Армейские и флотские выражения

«Свободен, как мышь в амбаре»

«Шары по чайнику» – аналог выражения «Болт на все забил»

«Молотит под шланга» – отлынивает от работы

«До… ться и до столба можно!»

«Шибко» – определение меры и степени всего: «шибко умный», «шибко голова», «шибко надо»…

«Скучно будет – денег пошлешь»

«Приборз…»

«Шматец», «децел» – немного

«Пять баллов» – отлично

«Губари» – сидящие на губе матросы

«Построят, скажут»

«Хорэ» – то есть «хорош», хватит

«Примерил х…й к носу»

«Шара» – халтура

«Кожа» – проститутка

«Гоминдановцы» – патруль, комендатура

«Годки» – прослужившие год

«Кусок» – прапорщик

«Сундук» – мичман

Шутливые армейские диалоги

– Порубать бы.

– Да вчера же ели…

– У меня столько баб было, сколько вы с ним картошки не съели.

– Ты такой зеленый – сядь в траву, тебя не видно будет.

– Салабон. Жизни не знаешь.

С горечью:

– Одна радость в жизни – вытереть жопу мягкой салфеткой и обоссать хозяйство Шестакова.

Мичман Ткаченко. Начальник «губы». Матросы-губари ему жалуются:

– Товарищ мичман, холодно…

– Да я уж вам двойные решетки вставил, а вам все холодно.

Мичман Криворучко:

– Ты тупой, как пучок залуп, обтянутых брезентом!

Мичман выстраивает «губарей».

– Художники есть?

Все хором

– Есть!

– Шаг вперед!

– Порубать бы.

– Да вчера же ели…

Строй делает шаг вперед.

– Ну что, айвазовские! Возьмите по карандашику, – указывая на чугунные ломы, сваленные рядом. – И нарисуйте-ка мне здесь аккуратненькую ямку в вечной мерзлоте!

Вариант, если матросы выстраиваются на корабле:

– Художники есть?

– Есть.

Мичман кивает на швабру:

– Вот тебе кисть, ведро и иди рисуй мне палубу.

– Товарищ мичман, вы совсем нас овсом закормили! Мы так скоро ржать, как лошади, начнем.

– Да? Странно… Я вот с утра уточку съел – и ничего, не крякаю, – ковыряя длинным ногтем в зубах.

Жалоба вечно голодного новобранца:

– До камбуза вроде ничего. А как пообедал, так сразу есть хочется.

– Мне еще долго: де-е-е-ень, но-о-о-очь, де-е-е-е-ень, но-о-о-очь… А тебе быстро – зима, лето, зима, лето, и все.

Зарисовки из армейской жизни

(Эти наблюдения так же, как предыдущие дневниковые записи, перемежаются историями совершенно штатскими, в том числе и киноидеями, но я оставляю их в этом разделе, так как записаны они были именно тогда – рядом с армейскими случаями в 1973 году. – Современный комментарий автора.)

Лекция капитана по поводу атома. Изотопы, радиация…

Мальчики сидят с пятью классами образования – с Алтая, с Донбасса и т. д. Скукота ох…ная. Через каждые три минуты капитан говорит:

– Кто спит – разбудить! Вы, вы разбудите товарища.

В пулеметном взводе усатые «годки» достали басму и накрасили себе усы. На разводе получился взвод армян-чистильщиков.

Если не отдал вовремя «честь» старшему – целый день заставляли ходить строевым мимо столба и отдавать ему «честь».

Примечательный товарищ! Вместо «Недоросль» говорит «Водоросль», а вместо «Ревизор» сказал:

– Как эта пьеса-то – «Бригадир» или «Дирижер»?

Салагу поставили вахтенным дневальным. Утром, когда появился офицер, от волнения он вместо «Смирно!» заорал что было сил «Караул!».

В день рождения – «свободный день». Делай что хочешь. Хочешь – ешь, хочешь – гуляй по территории.

Хорошо бы в картине показать жизнь всех остальных – как бы извне – глазами парня, у которого день рождения, и он слоняется повсюду, кому-то помогает, с кем-то конфликтует и совершенно вне привычных уставных задач, а именно своим свободным действием или бездействием объединяет все армейское пространство!

Огромный плац. По нему маршируют новобранцы. Шагают и шагают. Старшина орет: «Стой!», «Кру-гом!», «Шаго-ом марш!», «Левое плечо вперед!», «Равнение направо!»… Муштруют их что есть силы. А за забором дом какой-то. Белье висит, рядом качели. На качелях – две девочки. И качели в определенном положении скрипят пронзительно, визгливо – похоже на крик какой-то большой хищной птицы.

У старшины день рождения. Отчаянная, веселая тоска. С самого утра ничего не делает. И нет ему ни до кого дела, и до него дела нет никому.

Тепло на улице. Солнышко. Но старшину за прошлую пьянку лишили увольнения на полгода. Так что не выйти ему за ворота.

У всех занятия. На плацу муштруют молодых. А он сидит в баталерке на матрацах – босой, ловко играет на гармошке. И улыбается сам себе, отчаянно и весело.

Первое мая. Грязно, дождь прошел. Две грузовые машины едут навстречу друг другу. Кузовы полны народу.

Пытались разъехаться – и вот одна машина завязла. Остановилась и вторая. Слово за слово. Советы сыплются. Раздражение растет. Короче, кто-то кому-то кричит: «Да ты му… ак!..» А другой обиделся за друга и, ни слова не говоря, соскакивает с машины и обидчику в зубы! Ну, и пошло мордобитие. Все в грязи перемазались, морды – в крови. А уж и позабыли что из-за чего.

Кончили наконец. Ничего никто понять не может, да и не желает уже разбираться никто. Навалились – общими усилиями вытолкнули ту машину. Расселись и поехали все в одну сторону – пить мировую!

