Часть первая. Тень горы Элгон

Шарль Моне был одиночкой. Это был француз, живший в одиночестве в маленьком деревянном бунгало на частной территории сахарного завода Нзойя, в западной Кении, раскинувшейся вдоль реки Нзойя в пределах видимости горы Элгон, огромного, одинокого потухшего вулкана, поднимающегося на высоту 14 тыс. футов у края рифтовой долины. История Моне достаточно туманна. Неизвестно, что привело его, как и многих других иммигрантов, в Африку. Возможно, у него были какие-то неприятности во Франции, а может быть, его привлекала красота Кении. Он был натуралистом-любителем, любил птиц и животных, но не слишком любил человечество. Ему было 56 лет, он был привлекательным мужчиной среднего роста и среднего телосложения, с гладкими прямыми каштановыми волосами. Похоже, что его единственными близкими друзьями были женщины, жившие в городах вокруг горы, хотя даже они, когда к ним обратились врачи, расследующие его смерть, не могли вспомнить о нем многого. Его работа заключалась в заботе о водонасосных машинах сахарного завода, которые брали воду из реки Нзойя и доставляли ее на поля сахарного тростника, раскинувшиеся на многие мили. Говорят, что большую часть дня он проводил в насосной у реки, словно ему было приятно смотреть и слушать, как машины делают свою работу.

Как часто бывает в таких случаях, трудно определить детали. Врачи помнят клинические признаки, потому что никто из тех, кто видел воздействие горячего агента четвертого уровня биобезопасности на человека, никогда не сможет его забыть, но эффекты накапливаются, один за другим, пока не погребут человека под собой. Случай с Шарлем Моне предстает в холодной геометрии клинического факта, смешанного со вспышками ужаса, столь яркими и тревожными, что мы отступаем назад и моргаем, как будто смотрим на бесцветное чужое солнце.

Моне прибыл в страну летом 1979 года, примерно в то время, когда вирус иммунодефицита человека, или ВИЧ, вызывающий СПИД, окончательно вырвался из тропических лесов Центральной Африки и начал бушевать среди человеческой расы. Тень СПИДа уже легла на население, хотя никто еще не знал о его существовании. Он спокойно распространялся вдоль шоссе Киншаса, трансконтинентальной дороги, пересекающей Африку с востока на запад и проходящей вдоль берегов озера Виктория в пределах видимости горы Элгон. ВИЧ – высоколетальный, но не очень заразный агент второго уровня биобезопасности. Он не передается с легкостью от человека к человеку, и он не путешествует по воздуху. При работе с кровью, зараженной ВИЧ, не нужно надевать скафандр биологической защиты.

Всю неделю Моне усердно работал в насосной, а в выходные и праздничные дни посещал лесные массивы возле сахарного завода. Он мог принести с собой корм, рассыпать его вокруг и наблюдать, как птицы и звери едят. Наблюдая за каким-нибудь животным, он мог сидеть совершенно неподвижно. Люди, знавшие его, вспоминали, что он был ласков с дикими обезьянами, что у него был особый подход к ним. Они говорили, что он мог сидеть, держа кусок пищи, а обезьяны подходили и ели из его рук.

По вечерам он уединялся в своем бунгало. У него была экономка, женщина по имени Джонни, которая убирала и готовила ему еду. Он учился распознавать африканских птиц. На дереве неподалеку от его дома жила колония ткачиков, и он проводил время, наблюдая, как они строят гнезда, похожие на мешки, и ухаживают за ними. Говорят, что однажды под Рождество он принес домой больную птицу и она умерла, возможно, у него на руках. Птица могла быть ткачиком – этого никто не знает, – и она могла умереть от вируса 4-го уровня (вирус пронумерован в соответствии с нумерацией уровней защиты лабораторий для работы с биологическими объектами. 4 уровень лабораторий предназначен для работы с самыми опасными и заразными возбудителями – прим. науч. ред.) – и этого тоже никто не знает. А еще он дружил с вороном. Это был пестрый ворон, черно-белая птица, которую в Африке иногда держат как домашнее животное. Ворон был дружелюбным и умным, он любил прилетать на крышу бунгало Моне и наблюдать, как тот приходит и уходит. Когда ворон был голоден, он спускался на веранду и заходил в дом, где Моне кормил его объедками со своего стола.

Каждое утро он шел на работу через тростниковые поля – две мили пути. В тот рождественский сезон рабочие жгли поля, и потому те были обуглены и черны. На севере, за обугленным ландшафтом, в 25 милях виднелась гора Элгон. Гора являла собой постоянно меняющийся лик погоды и тени, дождя и солнца, представление африканского света. На рассвете гора Элгон представала в виде осыпающейся груды серых хребтов, уходящих в дымку и завершающихся вершиной с двумя пиками – противостоящими друг другу губами разрушенного временем конуса. Когда всходило солнце, гора становилась серебристо-зеленой, цвета дождевого леса, росшего на склонах, а с наступлением дня появлялись облака, скрывая гору из виду. Ближе к вечеру, ближе к закату, тучи сгустились и превратились в наковальню грозовых туч, мерцающих беззвучными молниями. Нижняя часть облака была цвета древесного угля, а верхняя его часть выделялась на фоне неба и, подсвеченная заходящим солнцем, светилась тусклым оранжевым светом, а над облаком небо было темно-синим и в нем мерцало несколько тропических звезд.

У него было несколько знакомых женщин, живших в городе Элдорет, к юго-востоку от горы, где люди бедны и живут в лачугах, сделанных из досок и металла. Он давал своим подругам деньги, а они с радостью любили его в ответ. Когда наступили рождественские каникулы, он решил отправиться в поход на гору Элгон и пригласил одну из женщин из Элдорета составить ему компанию. Имя ее, похоже, никто не запомнил.

Моне и его подруга ехали в Land Rover по длинной, покрытой красной грязью прямой дороге, ведущей к Эндебесс-Блафф, высокому утесу на восточной стороне вулкана. Дорога была покрыта вулканической пылью, красной, как засохшая кровь. Они поднялись на нижние склоны вулкана и пошли через кукурузные поля и кофейные плантации, которые уступали место пастбищам, а дорога проходила мимо старых, полуразрушенных английских колониальных ферм, спрятанных за рядами голубоватых деревьев. По мере того как они поднимались все выше, воздух становился прохладнее и с кедров слетали хохлатые орлы. Гору Элгон посещают немногие туристы, и поэтому машина Моне и его спутницы была, вероятно, единственным на дороге транспортным средством, хотя там могли быть толпы людей, идущих пешком – деревенских жителей, работающих на небольших фермах на нижних склонах горы. Они приблизились к потрепанному внешнему краю национального парка Маунт-Элгон, минуя камни и скопления деревьев, и пошли мимо Маунт-Элгон-Лодж, английской гостиницы, построенной в начале века, а ныне пришедшей в упадок и стоящей с потрескавшимися стенами и облупившейся от солнца и дождя краской.

Гора Элгон стоит на границе между Угандой и Кенией, неподалеку от Судана. Эта гора – биологический островок дождевых лесов в центре Африки, изолированный мир, возвышающийся над сухими равнинами, имеющий 50 миль в поперечнике, покрытый деревьями, бамбуком и альпийскими болотами. Это шишка на хребте Центральной Африки. Вулкан появился 7–10 млн лет назад. Тогда он яростно извергался, выбрасывая пепел, который неоднократно уничтожал леса, росшие на его склонах, пока вулкан не достиг огромной высоты. До того как гора Элгон была разрушена выветриванием, она, возможно, была самой высокой горой в Африке, выше, чем Килиманджаро сегодня. Она остается самой широкой. Поднимающееся солнце отбрасывает тень горы Элгон на запад, глубоко в Уганду, а когда солнце садится, тень простирается на восток через Кению. В тени горы Элгон лежат деревни и города, населенные различными племенными группами, включая масаев Элгона, народа пастухов, который пришел с севера и поселился вокруг горы несколько веков назад и который разводит скот. Ласковые дожди омывают нижние склоны горы, и воздух остается прохладным и свежим круглый год, а вулканическая почва дает богатые урожаи кукурузы. Деревни образуют вокруг вулкана кольцо поселений, которое неуклонно смыкается вокруг леса на склонах, затягивается петлей, опутывающей дикую среду обитания горы. Лес расчищают, деревья вырубают на дрова или чтобы освободить место для пастбищ, а слоны исчезают.

Небольшая часть горы Элгон – национальный парк. Моне и его подруга остановились у ворот парка, чтобы заплатить за вход. Мартышка, или, может быть, бабуин – никто не смог вспомнить – обычно слонялась у ворот, ища подачки, и Моне заманил зверя себе на плечо, предложив ему банан. Его подруга рассмеялась, но они спокойно стояли, пока животное ело. Они проехали немного вверх по склону горы и разбили палатку на поляне из влажной зеленой травы, спускавшейся к ручью. Из дождевого леса, журча, бежал ручей, и его вода была странного цвета, молочного от вулканической пыли. Трава была коротко подстрижена пасущимися капскими буйволами и усыпана их навозом.

