Преступления

Вне всякого сомнения, Гитлер принадлежит политической истории, и столь же несомненно то, что Гитлер принадлежит криминальной хронике. Он безуспешно пытался создать всемирную империю. В таких предприятиях всегда проливается много крови; но, несмотря на это, никого из великих завоевателей, от Александра Македонского до Наполеона, преступником не называют. Гитлер не потому преступник, что пытался им подражать.

По совершенно другой причине. Гитлер уничтожил неисчислимое количество ни в чем не повинных людей, без какой-либо военной или политической необходимости, а просто ради личного удовлетворения. По этой причине он стоит в одном ряду не с Александром или Наполеоном, а с психопатами-маньяками, женоубийцей Кюртеном и детоубийцей Хаарманном, с той только разницей, что Кюртен и Хаарманн действовали кустарными, ремесленными способами, тогда как Гитлер поставил убийства на конвейер. Его жертвы исчисляются не десятками, даже не сотнями, но миллионами людей. Он был не просто серийный убийца, но массовый серийный убийца.

Мы применяем это словосочетание в его точном, криминологическом значении, а не в риторико-полемическом смысле, в каком иногда его употребляют по отношению к государственным деятелям или генералам, уничтожающим своих врагов или посылающим на смерть своих солдат. Государственные деятели (и генералы) во все времена и во всех странах оказываются в таком положении, когда приходится иметь дело с убийствами, – во время международных и гражданских войн, в периоды государственных кризисов или в пору революций. Это не делает их преступниками. Во всяком случае, у всех народов хватает чутья, чтобы различать, когда их властитель подчиняется печальной необходимости, а когда удовлетворяет свою тайную страсть. Репутация жестокого правителя всегда грязнит политика, даже талантливого и работоспособного. Это относится, например, к Сталину. Гитлер был, помимо всего прочего, одним из самых жестоких правителей вообще и в этом качестве является исключением для немецкой истории. До Гитлера жестоких властителей в Германии было значительно меньше, чем, скажем, в России или во Франции. Но речь не о том. Гитлер был жесток не только как властитель и завоеватель. Особенность Гитлера состояла в том, что он убивал тогда и в таких невообразимых масштабах, когда никакая государственная необходимость не давала ему не то что основания, но и малейшего повода для этих убийств. Мало того, иногда массовые убийства шли вразрез с его военно-политическими интересами. К примеру, войну в России, проигранную в военном отношении, Гитлер мог бы выиграть политически, если бы явил себя освободителем, а не истребителем. Но его жажда убийств была сильнее, чем его неплохие способности к политическому расчету.

Гитлеровские массовые убийства начались во время войны, но они не были связаны с военными действиями. Гораздо с бо́льшим основанием можно сказать, что Гитлер использовал войну как повод для массовых убийств, которые к самой войне не имели никакого отношения, а служили ему для удовлетворения его личной потребности. «Если уж лучшие гибнут на фронте, – писал он еще в „Моей борьбе“, – можно по крайней мере вычистить дом от паразитов». Уничтожение людей, которых он считал насекомыми, было связано с войной только в том смысле, что дома война отвлекала внимание от этого уничтожения. В остальном все эти убийства были для Гитлера самоцелью, а никак не средством достижения победы или способом избежать поражения.

Скорее, наоборот, они мешали военным действиям, поскольку тысячи боеспособных эсэсовцев (а это немало дивизий) были годами заняты в тылу, вместо того чтобы быть на фронте; а ежедневные массовые железнодорожные перевозки людей через всю Европу в лагеря уничтожения ограничивали без того затрудненное снабжение действующей армии. Кроме того, массовые убийства в тылу, которые уже невозможно было скрыть, в условиях, когда военная победа стала недостижимой, исключали и какой-либо компромиссный мир, поскольку эти преступления, по мере того как они становились известны, убедили сначала лидеров Запада, а потом и России, что война должна закончиться не переговорами с Гитлером, но исключительно судебным процессом над ним. Цель войны как «наказание всех, кто ответственен за эти преступления», определенная в январе 1942 года западными союзниками, а в ноябре 1943-го и Советским Союзом, предполагала безоговорочную капитуляцию нацистской Германии.

В 1942 и 1945 годах во всем мире еще было живо сознание: гитлеровские массовые убийства не просто «военные преступления», но преступления как таковые, причем преступления невиданного прежде масштаба, цивилизационная катастрофа, которая в известном смысле начинается там, где заканчиваются «военные преступления». К сожалению, это понимание было стерто Нюрнбергским процессом «над военными преступниками» – неудачным мероприятием, о котором сегодня мало вспоминают.

У этого правосудия победителей было много недостатков: главный обвиняемый отсутствовал, поскольку сам ускользнул от земной справедливости; закон, по которому выносили приговор, был законом ad hoc и обладал обратной силой. И самое главное: настоящие преступления Гитлера – массовое уничтожение евреев, цыган, русских, поляков, больных – были классифицированы как «преступления против человечности» и оказались побочным пунктом обвинения вместе с принудительными работами и депортациям, в то время как главным пунктом обвинения стали «преступления против мира», то есть война как таковая, и «военные преступления», определенные как «нарушения законов и обычаев войны».