Два нарядчика в гальюне «пашут по-черному». Гальюн вымыли. Пришел старшина 1-й статьи. «Вымыли?» – «Так точно». Старшина снимает с одного из них белую беску (то есть бескозырку. – Современный комментарий автора) и запускает ее плашмя по полу. На беске остается чуть заметная серая полоса. «А говоришь, вымыли!»

Ах, как пахнут женщины в провинциальном автобусе!

Пили вино украдкой «из горла». Сидели у ручья. Ручей сам по себе чистый, но берега отвратительны. Банки, отбросы, бумага. День пасмурный, промозглый, хоть и летний. Но пьем, и… хорошо.

Хотя и вино противное, и пьем из горлышка – по шее нет-нет да сбежит струйка липкой жидкости.

Метрах в семи от нас, кажется, труп большой собаки. Ну, да мало ли… Пьем, разговариваем. Но собака притягивает к себе взгляд. Присмотрелся – да нет, кажется, не труп это, а выброшенное чучело волка. Опилки из него торчат. Ну, конечно, это не собака! Слишком велика, и потом – оскал искусственный. А эти опилки? – серые, грязные.

Дальше пьем, разговариваем, как-то даже легче стало – все-таки чучело, опилки.

Спустя некоторое время, когда уж выпили все, – подошел поближе…

И вовсе это не чучело. Труп большой собаки. И опилки вовсе не опилки, а чудовищное, ужасающее количество копошащихся, шевелящихся, отвратительнейших насекомых – каких-то коротких толстеньких бледно-серых червячков. Их, наверно, миллиард! И так сосредоточенно, упорно копошатся и шевелятся, будто и нет ничего, кроме них, и мне кажется уже, что и там дальше, на многие метры под землю, тоже – только одни они.

Я кинул банку в ручей, и вода подхватила ее, понесла, перекатывая с боку на бок.

Странная, хотя и совершенно обычная история.

* * *

К оленеводам, в связи с праздником Великого Октября, приехала актерская бригада из областного театра. Прилетели вертолетом. Все артисты уже в костюмах и гриме. Пьеса «Человек с ружьем».

Само собой разумеется, ради выступления в одной бригаде никто на вертолете бы не полетел, поэтому гастроли были спешными и насыщенными: примерно 3–4 бригады «обслуживали» за один световой день, перелетая с одного места на другое.

Естественно, после каждого выступления хлебосольные оленеводы угощали артистов, братались с ними, фотографировались и провожали в путь. Надо понимать, что к третьему выступлению все уже были сильно навеселе (надеюсь, кроме вертолетчиков), поэтому в последней бригаде выступали уже некие «остатки» актерской труппы…

И вот день уже склоняется к вечеру, начинается пурга. Звуковую аппаратуру устанавливать уже нет времени, поэтому, перекрикивая шум двигателя, который вертолетчик не рискует на морозе выключать, актеры буквально вопят друг на друга. Прямо скажем, зрелище чудовищное: сидят полукругом в нарядных кухлянках коряки, недалеко – кораль с оленями, работающий на холостых оборотах вертолет, а между вертолетом и оленеводами – чуть держащийся на ногах Ленин, в кирпично-красном монтюре и с полуотклеившейся бороденкой, из которой торчит прилипший кусочек квашеной капусты, которой закусывали холодный спирт, нахлобучивший кепку по самые уши и в накинутом на черное пальтишко, неведомо откуда взявшемся ковре! И собственно «человек с ружьем», солдат Иван Шадрин, который, чуть пошатываясь, опирается на свое знаменитое ружье. Причем оба артиста практически одновременно говорят свой текст, которого никто не слышит. Оленеводы тем не менее восторженно глядят на Ильича в ковре и пытаются угадывать, о чем он говорит.

Наконец спектакль – на финишной прямой. Актеры доигрывают будто впопыхах, без пауз, выбрасывая фразы и целые куски сцен, поскольку погода начинает портиться с каждой минутой. Вертолетчик уже делает актерам страшные глаза, показывает то на свои наручные часы, то на небо, которое стремительно заволакивается лиловыми тучами…

В общем, скомкали все выступление. Поклонились ничего не понявшим в пьесе оленеводам. Из вежливости те похлопали.

В дверном проеме вертолета один из летчиков уже машет руками и кричит, что, если они сейчас не взлетят, могут застрять на неделю! Пурга идет!

Не успевший поклониться Ильич кидается к вертолету, путаясь в пальто и ковре. Шадрин тоже, опираясь на ружье, изо всех сил ковыляет к винтокрылой машине… Но когда Ленин, уже поднявшись по железной лесенке, почти скрылся уже в вертолете, кто-то из оленеводов истошным голосом ему закричал:

– Товарищ Ленин! Товарищ Ленин!

Ленин обернулся. Оленевод и еще несколько человек побежали к вертолету и, не достигнув всего несколько метров, чтобы не быть сдутыми работой винта, закричали:

– Товарищ Ленин, а пить можно?!

Ленин не понял, переспросил. Оленеводы, перекрывая своим криком шум двигателя, повторили свой вопрос:

– Пить можно?!!!

И Ленин, уже наполовину залезший в вертолет, высунулся и что есть мочи прокричал в ответ:

– Можно, можно!!!

Эта фраза, понятая всеми от мала до велика, была встречена невероятным громом аплодисментов.

Дверь за Лениным захлопнулась, вертолет набрал обороты, взмыл в воздух и мгновенно исчез в закрутившейся пурге.

А у бригады чуть ли не на месяц наступили каникулы. На вопрос руководителя района, приехавшего выяснить – почему бригада не работает, а беспробудно пьет, оленеводы ему честно ответили:

– Приезжал Ленин. Ленин разрешил.

* * *

…В этом отсеке все «секретно». На случай катастрофы сбоку висит топор. Им нужно разбить всю аппаратуру.

* * *

Жены офицеров в гарнизоне имеют возможность служить, как матросы, то есть они могут носить форму, нести вахту.