Элгонский лес возвышался вокруг их лагеря – паутина изогнутых африканских олив, увитых мхом и лианами, усеянных черными плодами, ядовитыми для человека. Они слышали возню кормящихся на деревьях обезьян, жужжание насекомых, время от времени раздавался негромкий ухающий крик обезьяны. Это были колобусы, и иногда один из них спускался с дерева и пробегал через лужайку возле палатки, наблюдая за людьми внимательными, умными глазами. Стаи оливковых голубей срывались с деревьев и стремительно, с ужасающей скоростью летели к земле. Такова их стратегия спасения от луневых ястребов, которые пикируют на них и в полете разрывают на части. Здесь росли камфорные деревья, тиковые деревья, африканские кедры и африканские сливы, а кое-где над лесным пологом поднимались темно-зеленые облака листьев. Это были кроны деревьев подокарпуса, или подо, самых больших деревьев в Африке, почти не уступающих размерами калифорнийским секвойям. Тысячи слонов жили тогда на горе, и было слышно, как они двигались по лесу, издавая трескучие звуки, когда они сдирали кору и ломали ветви с деревьев.

После полудня, как обычно бывает на горе Элгон, мог пойти дождь, и Моне с подругой могли остаться в палатке, а может быть, заниматься любовью, пока гроза колотила по полотну. Стемнело, дождь пошел на убыль. Они развели костер и приготовили еду. Был канун Нового года. Возможно, они праздновали, пили шампанское. Облака рассеялись бы через несколько часов, как это обычно бывает, и вулкан возник бы черной тенью под Млечным Путем. Может быть, Моне стоял на траве в полночь и смотрел на звезды – голова его была запрокинута назад, а ноги едва держали из-за выпитого шампанского.

В новогоднее утро, вскоре после завтрака – холодное утро, температура воздуха под сорок по Фаренгейту, трава мокрая и холодная – они поднялись на гору по глинистой дороге и остановились в небольшой долине под пещерой Китум. Они поднимались вверх по долине, следуя за слоновьими тропами, которые извивались вдоль небольшого ручья, протекавшего между оливковыми деревьями и лужайками, заросшими травой. Они высматривали в лесу африканских буйволов, встреча с которыми может быть опасна. Вход в пещеру был у края долины, и через ее устье водопадом лилась вода. Слоновьи тропы соединялись у входа и вели внутрь. Моне и его подруга провели там весь Новый год. Вероятно, шел дождь, и поэтому они могли просидеть у входа несколько часов, пока поток не превратился в маленький ручей, стекающий подобно вуали. Осматривая долину, они следили за слонами и видели скальных даманов – мохнатых зверьков размером с сурка, бегающих вверх и вниз по валунам у входа в пещеру.

По ночам стада слонов идут в пещеру Китум, чтобы добыть минералы и соли. На равнинах слонам легко найти соль в ортштейнах и пересохших водоемах, но в тропическом лесу соль – драгоценная вещь. Пещера достаточно большая, чтобы вместить до 70 слонов одновременно. Они проводят ночь в пещере, дремлют стоя или с помощью бивней добывают камень. Они выковыривают и выдалбливают камни из стен, жуют их и глотают измельченные обломки. Слоновий помет вокруг пещеры полон каменной крошки.

У Моне и его подруги был фонарик, и они вошли в пещеру, чтобы посмотреть, куда она ведет. Вход в пещеру огромен – 55 ярдов в ширину – и после входа она становится еще шире. Они, поднимая клубы пыли, прошли по площадке, покрытой сухим слоновьим навозом. Свет стал слабее, а из пола пещеры вырос ряд полок, покрытых зеленой слизью. Это было гуано летучих мышей, переваренные остатки растительной пищи, выделяемые колонией крыланов на потолке.

Крыланы с шумом вылетали из нор и мелькали в свете фонарика, петляя вокруг голов и издавая пронзительные крики. Свет беспокоил их, и их просыпалось все больше. Сотни глаз, похожих на красные драгоценные камни, смотрели с потолка пещеры. Волны звука прокатывались по потолку и эхом отдавались взад и вперед – сухой, скрипучий звук, словно множество маленьких дверей открывалось на несмазанных петлях. И тут они увидели самое удивительное в пещере Китум. Пещера – это окаменевший тропический лес. Из стен и потолка торчали минерализованные бревна. Это были стволы деревьев тропического леса, превратившихся в камень, – тиковые деревья, деревья подо, вечнозеленые растения. Извержение вулкана Элгон около около 7 млн лет назад похоронило дождевой лес в пепле, и бревна превратились в опал и кремнистый сланец. Бревна были окружены кристаллами, белыми минеральными иглами, росшими из скалы. Острые, как шприцы для подкожных инъекций, кристаллы блестели в лучах фонарей.

Моне и его подруга бродили по пещере, освещая фонарями окаменевший тропический лес. Может быть, он провел рукой по окаменелым деревьям и уколол палец о кристалл? Они нашли окаменевшие кости древних гиппопотамов и предков слонов. Среди бревен в паутине висели пауки, поедавшие мотыльков и насекомых.

Они подошли к пологому подъему, где главный зал расширялся более чем на сотню ярдов в поперечнике – больше, чем длина футбольного поля. Они нашли расщелину и посветили фонариками вниз, на дно. Там было что-то странное – масса серого и коричневатого вещества. Это были мумифицированные трупы слонят. Когда слоны ходят по пещере ночью, они ориентируются на ощупь, прощупывая пол перед собой кончиками хоботов. Маленькие слонята иногда падают в расщелину.

Моне и его подруга углубились в пещеру, спускаясь по склону, пока не подошли к колонне, которая, казалось, поддерживала крышу. Столб был испещрен отметинами и бороздками – следами слоновьих бивней. Если слоны продолжат копать у основания столба, он может в конце концов рухнуть, обрушив вместе с ним крышу пещеры Китум. В глубине пещеры они обнаружили еще одну колонну, сломанную. Над ней висела бархатистая масса летучих мышей, которые запачкали столб черным гуано – совсем не таким, как зеленая слизь у входа в пещеру. Эти летучие мыши были насекомоядными, а гуано представляло собой массу из переваренных насекомых. Возможно, Моне сунул руку в эту грязь.

Подруга Моне после той поездки на гору Элгон на несколько лет скрылась из виду. Затем она неожиданно обнаружилась в баре в Момбасе, где работала проституткой. Кенийский врач, расследовавший дело Моне, как раз пил пиво в баре и завел с ней праздный разговор, упомянув имя Моне. Он был ошеломлен, когда она сказала: «Я знаю об этом. Я родом из Западной Кении. Это я была той женщиной с Шарлем Моне». Он не поверил ей, но она рассказала ему достаточно подробностей, чтобы он убедился, что она говорит правду. После той встречи в баре она исчезла, затерявшись в дебрях Момбасы, и к нашему времени, вероятно, умерла от СПИДа.

Шарль Моне вернулся на работу в насосную на сахарном заводе. Каждый день он шел на работу через выжженные тростниковые поля, наверняка любуясь видом горы Элгон, и когда гора была скрыта облаками, возможно, он все еще чувствовал ее притяжение, словно гравитацию невидимой планеты. Тем временем внутри Моне что-то копировало само себя. Некая форма жизни сделала Шарля Моне своим носителем и теперь размножалась.

Головная боль начинается, как правило, на седьмой день после контакта с возбудителем. На седьмой день после своего новогоднего визита в пещеру Китум – 8 января 1980 года – Моне почувствовал пульсирующую боль за глазными яблоками. Он решил не ходить на работу и лег спать в своем бунгало. Головная боль усилилась. Его глазные яблоки болели, а затем начали болеть виски, боль, казалось, кружилась в его голове. Аспирин не мог снять боль, а потом у него сильно заболела спина. Его экономка Джонни все еще была на рождественских каникулах, и он недавно нанял временную экономку. Она пыталась помочь ему, но не знала, что нужно делать. Затем, на третий день после появления головной боли, он почувствовал тошноту, у него поднялась температура, и его начало рвать. Рвота усиливалась и превратилась в сухие спазмы. Одновременно с этим он стал странно пассивным. Его лицо утратило все признаки жизни и превратилось в невыразительную маску с неподвижными, парализованными и пристально глядящими глазами. Веки слегка обвисли, что придавало ему характерный вид, словно глаза вылезали из орбит и были полузакрыты одновременно. Сами глазные яблоки, казалось, застыли в глазницах и стали ярко-красными. Кожа его лица стала желтоватой, с блестящими звездообразными красными крапинками. Он стал похож на зомби. Его внешность испугала временную экономку. Она не понимала, почему этот человек так изменился. Его личность изменилась. Он стал угрюмым, обидчивым, злобным, и память его, казалось, улетучилась. Бреда у него не было. Он мог отвечать на вопросы, хотя создавалось впечатление, что он не знает, где именно находится.