Но такие нарушения в той или иной степени были допущены всеми воюющими сторонами, войну ведь вели и державы-победительницы. Поэтому можно было запросто сказать, что в Нюрнберге виновные судили виновных и обвиняемые были приговорены к смерти за то, что проиграли войну. (Британский фельдмаршал Монтгомери после Нюрнбергского процесса публично высказал именно эту мысль.) Нюрнберг создал много путаницы. У немцев – именно у немцев, имевших все основания, для того чтобы остаться наедине со своей совестью и стыдом, – Нюрнберг породил компенсаторный менталитет, позицию, при которой каждый упрек вызывал реакцию «tu quoque» – «на себя посмотри». У держав-победительниц, во всяком случае западных, Нюрнбергский процесс оставил чувство похмелья, которое, в особенности в Англии, вылилось в абсурднейшие попытки реабилитировать Гитлера. Потребуются усилия, чтобы извлечь настоящие преступления Гитлера, от которых тридцать пять лет назад у людей кровь застывала в жилах, из целой кучи обычной военной грязи. Лучше всего начать с выяснения того, что́ из злодеяний Гитлера не является этими преступлениями. Здесь мы сталкиваемся с опасностью: многие читатели воспримут это как попытку «отмыть черного кобеля добела». Всё как раз наоборот.

Начнем с «преступлений против мира». На Нюрнбергском процессе в первый и в последний раз война как таковая, во всяком случае запланированная и агрессивная война, была названа преступлением. Раздавались голоса, утверждавшие, что «преступление против мира» – важнейший пункт обвинения, который включает в себя остальные пункты. Отнесение войны к области криминального права приветствовалось как эпохальное достижение человечества. Эти голоса сегодня поутихли. Война и убийство, как ни легко их отождествить, все-таки разные вещи. Это вполне можно продемонстрировать на примере Гитлера.

В самом деле, в этом столетии отношение к войне, по меньшей мере у европейских народов, сильно изменилось. Раньше войну глорифицировали. На Первую мировую все участвовавшие в ней народы, а не только немцы, ринулись с восторгом и воодушевлением. Вторая мировая всеми народами, даже немецким, была воспринята как несчастье и наказание. С той поры развитие оружия массового поражения только усилило всеобщий страх войны. Тем не менее он не отменяет ее возможность. Способ избежать войн еще не найден. Объявить ее преступлением, как это было сделано в Нюрнберге, очевидно, оказалось недостаточно.

Это доказывают многочисленные войны, которые с тех пор шли и идут. Это доказывают чудовищные суммы и невероятные трудовые мощности, которые те же самые державы, что в Нюрнберге объявили войну преступлением, тратят на подготовку к войне. Они не могут поступать иначе, поскольку знают, что война возможна в любой момент и может оказаться при тех или иных обстоятельствах просто неизбежной.

Уже перед Второй мировой бо́льшая часть государств, принявших в ней участие, подписала пакт Келлога – торжественный отказ от любых войн, а после 1945 года такого рода отказы вошли в обиход международных конвенций, от документов ООН до Хельсинкского договора. Однако все правительства знают, что всерьез такие отказы никем не воспринимаются, потому и ведут себя соответствующим образом. Из-за этого никто не станет объявлять все правительства мира преступниками. Объявить неприятное, но неизбежное преступным – малопродуктивно. С тем же успехом можно объявить преступлением мочеиспускание и дефекацию.

Самый поверхностный взгляд на мировую историю, как догитлеровскую, так и послегитлеровскую, учит, что войны так же невозможно удалить из межгосударственной системы, как дефекацию и мочеиспускание – из биологической системы человеческого тела; требуется небольшое мыслительное усилие, чтобы понять, почему это так. Войны ведутся между государствами; они вписаны, встроены в систему государств, потому что (и до тех пор, пока) государства обладают монополией на власть и насилие. Монополия на насилие неотъемлема от государства; это необходимое условие, для того чтобы внутренние групповые и классовые конфликты между его гражданами решались ненасильственно. Но эта же монополия приводит к тому, что конфликты между государствами, коль скоро они доходят до высшей точки, могут быть решены только войной. Дело обстояло бы иначе, если бы над государствами существовала еще одна высшая инстанция власти и насилия: единственное, охватившее всю Землю универсальное государство, которое служит посредником между составляющими его государствами, как федеративное государство служит посредником между составляющими его землями. Но ведь такое мировое государство и есть мечта всех великих завоевателей, воплощенная в основанных ими империях, правда, так ни разу и не достигнутая. Пока политический мир состоит из множества суверенных государств, шиллеровские строки останутся истиной:

 

Война ужасна,

Как божий бич, но, так же как и он,

Небесное она определенье.

 

Отнести войну к области криминального права так, как это пытались сделать в Нюрнберге, означает сделать ее еще ужаснее, ведь тогда проигрывающие будут вынуждены сражаться не до победы или поражения, но до смерти.

Разумеется, можно возразить: в Нюрнберге была объявлена преступлением отнюдь не каждая война, но только захватническая или агрессивная. То, что Гитлер вел именно такую войну, по меньшей мере на востоке Европы, никем не оспаривается. В отличие от Первой мировой, во Второй мировой даже вопрос не встает о «виновнике войны». Гитлер планировал эту войну, хотел ее и вел с двумя целями: ближайшей – великогерманский рейх, и дальней – мировое господство.