И вот те жены, которым делать больше нечего (работы нет для них по специальности), принимают присягу. Маршируют. Оркестр им играет. И от торжественности этого момента бабы ревут белугами, а одна даже упала в обморок.

Можно представить себе этих сисястых жен поднятыми по тревоге. Одевающимися впопыхах и бегущими на построение.

Куприн! Просто Куприн!

* * *

Офицеры цыганочку танцуют. Гитара. Соленые шутки. Здоровенный майор в штатском. Этакий квадрат с гитарой, но чисто поет.

«Жора, подержи мой макинтош. – Потом к жене поворачивается, зовет ее: – Рыба, пойди».

Может быть хорошая киноистория:

Очень способная певица, самородок. Может быть, фанатка джаза – и виртуозно его исполняет. Но совершеннейшее чудовище в жизни. Взбалмошная хулиганка. Может сделать все, что в голову взбредет, рубит правду-матку всем в глаза. Никакого управления. Авторитетов никаких. Да еще к тому же некрасива, зла и одинока.

На конкурсе из-за характера срезается начисто. Провал полный. Но какой-то человек видит сквозь все то, что связано с ее характером, большой талант. Хочет ей помочь. И даже начинает это делать, но встречает жуткое сопротивление с ее стороны. И вот, все больше ненавидя ее, он в то же время понимает с ужасом, что напрочь в нее влюбился.

Наконец он спускает все, что у него есть. Теперь он совершенно нищ… И тут вдруг она понимает, что никакой корысти у него по отношению к ней не было. Что он бессилен перед ней и своей к ней любовью, нищ и несчастен.

В ней через жалость просыпается любовь к нему, постепенно она начинает проникаться к нему нежностью. Начинает его слушаться и в творчестве и шаг за шагом, медленно идет к своей победе. Любовь постепенно размораживает ее душу… В результате – полный триумф, счастье.

* * *

История мальчика и девочки. Он – шофер на почте, а она – охранник там же. Синие чулки «в рубчик», шинель длинная, берет и большая кобура на животе.

Хорошая может быть история.

* * *

Ночью гуляют двое, девушка и морячок. У нее на голове его беска.

* * *

КП. Матрос и каплей. Каплей наслаждается, упивается своими наставлениями в этаком дружески-отеческом тоне. Матрос изнывает от этих наставлений. Он вяло соглашается и постепенно отступает к двери. Каплей за ним. Так они выходят на улицу.

Вдруг звонит телефон. Каплей кидается внутрь. Пользуясь случаем, матрос спешит прочь, но… каплей уже опять на пороге и продолжает говорить. Только расстояние уже между ними – большой, залитый солнцем плац. Унылый матрос и идиот каплей.

Классная мизансцена!

* * *

Убили медведицу, у которой был медвежонок. Его поселили в часть. Жил он в каптерке, совсем маленький. По прозвищу Пистон. С ним игрались. Приучили его бегать утром по плацу во время утренней зарядки. Научили даже маршировать. Камбуз был внизу – и медвежонок лихо спускался на заднице прямо к миске, которая его всегда ждала. Так он и жил в нашей части…

Однажды ночью я проснулся от каких-то… странных звуков, похожих на стоны, и перемежающихся непечатными словами. Я прислушался. Звуки повторились…

Я надел на босу ногу сапоги, вышел из кубрика и отправился в том направлении, откуда, как мне показалось, эти звуки доносились… Наконец догадавшись заглянуть в каптерку, я остолбенел…

Медвежонок был еще сосунок, без зубов, потому большой опасности для мужского достоинства старшины не представлял и, приняв то, что выдал ему старшина, за мамкину сиську, вовсю «делал свое дело», что, судя по всему, доставляло старшине неслыханное удовольствие. Но так как медвежонок все-таки не очень мог рассчитать свои усилия и порой чрезмерно увлекался, и это доставляло старшине помимо удовольствия еще и дикую боль, отчего он и стонал, и ругался матом.

Главная же опасность во всей этой ситуации грозила мне, потому что, если бы старшина заметил меня и осознал, что его тайные игры разоблачены, я стал бы его врагом номер один. Но увлеченный своим диким занятием моряк утратил всякую бдительность, я тихо прикрыл дверь и, чуть не падая от сдавленного хохота и ужаса, отправился в кубрик.

С тех пор после отбоя я уже невольно прислушивался к тому, что происходит в каптерке, и практически каждую ночь улавливал доносящиеся оттуда разноголосые стоны. Видимо, медвежонок стал прерогативой исключительно младшего командного состава.

Через некоторое время его откормили «протеином» так, что он не мог ходить и, съехав на заднице к своей миске, наверх уже подняться не мог. Его тащили на руках.

Судьба его была печальной. Спустя несколько месяцев от ожирения он помер. Жуткая история!

* * *

Замечательно для истории о школьниках (по духу близко к фильму «Если»). Старшеклассники продавали нам, мелюзге, аспирин, выдавая его за конский возбудитель. «Кинь ей в чай и жди – она сама захочет и все сделает». Все денежки, что на завтраки давали, туда уходили.

Вот, трясясь, как осиновый лист, подсунешь ей в чай и ждешь. От страха и желания дрожишь весь. А она сидит себе скучает, говорить-то не о чем (да и страшно), и потеет только, потеет…

* * *

Война. Окопы. Женщина перебегает под огнем. С воем подлетающий снаряд заставляет ее скатиться в воронку. Обстрел страшный. Муж ее в окопе с солдатами – в двадцати метрах. Они не виделись пять лет. Вылезти нет никакой возможности. Диалог их в этом положении.

* * *

Пионерский лагерь. Детский праздник строя и песни.

Поразительное чинопочитание с раннего детства. Все, все у нас военизировано. Ну, еще бы! Это же едва ли не единственная возможность как-то держать людей в узде – с раннего детства вводить уставную дисциплину. Это уже как неизбежная прививка, обязательный укол, наркоз.