Когда Моне не появился на работе, его коллеги начали беспокоиться о нем, и в итоге пошли к нему в бунгало, чтобы проверить, все ли с ним в порядке. Черно-белый ворон сидел на крыше и смотрел, как они входят внутрь. Они посмотрели на Моне и решили, что ему нужно в больницу. Поскольку он был очень плох и больше не мог водить машину, один из его коллег отвез его в частную больницу в городе Кисуму, на берегу озера Виктория. Врачи в больнице осмотрели Моне и не смогли найти никакого объяснения происходящему, предположив, что у него может быть какая-то бактериальная инфекция. Они сделали ему инъекции антибиотиков, но антибиотики никак не повлияли на его состояние.

Врачи решили, что он должен попасть в больницу Найроби, лучшую частную больницу в Восточной Африке. Телефонная сеть почти не работала, а звонить врачам, чтобы сообщить им о его приезде, не казалось целесообразным. Моне все еще мог идти, и ему нужно было добраться до Найроби. Его посадили в такси до аэропорта, и он сел на рейс авиакомпании Kenya Airways.

Горячий вирус из тропического леса может выжить в пределах двадцатичетырехчасового полета на самолете из каждого города на Земле. Все города Земли соединены авиамаршрутами, сплетающимися в единую паутину. Как только вирус попадает в эту сеть, он может выстрелить в любом месте всего за день – Париж, Токио, Нью-Йорк, Лос-Анджелес, везде, где летают самолеты. Шарль Моне и та форма жизни, что была в нем, попали в сеть.

Лететь предстояло на самолете Fokker Friendship с пропеллерами, местном самолете, вмещающем 35 человек. Самолет завел двигатели и взлетел над озером Виктория, голубым и сверкающим, усеянным рыбацкими каноэ. «Friendship» развернулся и направился на восток, поднимаясь над зелеными холмами, покрытыми чайными плантациями и небольшими фермами. Самолеты местных маршрутов, летающие над Африкой, часто забиты людьми, и этот борт, вероятно, был полон. Самолет поднимался над полосами леса и скоплениями круглых хижин и деревень с жестяными крышами. Земля вдруг резко обрывалась, уходя вниз полками и оврагами, и меняла цвет с зеленого на коричневый. Самолет пересекал Восточную рифтовую долину. Пассажиры смотрели в иллюминаторы на то место, где родился человеческий род. Они видели пятнышки хижин, сгрудившихся в кольцах тернового кустарника, и следы скота, расходящиеся от хижин. Пропеллеры застонали, и «Friendship» пронесся по облачным улицам, рядам пухлых рифтовых облаков, и начал подпрыгивать и раскачиваться. Моне затошнило.

В самолетах местных линий сиденья узкие и тесно прижаты друг к другу, и заметно все, что происходит внутри салона. Кабина плотно закрыта, и воздух рециркулирует. Если в воздухе есть какие-то запахи, они чувствуются. Невозможно не обращать внимания на человека, которому плохо. Он сгорбился в кресле. С ним что-то не так, но точно сказать, что происходит, нельзя.

Он прижимает ко рту бумажный пакет. Он сильно кашляет и что-то отхаркивает в пакет. Пакет раздувается. Возможно, он оглядывается по сторонам, и тогда видно, что его губы испачканы чем-то скользким и красным, смешанным с черными пятнышками, будто он жевал кофейную гущу. Его глаза рубиново-красного цвета, а лицо – лишенная выражения масса синяков. Красные пятна, которые еще несколько дней назад были небольшими звездообразными отметинами, расширились и слились в огромные, бесформенные фиолетовые тени; вся его голова стала черно-синей. Мышцы его лица обвисли. Соединительная ткань на лице растворяется, и лицо, кажется, свисает с костей, словно отделяясь от черепа. Он открывает рот и с трудом дышит в пакет, а рвота продолжается. Она не прекращается, и он продолжает извергать жидкость еще долго, несмотря на то что его желудок уже должен был быть пуст. Пакет до краев наполняется веществом, известным как vomito negro, или черная рвота. Она на самом деле не черная; это пятнистая жидкость двух цветов, черного и красного, месиво из свернувшихся сгустков и свежей красной артериальной крови. Это кровоизлияние, и кровь пахнет, словно на бойне. Черная рвота заряжена вирусом. Пассажирский салон наполняется запахом этой невероятно заразной, смертельно опасной жидкости. Бумажный пакет полон черной рвоты, поэтому Моне закрывает его и закатывает сверху. Пакет разбухает и размягчается, грозя протечь, и он передает его стюардессе. Когда горячий вирус размножается в организме хозяина, он может наполнить тело вирусными частицами от мозга до кожи. Военные эксперты в таких случаях заявляют, что вирус прошел «экстремальную амплификацию» (увеличение числа копий ДНК вируса – прим. науч. ред.). Это совсем не похоже на обычную простуду. К тому времени, когда экстремальная амплификация достигает максимума, пипетка крови жертвы может содержать 100 млн частиц вируса. В ходе этого процесса организм частично превращается в вирусные частицы. Другими словами, носитель одержим формой жизни, которая пытается преобразовать носителя в себя. Однако превращение проходит не совсем успешно и приводит к появлению большого количества разжиженной плоти, смешанной с вирусом, к своего рода биологической катастрофе. Экстремальная амплификация случилась и у Моне, и черная рвота стала признаком этого.

Он, кажется, напряжен, как будто любое движение может разорвать что-то внутри него. Его кровь сворачивается – в сосудах образуются тромбы, и эти тромбы оседают повсюду. Его печень, почки, легкие, руки, ноги и голова забиты тромбами. По сути, у него инсульт по всему телу. Тромбы скапливаются в мышцах кишечника, перекрывая кровоснабжение. Мышцы начинают атрофироваться, и кишечник расслабляется. Моне, кажется, уже не полностью осознает боль, потому что сгустки крови, застрявшие в его мозге, перекрывают кровоток. Повреждение мозга стирает его личность. Это называется деперсонализацией. При ней исчезают живость и детали характера, и человек превращается в автомат, ходячую куклу. Маленькие участки его мозга разжижаются. Высшая нервная деятельность, сознание угасают первыми, но более глубокие части ствола мозга (примитивный мозг крысы, мозг ящерицы) пока еще живы и функционируют. Можно сказать, что личность Шарля Моне уже умерла, а оболочка Шарля Моне продолжает жить.

Приступ рвоты, похоже, повредил несколько кровеносных сосудов в его носу – у него начинается носовое кровотечение. Кровь льется из обеих ноздрей, блестящая, чистая, артериальная жидкость, стекающая по зубам и подбородку. Кровь не останавливается, потому что факторы свертывания были израсходованы. Стюардесса дает ему несколько бумажных полотенец, которыми он затыкает нос, но кровь все равно не сворачивается, и полотенца промокают насквозь.

Если рядом с вами в самолете сидит больной человек, вы, возможно, не захотите смущать его, привлекая внимание к проблеме. Вы говорите себе, что с этим человеком все будет в порядке. Может быть, он плохо переносит полеты. Его тошнит, беднягу, а в самолетах у людей действительно идет кровь из носа, воздух такой сухой и разреженный… и вы робко спрашиваете его, нужна ли ему какая-то помощь. Он не отвечает или бормочет непонятные слова, поэтому вы пытаетесь игнорировать его, но полет, кажется, продолжается вечность. Возможно, помощь ему предложат стюардессы. Но у жертв этого типа горячего вируса изменяется поведение, из-за чего они могут быть неспособны ответить на предложение помощи. Они становятся враждебными и не хотят, чтобы их трогали. Они не хотят говорить. Они отвечают на вопросы ворчанием или односложно. Они, кажется, не могут подобрать слов. Они могут назвать вам свое имя, но не могут назвать день недели или объяснить, что с ними случилось.

«Friendship» движется сквозь облака, следуя вдоль рифтовой долины, и Моне откидывается на спинку сиденья, и теперь он, кажется, задремал… Возможно, некоторые пассажиры задаются вопросом, не умер ли он. Нет-нет, он не умер. Он движется. Его красные глаза открыты и немного двигаются.

День клонится к вечеру, и солнце опускается за холмы к западу от рифтовой долины, разбрасывая во все стороны лучи света, как будто раскалываясь по экватору. «Friendship» плавно поворачивает и пересекает восточный склон разлома. Земля поднимается выше и меняет свой цвет с коричневого на зеленый. Под правым крылом появляются холмы Нгонг, и самолет, снижаясь, проходит над парком, полным зебр и жирафов. Через минуту он приземляется в Международном аэропорту имени Джомо Кеньятты. Моне шевелится. Он все еще может ходить. Он встает, с него капает. Спотыкаясь, он спускается по трапу на летное поле. Его рубашка превратилась в красное месиво. У него нет багажа. Его единственный багаж – то, что внутри, груз усиленного вируса. Он превратил Моне в ходячую вирусную бомбу. Он медленно входит в здание аэровокзала и выходит на извилистую дорогу, где всегда стоят такси. Таксисты окружают его:

– Такси? Такси?

– Найроби… Больница, – бормочет он.

Один из них помогает ему сесть в машину. Таксисты Найроби любят поболтать со своими пассажирами, и этот, вероятно, спрашивает, не болен ли он. Ответ должен быть очевиден. Желудок Моне теперь чувствует себя немного лучше. Он не пустой, разорванный и горящий, а тяжелый, тупой и раздутый, словно он только что поел.