Но даже это не может быть признано преступлением сейчас, когда общим мнением стало, что войны должны быть искоренены, поскольку при нынешним развитии военной техники они могут поставить под угрозу жизнь самого человечества.

Ведь если войны неизбежны в мире суверенных государств и если они в наш технический век оказываются смертельно опасны для всего человечества, то по логике на повестку дня человечества ставится «war to end war», война за окончание всех войн. Как было сказано, единственным средством устранить войны является мировое государство, а к мировому государству, кажется, нет иного пути, кроме как война за мировое господство. По крайней мере, исторический опыт другого пути нам не указывает.

То, что организации вроде Лиги Наций или ООН не могут устранить войну из международного обихода, сегодня очевидно всем. С другой стороны, самый прочный и самый длительный период мирного существования Европы, который нам известен, Pax Romana первых четырех веков нашей эры, был периодом целой серии римских завоевательных войн, и только в связи с этими войнами был возможен. Imperium Romanum и Pax Romana в сущности синонимичны. Приведем другой, более мелкий, но по времени более близкий пример: между государствами раздробленной Германии столетьями шли войны, среди них очень длительные и разорительные, такие, например, как Тридцатилетняя война, и шли они до тех пор, пока Бисмарк не объединил Германию – объединил войной. А как обстоят дела с самой Второй мировой? Разве в конце концов не стала эта война, вольно или невольно, сознательно или стихийно, для двух ее участников, России и Америки, войной завоевательной, войной за создание империй? Разве НАТО или Варшавский договор, по сути дела, не являются империями, американской – с одной стороны, советской – с другой? И разве не боролись две эти империи в холодной войне за мировое господство, пока эта война не задохнулась в условиях «атомного пата»? И разве не следует признать, что русская и американская зоны господства, сложившиеся в результате Второй мировой, единственные регионы на планете, где царит прочный мир? Звучит парадоксально и кощунственно, но все успешные завоеватели и основатели мировых империй сделали для мира больше, чем все бумажные декларации, торжественно запрещавшие войны. Нет, преступление Гитлера не в том, что он пытался подражать этим завоевателям, или, если взглянуть на ситуацию по-другому, не в том, что он безуспешно пытался совершить то, что совершили его американские и русские победители, которых он к этому свершению, сам того не желая, и подтолкнул.

Главные преступления Гитлера состоят и не в «нарушениях законов и обычаев войны», то есть в «военных преступлениях» – так это было определено на Нюрнбергском процессе. Здесь придется заметить, что этот пункт обвинения входит в явное противоречие с предыдущим. Ведь если сама война обозначена как преступление, тогда ее законы и обычаи оказываются частью преступления и об их нарушениях говорить не приходится. В самом деле, ведь юридическое понятие «законы и обычаи войны» предполагает, что война вовсе не преступление, а, к сожалению, пока приемлемое, поскольку неустранимое, явление в международных отношениях. «Законы и обычаи войны», по удачному выражению Карла Шмитта, служат для «укрощения войны». Эти законы и обычаи своими запретами и предписаниями направлены на то, чтобы сберечь жизни гражданского населения и военнопленных, ограничить жестокость войны, сделать войну выносимее.

Конечно, с «законами и обычаями войны» дело обстоит совсем не идеально. Женевская конвенция об обращении с военнопленными была ратифицирована далеко не всеми странами Европы. Гаагские конвенции 1899 и 1907 годов, запрещающие нападение на мирное население во время войны, входили в явное противоречие с ведением воздушной войны: авиационные налеты на мирные кварталы этими конвенциями не предусматривались.

Но еще важнее то, что нарушения различных законов и обычаев войны, которые совершаются во всех войнах и всеми воюющими сторонами, традиционно не подлежат никаким международным санкциям, правда, по довольно веским причинам. С разной степенью строгости они караются военными трибуналами самих воюющих стран – зачастую с максимальной строгостью, поскольку грабежи, убийства, изнасилования и тому подобное, если закрывать на них глаза, подрывают дисциплину и тем самым силу воюющей армии. Но после войны эти преступления, коль скоро они остались безнаказанными, как правило, негласно амнистируются всеми сторонами, о чем могут сожалеть разве что фанатики юриспруденции. Есть некая мудрость в том, чтобы относиться к естественным, если можно так выразиться, жестокостям войны как к побочным явлениям чрезвычайной во всех смыслах ситуации, когда добропорядочные граждане, отцы и матери семейств привыкают к смертям и убийствам, так что после войны им необходимо как можно скорее заставить себя забыть этот опыт.

Державы-победительницы ошиблись, когда после войны забыли эту мудрость. И не потому лишь, что преследование одних лишь побежденных за бесчинства, которые имели место и со стороны победителей, могло показаться несправедливым. Но главным образом потому, что особый характер гитлеровских преступлений затушевывался, поскольку они ставились в один ряд с преступлениями, совершаемыми во время любой войны. Гитлеровские массовые убийства как раз тем и отличаются, что они не были военными преступлениями. Истребление военнопленных в горячке и безумии сражений; расстрелы заложников во время партизанской войны; «стратегические» бомбардировки населенных пунктов; затопление пассажирских судов в ходе подводной войны – всё это военные преступления, ужасные, разумеется, но после войны о них с молчаливого согласия сторон лучше забыть. Массовые убийства, планомерное уничтожение целых слоев населения, истребление людей, как «паразитов», – нечто совершенно другое.