Господи! Но же с детьми они делают! Причем нужно-то это только самим начальникам и воспитателям, и только для личной выгоды. Детям же все это скучно и безразлично. И даже ненавистно в иных случаях. Ну, еще бы! Как в армии репетировать на плацу строевой шаг девятилетним мальчикам и – о ужас! – девочкам!

Девочки голенастые рубят строевым. Повороты, отмашка рук и все, все это направлено к тому, чтобы уже с этого возраста лишить их женственности, индивидуальности, сделать их к тридцати годам жирными домохозяйками или отправить с перфоратором рубить асфальт. Причем сознательно все это – вот в чем ужас!

А эти удивительные дамы, бог весть откуда взявшиеся, которые живут здесь, при лагере, на казенных харчах – видимо, чьи-то жены. Живущие среди детей, которых сами мучают какими-то тупыми играми, эти дамы с сонным интересом, возвращаясь с пляжа, сквозь темные очки поглядывают на подростков, которых заставляют заниматься на плацу идиотизмом.

* * *

Удивительно. У нас в народе презирают людей, занимающихся лицедейством. Их все считают дармоедами, но самодеятельность пользуется колоссальной популярностью. Насколько, оказывается, милее глазу, если перед тобой корячатся «свои», а не играют настоящие актеры, учившиеся этому!

* * *

Великая, гнетущая сила трибуны. Идолопоклонство! Трон! Царские врата! Святое место! Ты можешь быть кем угодно, но если ты стоишь там – все! Никто и не догадается спросить – а кто ты? Отношение тех, кто по плацу проходит перед трибуной, к тебе определено. Ты – царь!

По-моему, у всего этого жуткое будущее.

Удивительно плоскостопный старлей проверял твердость знания детьми воинских команд. Прошлепывал на середину плаца и на полном серьезе, даже не допуская мысли, что все это (и он в том числе) – сущий идиотизм, командовал: «Нале-е-е-а!.. Ву!!!» Выкрикивал и вздрагивал, жмурясь. А бедные дети поворачивались, пристукивая сандалиями и босоножками. И девочки, девочки!..

А за трибуной – вроде бы нормальная жизнь, пока на плацу идет это безобразие. На травке девочки в пилотках мажут ножки мазью от комаров и хихикают.

Завершила же всю эту картину старая, пьяная, сумасшедшая женщина в танкистском комбинезоне. Лицо ее было изрезано глубокими морщинами, и на очень мокрых губах блуждала презрительная улыбка.

* * *

У этой истории с детьми было продолжение. Оказывается, когда потом шло совещание и решали, кто же завоевал в этом безобразии первое место, начались чудовищные дрязги между начальниками лагерей и жуткие скандалы со слезами и взаимными оскорблениями.

Это же все вместе – готовая картина!

Удивительно. У нас в народе презирают людей, занимающихся лицедейством. Их все считают дармоедами, но самодеятельность пользуется колоссальной популярностью.

* * *

Петропавловск-Камчатский. Танцы. Это нечто необыкновенное и в то же время удивительно знакомое.

Что только нищета с человеком ни делает! «Жить-то хочется». В чем только они ни ходят! Клеши канареечные, платки шейные, шляпы, прически – убого все крайне.

Коряки. С ними-то что? Зачем им все это? Девочки – совсем маленького от раннего курения роста, как карликовые березки. Учащиеся мореходки, которые черт-те как трансформируют свою одежду. У одного гюйс завязан узлом, вроде галстука, гнутые козырьки, мятые, вытянутые фуражки.

Милиционеры. Армейский патруль. Ко всему тому холод собачий и туман.

Танцуют, кто как может. Два идиота – в одинаковых полосатых штанах и темных очках. И у обоих «для понта» правые руки на перевязи. Девочки в большинстве своем пьяны. Да вообще пьяны все почти.

Самое удивительное – то, что у выхода на улице сидят на скамейках дружинники со сторожевыми собаками. Это придает празднику особый колорит. Танцы под охраной собак. Такого я еще не видел.

* * *

Хорошая ситуация: два человека, крепко чем-то «повязанные», сидят, треплются. И один вдруг начинает фантазировать в шутку, как все развивалось бы, если бы он решил выдать товарища. Что бы он тогда начальству и что своему другу говорил, вообще как бы все это происходило…

Второй тоже, в свою очередь, начинает фантазировать, какие бы предпринял он ответные шаги и как бы отвел от себя обвинения начальства. Кончается тем, что они совершенно серьезно обвиняют друг друга в подлости и разругиваются вконец.

* * *

Фактура замечательная. Просторная котельная. На полу большие лужи и ручьи вдоль стен. Котлы, трубы. Хитросплетения узлов невысоко над полом. И масса закоулков. Стены грязно-темно-синие до половины, выше белесые – все облупившиеся, с ужасными подтеками. Все время что-то включается, шумит… Лестницы и переходы, по которым нужно добираться к котлам, – нечто вроде трапов.

Закоулочек, с потолка свет. Туда, наверх, поднимают шлак. Веревка болтается с крюком, и бадейки стоят…

Душевая удивительная. Шкаф с тремя дверцами для одежды. На гвозде какие-то лохмотья, засаленные вконец. Полка с обломком зеркала, и в самом душе такая же полка, но на ней – целая рама, а в ней запотевший остаток того самого зеркала. Рядом еще шкафчик, на нем – засаленный вымпел ударников.

* * *

Баскетбольная площадка при пединституте. Свой мир. Девочка тренируется с мячом. Бросает в корзину, затем делает какие-то упражнения с мячом и отмечает что-то в тетрадке.

Праздный тренер в сандалиях, с усиками, на лицо порочен крайне, играется с транзисторным магнитофоном. Несколько девочек – вокруг него, может, бывшие его ученицы. Тренер записывает то, что они говорят, а потом прокручивает запись. Все смеются и крайне счастливы.

* * *

Человек, у которого на руке вытатуированы маленькие дамские часы и стрелки.