Такси выезжает на шоссе Ухуру и направляется в Найроби. Оно проезжает через луга, полные медовых акаций, мимо фабрик, а потом сворачивает на развязку и оказывается посреди шумной уличной жизни Найроби. Толпы людей крутятся на обочинах дороги, женщины идут по протоптанным грязным дорожкам, мужчины слоняются без дела, дети катаются на велосипедах, мужчина чинит обувь на обочине, трактор тянет тележку с углем. Такси сворачивает налево, на Нгонг-Роуд, проезжает мимо городского парка, поднимается на холм и группу высоких каучуковых деревьев, сворачивает на узкую дорогу, минует ворота охраны и въезжает на территорию больницы Найроби. Оно паркуется на стоянке такси рядом с цветочным киоском. На табличке возле стеклянной двери написано: «Отделение травматологии». Моне протягивает водителю деньги, выходит из машины, открывает стеклянную дверь, подходит к окошку администратора и показывает, что ему очень плохо. Ему трудно говорить.

Он истекает кровью, и они примут его через минуту. Ему придется подождать, пока позовут врача, но врач примет его немедленно, волноваться не нужно. Он садится в комнате ожидания.

Комната небольшая, уставленная мягкими скамейками. Ясный, сильный древний свет Восточной Африки льется через ряд окон и падает на стол, заваленный грязными журналами, образуя прямоугольники на сером камне пола со стоком в центре. В комнате смутно пахнет древесным дымом и потом, и она забита людьми с затуманенными глазами, африканцами и европейцами, сидящими плечом к плечу. В отделении травматологии всегда есть кто-то, кто порезался и ждет наложения швов. Люди терпеливо ждут, прижимая к голове мочалку, держа повязку на пальце, и на ткани можно увидеть пятно крови. Итак, Шарль Моне сидит на скамейке в приемном покое, и он мало чем отличается от других людей в комнате, если не считать его покрытого синяками невыразительного лица и красных глаз. Табличка на стене предупреждает пациентов о ворах-карманниках, а другая табличка гласит:

ПОЖАЛУЙСТА, СОХРАНЯЙТЕ ТИШИНУ.

ВАШЕ СОТРУДНИЧЕСТВО БУДЕТ ОЦЕНЕНО ПО ДОСТОИНСТВУ.

ВНИМАНИЕ: ЭТО ОТДЕЛЕНИЕ ТРАВМАТОЛОГИИ.

ЭКСТРЕННЫЕ СЛУЧАИ РАССМАТРИВАЮТСЯ В ПРИОРИТЕТНОМ ПОРЯДКЕ.

В ТАКИХ СЛУЧАЯХ ВАМ ПРИДЕТСЯ ПОДОЖДАТЬ, ПРЕЖДЕ ЧЕМ ВАС ПРИМУТ.

Моне молчит, ожидая, когда его примут. Внезапно он переходит в последнюю фазу. Человеческая вирусная бомба взрывается. У военных специалистов по биологической опасности есть способы описать это явление. Они говорят, что жертва «разрушилась и истекла кровью». Или более вежливо говорят, что жертва «пошла ко дну».

У него кружится голова и исчезают все силы, позвоночник становится вялым и безжизненным, и он совершенно теряет чувство равновесия. Комната кружится и кружится. Он впадает в шоковое состояние. Он наклоняется, кладет голову на колени, из его желудка извергается невероятное количество крови, которую он выплескивает на пол с задыхающимся стоном. Он теряет сознание и падает на пол. Он издает только хрип, с которым у него, бессознательного, продолжается рвота кровью и черным веществом. Затем слышится звук, похожий на треск рвущейся простыни, – это разрывается кишечник, выпуская кровь через анус. Кровь смешана со слизистой кишечника. Внутренности разрушены. Слизистая оболочка кишечника отторглась и выходит наружу вместе с огромным количеством крови. Моне разрушен и истекает кровью.

Пациенты в комнате ожидания встают и отходят от человека на полу. Они начинают звать доктора. Вокруг лежащего быстро увеличивается лужа крови. Разрушив своего носителя, горячий вирус выходит из каждого отверстия, стремясь найти новую жертву.

Медсестры и санитары привезли каталку, подняли Шарля Моне на нее и отвезли его в отделение интенсивной терапии больницы Найроби. По громкой связи передали вызов врача: пациент в отделении интенсивной терапии истекает кровью. На сцене появился молодой врач по имени Шем Мусоке. Доктор Мусоке считался одним из лучших молодых врачей-терапевтов больницы, он был энергичным человеком с добрым чувством юмора, работал по много часов и хорошо управлялся с экстренными случаями. Он увидел Моне, лежащего на каталке. Доктор не имел ни малейшего понятия, что происходит с пациентом помимо очевидного массивного кровотечения. Времени на попытки выяснить его причину не было. Пациент с трудом дышал, а затем перестал дышать вовсе. Остановка дыхания произошла из-за попадания крови в легкие.

Доктор Мусоке проверил пульс. Тот был слабым и неровным. Подбежавшая медсестра принесла ларингоскоп, трубку, с помощью которой можно открыть дыхательные пути пациента. Доктор Мусоке разорвал рубашку Моне, чтобы видеть движение грудной клетки, встал у изголовья каталки и склонился над лицом Моне, глядя прямо ему в глаза сверху вниз.

Красные глаза Моне уставились на доктора, но глазные яблоки не двигались, а зрачки были расширены. Повреждение мозга: никого нет дома. Кровь текла из носа и изо рта. Доктор Мусоке наклонил голову пациента назад, чтобы открыть дыхательные пути и вставить ларингоскоп. На нем не было резиновых перчаток. Он провел пальцем по языку пациента, очищая ротовую полость от мусора, убирая слизь и кровь. Его руки испачкались в черной свернувшейся массе. От пациента пахло рвотой и кровью, но для доктора Мусоке, сконцентрированного на работе, это не имело значения. Он склонился так, что его лицо было в нескольких дюймах над лицом Моне, и смотрел тому в рот, чтобы оценить положение ларингоскопа. Затем он ввел ларингоскоп в рот пациента и отодвинул язык так, чтобы видеть позади надгортанника трахею, темное отверстие, ведущее к легким. Он толкнул ларингоскоп в это отверстие, глядя внутрь него. И вдруг Моне вздрогнул и забился.

Его вырвало.

Черная рвота выплеснулась изо рта через ларингоскоп. Черно-красная жидкость фонтаном выстрелила в воздух, окатив доктора Мусоке. Она попала ему в глаза, расплескалась по его белому халату и по груди, стекая нитями красной слизи, перемешанной с черными хлопьями. Она оказалась у него во рту.

Он поправил голову пациента и пальцами убрал кровь из его рта. Руки доктора по локоть были перемазаны кровью. Кровь была повсюду – на каталке, на докторе Мусоке, на полу. Медсестры отделения интенсивной терапии не верили своим глазам. Доктор Мусоке посмотрел в трахею и ввел ларингоскоп глубже в легкие. В дыхательных путях была кровь.

Воздух устремился в легкие пациента, и тот снова начал дышать.

Пациент, очевидно, был в шоковом состоянии от потери крови. Он потерял ее столько, что началось обезвоживание. Кровь текла практически изо всех отверстий тела. Крови не хватало, чтобы обеспечить циркуляцию, и сердце билось очень медленно, а артериальное давление опустилось до нуля. Ему нужно было переливание крови.

Медсестра принесла пакет цельной крови. Доктор Мусоке подвесил пакет на стойке и ввел иглу в руку пациента. С венами явно было что-то не так; из прокола полилась кровь. Доктор Мусоке попробовал еще раз, введя иглу в другое место на руке пациента в поисках вены. Безуспешно. Кровь продолжала течь. Куда бы он ни вводил иглу, вены рвались, как сваренные макароны, выпуская кровь, которая стекала по руке пациента, не желая останавливаться. Было ясно, что это ненормально. Доктор Мусоке перестал пытаться провести переливание, опасаясь, что пациент истечет кровью из-за крохотных отверстий на руке. У пациента продолжалось кровотечение из кишечника, и вытекающая кровь теперь была черной, как смола.

Кома Моне стала глубже, и он больше не приходил в сознание. Рано утром он скончался в отделении интенсивной терапии. Все это время доктор Мусоке был рядом с ним.

Они не представляли, что его убило. Смерть была необъяснима. Вскрытие показало, что его почки и печень были разрушены. Печень была желтой и частично превратилась в жидкость – она была похожа на печень трупа. Создавалось впечатление, что Моне был мертв еще до фактической смерти. Жидкость в кишечнике, внутренняя оболочка которого отделилась, тоже обычно встречается у трупов, пролежавших несколько дней. Что же на самом деле было причиной смерти? Невозможно было определить, потому что вероятных причин было слишком много. В организме этого человека буквально все пошло не так, убить его могло что угодно: сворачивание крови, массивное кровотечение, превращение печени в пудинг, внутренности, полные крови. Не сумев подобрать слова, категории или язык, чтобы описать произошедшее, они наконец обозначили этот случай как «молниеносная печеночная недостаточность». Останки Моне упаковали в водонепроницаемый мешок и, согласно одной из записей, похоронили где-то поблизости. Когда много лет спустя я был в Найроби, никто не вспомнил, где его могила.

