреннюю свободу человека умирали христианские мученики. И мысль человеческая истекает из неизведанной глубины свободного разума…
Глубоко несчастлив тот, чье сердце в молодости никогда не билось за свободу, кто не чувствовал в себе готовности с радостью за нее умереть…
Мы, давнишние либералы, вскормленные на любви к свободе, радуемся новому либеральному движению в России. Но мы далеки от сочувствия всему, что говорится и делается во имя свободы. Подчас её и не узнаешь в лице самых рьяных её обожателей. Слишком часто насилие, нетерпимость и безумие прикрываются именем обаятельной идеи, как подземные силы, надевшие на себя доспехи олимпийской богини. Либерализм является в самых разнообразных видах, и тот, кому дорога истинная свобода, с ужасом и отвращением отступает от тех уродливых явлений, которые выдвигаются под её знаменем.
Обозначим главные направления либерализма, которые выражаются в общественном мнении.
Низшую ступень занимает либерализм уличный. Это скорее извращение, нежели проявление свободы. Уличный либерал не хочет знать ничего, кроме собственного своеволия. Он, прежде всего, любит шум, ему нужно волнение для волнения. Это он называет жизнью, а спокойствие и порядок кажутся ему смертью. Где слышны яростные крики, неразборчивые и неистощимые ругательства, там наверно колышется и негодует уличный либерал. Он жадно сторожит каждое буйство, он хлопает всякому беззаконию, ибо самое слово: закон – ему ненавистно. Он приходит в неистовый восторг, когда узнает, что где-нибудь произошёл либеральный скандал, что случилась уличная схватка в Мадриде или Неаполе: знай наших! Но терпимости, уважения к мысли, уважения к чужому мнению, к человеческой личности, всего, что составляет сущность истинной свободы и украшение жизни, – от него не ожидайте. Он готов стереть с лица земли всякого, кто не разделяет его необузданных порывов. Он даже не предполагает, что чужое мнение могло явиться плодом свободной мысли, благородного чувства.
Отличительная черта уличного либерала та, что он всех своих противников считает подлецами… Всё вертится на личных выходках, на ругательствах; употребляются в дело бессовестные толкования, ядовитые намёки, ложь и клевета. Тут стараются не доказать, а отделать, уязвить или оплевать…
Опьянелый и безумный, он хватается за всё, кидает, чем попало, забывая всякий стыд, потерявши всякое чувство приличия…
Уличный либерал питает непримиримую ненависть ко всему, что возвышается над толпою, ко всякому авторитету. Ему никогда не приходило на ум, что уважение к авторитету есть уважение к мысли, к труду, к таланту, ко всему, что даёт высшее значение человеку; а может быть, он именно потому и не терпит авторитета, что видит в нём те образованные силы, которые составляют гордость народа и украшение человечества.
Уличному либералу наука кажется насилием, нанесённым жизни, искусство – плодом аристократической праздности.
Чуть кто отделился от толпы, направляя свой полёт в верхние области мысли, познания и деятельности, как уже в либеральных болотах слышится шипение пресмыкающихся. Презренные гады вздымают свои змеиные головы, вертят языком и в бессильной ярости стараются излить свой яд на всё, что не принадлежит к их завистливой семье…
Второй вид либерализма можно назвать либерализмом оппозиционным. Но, Боже мой! Какая тут представляется пёстрая смесь людей! Сколько разнородных побуждений, сколько разнохарактерных типов!..
Кому не знакомо это критическое настроение русского общества, этот избыток оппозиционных излияний, которые являются в столь многообразных формах:
✓ в виде бранчливого неудовольствия с патриархальным и невинным характером;
✓ в виде презрительной иронии и ядовитой усмешки, которые показывают, что критик стоит где-то далеко впереди, бесконечно выше окружающего мира;
✓ в виде глумления и анекдотцев, обличающих тёмные козни бюрократов;
✓ в виде неистовых нападок, при которых в одно и то же время с одинаковою яростью требуются совершенно противоположные вещи;
✓ в виде поэтической любви к выборному началу, к самоуправлению, к гласности;
✓ в виде ораторских эффектов, сопровождаемых величественными позами;
✓ в виде лирических жалоб, прикрывающих лень и пустоту;
✓ в виде беспокойного стремления говорить и суетиться, в котором так и проглядывает огорчённое самолюбие, желание придать себе важности;
✓ в виде злорадства при всякой дурной мере, при всяком зле, постигающем отечество;
✓ в виде вольнолюбия, всегда готового к деспотизму, и независимости, всегда готовой ползать и поклоняться.