* * *

Снова пионерский лагерь. Все время – адский гул «музыки» из репродукторов. Песни советские эстрадные – про любовь, про ревность, про то, что нехорошо одной любить сразу двоих, и так далее. Начальник лагеря – Светлана Марковна. В очках, которые все время сползают, коротко стриженная, энергичная. Любит выпить.

На вечернюю поверку собираются полушутя, болтая о том, о сем – с полунамеками о е…ле и сифилисе. Недалеко бассейн с горячей водой. Ночью – купание, странное и размаривающее крайне.

Это один из тех лагерей, которые выступали на празднике строя и песни. Никто ничего не делает. Все это похоже на какую-то несмазанную телегу, которая незнамо куда едет, – на нее кто-то садится, с нее кто-то слезает, и управляет ею кто попало. И как попало.

Вечером у пионеров танцы. Это трогательно. Маленькие мальчики и девочки танцуют под Майю Кристалинскую.

Утром – линейка. А вечером – прощальный костер огромный, с бензином. Нечто похожее на карнавал. С одной стороны – замечательно, с другой – полный привет! Естественно, мальчики переодеваются в девочек, девочки в мальчиков, но те девочки, которым посчастливилось не переодеваться, воспользовались случаем накраситься. Это довольно страшно – маленькие девяти-двенадцатилетние девочки с ярко накрашенными губами, подведенными ресницами, в топе, а сами маленькие, худые, нескладные.

Два мальчика с подвязанными бантиками, тоже с накрашенными губами и в топе, и в платьях, совершенно позабыв, что они девочки, возятся в траве – пытаются проводить броски и захваты, борются, сопят.

А грустный толстый мальчик с нарисованной бородой и усами сидел на траве в стороне.

Потом пели «Взвейтесь кострами» и «Парня молодого полюбила я».

У меня брали автографы, и одна удивительно нарумяненная маленькая девочка, подавая бумажку, заглянула мне в глаза и с любопытством спросила: «Дядь, а зачем это?»

* * *

Вечерний танец начальника лагеря со старшей пионервожатой. Начальник несколько пьяна (она женщина), на голове у нее матросская беска.

* * *

Последний день в пионерлагере. Беготня, крики, солнце. Занавески снимают, пододеяльники, наволочки. Звенят всюду бутылки пустые…

А в одной из палат на кровати сидит 42-летний человек с длинными волосами и аккуратной бородкой – нынче ночной сторож, а когда-то музыкант – и удивительно играет на гитаре и чистым тенором поет прекрасные романсы.

* * *

Приезжал на Камчатку министр рыбной промышленности Канады. Возили его обкомовские работники. Привезли в док. Трап. Можно пройти только по одному. Капитан показывает им руками – давайте, мол, по-одному. Так нет, они его под руки. Все трое е…нулись с двадцатиметровой высоты. Нашим ничего – а у канадца перелом таза, разрыв мочеточника.

Доктор, который его лечил, в подарок от него получил «Кадиллак». Но не тут-то было! «Кадиллак» отобрали, оставили в Москве, доктору же выдали «ГАЗ-69». Во дела.

* * *

Что-то в Высоцком есть пронзительное. Но что? В ресторане пели его песню «Я вернусь через полгода». Моряки сидели, рыбаки, пили все. И вот в песне этой и в здешней обстановке всей было какое-то единство, неделимость. Что-то настоящее.

Хотя все это носит характер, честно говоря, малокультурный.

У меня брали автографы, и одна девочка, подавая бумажку, заглянула мне в глаза и с любопытством спросила: «Дядь, а зачем это?»

* * *

Лейтенант Зиганшин (замечательный поток сознания):

– Я говорю, жизнь у меня вся пошла раскосяк, говорю, все было, по два обручальных кольца носила, ковры, телевизор, экран вот такой, говорю, обнаглела. Все на толчке ей покупал, говорю, кофты вообще такие, курами кормил, говорю, пока здесь на ремонте стоял, по интендантам пошлялся, полпортфеля конфет «Каракум» и две бутылки спирту, говорю, отцу ее отправил, обнаглела с замполитом, на рыбалку ездила. Я, говорю, от этого пить начал, говорю, а до этого все было лучше, говорю, чем у профессора. Я по снабжению работал, говорю, на судне, сам себя не обижу, все, грю, было, если покупали – пару бутылок вина, коньяк, бутылочку шампанского, а в основном все спирт решал, всех, грю, в жопу пьяных провожал, все довольны были, грю, а она все забрала и продала все… – и так далее.

Лейтенант Зиганшин – татарин, стрижен «под бокс», сразу после губы, на которую попал за то, что совершенно «в дупель», нацепив кобуру, отправился на дежурство в комендатуру. Шел по всему городу с повязкой патрульного на рукаве, потерял фуражку, два раза упал и залетел на 10 суток на губу.

Списан с корабля по болезни – эпилептик.

Однажды умудрился ночью в часть мимо дежурного и вахтенного пройти с бабой.

* * *

Не было и семи утра, когда лейтенант-эпилептик меня разбудил, явившись в новом пиджаке:

– Братан, говорю, костюм новый купил, грю, польский, посоветоваться пришел, хватит, грю, пить, грю. Вот костюм купил, материал хороший, серый, пятна не видать. Все, грю, серый, а то все пил, хватит, вот, грю, костюм купил и сыну, бандероль отправил, там тоже, грю, костюмчик, шапочка, пить хватит, жене напишу – костюм купил, пусть знает, сыну купил, а ей украшения х…, грю, нарочно! А это костюм – гулять и вечером, а потом, грю, можно и на работу ходить, какой товаровед без костюма, грю, а пить хватит, грю, вот. И теперь пусть не думают, что я алкаш какой-нибудь, грю… – он наконец сделал довольно длинную паузу, потом лукаво улыбнулся и потянул с меня одеяло: – Пойдем е…нем, братан, а?.. – Я в ужасе ухватился за одеяло и начал бормотать, что это невозможно, что работа…

А он все хихикал и упрашивал, кокетливо клонил набок голову:

– Пойдем, братан, пойдем, я тебя поодеколоню…

* * *

Коряк на зимовье скурил свой партбилет, не было бумаги.

