На Страстной

Стародуб оказался похожим скорее на скопление садовых участков, чем на город. Яблоневый цвет почти полностью заслонил накренившиеся и покосившиеся деревянные домики. Впрочем, была и приличествующая районному центру пыльная площадь, и официальные здания на ней. В одно из таких зданий под красным флагом мы и вошли. И приняты были, надо признаться, с искренним радушием и даже с совершенно не заслуженной нами любовью. Я чувствовал себя Остапом Бендером в роли сына лейтенанта Шмидта. Как такового меня здесь и приняли. А когда я представил двух своих великовозрастных братьев, ситуация сформировалась окончательно. Вопрос с гостиницей (она же Дом колхозника) решился мгновенно. Цель нашего визита была понята и всячески одобрена. Сейчас многие ищут свои корни – было сказано нам, – и в этой земле многие корни зарыты. Были названы фамилии революционера и изобретателя Кибальчича, был назван также Немирович-Данченко, но туманно, не настойчиво. По спискам коммунального хозяйства Жихаревых оказалось более двух десятков. Но большей частью это были пригородные жители, переехавшие сюда из других мест после войны. Двое-трое дали надежду. Мы сходили, познакомились, но надежды не оправдались.

Мы шли по маленькому городу мимо вросших в землю одноэтажных домиков, мимо разрушенных церквей. Юра и Гарри порой вскрикивали: «Вот – это же наш дом… точно… а за углом школа… точно… или нет?.. откуда же тут овраг?.. оврага не было… Да нет – вот! Здесь! Сюда!..Снесли, наверное…» Они искали следы своего детства и не находили их. А я – полный новичок в этих местах – покорно сворачивал, куда вели их воспоминания, вместе с ними утыкался в тупики и брел назад, и в конечном счете все дороги вели к пыльной площади с Домом колхозника и официальными зданиями.

Шла Страстная неделя. Пасха в том году пришлась на 1 мая. Пожалуй, я тогда впервые в жизни обратил внимание на то, что вот – идет Страстная неделя. Пасху, конечно, знали… и отмечали регулярно – яйца красили, водку пили, куличами закусывали. Возмущались, что по телевидению именно в Пасху, в ночь, дают самые соблазнительные программы и фильмы – это чтобы отвлечь верующих от церкви. Какая подлость, говорили мы, весь год запрещают, а тут – все можно. Подлость! Из протеста выключали телевизор и просто пили водку. Но сама Пасха, а тем более Страстная неделя – это нас не касалось. Мы были крепко попорченные. А здесь, в глухомани, как-то все упоминали – и уборщица в гостинице, и подавальщица в столовой, и даже райкомовские – вот, дескать, сегодня Страстная суббота, завтра Пасха.

Встал очень рано. Не спалось. Вышел на площадь. Флаги вывесили. Не много – несколько штук. Демонстраций никаких не намечается – перестройка! А может, их тут и не было никогда? Базара нет – пустые ряды. Мужик на телеге проехал. Грузовик пропылил. Скучно! И вдалеке слабенько зазвякал колокол. Я пошел на звук. Мимо разрушенного, заросшего собора, через овражки, мимо еще нескольких церковных развалин. Сперва шел только на звук, а потом… старухи принаряженные, чистенькие топают с узелками все в одном направлении. Ну и я туда же. Пришли к маленькой невидной церковке на окраине. Тесно. Дышим друг другу в затылок. А мне еще все неловко – не знаю ведь, что за чем и что к чему. Хочу вслушаться, чего поют. А мне в спину тычут, свечки суют: «К празднику! К Николе-угоднику! Спасителю!» Передаю вперед и раздражаюсь – сосредоточиться не могу. Батюшка в стороне исповедует – это я понял. Только, вижу, устал батюшка. Я же его как коллегу воспринимаю – в историческом костюме, с бородой. И утренний спектакль после вчерашнего вечернего. Хотят старухи что-то ему на ухо нашептать, а он торопит, держит покрывало наготове и покрикивает на очередь: «Называйте ваши имена! Называйте ваши имена! Громче говорите!» Устал батюшка, заметно. Хор поет дрожащими голосами. Слова непонятны. Но вот через многие повторы прослышалось: «Смертию смерть поправ… Смертию смерть порушив…» А остальное опять неразборчиво. Я вышел из церкви. День становился жарким. Подумал я не об отце, а о неведомом мне деде. Как он тут?.. Вот так же, в таком же одеянии исповедовал бабушек этих бабок? Или иначе это все было? Тогда как? Ничего я себе не мог представить.

Старуха под яблоней

Райком и райисполком совместно пригласили нас на пикник. Поляна в лесу была хороша, угощение было щедрое, выпивка обильная, взаимные приветствия со стаканами в руках говорились от души. Я сделал встречный жест и согласился встретиться с учениками местной школы. Говорил о корнях, о том, как красивы яблони в цвету, читал отрывки из Пушкина и из Гоголя. Учительницы смотрели на Остапа Бендера с умилением и шептали ученикам: «Егышев, не вертись, ты посмотри, кто к нам приехал, Касимов, не вздумай болтать!» Ученики, воспитанные на других фильмах, сидели смирно, смотрели с испугом и недоумением.

Были на кладбище. Как и жилые дома в городе, памятники на всех могилах покосились. Списки и прежние реестры утеряны. Кибальчичей нашли – целое гнездо старых надгробий. А Жихаревых – нет, не нашли. Завтра уже и уезжать. Дела, дела ждут. Братья что-то совсем потеряли ориентиры, и я начал подумывать – а уж не ошибка ли вообще с нашими поисками, в тот ли мы Стародуб приехали, может, другой совсем город? Один из исполкомовских вдруг сказал: зайдите вот к кому… и назвал имя какой-то старухи на какой-то улочке… «Она, знаете, такая театралка, – сказал он. – Тут ведь когда-то был театр. Приезжали труппы из Унечи, из Чернигова… и сами играли… Поговорите, поговорите с этой старухой, она должна помнить».

Дом был как другие – развалина. А деревья были хороши. За заборчиком виднелась скамейка под яблоней. На скамейке сидела очень старая женщина и через увеличительное стекло читала книгу. Окликнули – не услышала. Я подошел ближе. Книга была на немецком, очень старая. Увеличительное стекло было очень сильное. Женщина смотрела сквозь него одним глазом. Я снова назвал ее по имени-отчеству. Она подняла на меня взгляд. И без того выпуклые ее глаза расширились необыкновенно. Рот приоткрылся, задрожали губы, и хриплым голосом она выдохнула громко: «ЮРА!»

Говорили. Вечером я снова навестил ее с ненужными конфетами – диабет. Снова говорили. Все подтвердилось. Все было – гимназист Юра Жихарев, к которому была она весьма неравнодушна, местный любительский театр, премьеры каждый месяц. Юра и главный актер, и режиссер тоже, да, да… я, конечно, вовсе не похож на него – и ростом меньше, и вообще, но в первую минуту… ей показалось… Дальше воспоминания начинали идти по кругу. – А семья? Где следы семьи? Где похоронены? – Знала! Всех знала. Но время было такое… сам знаешь… я могу тебя на «ты» называть?.. ну вот, а после войны вообще… Я раньше очень любила конфеты, а теперь нельзя… ничего нельзя… зачем ты их принес? Неужели ничего поумнее не мог придумать?