Не перечтёшь тех бесчисленных оттенков оппозиции, которыми изумляет нас русская земля…
Всё дело общественных двигателей состоит в том, чтобы агитировать, вести оппозицию, делать демонстрации и манифестации, выкидывать либеральные фокусы, устроить какую-нибудь штуку кому-нибудь в пику, подобрать статью свода законов, присвоив себе право произвольного толкования, уличить квартального в том, что он прибил извозчика, обойти цензуру статейкою с таинственными намёками и либеральными эффектами или, ещё лучше, напечатать какую-нибудь брань за границею, собирать вокруг себя недовольных всех сортов, из самых противоположных лагерей, и с ними отводить душу в невинном свирепении, в особенности же протестовать, протестовать при малейшем поводе и даже без всякого повода…
Борис Николаевич Чичерин
Критиковать несравненно удобнее и приятнее, нежели понимать. Тут не нужно напряжённой работы мысли, внимательного и отчётливого изучения существующего, разумного постижения общих жизненных начал и общественного устройства; не нужно даже действовать: достаточно говорить с увлечением и позировать с некоторым эффектом. Оппозиционный либерализм понимает свободу с чисто отрицательной стороны. Он отрешился от данного порядка и остался при этом отрешении. Отменить, разрешить, уничтожить – вот вся его система. Дальше он не идёт, да и не имеет надобности идти. Ему верхом благополучия представляется освобождение от всяких законов, от всяких стеснений…
Многие и многие оппозиционные либералы сидят на тёплых местечках, надевают придворный мундир, делают отличную карьеру и тем не менее считают долгом при всяком удобном случае бранить то правительство, которому они служат, и тот порядок, которым они наслаждаются. Но чтобы независимый человек дерзнул сказать слово в пользу власти – Боже упаси! Тут поднимется такой гвалт, что и своих – не узнаешь. Это – низкопоклонство, честолюбие, продажность. Известно, что всякий порядочный человек должен непременно стоять в оппозиции и ругаться…»
Николай Семёнович Лесков
Это написано в 1862 году. 154 года назад. Труд называется: «Несколько современных вопросов». А и, правда, – до чего же современных! Как будто всё про сегодняшний день речь. Написал это историк, публицист, профессор кафедры государственного права Московского университета Борис Николаевич Чичерин. (Кстати говоря, дядя другого Чичерина – Георгия Васильевича, того, кто долгое время был наркомом иностранных дел в РСФСР и СССР.)
Фёдр ИвановичТютчев
В том же 1862 году замечательный писатель, автор всем нам хорошо известного сказа про «Левшу» Николай Семёнович Лесков заметил:
«“Если ты не с нами, так ты подлец!” Держась такого принципа, наши либералы предписывают русскому обществу разом отречься от всего, во что оно верило и что срослось с его природой. Отвергайте авторитеты, не стремитесь ни к каким идеалам, не имейте никакой религии (кроме тетрадок Фейербаха и Бюхнера), не стесняйтесь никакими нравственными обязательствами, смейтесь над браком, над симпатиями, над духовной чистотой, а не то вы “подлец”! Если вы обидитесь, что вас назовут подлецом, ну, так вдобавок вы ещё “тупоумный глупец и дрянной пошляк”».