* * *

Если ты в строю изучаешь движение с оружием, то не имеешь права подхватить на лету сбитую ремнем беску. Пусть падает.

Сели играть в шахматы. Я присел на тумбочку.

– Эй, эй… – закричал Мишланов. – Ты высоко не садись, так ты и мои видишь.

* * *

Есть у старшины Мишланова интересная игра. Он скидывает сапоги, смотрит на них и определяет, что должен сказать человек, у которого ноги в таком положении. Кинет сапоги и смотрит…

Вот стали они носок к носку.

– Это называется: «Не знаю, как и получилось».

Кстати, хорошая краска для характера.

Мишланов говорит, что скидывает сапоги вечером не глядя, а проснувшись утром, на них смотрит и запросто вспоминает, о чем думал вчера, когда ложился.

* * *

Сели играть в шахматы. Я присел на тумбочку.

– Эй, эй… – закричал Мишланов. – Ты высоко не садись, так ты и мои видишь.

* * *

Курорт. Село Паратунка. Горячий бассейн. Ночью туда множество народу ходит купаться, и все это напоминает средневековые представления об Аде. Пар над черной водой. Голые тела время от времени проплывают бледными призрачными клочьями в тумане, перекликаются… Где-то звучит музыка…

То слышен чей-то шепот, а кто говорит, не видно, то вдруг фара подъезжающего мотоцикла шарахнет по воде и вырвет из темноты и тумана чью-нибудь спину.

* * *

Большое, пустое, заброшенное футбольное поле, на котором только два худых, гибких, пластичных мальчишки. Мяча нет, и один стоит в воротах, а другой, валяя дурака, крича и комментируя, забивает в ворота старую резиновую боту. Он бьет, а вратарь падает красиво и пластично, но бота влетает в ворота и бьется в сетке.

* * *

Говорят, была реальная история.

Над кораблем долго кружили американские самолеты, да так низко – видны лица летчиков. Утомительно! Каплей не выдержал, снял ботинок и швырнул им в самолет. Американцы улетели.

А каплей весь поход проходил в одном башмаке.

* * *

История старлея-метеоролога. Адмирал обещал наконец отпустить его в положенный отпуск. Но все-таки отпуска не подписал.

В пятницу адмирал, как всегда, вызвал старлея к себе и попросил дать сводку на завтра, так как собрался на рыбалку.

– Солнце, ясно, тихо, +23 °C, – сообщил офицер.

Был ливень, мороз и еще бог знает что.

– Вы же мне обещали хорошую погоду! – в понедельник укорял адмирал старлея.

– Вы мне обещали отпуск, – ответил старлей.

* * *

Одноногая певица. Все тот же пионерлагерь. Воспитательница – этакая экзальтированная молодящаяся старая проблядь из Феллини. Сломала на пионерском костре ногу, но не сдалась и на другой день все-таки пела со сцены, раскачивая в такт песне сломанной ногой.

Когда же объявили танцы, пошла танцевать и опять упала. И плакала, и пионеры несли ее на руках, и она и смеялась, и плакала, и всем помавала ручкой, и пела одновременно…

* * *

Мильково. Я попал в число участников фестиваля искусств «Город селу» к 50-летию СССР. Несколько автобусов. Транспаранты, плакаты. Приветственные речи, широчайшие улыбки, кинооператоры с местного телевидения, словом – бред собачий. Местные самодеятельные артисты и бригада ансамбля флотилии, в которой был и я.

Приехали. Разместились в ЦК (центральная котельная). Половина артистов уже к этому моменту была «в дупель», и певец выпал из автобуса лицом в уголь. Организовано все чудовищно. В одном из клубов – мест этак на 70 – афиши не было вовсе, а только маленькое объявление, какие висят на подъездах, фонарных столбах, в банях, да где угодно и о чем угодно. Естественно, народу никого. Шесть детей. Суббота!

Завклубом – полная теха. Кругла как луна, и глаза испуганные, голубые, лет ей вроде бы всего 22.

Семь вечера. Осталось уже пять детей, да и то двое чуть не грудных. Тут подкатывает «Волга», в ней секретарь обкома, секретарь горкома и представитель управления культурой – ужасающая еврейка на сухих ногах. Еще кто-то. Входят они, а народу нет.

Я говорю, что пора уже нам уезжать – ждать-то некого, это ясно здесь всем и давно.

Секретарь водит носом, смотрит. Еврейка отзывает майора Машарского в сторону и говорит ему, что секретарь обкома хочет увидеть мое выступление. Ну, этого еще не хватало! Уродоваться ради пяти человек, которым в сущности-то на меня глубоко плевать!..

Я корректно объяснил, что сделать этого не могу. Секретарь меня понял. Тогда еврейка схватила автобус и кинулась на нем по улицам собирать людей… Через час был полный зал! Какие-то перепуганные случайные люди, кто-то из общежития – прямо в тапочках, с куском колбасы за щекой, кто-то с улицы с покупками, «чуть трезвые» мужички с крупной, только что пойманной рыбой в ведре, кто-то с грудным ребенком на руках и так далее. Бред полнейший!.. Я начал выступать.

Выступил. Ну, кино свое дело делает, и все прошло нормально. Следом выходит Машарский и начинает рассказывать про свои песни. Люди сидят в полном изумлении – кто, что?.. – кино какое-то, теперь вышел майор-композитор!..

Тут гаснет свет. Весь. Полная вокруг темнота. Но люди настолько обалдевшие, что продолжают сидеть молча. Машарский же, как и подобает военному, продолжает рассказывать про песни и затем просит выйти на сцену своих ребят.