Через девять дней после того, как рвота пациента попала в глаза и рот доктора Шема Мусоке, у того появилась боль в спине. Он не был склонен к болям в спине – на самом деле, у него никогда не было серьезных болей в спине, но ему было почти тридцать, и он подумал, что начинается тот период жизни, когда у некоторых мужчин появляется боль в спине. В последние несколько недель он достаточно сильно устал. Он не спал ночь из-за пациента с проблемами с сердцем, а в следующую ночь он занимался тем прибывшим откуда-то из глубинки французом с кровоизлияниями. То есть он практически не спал уже несколько дней. Он не задумывался об инциденте с рвотой, и когда боль начала распространяться по телу, все еще не думал о нем. А потом, посмотрев в зеркало, он заметил, что его глаза покраснели.

Красные глаза – он начал подозревать у себя малярию. У него поднялась температура, что означало какую-то инфекцию. Боль в спине перекинулась на мышцы, и теперь болело все тело. Он начал принимать лекарство от малярии, но оно не помогло, и он попросил одну из медсестер сделать ему инъекцию противомалярийного препарата.

Медсестра сделала Мусоке внутримышечную инъекцию в руку. Боль от укола была очень, очень сильной. Он никогда не испытывал такой боли от укола; это было ненормально и примечательно. Он удивился, почему простой укол стал таким болезненным. Затем у него начались боли в животе, и это навело его на мысль, что у него может быть брюшной тиф, поэтому он принял курс антибиотиков, но на болезнь это никак не повлияло. Он продолжал работать в больнице, поскольку был нужен пациентам. Боль в животе и мышцах стала невыносимой, и у него появилась желтуха.

Не сумев поставить себе диагноз, испытывая сильную боль и не имея возможности продолжать свою работу, он обратился к доктору Антонии Бэгшоу, врачу больницы Найроби. Она осмотрела его, заметила лихорадку, покрасневшие глаза, желтуху, боль в животе и не нашла ничего определенного, но задалась вопросом, были ли у него камни в желчном пузыре или абсцесс печени. Приступ в желчном пузыре или абсцесс печени могли вызвать лихорадку, желтуху и боль в животе – объяснить красные глаза она не смогла, – и она заказала ультразвуковое исследование его печени. Изучив изображения печени, она увидела, что та увеличена, но, помимо этого, ничего необычного не заметила. К этому времени он был уже очень болен, и его поместили в отдельную палату, где за ним круглосуточно наблюдали медсестры. Его лицо превратилось в бесстрастную маску.

Предполагаемый приступ желчнокаменной болезни мог быть смертельным. Доктор Бэгшоу порекомендовала доктору Мусоке сделать диагностическую операцию. Ее проводила группа хирургов во главе с доктором Имре Лофлером в главном операционном зале больницы Найроби. Врачи сделали надрез над его печенью и оттянули брюшные мышцы. То, что они обнаружили во внутренностях Мусоке, было жутким и пугающим, и объяснить это они не могли. Печень отекла и покраснела, она не выглядела здоровой, но никаких признаков камней в желчном пузыре они не нашли. Кровотечение у него не прекращалось. Любая хирургическая процедура затрагивает кровеносные сосуды, которые, будучи разрезанными, кровоточат некоторое время, а затем кровь сворачивается. Если же кровотечение продолжается, хирург накладывает на них капли гелевой пены, чтобы остановить кровь. Сосуды Мусоке не прекращали кровоточить – его кровь не сворачивалась, словно у него была гемофилия. На всю поверхность печени нанесли гелевую пену, но кровь просочилась сквозь нее. Кровь текла из него, как из губки. Им пришлось откачать лишнюю кровь, но, когда они ее откачали, разрез снова наполнился. Это напоминало рытье ямы ниже уровня грунтовых вод: как только вы убираете воду, яма снова заполняется. Один из хирургов позже рассказывал, что команда была «по локоть в крови». Из печени вырезали кусочек ткани – биопсия печени – и положили его в емкость с консервирующей жидкостью, а затем Мусоке закрыли как можно быстрее.

После операции его состояние резко ухудшилось, и почки начали отказывать. Казалось, он умирает. В то время Антонии Бэгшоу, его лечащему врачу, пришлось уехать за границу, и Мусоке попал под опеку врача Дэвида Сильверстайна. Перспектива почечной недостаточности и диализа для доктора Мусоке создала в больнице атмосферу чрезвычайной ситуации: коллеги хорошо его знали и не хотели потерять. Сильверстайн начал подозревать, что Мусоке страдает от необычного вируса. Он взял у пациента немного крови и отделил от нее сыворотку – прозрачную жидкость золотистого цвета, которая остается после удаления из крови красных кровяных клеток. Затем он отправил несколько пробирок замороженной сыворотки в лаборатории для тестирования – в Национальный институт вирусологии в Сандрингеме, Южная Африка, и в Центр по контролю заболеваний в Атланте, Джорджия, США. И стал ждать результатов.

Дэвид Сильверстайн живет в Найроби, но у него есть дом недалеко от Вашингтона, округ Колумбия. Не так давно одним летним днем, когда он приезжал в Соединенные Штаты по делам, я встретился с ним в кафе в торговом центре недалеко от его дома. Мы сели за маленький столик, и он рассказал мне о делах Моне и Мусоке. Сильверстайн – худощавый невысокий мужчина лет сорока с небольшим, в очках и с усами, с живым, быстрым взглядом. Хотя он американец, в его речи слышится легкий акцент суахили. В тот день, когда мы встретились, он был одет в джинсовую куртку и синие джинсы, покрыт загаром и выглядел подтянутым и расслабленным. Он пилот и летает на собственном самолете. У него самая большая частная медицинская практика в Восточной Африке, и благодаря этому он широко известен в Найроби. Он личный врач Дэниела арап Мои, президента Кении, он путешествует с президентом, когда тот выезжает за границу. Он лечит всех важных людей в Восточной Африке: коррумпированных политиков, актеров и актрис, заболевших на сафари, испорченную англо-африканскую знать. Он в качестве личного врача сопровождал в путешествии постаревшую Диану, леди Деламер, следя за ее кровяным давлением и сердцебиением (она хотела по-прежнему заниматься любимым спортом – глубоководной рыбалкой у побережья Кении, несмотря на больное сердце), и он также был врачом Берил Мархэм. Мархэм, автор книги «Запад с ночью», мемуаров о годах, проведенных ею в качестве авиатора в Восточной Африке, часто зависала в аэроклубе Найроби, где заработала репутацию буйной драчливой пьяницы («К тому времени, когда я познакомился с ней, она была уже порядком заспиртованной старушенцией».) Его пациент доктор Мусоке сам стал знаменитостью, попав в анналы болезней. «Я лечил доктора Мусоке с помощью поддерживающей терапии, – сказал мне Сильверстайн. – Это все, что я мог сделать. Я давал ему пищу, и я пытался снизить его температуру, когда она поднималась. По большей части я заботился о нем без какого-либо плана».

Однажды в два часа ночи в доме Сильверстайна в Найроби зазвонил телефон. Звонил американский исследователь из Кении, который сообщил, что южноафриканцы обнаружили в крови Мусоке нечто очень странное: «У него положительный результат на марбургский вирус. Это действительно серьезно. Мы мало что знаем о Марбурге».

Сильверстайн никогда не слышал о вирусе Марбург. «После этого звонка я никак не мог заснуть, – сказал он мне. – У меня было что-то вроде сна наяву, когда я гадал, что такое Марбург». Он лежал в постели, думая о страданиях своего друга и коллеги доктора Мусоке, в ужасе от вируса, который перемещался среди персонала больницы. Он все время слышал голос, говоривший: «Мы мало знаем о Марбурге». Не в силах заснуть, он наконец оделся и поехал в больницу, приехав в свой офис еще до рассвета. Он достал медицинский учебник и нашел в нем вирус Марбург.

Запись была короткой. Марбург – африканский организм, но носит немецкое название. Вирусы получают имена по месту их первого обнаружения. Марбург – старинный город в Центральной Германии, окруженный лесами и лугами, где в зеленых долинах гнездятся фабрики. Именно там в 1967 году на фабрике под названием «Берингверке», производившей вакцины из клеток почек африканских зеленых мартышек, произошла вспышка вируса. «Берингверке» регулярно импортировал обезьян из Уганды. Вирус попал в Германию, спрятавшись где-то в серии воздушных перевозок мартышек общим числом 500 или 600 животных. Носителями вируса были всего лишь двое или трое животных. Вероятно, у них даже не было заметных признаков болезни. Во всяком случае, вскоре после того как они прибыли на завод Беринга, среди них начал распространяться вирус, и некоторые из них разрушились и истекли кровью. Вскоре после этого марбургский вирус сменил вид носителя и внезапно перекинулся на людей, населявших город. Вот пример амплификации вируса.

