Мой отец был другом великого князя Павла, а моя мать близко связана еще с детства с великой княгиней Марией. Эта двойная связь не могла нравиться императрице Екатерине, стремившейся расстроить малейшие пристрастия своего сына. Она выразила настойчивое желание, чтобы мой отец отправился служить в Молдавскую армию, находившуюся под командованием князя Потемкина, а некоторое время спустя отстранила от двора мою мать, которая навлекла на себя немилость и великого князя, старавшись вернуть его к чувствам нежности к супруге, в то время как его сердце принадлежало мадмуазель Нелидовой — фрейлине маленького роста, довольно некрасивой, но обладавшей гибким и живым умом. Мы отправились в Дерпт дожидаться возвращения отца, который усилил дурное расположение к себе императрицы, отслужив с отличием и, вопреки ее желанию, получив награды благодаря положительной рекомендации князя Потемкина, из глубины Бессарабии деспотически правившего петербургским двором.

Необходимо было путешествовать за границей, чтобы избежать последствий опалы. Мы остановились в Байрейте у родителей великой княгини — герцога и герцогини Вюртембергских.

Хороший пансион, который мои родители там нашли, побудил их поместить туда меня и моего брата. Я был очень невежественным для своих лет. Превосходство, которое маленькие немцы имели надо мной в учебе, нисколько не задевало мое самолюбие. Я полностью удовлетворял его тем, что силою и храбростью заставил уважать имя моей нации в наших «боях», командуя одной из «армий». Они организовывались по субботам, и та, которая попадала под мое начальство, обычно звалась «русской армией»: это было все, что мне было нужно для того, чтобы уберечь свою честь от того недостаточного прогресса, что я делал на занятиях с учителями.

Моя репутация внушала ужас уличным проказникам, которые нападали каждый раз, когда представлялся случай, на учеников нашего пансиона, и которые, будучи побиты в нескольких стычках молодежью под моим начальством, донимали меня всюду, где они могли меня достать. Мое тело, покрытое шишками и ранами, являлось гарантией моих подвигов, а телесные наказания, коим подвергали меня за эти акции, только разжигали мое мужество и увеличивали мое влияние на сверстников. Апогеем моей славы стала дуэль с одним студентом из Эрлангена, против которого я дрался на саблях, имея от роду лишь 13 лет. Все прусские офицеры гарнизона стали на мою сторону и много меня чествовали: на балу я получил щелчок, и ответил пощечиной. В этих упражнениях, которые укрепили мое здоровье и сформировали мой характер, прошли 3 года.

Наши родители по возвращении из своего путешествия отправили нас в Ригу, где мой отец командовал кавалерийской бригадой. Страшась моего невежества, меня отправили в Петербург в модный тогда пансион, который учредил аббат Николь, и где собралась вся блестящая молодежь столицы. Более сражения с уличными хулиганами, сила и отвага не решали ничего. Нужно было учиться и посещать занятия столь же усердно, как и маленькие мальчики 9 лет, знавшие много больше, чем я. Силою старательности в 3 месяца я достиг уровня некоторых из моих товарищей.

В ту пору умерла императрица: ее долгое царствование заставило считать ее бессмертной. Ее триумфы, завоевания, великолепие ее двора вознесли ее в ранг полубогов. Весь Петербург и пансион плакали, но Москва — это пристанище всех недовольных, всех опальных, а с ней и здоровая часть России, уставшая от высокомерия фаворитов, с радостью праздновала смерть государыни, чья частная жизнь была скандалом, и чьи руки, расслабленные возрастом, а также сластолюбие, позволили упустить бразды правления империей.

Павел, чей подозрительный характер, вспыльчивость и капризы были известны и лишь усилились злобой и подлостью придворных, вызвал ужас в этом дворе, ставшем его собственным, и в котором он так долго наталкивался на презрение; а также в гвардейцах, свергнувших с трона его отца Петра III, которые от удобной жизни и ослабленной дисциплины перешли к суровой активности, к тиранической и пристрастной дисциплине. Но Павел в то же время возродил самые счастливые надежды в Москве и в глубинке.

Мои родители были призваны ко двору на романтическую церемонию эксгумации Петра III, которого перенесли с немыслимой помпой для того, чтобы расположить его гроб подле тела его супруги. Эта церемония вызвала столь ужасную простуду у моей матери, что несколько недель спустя, мы испытали боль ее потери.

Мой отец вернулся в Ригу, где был назначен военным губернатором.