В полной темноте эти матросы-артисты выходят на сцену. В полной темноте Машарский их представляет, и они начинают бравыми голосами петь в полнейшей темноте. Я чуть не падаю за кулисами со смеху. Завклубом рыдает. «Ой, что будет, ой, что будет!..» Ведь в зале среди совершенно ох…вших от всего этого зрителей сидит секретарь обкома. Словом, конец света.

Потом между рядов начинают пролезать два совершенно пьяных человека с лестницей, наступают на ноги, матерятся, падают, и все это в полной темноте, под игривые теноры и плач детей.

Полный сыр!

Наконец свет зажигается, но тут же гаснет, поскольку один из электриков летит с воем с лестницы… И так далее.

«Концерт прошел с большим успехом» – было напечатано утром в местной газете.

* * *

Замечательно гремят ботала в вечерней мгле. Коровы выгнаны в сопки, и время от времени гремят со склонов ботала.

Молодой тракторист – мальчишка. Увидел мышь и погнался за ней. Этакую запузырил борозду поперек целого поля!

В полной темноте эти матросы-артисты выходят на сцену. В полной темноте Машарский их представляет, и они начинают бравыми голосами петь в полнейшей темноте.

* * *

Мичман Ткаченко взял с губы двух матросов сажать ему картошку. А те собрали с соседней помойки старые консервные банки и каждую картошку посадили, накрыв ее банкой.

Долго ждал Ткаченко урожая. А моряков этих пойди найди теперь.

* * *

Ансамбль «Курилы», который разъезжает по частям. Несчастные люди, совершенно не осознающие всей трагичности своего положения. Шоры! Шоры жизни, творчества, рабство и заштампованность всех представлений. Автобусы, грузовики, чудовищные дороги. Выступления в ужасающих условиях. На гнилых и холодных подмостках – балетные номера, фокусник.

Зритель принимает на ура все. Он дик, голоден ко всякому зрелищу, оттого-то прием фантастический!.. Актеры, однако же, совсем не понимают, по какой причине их встречают так.

Но во всем этом могут быть пронзительные человеческие истории. Трогательная любовь, трагическая и беззащитная. Может быть, между балериной и контрабасистом. Или между контрабасисткой и фокусником.

* * *

Школа на острове Шумшу. Одна молоденькая учительница на все классы. Учит всех учеников одновременно – с первого по четвертый класс.

А в классе-то по 2–3 человечка. В первом классе всего одна маленькая девочка.

(Хорошая история.)

* * *

Высохшая река с каменистым руслом. Серая галька, серые, замершие в разных положениях стволы деревьев, их корни. Жутковато и красиво.

* * *

Отец адмирала Ильченко никогда не пил лекарств, но у него был друг – врач, который частенько дарил ему лекарства.

И вот через много лет снова встретились два эти человека, сели, выпили. И врач сказал другу:

– Вот! А если бы ты не пил моих лекарств, таким здоровым бы не был!

Старик улыбнулся, встал, подошел к своему шкафу, раскрыл его – и друг его, врач, увидел массу пачек и коробок с пилюлями и пузырьков с жидкими снадобьями.

– Вот если б я все это выпил, – сказал старик, – я давно бы уже помер, а я, видишь, жизнью еще наслаждаюсь…

И он показал рукой на начатый штоф со спиртом, настоянным на весенних березовых почках.

* * *

Фокусник. 45 лет. Дерганый человечек. Кенари, попугай, аппараты, чемоданы с «черной магией». Все делает сам. Оттого фокусы его безвкусны, цветисты, корявы и громоздки.

На гастролях все всегда с собой: кипятильник, рыболовные крючки и так далее. Все на своих местах: ножницы, клей, нитки… – все на все случаи жизни. (Возможно, бывший кок на флоте.)

Хороший характер для делового, озабоченного человека, который при этом показывает по вечерам фокусы.

* * *

Молодой тракторист – мальчишка. Сел первый раз за рычаги и начал пахать. Увидел мышь и погнался за ней. Этакую запузырил борозду поперек целого поля!

* * *

Остров. В/ч и больше никого. Измученные одиночеством офицеры и матросики. Куприн, да и только. Тоска зеленая, спирт, гитара. И служба нудная, скучная… Связь с материком только радиотелефонная.

Звонит адмирал, требует дежурного по гарнизону. Посыльный прибежал, доложил. До телефона идти 10 минут. Дежурный пошел. Друзья остались его ждать.

Взял трубку. Разъяренный адмирал истерит – мол, почему я звоню двадцать минут, никто не снимает трубку?! Где вахтенный?! Спит?! Наказать! Узнать, в чем дело, виновных строго наказать и доложить!

– Есть! – отвечает дежурный.

Ветер воет. Тоска. Остров. Пошел дежурный обратно к друзьям. Сидят, разговаривают. Опять прибегает посыльный. Опять к телефону!

Снова дежурный по ветру идет. Взял трубку. А там тот же адмирал.

– Ну что?! Выяснили?! Наказали?!

– Так точно.

– Строго?!

– Так точно.

– Как?!

– Я его повесил, – спокойно говорит дежурный.

На том конце – потрясенное молчание.

– Да, повесил, вот тут из окна видать. А чтобы не спал на посту. – И дежурный кладет трубку.

Утром огромная комиссия на торпедном катере, погоны – золото, обезумевшие лица, свита, все орут, боятся… Впереди кошмар!

А дежурный на камбузе чай пьет, с сахаром вприкуску, из кружечки, в окно смотрит.

* * *

Сильное проявление характера.

Красивая девушка, неудачная актриса (или удачная, не важно). С ней случается несчастье: в автомобильной аварии разбивает лицо, сломан нос и т. д. Ужас! Ее кладут в госпиталь, зашивают, лечат и все прочее.

Капитан приказывает громовым голосом старпому:

– Составить график менструаций жен офицерского состава, чтобы зря на берег не шатались.

По мере того как она выздоравливает, всем, кроме нее, становится понятно, что прежнего лица уже не будет. Но она о чем-то говорит не останавливаясь, щебечет и щебечет, суетится, когда входят мужчины, хорохорится, но самое главное – не останавливаясь говорит.