А в 1867 году гениальный русский поэт Фёдор Иванович Тютчев написал:
«Можно было бы дать анализ современного явления, приобретающего все более патологический характер. Это русофобия некоторых русских людей…
Раньше они говорили нам, и они действительно так считали, что в России им ненавистно бесправие, отсутствие свободы печати и т. д. и т. п., что именно бесспорным наличием в ней всего этого им и нравится Европа… А теперь что мы видим? По мере того как Россия, добиваясь большей свободы, всё более самоутверждается, нелюбовь к ней этих господ только усиливается. Они никогда так сильно не ненавидели прежние установления, как ненавидят современные направления общественной мысли в России. Что же касается Европы, то, как мы видим, никакие нарушения в области правосудия, нравственности и даже цивилизации нисколько не уменьшили их расположения к ней…
Словом, в явлении, о котором я говорю, о принципах как таковых не может быть и речи, действуют только инстинкты…»
И опять обращаю ваше внимание на дистанцию – это 1867 год. Причём сказано это не простым человеком и не записным политиком, а русским поэтом, провидевшим суть явлений, автором хрестоматийных строк:
Умом Россию не понять,
Аршином общим не измерить:
У ней особенная стать —
В Россию можно только верить.
В 1867 году Тютчев заговорил о русофобии. А через год – в 1868 году – Фёдор Михайлович Достоевский в романе «Идиот» устами своего героя, Евгения Павловича Радомского, формулирует и развивает эту мысль:
«Русский либерализм не есть нападение на существующие порядки вещей, а есть нападение на самую сущность наших вещей, на самые вещи, а не на один только порядок, не на русские порядки, а на самую Россию. Мой либерал дошёл до того, что отрицает самую Россию, то есть ненавидит и бьёт свою мать. Каждый несчастный и неудачный русский факт возбуждает в нём смех и чуть не восторг. Он ненавидит народные обычаи, русскую историю, всё. Если есть для него оправдание, так разве в том, что он не понимает, что делает, и свою ненависть к России принимает за самый плодотворный либерализм…»
В романе «Бесы» Достоевский продолжает это размышление. Оно становится объёмной, ясной, выпуклой, пронзительной и, самое главное, – провидческой мыслью. Великий писатель пишет о трагедии, ожидающей Россию в ближайшем будущем.
Так рождается потрясающий по силе предвидения диалог Верховенского и Ставрогина:
«Слушайте, мы сначала пустим смуту, – торопился ужасно Верховенский, поминутно схватывая Ставрогина за левый рукав. – Я уже вам говорил: мы проникнем в самый народ. Знаете ли, что мы уж и теперь ужасно сильны? Наши не те только, которые режут и жгут да делают классические выстрелы или кусаются. Такие только мешают. Я без дисциплины ничего не понимаю. Я ведь мошенник, а не социалист, ха-ха! Слушайте, я их всех сосчитал: учитель, смеющийся с детьми над их Богом и над их колыбелью, уже наш. Адвокат, защищающий образованного убийцу тем, что он развитее своих жертв и, чтобы денег добыть, не мог не убить, уже наш. Школьники, убивающие мужика, чтоб испытать ощущение, наши. Присяжные, оправдывающие преступников сплошь, наши. Прокурор, трепещущий в суде, что он недостаточно либерален, наш, наш. Администраторы, литераторы, о, наших много, ужасно много, и сами того не знают! С другой стороны, послушание школьников и дурачков достигло высшей черты; у наставников раздавлен пузырь с желчью; везде тщеславие размеров непомерных, аппетит зверский, неслыханный… Знаете ли, знаете ли, сколько мы одними готовыми идейками возьмём? Я поехал – свирепствовал тезис Littré, что преступление есть помешательство; приезжаю и – уже преступление не помешательство, а именно здравый-то смысл и есть, почти долг, по крайней мере, благородный протест. “Ну как развитому убийце не убить, если ему денег надо!”. Но это лишь ягодки. Русский бог уже спасовал пред “дешёвкой”. Народ пьян, матери пьяны, дети пьяны, церкви пусты, а на судах: “двести розог, или тащи ведро”. О, дайте взрасти поколению! Жаль только, что некогда ждать, а то пусть бы они еще попьянее стали! Ах, как жаль, что нет пролетариев! Но будут, будут, к этому идёт…
– Жаль тоже, что мы поглупели, – пробормотал Ставрогин и двинулся прежнею дорогой.