Я продолжал еще работать с усердием до того, как уроки танцев, на которых аббат Николь опрометчиво заставил ассистировать нам молоденьких девушек, повернули мое сознание на новый объект. Любовь заняла место в моей голове и прогнала оттуда математику, грамматику и все, что за этим следовало.

Для завершения моего образования все воскресенья нам (мой брат только что поступил в пансион) позволяли посещать наших сестер в пансионе Благородных девиц при Смольном монастыре, куда их определила императрица, после потери нашей матери, о которой она никогда не перестала бережно хранить память. Мы являлись единственными молодыми людьми, имевшими свободный вход в монастырь, и за отсутствием лучшего, часть этих молодых девиц предпочла моего брата, другая отдала предпочтение мне. Мое сердце так разрывалось, что я стал кокетлив и очень доволен своей маленькой персоной.

Однако мне уже было необходимо другое развлечение, коего преждевременное раздражение сердца и ума заставило меня искать с яростью. Один из моих товарищей только что поступил в кавалергарды. Этот полк квартировал около монастыря, и однажды, когда я один возвращался от моих сестер, я остановился у этого товарища, и тот не имел ничего более срочного, чем предоставить мне прелести своей подружки, которая за небольшую сумму успешно занималась его «воспитанием», и охотно согласилась также обучать и меня.

Аббат Николь, не имевший особого желания присматривать за проказником, который более не учился и к тому же портил всю оставшуюся часть сборища, вверенного его заботам, сделал так, чтобы я поступил унтер-офицером в лейб-гвардии Семеновский полк. Это положение мне с первого взгляда не понравилось, и я не пользовался ни своей свободой, ни обществом моих новых товарищей. Я серьезно взялся за работу и с помощью одного хорошего учителя вскоре был в состоянии так хорошо рисовать, чтобы представить императору план острова Мальта. Это было в тот момент, когда император сделался великим магистром ордена, и все, что имело отношение к этому новому титулу, становилось его предпочтительным занятием. Он увидел этот план, и вскоре меня произвели в офицеры и назначили его флигель-адъютантом.

Таким образом, меня вывели в свет, но в свет весьма скользкий, очень бурный: мой возраст и моя неопытность позволяли мне замечать только удовольствия. Окружение императора состояло из многих молодых людей. То, что испугало бы человека более рассудительного возраста, лишь возбуждало нашу веселость. Постоянные изменения положения, внезапные падения и взлеты придворных, эта деятельность и вечная перемена мыслей, это проворство в наказании, эта воля, которой никто не осмеливался противоречить, делали из прихожей императора театр, столь же кипучий, сколь и забавный, такой же поучительный, как и устрашающий. Гроза начиналась в 6 часов утра и не прекращалась до 10 часов вечера — момента его отхода ко сну. В распорядке дня царило точнейшее единообразие, ежедневно каждая минута была отмечена одним и тем же занятием, самая строгая мелочность сопровождала все эти действия, от оружейных приемов солдата до наиболее важных государственных дел. Имея точный и ясный ум, добрые намерения, он лишь изредка мог управлять своим вспыльчивым характером, озлобившимся за 30 противоречивых лет. Пустяк опрокидывал самые прекрасные, самые благородные замыслы. Легкая небрежность в одежде разрушали в его сознании самую превосходную репутацию. Забытая формальность ввергала в жесточайшую немилость генерала или министра, который еще мгновение назад наслаждался полным доверием этого абсолютного повелителя.

В беседе, которую он имел с экс-генералом Дюмурье, принятым им со всем благородством и любезностью, которые, наряду с другими добродетелями были уделом этого человека, сочетавшего в себе все доброе и все дурное, речь зашла о причинах французской революции. Дюмурье, желая завоевать расположение императора, сказал ему, что в особенности вызвали недовольство нации и обманули доверие двора знатные сановники, и что при российском дворе также имеются такие вельможи. Император ответил ему: «Месье, у меня велики те, с кем я говорю и до тех пор, пока я с ними говорю. Выйдите». Час спустя французский генерал находился уже на пути к границе. Мы сами с трудом верим, что происходили все те жестокие сцены, чередовавшиеся с быстротой, которая почти стирала их из памяти. Да и кто поверит, что этот могущественный российский монарх, чья победоносная армия прошла Италию, чей флот проследовал мимо сераля великого султана, кого Бонапарт умолял о союзе, который в конце своего правления бросил вызов Европе, воевал с круглыми шляпами, сапогами с отворотами и жилетами. Мой отец потерял свое место и лишился благосклонности из-за донесения о том, что в Риге на улицах видели круглые шляпы.