* * *

Один из поселков на Камчатке, где только коряки и бичи, лесоповал, рыбзаготовка. В магазин приходит человек в дохе и совершенно рваных сапогах, из которых видны пальцы. Вынимает деньги.

– Ящик водки.

– Ты бы лучше сапоги купил, – советует ему продавщица.

Человек отскакивает в сторону. Картинно выставляет вперед полубосую ногу, шевелит пальцами и говорит:

– Ноги мои, ноги, хотите сапо́ги? – Выждал паузу и комментирует: – Молчат. Глотка, глотка, хочешь водки? – И тут же издает какой-то страшный рык.

* * *

В тех же районах. Около магазина останавливается машина. Из кузова выскакивает полуголый человек в тулупе.

– Ящик водки!

– А не много? – спрашивает продавщица.

Мужик безнадежно вздыхает:

– У нас «много» не бывает.

* * *

Мальчики на велосипедах на шоссе. Делать им нечего, и они лениво вертятся друг возле друга.

* * *

Квартира таксиста в Петропавловске-Камчатском. Семья на материке. Квартиру получил из фондов. Две комнаты. Пусты совершенно. Только телевизор «Юность» в одной из них. Ни одного стула. Пол в квартире странный – половина зеленого, половина коричневого. Да в другой комнате двуспальная кровать и на ней – магнитофон, катушки, альбом с фотографиями, валериановые капли, часы, обручальное кольцо, лосьон для волос, порнографические карты, две куртки, майка и рубашка вместе с вешалкой.

А в ванной на гвозде почему-то висят темные очки.

* * *

История двух братьев и женщины с мальчиком, если ее рассматривать «по-достоевски», то есть углубиться в характер взаимоотношений и взаимоотношения характеров, можно достичь возможности говорить языком чувственным. Достичь возможности, создав однажды мир, купаться в этом мире, необъяснимом и прекрасном.

* * *

Большой крейсер на рейде. Команда 2 тысячи человек. Увольняются сразу 500 человек на берег в субботу. Увольняемых берет тральщик…

Обратно их привозят всех «чуть трезвых». Тех, кто не может сам подняться, укладывают в сетку, в которую насыпали овощи, и лебедкой поднимают на корабль. И прямо в трюм опускают. Этакая гигантская авоська, а из нее свешиваются ноги, руки, ленточки от бескозырок.

* * *

Тот же крейсер. В кают-компании сидят офицеры. Один другому жалуется, что дома не был два месяца, пришел на два дня, а у жены менструация. Капитан услыхал и приказывает громовым голосом старпому:

– Составить график менструаций жен офицерского состава, чтобы зря на берег не шатались.

* * *

Решили выдавать корякам паспорта. Сначала стали ездить по селениям, фотографировать, заполнять паспорта, проявлять пленки, печатать фотографии и дальше, все как положено. Но потом это дело всем надоело и просто печатали 6 фотографий: он, она – 16 лет; он, она – 30–40 лет; он, она – 50–60 лет, и все.

Так как коряки «все похожи», то и вручали им паспорта с приблизительными фотографиями, отличавшимися только по возрасту и полу. Кстати, единственное, что самих коряков здесь смущало – то, что кухлянки на фото не совпадали с их родимыми кухлянками. И очень человек обижался, если ему доставался паспорт с фотографией коряка в кухлянке, которая ему не нравилась. Он этого паспорта не брал и обижался страшно.

* * *

Стол. Люди. Веселье. Псевдо и не псевдо. Гуляют, орут что-то друг другу. Муж и жена, хозяева дома, тоже веселы. За них поднимают тосты, и они пьют за гостей, друг за друга. Видимость совершеннейшего благополучия. Шумно, радостно, во многом лживо.

Потом идет большой фрагмент из жизни этих людей – мужа и жены. (Может быть, срезы из всех этапов их жизни.) Сложности, мордобития, измены, ревность. В конце картины – тот же стол, продолжение веселья, его конец. Гости: кто пьяный, кто ушел, кто как…

И финал – объяснение в любви двух этих людей, проживших большую жизнь, и объясняются они страстно, чувственно, искренне, в детской, где спят трое их детей.

* * *

Эшелон призывников. Чтобы не растерять их и чтобы за водкой не бегали, начальник эшелона их разул. Эшелон босых людей.

Мишланов в раздумьях:

– Слушай, а если я буду и Горького читать, и Достоевского?

– Одновременно?

– Нет, по очереди.

– Можно.

– А я не ох…ею?

* * *

В бане. Голый, нескладный русский человек, длинный и с выпирающими бедрами. На веревочке, обмотанной вокруг талии, – связка ключей.

* * *

«Нас с вами постигла обоюдная русская судьба, Аркадий Макарович: вы не знаете, что делать, и я не знаю, что делать. Выскочи русский человек чуть-чуть из казенной, узаконенной для него обычаем колеи – и он сейчас же не знает, что делать. В колее все ясно: доход, чин, положение в свете, экипаж, визиты, служба, жена – а чуть что и – «что я такое?». Лист, гонимый ветром. Я не знаю, что делать!»

Ф. М. Достоевский. «Подросток»

* * *

Картина, содержание которой заключается в рассказе о жизни города, на который уже сброшена атомная бомба. Она летит. Уже никто остановить ее не может. Тут стоп-кадр. Бомба замирает в кадре. И начинается история об этом городе и его жителях.

Молодые, старые, их отношения, конфликты, надежды, стремления, любовь… то есть все то, что не имеет уже никакого смысла, когда летит бомба.

Кончается тем, что бомба продолжает лететь.

Далее следует несколько глав, которые имеют своей целью восполнить отсутствие дневниковых записей в последние месяцы моей службы на Камчатке и естественным образом исчерпать «армейский период» моей биографии, по крайней мере в рамках этой книги.