Первым человеком, заразившимся марбургским вирусом, был Клаус Ф., служащий фабрики вакцин «Берингверке», который кормил обезьян и чистил их клетки. Он контактировал с вирусом 8 августа 1967 года и через две недели скончался. О марбургском вирусе известно так мало, что о нем была издана только одна книга – сборник статей, представленных на симпозиуме по вирусам, состоявшемся в Марбургском университете в 1970 году. Из книги мы узнаем, что:

И так далее. Примерно на седьмой день после контакта с вирусом у жертв появлялась головная боль, а затем состояние резко ухудшалось, сопровождаясь сильной лихорадкой, свертыванием крови и смертельным шоком. Несколько дней в Марбурге врачи думали, что начался конец света. В итоге заразился 31 человек; семеро умерли в лужах крови. Уровень смертности от вируса Марбург оказался примерно один к четырем, что говорит о нем как о чрезвычайно смертоносном агенте: даже в лучших современных больницах, где пациенты подключены к аппаратам жизнеобеспечения, Марбург убивает четверть зараженных им пациентов. И, напротив, желтая лихорадка, которая считается высоколетальной, убивает только одного из 20 пациентов, попавших в больницу.

Марбург принадлежит к семейству, известному как филовирусы. Он стал первым из обнаруженных филовирусов. Слово filovirus – латинское и означает «нитевидный вирус». Филовирусы похожи друг на друга, словно сестры, и не похожи ни на один другой вирус на Земле. В то время как большинство вирусов представляет собой шаровидные частицы, похожие на перчинки, нитевидные вирусы сравнивают с волокнами запутанной веревки, с волосами, с червями, со змеями. Когда они появляются огромной беспорядочной массой, как это часто бывает при уничтожении жертвы, то выглядят как ванна спагетти, сброшенная на пол. Частицы вируса Марбурга иногда сворачиваются в петли, похожие на зерновые хлопья-колечки. Марбург – единственный известный кольцеобразный вирус.

В Германии воздействие марбургского вируса было особенно пугающим и напоминало последствия бешенства: вирус каким-то образом повреждал центральную нервную систему и мог разрушить мозг, как это делает бешенство. Частицы марбургского вируса также были похожи на частицы вируса бешенства. Частица вируса бешенства по форме похожа на пулю. Если вытянуть пулю, она начнет выглядеть как кусок веревки, а если свернуть веревку в петлю, она станет кольцом, как Марбург. Полагая, что Марбург может быть связан с бешенством, его назвали «растянутым бешенством». Позже выяснилось, что вирус Марбург принадлежит к новому семейству.

Вскоре после смерти Шарля Моне было установлено, что в семейство филовирусов входят марбургский вирус и два типа вируса, называемых Эбола. Вирусы Эбола получили название заирского и суданского эболавирусов. Из трех видов филовирусов Марбург был самым кротким, а самым страшным была заирская лихорадка Эбола. Уровень смертности среди людей, инфицированных заирским эболавирусом, составляет девять из десяти. 90 % людей, заболевших заирской лихорадкой Эбола, умирают от нее. Заирская Эбола стирает людей подчистую.

Марбургский вирус (нежная сестра) воздействует на людей примерно так же, как радиация, повреждая практически все ткани организма. Особенно яростно он атакует внутренние органы, соединительную ткань, кишечник и кожу. В Германии все выжившие лишились волос – они облысели полностью или частично. Их волосы отмирали у корней и выпадали клочьями, как бывает при радиационных ожогах. Кровоизлияния происходили из всех отверстий тела. Я видел фотографию одного из умерших в Марбурге, сделанную за несколько часов до его смерти. Он лежит в постели наполовину голый. Его лицо ничего не выражает. Его грудь, руки и лицо испещрены пятнами и синяками, а на сосках стоят капельки крови.

Во время периода восстановления у выживших с лиц, рук, ног и гениталий слезала кожа. У некоторых мужчин раздулись и наполовину сгнили яички. Один из наихудших случаев такого рода произошел в морге, где санитар имел дело с телами, зараженными Марбургом. Вирус также в течение многих месяцев сохранялся в жидкости внутри глазных яблок некоторых жертв.

Никто не знает, почему Марбург имеет особое пристрастие к яичкам и глазам. Один мужчина заразил свою жену Марбургом во время полового акта.

Врачи заметили, что марбургский вирус оказывает странное воздействие на мозг. «Большинство пациентов демонстрировали угрюмое, слегка агрессивное или негативистское поведение, – говорится в книге. – У двух пациентов (было) ощущение, что они лежат на крошках». У одного пациента появилось психотическое поведение, очевидно в результате повреждения мозга. У пациента Ганса О.-В. не было никаких признаков психического расстройства, лихорадка спала, и он, казалось, стабилизировался, но затем внезапно, без предупреждения, у него резко упало артериальное давление – началось разрушение, и он скончался. Врачи произвели вскрытие и обнаружили массивное кровоизлияние в центре мозга, приведшее к смерти. Он «истек кровью» прямо в мозг.

Международные органы здравоохранения были крайне озабочены поиском точного места происхождения мартышек, чтобы определить, где в природе обитает марбургский вирус. Казалось совершенно очевидным, что марбургский вирус не циркулировал естественным образом среди обезьян, потому что он убивал их так быстро, что не мог успешно использовать их как удобного носителя. Следовательно, вирус Марбург жил в каком-то другом хозяине – в насекомом? В крысе? В пауке? В рептилии? Где именно были пойманы обезьяны? В этом месте вирус и должен таиться. Вскоре после вспышки болезни в Германии группа исследователей под эгидой Всемирной организации здравоохранения вылетела в Уганду. Команда не смогла обнаружить точный источник вируса.

Тайна оставалась нераскрытой долгие годы. Затем, в 1982 году, английский ветеринар выступил с новой информацией о марбургских мартышках. Я буду называть этого человека мистер Джонс (сегодня он предпочитает оставаться анонимным). Летом 1967 года, когда вирус распространился в Германии, мистер Джонс временно работал на экспортном предприятии в Энтеббе, откуда в Марбург были отправлены больные мартышки. Он проверял обезьян, пока постоянный ветеринарный инспектор был в отпуске. Этот обезьянник, которым управлял богатый торговец обезьянами («этакий симпатичный плут», по словам мистера Джонса), экспортировал в Европу около 13 тыс. мартышек в год. Такое большое количество животных приносило большие деньги. Зараженный груз был погружен на ночной рейс в Лондон, а оттуда был доставлен в Германию, где вирус вырвался из обезьян и попытался утвердиться в человеческой популяции.

Сделав несколько телефонных звонков, я наконец нашел мистера Джонса в Англии, где он сейчас работает ветеринарным консультантом. Он сказал мне:

– Перед отправкой животных только визуально осматривали.

– Кто? – спросил я.

– Я. – ответил он. – Я проверял, выглядят ли они здоровыми. Периодически в некоторых партиях у одного или двух животных были раны или повреждения кожи.

Его метод заключался о выборе тех, кто выглядел больным; их изымали из партии и, вероятно, убивали, прежде чем оставшиеся, здоровые на вид животные были погружены на самолет. Когда через несколько недель обезьяны вызвали вспышку вируса в Германии, мистер Джонс был в ужасе. «Я был потрясен, потому что это я подписывал экспортный сертификат, – сказал он мне. – Теперь мне кажется, что смерть этих людей на моих руках. Но это чувство предполагает, что я мог как-то этому помешать. А я никак не мог этого знать». В этом он прав: вирус тогда был неизвестен науке, и вспышку болезни могли вызвать всего два-три животных, у которых не было видимых признаков болезни. Отсюда вывод, что его ни в чем нельзя винить.

История становилась все более пугающей. Он продолжал: «Больных мартышек убивали, по крайней мере, я так думал». Но позже он узнал, что их не убивали. Босс компании приказал упаковать больных обезьян в коробки и отправить их на маленький остров на озере Виктория, где их выпустили. Остров, кишащий больными мартышками, мог бы стать центром обезьяньих вирусов. Это должен был быть горячий остров, остров чумы. «Потом, если этому парню немного не хватало обезьян, он отправлялся на остров и ловил несколько, в тайне от меня». Мистер Джонс считает возможным, что марбургский вирус обосновался на горячем острове и циркулировал среди тамошних обезьян, и что некоторые из мартышек, попавших в Германию, действительно были пойманы на этом острове. Но когда позже команда ВОЗ прибыла для расследования, «мой босс сказал мне ничего не говорить, если меня не спросят». Как оказалось, никто не задавал мистеру Джонсу никаких вопросов – он говорит, что никогда не встречался с командой ВОЗ. Тот факт, что команда, по-видимому, никогда не разговаривала с ним, инспектором обезьян, «был плох эпидемиологически, но хорош политически», сказал он мне. Если бы выяснилось, что торговец обезьянами отправлял подозрительных обезьян, пойманных на подозрительном острове, он мог быть выведен из бизнеса, и Уганда потеряла бы источник ценных иностранных денег.