Этими преступлениями Гитлера мы далее и вынуждены будем заняться, причем нам не хотелось бы задерживаться на жутких подробностях этих преступлений. Их много в других книгах, к примеру в точном и строго документированном труде Рейнхарда Хенкиса «Насильственные преступления национал-социализма». Здесь мы лишь коротко изложим факты в их временной последовательности.

1. В день начала Второй мировой войны по письменному приказу Гитлера начались массовые убийства больных в Германии. На основании этого приказа было убито 100 000 «никчемных едоков» в обычных больницах, от 70 000 до 80 000 пациентов психиатрических лечебниц, от 10 000 до 20 000 больных и инвалидов, оказавшихся в концлагерях, все пациенты-евреи в нервных клиниках и около 3000 детей от трех до тринадцати лет в спецшколах и интернатах. Акция завершилась в августе 1941 года и потому, что она вызвала растущее беспокойство среди населения Германии, и в силу протестов со стороны Церкви, и потому прежде всего, что созданная для уничтожения больных организация (кодовое наименование Т4) теперь была брошена Гитлером на истребление евреев. Позднее Гитлеру не представилась возможность продолжить уничтожение больных.

2. В том же сентябре 1939 года в Германии начались акции по уничтожению цыган. Их хватали по всей стране, сначала отправляли в концентрационные лагеря, а потом двумя потоками, в 1941 и 1943 годах, в лагеря уничтожения. С 1941 года цыгане в оккупированных областях Восточной Европы уничтожались столь же систематически, как и жившие там евреи. Эти массовые убийства плохо изучены, потому, наверное, что не сопровождались пропагандой, а проходили в полной тишине. О них не говорили тогда, когда они происходили, и знают о них сегодня не больше, чем в то время. Документы редки. Всего было убито 500 000 цыган во всей Европе. Из 25 000 цыган, живших до войны в Германии, к 1945 году осталось 5000.

3. Месяцем позже, в октябре 1939 года, по окончании военной кампании в Польше началась третья волна массовых убийств, чьими жертвами стали польская интеллигенция и польская элита. Эти убийства продолжались пять лет. Письменного приказа Гитлера на этот счет не было – письменный приказ об уничтожении больных был последним письменным приказом Гитлера такого рода, – только устные распоряжения, которые, однако, убедительно подтверждаются их безукоризненным выполнением. Так, Гейдрих в отчете от 2 июля 1940 года, давая объяснения руководству вермахта о терроре, развернутом на территории Польши, ссылается на «чрезвычайно решительный приказ фюрера <…> о ликвидации всего польского руководящего слоя, который исчисляется тысячами», а генерал-губернатор оккупированной Польши Франк цитирует устное распряжение Гитлера от 30 мая 1940 года: «То, что осталось от польской элиты, должно быть ликвидировано, то, что вновь рождается, должно быть нами отслежено и уничтожено». Установленный факт: в Польше по указанию Гитлера в течение пяти лет планомерно уничтожали не только евреев, но и поляков, причем главным образом из образованных слоев общества – священников, учителей, ученых, журналистов, предпринимателей, которые тоже были лишены своих прав и предоставлены произволу новой власти. Что представляла собой эта широкомасштабная акция можно уяснить из меморандума Гиммлера, составленного в мае 1940 года. Гиммлер был правой рукой и пособником Гитлера, а потому может считаться в этом вопросе рупором своего вождя:

Для негерманского населения на Востоке не должно быть никаких учебных заведений, кроме четырехлетних народных школ. Цель этих народных школ только и исключительно: простой счет в лучшем случае до пятисот, умение написать свое имя и приучение к честной, старательной и самоотверженной службе немцам. Читать им, я полагаю, вовсе необязательно. Кроме этих школ, на Востоке Европы не может быть никаких учебных заведений. <…> Население генерал-губернаторства следует в ходе этих последовательно проведенных мероприятий в течение десяти лет низвести до уровня неполноценного народа. <…> Это население станет безгосударственным народом рабочих и ежегодно будет поставлять Германии дешевую неквалифицированную рабочую силу (строительство дорог, каменоломни, стройки).

Такая варваризация старого культурного наро-да, естественно, преступление само по себе, но она включает еще и физическое уничтожение польского образованного класса. Точное число убитых таким образом поляков труднее установить, чем точное число уничтоженных евреев. В целом, согласно официальным польским данным, Польша за шесть лет войны потеряла около 6 000 000 человек, из которых 3 000 000 евреи. Не более чем 300 000 поляков погибло на поле боя. 700 000 – беженцы. Остается 2 000 000, из которых более половины погибло в ходе планомерной кампании по уничтожению польской элиты. Прочие – жертвы карательных акцией против партизан, бесцеремонных массовых переселений и террора, развернутого оккупационными властями.