– Слушайте, я сам видел ребёнка шести лет, который вёл домой пьяную мать, а та его ругала скверными словами. Вы думаете, я этому рад? Когда в наши руки попадёт, мы, пожалуй, и вылечим… если потребуется, мы на сорок лет в пустыню выгоним… Но одно или два поколения разврата теперь необходимо; разврата неслыханного, подленького, когда человек обращается в гадкую, трусливую, жестокую, себялюбивую мразь – вот чего надо! А тут ещё “свеженькой кровушки”, чтоб попривык. Чего вы смеетесь? Я себе не противоречу. Я только филантропам и шигалевщине противоречу, а не себе. Я мошенник, а не социалист. Ха-ха-ха! Жаль только, что времени мало. Я Кармазинову обещал в мае начать, а к Покрову кончить. Скоро? Ха-ха! Знаете ли, что я вам скажу, Ставрогин: в русском народе до сих пор не было цинизма, хоть он и ругался скверными словами. Знаете ли, что этот раб крепостной больше себя уважал, чем Кармазинов себя? Его драли, а он своих богов отстоял, а Кармазинов не отстоял.
– Ну, Верховенский, я в первый раз слушаю вас, и слушаю с изумлением, – промолвил Николай Всеволодович, – вы, стало быть, и впрямь не социалист, а какой-нибудь политический… честолюбец?
– Мошенник, мошенник. Вас заботит, кто я такой? Я вам скажу сейчас, кто я такой, к тому и веду. Недаром же я у вас руку поцеловал. Но надо, чтоб и народ уверовал, что мы знаем, чего хотим, а что те только “машут дубиной и бьют по своим”. Эх, кабы, время! Одна беда – времени нет. Мы провозгласим разрушение… Почему, почему, опять-таки, эта идейка так обаятельна! Но надо, надо косточки поразмять. Мы пустим пожары… Мы пустим легенды… Тут каждая шелудивая “кучка” пригодится. Я вам в этих же самых кучках таких охотников отыщу, что на всякий выстрел пойдут да ещё за честь благодарны останутся. Ну-с, и начнётся смута! Раскачка такая пойдёт, какой ещё мир не видал… Затуманится Русь, заплачет земля по старым богам…
Ну-с, тут-то мы и пустим… Кого?
– Кого?
– Ивана-Царевича.
– Кого-о?
– Ивана-царевича; вас, вас!
Ставрогин подумал с минуту.
– Самозванца? – вдруг спросил он, в глубоком удивлении смотря на исступлённого. – Э! так вот, наконец, ваш план.
– Мы скажем, что он “скрывается”, – тихо, каким-то любовным шёпотом проговорил Верховенский, в самом деле, как будто пьяный. Знаете ли вы, что значит это словцо: “Он скрывается”? Но он явится, явится. Мы пустим легенду получше, чем у скопцов. Он есть, но никто не видал его. О, какую легенду можно пустить! А главное – новая сила идёт. А её-то и надо…»
Столкновение слепоты и глухоты одних с нетерпимостью и завистью других становится отправной точкой, в которой возникает сначала цунами революции, а затем – цунами Гражданской войны. А ведь самая страшная война, которая только может быть – это война Гражданская.
Новая сила…
А что же наша интеллигенция? Та самая либеральная интеллигенция, которая с вдохновением и затаённым дыханием и восторгом слушала «верховенских»? Тех «верховенских», чья философия зиждилась на разрушительном катехизисе революционера Нечаева, где всё святое подвергалось осмеянию, разрушению, презрению и сметению с лица Русской земли. Всё: законы, устои, традиции, определяющие строй, порядок, уклад, и ход русской жизни, – разрушалось до основания. Многовековые государственные формы, семейные ценности и родовые традиции – всё пускалось под откос. А что после всего этого произошло с нашей либеральной интеллигенцией, которая охотно надевала красные банты и ждала с надеждой светлого будущего?