Король Швеции, принятый в Петербурге со всеми почестями, надлежащими его рангу, был внезапно изгнан; даже кухня, расположенная по пути его следования до наших границ, была отозвана. И этот монарх, оскорбленный так публично, был вынужден еще отправить посла для того, чтобы поблагодарить императора за милости, которыми он его осчастливил.

Буйство и деспотизм в характере Павла были увеличены легкостью, с которой он заставлял себе подчиняться. Однажды, когда я был на службе, по его возвращению с санной прогулки, которую он всегда совершал после ужина, он приказал мне зайти в его кабинет и направил меня к графу Палену, тогдашнему градоначальнику, с повелением ему, чтобы к завтрашнему утру имелась бы на проспекте аллея, подобная той, что существовала прежде. Я не знал, что эта аллея существовала, и не слишком понимая сути приказа, носителем коего был, передал его слово в слово графу Палену. Сей достойный исполнитель капризов своего повелителя, удивил меня еще больше, сказав мне: «Скажите императору, что все будет исполнено». Тысячи рабочих начали тотчас же очищать снег и ломать лед, разрушать мостовою, размораживать землю, делая огромные костры и сажать наконец деревья, которые тысячи других рабочих в то же время устраивали в сады.

Два камергера повздорили в Царском Селе, где располагалась вся придворная служба во время пребывания императора в Павловске. Он отправил меня, рекомендуя мне следовать с величайшей поспешностью, чтобы забрать весь двор и выставить его за пределы Царского Села, с приказом охране не позволять более возвращаться ни единой особе. Великодушно отблагодарив меня за исполнение этого важного поручения, результат которого его удовлетворил, как если бы от этого зависело бы благо государства, он представил меня на вечерней прогулке Ее Величеству императрице как ангела-истребителя камергеров. Но эта шутка не подавила его злопамятства: все камергеры были рассеяны по разным департаментам администрации, вплоть до молодого графа Воронцова, который тогда находился в Лондоне подле своего отца, — все подверглись общей опале.

На одном балу, что давали в Москве, император заметил претенциозность, которую один молодой человек из дворян вкладывал в свою манеру танцевать, единственное достоинство последнего. Он послал к нему адъютанта с запрещением отныне танцевать.

Бракосочетания великой княжны Александры с венгерским эрцгерцогом и великой княжны Елены с наследным принцем Мекленбург-Шверинским с пышностью праздновались в Гатчине. Я был выбран для того, чтобы передать новость в Мекленбург: это путешествие наполнило меня радостью. Я проезжал через Берлин, где предался плотской страсти. В Людвигсланде я был принят по всем правилам хорошего тона и со всем весельем, характерным тогда для этого маленького двора. Я отлучился оттуда в Гамбург, чтобы провести там несколько дней в удовольствиях менее деликатных. Затем, опустошив свой кошелек и ухудшив здоровье, я возвратился в Гатчину, дабы с болью вверить себя вновь строгости дисциплины и ежедневной скуке парадов.

Каждое утро одерживалась новая победа, когда парад завершался без чьей-либо опалы. Чаще они причиняли несчастье целой семье. Молодые люди знатного происхождения отправлялись в Сибирь или в крепость, а старых служаки лишались званий или отправлялись на гауптвахту. Генералы на парадах или утверждали, или теряли свою репутацию. Целые полки попадали в самую опасную немилость, а орденские ленты и награды раздавались как после победы в блестящем сражении. Хороший парад вносил кротость в работу императора с министром и производил счастливцев, плохой провоцировал его гнев и часто отзывался в делах Европы.

Этот постоянный страх, в котором пребывали все те, кто к нему приближался, это шаткое существование побуждали забыться и искать удовольствия. Что касается меня, то я их находил в особенности в доме некоего господина Бале — одного из камергеров, кого месть Павла пощадила. Его молоденькая и хорошенькая супруга очень хотела разделить мою робкую страсть. Ее милости превзошли все мои ожидания. Как я, так и она в этом деле являлись новичками, любовь была нашим поводырем и направляла нас к счастью, самому совершенному и столь часто повторяющемуся. Таким образом, пролетели три месяца. Ничто не прерывало нашего блаженства — ревность супруга и сложности делали наши свидания более пикантными, как вдруг одна подруга госпожи Бале — госпожа Джулиани — прервала этот очаровательный союз. Я боялся потерять первую, но все же был влюблен в свою новую подругу, которая являлась доверенным лицом нашей связи и только с осторожностью выслушивала признания в моей любви к ней. Ее отъезд в Москву возвратил меня к согласию с госпожой Бале, не отнимая надежду соединиться с госпожой Джулиани по ее возвращению в Петербург.