4. Немецкая политика по отношению к русскому населению оккупированных на два, три года гигантских русских территорий полностью соответствовала описанной выше политике Германии по отношению к Польше: истребление образованного и руководящего слоя, порабощение остального, лишенного всяких прав населения. Польша, которой поначалу Гитлер готовил куда более легкую судьбу прислуги вроде Венгрии, Румынии, Словакии и Болгарии, после того как она отвергла эту роль, была не просто наказана, но стала опытным полигоном Гитлера перед началом давно запланированного порабощения и уничтожения России. Правда, ситуация в России в двух пунктах весьма существенно отличалась от польской ситуации, и это еще более усугубляло преступную политику Гитлера.

Во-первых, русский высший слой был на деле или номинально коммунистическим (тогда как польская элита была в основном консервативно-католическая) – и это обстоятельство развязывало нацистам руки в деле его истребления. Во-вторых, к преступлениям, совершенным в России, в отличие от Польши, был добровольно или нет, но причастен вермахт.

В Польше генерал-полковник Бласковиц, первый главнокомандующий вооруженными силами в Восточной Европе (впоследствии снятый с этой должности), в первую военную зиму в своей официальной жалобе писал о том, что за линией фронта в оккупированных областях «бушуют зверские и патологические инстинкты», по поводу чего Гейдрих в своем уже цитированном нами отчете от 2 июля 1940 года указывал, что «чрезвычайно решительный» приказ фюрера не мог быть доведен до сведения военного командования по причине чего, «глядя со стороны, действия полиции и SS могут показаться грубым произволом». В России Гитлер решил не предоставлять своей армии такого алиби. Уже 30 марта 1941 года, за несколько месяцев до начала войны с Россией, он произнес речь перед высшими офицерскими чинами, в которой высказался начистоту: «Мы должны отказаться от понятия солдатского товарищества. Коммунист не был нам товарищем до этой войны и не будет товарищем после. Здесь речь пойдет о войне на уничтожение. <…> Мы ведем эту войну не для того, чтобы сохранить нашего смертельного врага. Жестокость на Востоке – благо для будущего».

Насколько покорно следовали генералы вермахта этим указаниям, насколько точно и неукоснительно соблюдался пресловутый приказ Гитлера об убийстве политруков на месте, вопрос дискуссионный. Вне дискуссий – судьба русских военнопленных. По официальным данным вермахта, на 1 мая 1944 года в плен было взято 5 160 000 русских – в основном, в первую кампанию 1941 года. Из них до 1 мая 1944 года дожили 1 871 000, 473 000 были казнены, 67 000 – бежали. Остальные – почти 3 000 000 – умерли в лагерях для военнопленных, по большей части от голода. Совершенно справедливо и то замечание, что позднее много немецких военнопленных не пережило русский плен.

Здесь исчезает грань между военными преступлениями, о которых лучше забыть, и массовыми убийствами, о которых забывать не следует. Разумеется, проблемы с питанием миллионов военнопленных в первые месяцы войны кое-что объясняют. Но не всё. Голод и каннибализм в лагерях для русских военнопленных были предусмотрены Гитлером, на это имеется прямое указание, правда, в совершенно неожиданном месте. На дневном совещании 12 декабря 1942 года Гитлер обосновал свой отказ от попытки прорыва из Сталинграда блокированной 6-й армии еще и тем, что тогда придется оставить в городе артиллерию на конной тяге, поскольку обессиленные от голода лошади физически не смогли бы вытянуть пушки. Он продолжил: «Если бы на месте лошадей были русские, я бы сказал: пускай один русский сожрет другого. Но я не могу позволить одной немецкой скотине сожрать другую немецкую скотину».

Массовые убийства русских гражданских лиц из высшего слоя СССР не были задачей вермахта, это было делом четырех особых групп SS, с первых дней войны усиленно занимавшихся убийствами за линией фронта. До апреля 1942 года – то есть, в первые десять месяцев почти четырехлетней войны – группа А («Север») доложила о 250 000 «казненных», группа B («Центр») – о 70 000, группа C («Юг») – о 150 000, группа D («Крайний Юг») – о 90 000. Позднейшие цифры не сохранились, а поскольку в отчетах об «успехах» не делалось различия между евреями и большевиками, довольно трудно уточнить количество уничтоженных русских. Но было их явно не меньше, чем уничтоженных поляков в Польше, – наверняка значительно больше. О том, что Гитлер этими массовыми убийствами не только не увеличивал свои шансы на победу в России, но свел их к нулю, мы уже писали.

5. Самыми масштабными преступлениями Гитлера были массовые убийства евреев. Первыми его жертвами стали евреи Польши и Советского Союза; потом, начиная с 1942 года, евреи Германии и всей оккупированной Европы, которая для этой цели была «прочесана с запада на восток». Цель операции была названа Гитлером еще 30 января 1939 года: «уничтожение еврейской расы в Европе». Эта цель достигнута не была, несмотря на крайние усилия. Число убитых Гитлером евреев точно не установлено: по самым скромным оценкам – 4 000 000, по самым высоким – 6 000 000. До 1942 года их убивали перед общими могилами, вырытыми самими жертвами; после 1942-го в шести лагерях смерти – Треблинке, Собиборе, Майданеке (под Люблином), Белжеце, Хелмно (Кульмхоф) и Аушвице (Освенциме) – в газовых камерах, оборудованных гигантскими печами для кремации.