На этот вопрос в 1918 году уже ответил Василий Васильевич Розанов:
«Насладившись в полной мере великолепным зрелищем революции, наша интеллигенция приготовилась надеть свои мехом подбитые шубы и возвратиться обратно в свои уютные хоромы, но шубы оказались украденными, а хоромы были сожжены».
Дождались, наконец, что называется…
Это страшно. Революционное разрушительное отрицание приводит к тому, что в стране ничего не создаётся, не возводится, не строится. Не происходит никаких конструктивных действий. Довлеют пустота и тлен разрушения. Но оказывается, что даже из этой тупиковой ситуации некоторые люди могут получать личную выгоду. Либералы, как мы уже убедились выше, никогда не забывают про себя и свой комфорт и не прочь в свободное от разрушительной работы время извлечь прибыль из происходящего. Они умудряются крыть власть последними словами, но при этом кормиться за её счёт и быть, так сказать, частью системы.
Таким образом, столкновение слепоты и глухоты одних с нетерпимостью и завистью других становится отправной точкой, в которой возникает сначала цунами революции, а затем – цунами Гражданской войны. А ведь самая страшная война, которая только может быть, – это война Гражданская. Нам ли этого не знать и не помнить?..
Права Наталья Нарочницкая, блестящий политолог и историк, когда говорит, что только между братьями могут происходить такие страшные, жестокие и кровавые бойни. Она приводит в пример первое библейское братоубийство, произошедшее из зависти, когда Каин убил Авеля. На этой лукавой волне и возникает бесовское искривление человеческого сознания и распад человеческой сущности. Достаточно вспомнить Розалию Залкинд по кличке «Землячка». Эта «красная фурия», экономя боеприпасы, лично отдавала приказы топить в Чёрном море белогвардейских офицеров – уже сдавшихся, сложивших оружие, отказавшихся от борьбы. Целыми баржами она топила в море русских людей…
В картине «Солнечный удар» мы постарались показать, как Землячка аргументирует свои поступки. У неё была своя логика, своя мотивация. В одном из эпизодов фильма её спрашивают: а не заблуждение ли считать большевизм и христианство близкими? И она отвечает: «Это печальное заблуждение… Вредное… Я не первый раз это слышу. Нечем бороться, так давайте примажемся? “В белом венчике из роз впереди Иисус Христос”? Веками они заставляли нас гнуть спину, чтобы им было хорошо – здесь и сейчас. А нам? А нам обещали вознаграждение там, на небе. А мы не хотим – там и потом…»
Удивительно, как живуч тип русского либерала, как ловко он приспосабливается и меняет окрас, как быстро он форматирует под новые реалии свои старые задачи! Но при этом он всё время остаётся персонажем из «Бесов». Это всё тот же самый либерал, о котором писали Чичерин и Достоевский, Тютчев и Лесков.
И об этом не стоит забывать.
Логика Землячки проста. Цели ясны. Но средства достижения цели – ужасны, преступны, бесчеловечны. Борьба за справедливость возможна и необходима только тогда, когда она ведётся во имя созидания, если же она ведётся ради разрушения, то превращается в тотальное уничтожение и геноцид.
Обратите внимание, что на баррикадах, на которых борются и умирают жаждущие справедливости, обездоленные люди, «верховенских» нет – и быть не может. «Верховенские» подталкивают, подтягивают, провоцируют. Они поднимают массы, но никогда не идут впереди с «открытым забралом». Они – уже не «тут», а «там» мутят воду и взрыхляют почву для разрушения и хаоса, находясь на безопасном расстоянии от революционной бездны.
Удивительно, как живуч тип русского либерала, как ловко он приспосабливается и меняет окрас, как быстро он форматирует под новые реалии свои старые задачи! Но при этом он всё время остаётся персонажем из «Бесов». Это всё тот же самый либерал, о котором писали Чичерин и Достоевский, Тютчев и Лесков.
И об этом не стоит забывать.