Вскоре после вспышки болезни в Марбурге мистер Джонс вспомнил о факте, который теперь казался ему важным. С 1962 по 1965 год он служил в Восточной Уганде, на склонах горы Элгон, проверяя скот на наличие болезней. В какой-то момент местные вожди рассказали ему, что люди, жившие на северной стороне вулкана, вдоль реки Грик-ривер, страдали от болезни, которая вызывала кровотечение, смерть и «особую сыпь на коже», и что обезьяны в этом районе умирали от подобной болезни. Мистер Джонс не стал изучать эти слухи и так и не смог подтвердить природу заболевания. Но вполне возможно, что в годы, предшествовавшие вспышке марбургского вируса в Германии, скрытая вспышка вируса произошла на склонах горы Элгон.

Личное представление мистера Джонса о марбургской вспышке напоминает мне фонарик, направленный в темную дыру. Оно демонстрирует узкий, но пугающий взгляд на более масштабное явление происхождения и распространения тропических вирусов. Джонс рассказал мне, что некоторые из марбургских обезьян были пойманы на группе островов на озере Виктория, известных как острова Сесе. Сесе – это низкий лесистый архипелаг в северо-западной части озера Виктория, откуда легко добраться на лодке до Энтеббе. Чумной остров мог быть расположен среди островов Сесе или рядом с ними. Мистер Джонс не помнит названия горячего острова. Он говорит, что это недалеко от Энтеббе. Во всяком случае, тогдашний босс мистера Джонса, торговец обезьянами из Энтеббе, договорился с жителями островов Сесе о покупке у них мартышек. Они считали тех вредителями и были счастливы избавиться от них, особенно за деньги. Итак, торговец добывал диких обезьян с островов Сесе, и если животные оказывались больными, он отпускал их на другой остров, где-то около Энтеббе. А некоторые обезьяны с чумного острова, похоже, оказались в Европе.

Среди зарослей папируса и пустынных равнин на западном берегу озера Виктория, обращенном к островам Сесе, есть рыбацкая деревня под названием Касенсеро. Из этой деревни видны острова Сесе. Касенсеро был одним из первых мест в мире, где появился СПИД. Позже эпидемиологи обнаружили, что северо-западный берег озера Виктория был одним из первых эпицентров СПИДа. Принято считать, что СПИД произошел от африканских приматов, от мартышек и человекообразных обезьян, и что он каким-то образом передался от этих животных к человеческой расе. Считается, что за время перехода от приматов к людям вирус прошел через ряд очень быстрых мутаций, что позволило ему успешно утвердиться в людях. За годы, прошедшие с момента появления вируса СПИДа, деревня Касенсеро была разрушена. Вирус убил большую часть жителей. Говорят, что другие деревни на берегах озера Виктория были практически стерты с лица земли.

Жители деревни Касенсеро – рыбаки, и тогда, и сейчас известные как контрабандисты. На своих деревянных лодках и моторных каноэ они перевозили нелегальные товары туда и обратно через озеро, используя острова Сесе в качестве укрытий. Можно предположить, что, если бы торговец обезьянами перевозил мартышек через озеро Виктория, он мог обратиться к контрабандистам из Касенсеро или к их соседям.

Одна из общих теорий происхождения СПИДа гласит, что в конце 1960-х годов в Африке возник новый и прибыльный бизнес – экспорт приматов в промышленно развитые страны для использования в медицинских исследованиях. Уганда была одним из крупнейших поставщиков этих животных. По мере того как торговля обезьянами распространялась по всей Центральной Африке, местные рабочие в системе, охотники и обработчики обезьян, взаимодействовали с большим количеством крупных обезьян, некоторые из которых были носителями необычных вирусов. Животные, в свою очередь, были заперты в клетках, взаимодействовали друг с другом, передавая вирусы налево и направо. Помимо этого, различные виды обезьян содержались вместе. Это были идеальные условия для вспышки вируса, который был способен перескочить на другой вид. Также это была естественная лаборатория для быстрой эволюции вируса, и, возможно, это привело к созданию ВИЧ. Неужели ВИЧ обрушился на человечество в результате торговли обезьянами? Может быть, СПИД пришел с острова в озере Виктория? С горячего острова? Кто знает. Когда начинаешь исследовать происхождение СПИДа и марбургвируса, свет гаснет, и все темнеет, но чувствуются скрытые связи. Оба вируса кажутся частью общей картины.

Когда доктор Дэвид Сильверстайн узнал, что марбургский вирус делает с человеком, он убедил власти Кении закрыть больницу Найроби. В течение недели пациентов, которые прибывали к дверям, прогоняли, а большая часть персонала больницы, 67 человек, были помещены в карантин. В их число входили: врач, проводивший вскрытие тела Моне; медсестры, посещавшие Моне или доктора Мусоке; хирурги, оперировавшие Мусоке, а также помощники и техники, занимавшиеся любыми выделениями Моне или Мусоке. Оказалось, что большая часть персонала больницы имела непосредственный контакт либо с Моне, либо с Мусоке, либо с образцами крови и биологических жидкостей, взятыми у этих двух пациентов. Хирурги, оперировавшие Мусоке, слишком хорошо помнили, что они были «по локоть в крови», и две недели потели в карантине, гадая, не заразились ли они Марбургом. Одна-единственная человеческая вирусная бомба вошла в приемный покой и взорвалась там, и это событие вывело больницу из строя. Шарль Моне был противокорабельной ракетой, которая поразила госпиталь ниже ватерлинии.

Доктор Шем Мусоке пережил встречу с горячим агентом. Через десять дней после того, как он заболел, врачи заметили перемену к лучшему. Вместо того чтобы просто лежать в постели в пассивном состоянии, он стал дезориентированным и злым и отказался принимать лекарства. Однажды медсестра попыталась перевернуть его в постели, а он замахал на нее кулаком и закричал: «У меня есть палка, и я тебя побью». Примерно в это время ему стало лучше, после многих дней лихорадка спала, глаза прояснились, разум и личность вернулись к нему, и он выздоровел – медленно, но абсолютно. Сегодня он является одним из ведущих врачей в больнице Найроби, где практикует в качестве члена группы Дэвида Сильверстайна. Однажды я беседовал с ним, и он сказал мне, что почти ничего не помнит о тех неделях, когда был заражен Марбургом. «Я помню только отрывки, – сказал он. – Я помню, что у меня было сильно спутано сознание. Помню, что перед операцией я вышел из своей комнаты с капельницей, свисающей с моей руки. Помню, что медсестры просто остановили меня и вернули в постель. Я почти ничего не помню о боли. Единственная боль, о которой я могу что-то сказать, – это боль в пояснице. И я помню, как его вырвало на меня». Больше ни у кого в больнице не было доказанного случая заболевания марбургским вирусом.

Когда вирус пытается, так сказать, ворваться в человеческий вид, предупреждающим признаком может быть появление вспышек в разное время и в разных местах. Это микровспышки. То, что произошло в больнице Найроби, было изолированным появлением, микровспышкой вируса из тропических лесов с неизвестным потенциалом, способным запустить взрывоопасную цепь смертельной передачи в человеческой расе.

Пробирки с кровью доктора Мусоке были разосланы в лаборатории по всему миру, чтобы те могли получить для своих коллекций образцы живого марбургского вируса. Марбург в крови Мусоке появился из черной рвоты Шарля Моне и, возможно, из пещеры Китум. Сегодня этот штамм марбургского вируса известен как «штамм Мусоке». Некоторые из образцов в итоге оказались в стеклянных флаконах в морозильных камерах, принадлежащих армии Соединенных Штатов, где они обрели бессмертие в зоопарке горячих агентов.

Термонт, штат Мэриленд, почти через четыре года после смерти Чарльза Моне. Вечер. Типичный американский городок. На горе Катоктин, хребте Аппалачей, протянувшемся с севера на юг через западную часть штата, деревья отливали мягким желтым и золотым цветом. Подростки медленно ездили на своих пикапах по улицам города, ожидая, что что-то произойдет, и желая, чтобы лето не заканчивалось. В воздухе витали слабые осенние запахи – запахи созревающих яблок, опавших листьев, засыхающих на полях кукурузных стеблей. В яблоневых рощах на окраине города стаи грачей устраивались на ночь на ветвях, пронзительно крича. Свет фар стремился на север по Геттисбергской дороге.

Майор Нэнси Джакс, ветеринар армии Соединенных Штатов, стояла на кухне викторианского дома в центре города и готовила обед для своих детей. Она поставила тарелку в микроволновую печь и нажала кнопку. Пора подогреть цыпленка для детей. Нэнси Джакс была одета в спортивные штаны и футболку. Ноги ее были босы и покрыты мозолями – результат занятий боевыми искусствами. У нее были длинные каштановые волосы, подстриженные выше плеч, и зеленоватые глаза. На самом деле ее глаза были двухцветными, зелеными с янтарным внутренним ободком на радужке. Когда-то она была королевой бала в Канзасе – Мисс Сельское хозяйство, штат Канзас. У нее было стройное, атлетическое телосложение, и руки ее двигались быстро и уверенно. Ее неугомонные дети устали, и она старалась как можно быстрее приготовить ужин.

Пятилетняя Джейми цеплялась за ноги Нэнси. Она схватила Нэнси за штанину и потянула, и Нэнси качнулась в сторону, а потом Джейми потянула в другую сторону, и Нэнси снова качнулась. Джейми была невысокой для своего возраста, с зеленоватыми глазами, как у матери. Сын Нэнси Джейсон, которому было семь, смотрел телевизор в гостиной. Он был очень худым и тихим и обещал стать таким же высоким, как отец, когда вырастет.