Совсем недавно английский историк Дэвид Ирвинг попытался оспорить гитлеровскую ответственность за убийства евреев; эти массовые убийства, согласно Ирвингу, проводил на свой страх и риск Гиммлер – за спиной Гитлера.

Тезис Ирвинга не выдерживает никакой критики, потому что он абсолютно неправдоподобен: в условиях Третьего рейха акция такого масштаба была просто невозможна без ведома Гитлера, тем более против его воли, особенно если учесть то обстоятельство, что Гитлер не раз и не два публично обещал «уничтожить еврейскую расу», лишь только начнется война. Кроме того, имеются неоспоримые свидетельства, как со стороны Гитлера, так и со стороны Гиммлера, доказывающие: Гитлер отдавал приказы, Гиммлер их выполнял. Гитлер не менее чем пять раз за 1942 год (первый год «окончательного решения еврейского вопроса») публично хвастался начавшимися убийствам: 1 января, 30 января, 24 февраля, 30 сентября и 8 ноября. Отрывок из последнего радиовыступления стоит процитировать:

Вы должны помнить то заседание рейхстага, на котором я заявил: если мировое еврейство решится спровоцировать мировую войну во имя уничтожения европейских рас, результатом этой войны будет не уничтожение европейских рас, но уничтожение еврейства в Европе. Меня всегда высмеивали как лжепророка. Из тех, кто смеялся тогда, мало кто смеется сейчас, а те, кто продолжает смеяться, очень скоро перестанут это делать.

Гиммлер тоже говорил о своем участии в уничтожении евреев, но в совершенно ином тоне – не издевательского хвастовства, но лицемерного сострадания – к самому себе. Например, 5 мая 1944 года: «Вы должны хорошо прочувствовать, как тяжело для меня исполнение этого солдатского приказа, которому я следовал и который выполнял покорно и убежденно». Или 21 июня 1944 года: «Да, это ужаснейшая задача, ужаснейшее задание, которое когда-либо получала какая-либо организация, – окончательно решить еврейский вопрос». Никто, кроме Гитлера, не мог дать Гиммлеру «задание» или отдать ему «приказ». Едва ли здесь нужно еще одно свидетельство, на этот раз Геббельса, который 27 марта 1942 года рассказал в своем дневнике о «некоем методе, который не слишком привлекает внимание» (речь идет о первых, установленных в начале 1942 года в Люблине газовых камерах): «Здесь будет применяться весьма варварский и подробно не описываемый метод, благодаря которому от евреев мало что останется. И здесь фюрер проявил себя как непреклонный поборник и яростный сторонник самого радикального решения проблемы».

Единственный аргумент Ирвинга в пользу тезиса о непричастности Гитлера к массовым убийствам евреев – запись Гиммлера от 30 ноября 1941 года после телефонного разговора с Гитлером: «Транспорт с евреями из Берлина – никакой ликвидации». В этом единственном случае Гитлер совершенно очевидно сделал исключение из правила, что уже само по себе доказывает: ликвидация евреев была правилом, и Гитлер вникал в малейшие детали этой ликвидации; кроме того, легко увидеть, почему было сделано такое исключение: транспорт с евреями из Берлина был снаряжен Гиммлером слишком рано, очередь немецких евреев еще не настала. В ноябре 1941 года еще вовсю шли убийства польских и русских евреев, «окончательное решение» для всей Европы стало на поток после конференции в Ванзее 20 января 1942 года, а порядок есть порядок. Да и газовые камеры с крематориями были еще не готовы. Они стали постепенно «вводиться в эксплуатацию» только с 1942 года.

Однако выуженный Ирвингом эпизод бросает яркий свет на две особенности, которые заслуживают более детального рассмотрения. Одна касается отношения к массовым убийствам евреев немецкой общественности, другая позволяет кое-что понять в гитлеровском планировании самого масштабного его преступления.

Гитлер, как было сказано выше, в течение 1942 года пять раз торжественно объявлял о своих преступных планах, но лишь в общих чертах. Детали он, насколько было возможно, скрывал от немцев, потому что никак не мог рассчитывать на массовую поддержку в этом вопросе, скорее – на совершенно нежелательное для него общественное беспокойство, а то и на робкое, но сопротивление, которое уже помешало ему завершить операцию «Милостивая смерть».

До войны Гитлер дважды проверил, как отреагируют массы немцев на открытое насилие по отношению к евреям: во время общенационального бойкота еврейских учреждений 1 апреля 1933 года и такого же общенационального и точно так же организованного сверху погрома 9 и 10 ноября 1938 года, который известен как «хрустальная ночь». Результат, с его точки зрения, оба раза был негативным. Массы не только не участвовали в бесчинствах штурмовиков в 1933 году и эсэсовцев в 1938-м, но, напротив, порой сочувствовали евреям, выражали негодование, чувствовали стыд – правда, не более того. Конечно, открытого возмущения не было нигде, и само выражение «хрустальная ночь», которое с невероятной скоростью и непонятно каким образом стало народным обозначением этого немецкого позора, продемонстрировало замешательство, которое охватило немецкого обывателя перед лицом преступлений ноября 1938 года: с одной стороны, насмешка и неприязнь, с другой – боязливое желание не верить всей правде об этих преступлениях, уверять себя: все жестокости и насилие ограничиваются только разбитыми витринами и расколотыми сервизами.

Вот в таком состоянии боязливого неведения о том, что происходит на самом деле, Гитлер и держал Германию. Он вовсе не жалел немецких евреев; но он заботливо оставлял возможность для немцев или не знать масштабов преступлений, или тешить себя иллюзией, что все не так уж плохо. Акции уничтожения происходили за пределами Германии, на далеком востоке Европы, где Гитлеру не надо было заботиться об общественном мнении местного населения, а то и рассчитывать на поддержку определенной части этого населения и где с самого начала войны смерть оказалась на повестке дня почти для всех без исключения. В Германии официально считалось, что евреев всего лишь «переселяли»; Гитлер даже пошел на то, чтобы немецких евреев по возможности не сразу отправляли в лагеря смерти, а сперва транспортировали в огромное гетто в Богемии, Терезиенштадт, откуда они некоторое время могли посылать письма своим немецким знакомым, прежде чем их отправляли в Аушвиц.

Разумеется, многое из того, что там происходило, просачивалось в Германию. Но кто хотел, тот мог оставаться ничего не знающим или притворяться, что ничего не знает, – даже перед самим собой; так поступало большинство немцев, как и большинство обывателей других европейских стран, из которых «вычесывались» евреи. Что-либо предпринять против этих преступлений означало пойти на смертельный риск, а кроме того, у всех на шее висела война и множество своих забот. Самое большое, на что мог пойти в этой ситуации обычный человек, – помочь своим еврейским друзьям спрятаться; такое случалось в Германии, но, к сожалению, не так часто, как в Голландии или Дании. Помешать преступлению в целом могло только восстание – но кто решится на восстание в условиях войны и диктатуры? Во всяком случае, именно гитлеровские массовые убийства толкнули заговорщиков 20 июля 1944 года к спасению чести Германии. Граф Шверин фон Шваненфельд на июльском процессе против заговорщиков в народном суде на вопрос о мотивах своего поступка успел сказать: «Я думал об убийствах многих людей…» – прежде чем на него заорал Фрейслер.

Упрек в попустительстве злу, который еще долго будет висеть на немцах, не наша тема. Мы занимаемся Гитлером. В этом смысле интересен тот факт, что в самое большое свое преступление Гитлер не посвящал своих соотечественников, потому что он им не доверял. Несмотря на мощную десятилетнюю антисемитскую пропаганду, он не слишком рассчитывал на их безоговорочное одобрение убийств своих сограждан. Он так и не смог до конца осуществить свою мечту: сделать из немцев ни перед чем не останавливающийся народ-господин. Здесь тоже можно найти одну из причин того, почему в последние годы войны и своей жизни он почувствовал к немцам такое презрение, не искал с ними контактов, становился все равнодушнее к их судьбе и в конце концов обратил свою страсть к разрушению и убийствам против них. Об этом мы поговорим в последней главе.

Вернемся еще раз к ирвинговскому алиби для Гитлера, к телефонному разговору с Гиммлером 30 ноября 1941 года, после которого Гиммлер остановил отправку эшелона с берлинскими евреями на массовый расстрел. Дата интересна. Пять дней до русского контрнаступления под Москвой, убедившего Гитлера в том, что войну уже не выиграть; десять дней до объявления войны Америке, которым Гитлер обеспечил себе поражение; и пятьдесят дней до конференции в Ванзее, на которой была принята программа «окончательного решения еврейского вопроса», то есть строительства фабрик смерти для евреев Германии и Европы. (До этого, как мы уже говорили, систематические массовые убийства евреев практиковались в Польше и России. Обычным методом были массовые расстрелы.)

Между этими тремя датами связь совершенно очевидна. Пока Гитлер надеялся на скорую победу в России, такую же, как одержанная годом ранее во Франции, он надеялся и на примирение с Англией, поскольку после поражения России Англия теряла свой последний «континентальный меч». Об этом Гитлер говорил довольно часто. Но в этом случае он должен был быть дипломатически и юридически приемлем для Англии. Он не имело права совершать массовые убийства в тех странах, где все, что происходило под оккупационной властью немцев, тотчас же становилось известно Англии. Он надеялся на то, что все преступления, которые он совершал в Польше и в России, останутся в тайне для остального мира, по крайней мере до тех пор, пока идет война. Массовые убийства во Франции, Голландии, Бельгии, Люксембурге, Дании, Норвегии, даже в Германии могли лишить Гитлера малейшего шанса на переговоры о мире, что, собственно говоря, и произошло: новая военная цель западных держав – «наказание Германии за эти преступления» – датируется январем 1942 года.