Муж Нэнси, майор Джеральд Джакс, которого все звали Джерри, тоже был ветеринаром. Он был в Техасе на занятиях по физподготовке, и Нэнси осталась одна с детьми. Джерри позвонил и сказал, что в Техасе жарко, как в аду, и что он ужасно скучает по ней и жалеет, что не дома. Она тоже скучала по нему. Они не расставались больше чем на несколько дней с тех пор, как начали встречаться в колледже.

Нэнси и Джерри Джакс были членами армейского ветеринарного корпуса, крошечного корпуса «собачьих докторов». Они заботятся о сторожевых собаках армии, а также армейских лошадях, армейских коровах, армейских овцах, армейских свиньях, армейских мулах, армейских кроликах, армейских мышах и армейских обезьянах. Они также проверяют армейское продовольствие.

Нэнси и Джерри купили викторианский дом вскоре после того, как их перевели в Форт-Детрик, находившийся неподалеку, в шаговой доступности. Кухня была маленькой, и в ней были видны водопровод и провода, свисающие со стен. Недалеко от кухни в гостиной было эркерное окно с коллекцией тропических растений и папоротников, а среди растений стояла клетка с амазонским попугаем по имени Герки. Попугай пел песню:

– Мама! Мама! – вдруг взволнованно воскликнул он. Его голос был похож на голос Джейсона.

– Что? – ответила Нэнси, не сразу осознав, что это попугай. – Тупица, – пробормотала она.

Попугай хотел сесть Нэнси на плечо.

– Мама! Мама! Джерри! Джейми! Джейсон! – кричал попугай, называя всех членов семьи. Не дождавшись ответа, он засвистел «Марш полковника Боуги» из фильма «Мост через реку Квай». И опять: – Что? Что? Мама! Мама!

Нэнси не хотела выпускать Герки из клетки. Она быстро ставила на стойку тарелки и столовые приборы. Некоторые офицеры в Форт-Детрике заметили некоторую резкость в движениях ее рук и обвинили ее в том, что ее руки «слишком быстрые» для тонкой работы в опасных ситуациях. Нэнси начала заниматься боевыми искусствами отчасти потому, что надеялась сделать свои жесты холодными, плавными и сильными, а также потому, что была разочарована положением женщины-офицера, пытающейся продвинуться по службе. В ней было пять футов четыре дюйма роста. Ей нравилось спарринговать с шестифутовыми самцами, большими парнями. Ей нравилось немного поколачивать их; она получала определенное удовольствие от того, что могла побить парня выше себя на голову. Во время спаррингов она чаще пользовалась ногами, чем руками, потому что руки у нее были слабыми. Она могла сломать четыре доски одним ударом с разворота. Она дошла до того, что могла убить человека босыми ногами, и эта мысль сама по себе не доставляла ей особого удовольствия. Иногда она возвращалась с занятий со сломанным пальцем ноги, разбитым носом или подбитым глазом. Джерри только качал головой: Нэнси заработала еще один фингал.

Майор Нэнси Джекс занималась работой по дому. Она терпеть не могла домашнюю работу. Отскребание виноградного желе с ковров не приносило ей удовольствия, да и времени на это у нее в любом случае не было. Иногда она впадала в пароксизм уборки и битый час бегала по дому, раскидывая вещи по шкафам. Кроме того, она готовила еду для семьи. Джерри на кухне был бесполезен. Еще одним спорным моментом была его склонность к импульсивным покупкам – мотоцикл, парусник. Джерри купил парусник, когда они жили в Форт-Райли в Канзасе. А тут еще этот ужасный дизельный Cadillac с красным кожаным салоном. Они с Джерри ездили на работу вместе, но машина начала дымить на всю округу еще до того, как кредит был выплачен. Однажды она наконец сказала Джерри: «Ты можешь сколько угодно сидеть на этих красных кожаных сиденьях, но я с тобой ездить не буду». Так что они продали Cadillac и купили Honda Accord.

Дом Джаксов был самым большим викторианским зданием в городе: кирпичная громадина с башенками, шиферной крышей, высокими окнами, куполом и панелями из золотистого американского каштана. Он стоял на углу улицы рядом со станцией скорой помощи. Ночью их будили сирены. Дом они купили дешево. Он уже давно был выставлен на продажу, и по городу ходили слухи, что предыдущий владелец повесился в подвале. После того как Джаксы купили его, вдова покойного однажды появилась в дверях. Она была сморщенной пожилой дамой и пришла увидеть свое прежнее жилище. Она посмотрела голубыми глазами на Нэнси и сказала: «Девочка, ты возненавидишь этот дом. Я возненавидела».

Кроме попугая, в доме были и другие животные. В проволочной клетке в гостиной жил питон Сэмпсон. Время от времени он выбирался из клетки, ползал по дому и в конце концов забирался на полую центральную опору обеденного стола и засыпал. Он мог там сидеть несколько дней. При мысли о том, что под обеденным столом спит питон, у Нэнси возникало жуткое ощущение. Придется гадать, не проснется ли змея во время ужина. У Нэнси был кабинет в куполе на верхнем этаже дома. Однажды змея вырвалась из клетки и исчезла на несколько дней. Они стучали и стучали по столу в столовой, пытаясь выманить его оттуда, но его там не было. Однажды поздно вечером, когда Нэнси была в своем кабинете, змея выползла с балок и повисла перед ее лицом, глядя на нее глазами без век, и Нэнси вскрикнула. В семье также были ирландский сеттер и эрдельтерьер. Всякий раз, когда Джаксов переводили на другой армейский пост, животные переезжали вместе с ними в ящиках и клетках – портативной экосистеме семейства Джаксов.

Нэнси любила Джерри. Он был высоким и красивым мужчиной с рано поседевшими волосами. Она думала о его волосах как о серебре, дополняющем его серебряный язык, которым он пытался уговаривать ее на покупку дизельных Cadillac с красными кожаными салонами. У него были цепкие карие глаза и прямой нос, как у ястреба, и он понимал ее лучше, чем кто-либо другой на земле. Светская жизнь Нэнси и Джерри Джаксов до брака была очень скромной. Они выросли на фермах в Канзасе, в двадцати милях друг от друга, но в детстве не были знакомы. Они познакомились в ветеринарной школе при Университете штата Канзас, через несколько недель обручились и поженились, когда Нэнси исполнилось двадцать. К тому времени, когда они закончили школу, они были разорены и в долгах, у них не было денег, чтобы открыть ветеринарную практику, и поэтому они вместе записались в армию.

Поскольку у Нэнси не было времени готовить в течение недели, она посвящала готовке субботу. Она тушила в горшке говядину или жарила несколько цыплят. Затем она замораживала еду в пакетах. В будние дни она вынимала пакет из морозилки и разогревала его в микроволновке. Сегодня вечером, размораживая цыпленка, она размышляла над вопросом овощей. Как насчет консервированной зеленой фасоли? Детям она нравилась. Нэнси открыла шкафчик и достала банку зеленой фасоли «Либби».

Она порылась в паре ящиков в поисках консервного ножа. Не смогла найти его. Она повернулась к главному ящику для хлама, в котором хранились кухонные принадлежности, ложки для помешивания и овощечистки. Это был плотно забитый кошмар.

К черту консервный нож! Она вытащила из ящика мясницкий нож. Отец всегда предупреждал ее, чтобы она не пользовалась ножом для вскрытия консервной банки, но Нэнси Джакс никогда не прислушивалась к советам отца. Она воткнула мясницкий нож в банку, и острие вонзилось в металл. Она ударила по ручке основанием правой ладони. Внезапно ее рука проехала вниз по рукояти, коснулась края лезвия и скользнула по нему вниз. Она почувствовала, как лезвие глубоко врезалось.

Нож со стуком упал на пол, и на столе появились крупные капли крови. «Сукин сын!» – сказала она. Нож рассек ей правую ладонь посередине. Порез был глубоким. Нэнси задумалась, не задел ли нож кость или сухожилия. Она зажала рану, чтобы остановить кровотечение, подошла к раковине, открыла кран и сунула руку под струю воды. Раковина окрасилась красным. Нэнси пошевелила пальцами. Они двигались; значит, сухожилия не пострадали. Порез был не настолько серьезным. Подняв руку над головой, она пошла в ванную, где нашла пластырь. Она подождала, пока остановится кровь, и приклеила к ране пластырь, стягивая и закрывая края пореза. Она ненавидела вид крови, даже своей собственной. У нее был пунктик насчет крови. Она знала, что в крови может содержаться многое.

Нэнси пропустила купание детей из-за пореза на руке и устроила им обычное уютное гнездышко в постели. В ту ночь Джейми спала с ней в одной постели. Нэнси не возражала, особенно потому, что Джерри не было в городе, и это заставляло ее чувствовать себя ближе к детям. Джейми, казалось, нуждалась в утешении. Она всегда немного нервничала, когда Джерри не было в городе.