Другими словами, свое давно лелеемое желание уничтожить европейских евреев Гитлер начал осуществлять только тогда, когда потерял надежду на компромиссный мир с Великобританией и другую, связанную с этой, – что Америка не вступит в войну на Европейском континенте. Он решился на это 5 декабря 1941 года, когда русское контрнаступление под Москвой вырвало у него мечту о победе. Для него это должно было стать крайним потрясением: два месяца назад он публично заявил, «что этот противник повержен и никогда не поднимется с земли». Под влиянием шока Гитлер «хладнокровно» и «молниеносно» перестроился: коль скоро он не сможет победить в России, тогда – заключил он – у него нет никаких надежд на мирные переговоры с Англией. Теперь он мог объявить войну Америке, что доставило бы ему удовольствие после стольких оставшихся без ответа провокаций Рузвельта. Теперь он с еще большим удовольствием мог приняться за «окончательное решение еврейского вопроса» по всей Европе, поскольку ему уже не нужно было считаться с реакцией Англии и Америки.

Разумеется, тем самым он сделал поражение Германии неотвратимым и даже позаботился о том, чтобы за этим поражением последовал уголовный суд. Но это его нисколько не волновало. В предыдущей главе мы упоминали его разговор 27 ноября 1941 года с министрами иностранных дел Дании и Хорватии, когда Гитлер высказался насчет того, что, если Германия не сможет победить, пусть она погибнет – он не прольет о ней ни слезинки.

Короче говоря, в течение нескольких дней декабря 1941 года Гитлер сделал окончательный выбор между двумя взаимоисключающими целями войны, которых он хотел достичь с самого ее начала: германским мировым господством и уничтожением евреев. Он понял, что первая цель недостижима и целиком сконцентрировался на второй. (30 ноября 1941 года до принятия им этого решения оставалось всего пара дней.) Более того, теперь он готов был заплатить тотальным поражением Германии и всеми его возможными последствиями за то, чтобы как можно скорее и эффективнее провести истребление евреев во всей Европе.

С этой точки зрения становится понятно его решение объявить войну Америке, решение, которому мы в предыдущей главе не смогли найти ни одного внятного политического объяснения. В декабре 1941 года политик Гитлер окончательно уступил место Гитлеру-убийце.

Полная политическая бездеятельность Гитлера в последние военные годы, которая немало удивляла нас в предыдущей главе, поскольку уж очень резко контрастировала с его прежней политической бдительностью и готовностью к принятию решений, тоже становится объяснимой. Политика, к которой у Гитлера был талант, больше его не интересовала; для той цели, которую он теперь преследовал, политика была не нужна. «Политика? Я больше не занимаюсь политикой. Меня тошнит от политики!» – это высказывание, записанное офицером связи Риббентропа в ставке фюрера Вальтером Хевелем, датировано весной 1945 года, но нечто подобное Гитлер мог бы сказать в любое время начиная с 1942 года. С конца 1941 года он действительно не занимался политикой, он занимался уголовщиной.

И войной. Войной он теперь занимался еще интенсивнее, чем прежде. Война была нужна ему, чтобы выиграть время для запланированных им массовых убийств и чтобы удержать пространство, на котором он находил свои жертвы. В самом деле, вся гитлеровская стратегия с 1942 года сводилась к двум вещам: выигрыш времени и удержание захваченного пространства. С начала 1943 года Гитлер не развил ни одну из инициатив, способную привести хотя бы к частичным военным успехам, после которых можно было бы рассчитывать на какие-то переговоры; а когда его генералам удавались инициативы, приводившие к отдельным военным победам (Роммель – летом 1942 года в Африке, Манштейн – весной 1943 года на Украине), Гитлер не только не поддерживал эти инициативы, но скорее мешал им. Теперь даже военные успехи не интересовали его.

Все говорит за то, что на переломе 1941/1942 годов он уже свыкся с мыслью о неизбежности военного поражения. Во всяком случае, именно в ноябре 1942 года он произнес самую известную свою фразу, которая при всей ее двусмысленности многое объясняет: «Я всегда готов остановить свои часы за пять минут до двенадцати». Как раз в эти годы, когда кольцо врагов сжималось вокруг Германии, Гитлер в застольных беседах все чаще обнаруживал нерушимое самодовольство и даже игривое благодушие. Объяснить это можно лишь тем, что именно в эти годы он ближе всего подошел к самой главной и теперь единственной цели, и случилось это как раз тогда, когда союзные армии все ближе и ближе подходили к разоренной и разбомбленной Германии. Три года подряд день за днем по всей Европе еврейские семьи вытаскивали из их квартир и тайных убежищ, транспортировали на Восток и голыми загоняли на фабрики смерти, над которыми день и ночь дымили трубы крематориев. В эти последние годы Гитлер уже не мог наслаждаться своими успехами и достижениями, как в предыдущие одиннадцать лет, но ему легко было отказаться от этого, потому что теперь он мог с новой силой испытать наслаждение убийцы-маньяка, ведь его больше ничего не сдерживало, жертва была в его руках и он мог делать с ней все, что захочет.

Для Гитлера последних трех с половиной лет война стала своего рода соревнованием, которое он все еще надеялся выиграть. Кто раньше придет к финишу: Гитлер с его уничтожением евреев или союзники с их разгромом Германии? Союзникам потребовалось три с половиной года, чтобы достичь своей цели. Между тем за эти три с половиной года Гитлер пугающе близко подошел к достижению своей цели.