Император покинул Зимний дворец и отправился со всей императорской семьей в свой новый замок Святого Михаила, сооруженный дорогой ценой и с небывалой быстротой. Там, окруженный рвами и пушками, он чувствовал себя в укрытии от всех событий. Его нрав от этого стал еще более свирепым. Он сверх меры увлекся женщинами, но продолжал, однако, свои романтические ухаживания за княжной Лопухиной, которую рыцарское благородство императора заставило выйти замуж за князя Гагарина, давнего претендента на ее руку и любимого княжною. Суровость Павла увеличивалась день ото дня; вся Россия дрожала и стонала от его государства принуждения и порабощения. Петербург походил на какой-то изнуренный самыми жестокими бедствиями город; люди едва осмеливались показываться на улицах. Это насильственное положение не могло продолжаться и, наконец, вспыхнул тот заговор, который нас избавил от Павла и дал нам Александра: и от террора мы перешли к счастью, свобода наследовала террору, удовольствие печалям. Началась новая жизнь, все поздравляли друг друга на улицах, вся Россия приветствовала своего нового императора со всей радостью и любовью, которую он вызывал.

Вечером после столь радостной перемены я находился у графини Ливен в Зимнем дворце, куда вся императорская семья вновь вернулась занимать свои апартаменты. Меня тронула глубокая скорбь маленькой великой княжны Анны, столь сильно контрастировавшая с общей радостью. Она вошла, рыдая, к графине Ливен и подведя ее к окну смотреть иллюминацию, сказала ей: «Смотрите, Мадам, как все довольны смертью моего отца».

Гвардейские полки, кроме нескольких офицеров, никоим образом не были вовлечены в этот заговор, столь же счастливый в последствиях, сколь позорный в своем исполнении. Солдаты, которых под покровом ночи вели к дворцу Святого Михаила, были введены в заблуждение. Им сказали, что они идут на помощь императору, не назвав какому, а когда их поздравили с новым государем, коего им только что дал Бог, они спросили о том, что сделали со старым. Притащили Александра всего в слезах для того, чтобы показать его войскам. Было достаточно увидеть его, чтобы заставить крики умолкнуть. Все присутствующие присягнули на верность с приветственными возгласами от самой искренней радости. Сцена внутри дворца в течение этой преступной и патриотичной ночи полностью обнажила характеры: князь Зубов, сопровождаемый своими братьями, желал оттянуть момент своего входа во дворец, но Бенингсен его втащил. Пален, стержень всего заговора, лишь медленно подходил с войсками, которые он вел сообразно успеху для того, чтобы помочь заговорщикам или чтобы спасти Павла.

Великие князья также дрожали от гнева своего отца, как и каждый офицер, а последние дни они даже были под угрозой заключения в крепость. Ночью князь Зубов разбудил великого князя Константина, сказав ему следовать за ним к императору, не сообщив ему о том, что только что произошло: Великий князь второпях оделся и был поражен, почувствовав, как его преданный камердинер положил ему в один карман пистолет, а в другой — пачку денег; он последовал за князем в самой большой тишине, но когда последний направился путем, ведущим в покои нового императора, великий князь спросил его, куда все-таки он его ведет. «Вы найдете там императора», — ответил ему князь.

Он вошел в кабинет брата, которого нашел плачущим и обхватившим руками голову. Беннигсен, Пален, Уваров и другие находились вокруг него. Пораженный всем тем, что он увидел, и не понимая ничего, великий князь был выведен из страшных сомнений, в коих он находился, словами Бенингсена: «Приветствуйте вашего императора». Оба брата, глубоко огорченные потерей отца, обнялись в порыве; затем император, обращаясь к лицам, неотвязно напоминавшим о его боли и желавшим оказать на него некое влияние, спросил: «Кто я? Какого императора вы намереваетесь сделать из меня?». Уваров воскликнул: «Абсолютного императора!». Офицеры, стоящие в дверях и в передней, единодушно повторили эти слова, а руководители заговора, которые, свергнув Павла, хотели ослабить деспотизм, вынуждены были отказаться от своих планов и последовать общему импульсу.

Среди лиц, несших службу подле тела Павла, находились также же два флигель-адъютанта. Вечером, когда все удалились, в присутствии только одного адъютанта, поправили туалет покойного и привели в порядок его лицо для того, чтобы спрятать синяки. Я оставался долго один его созерцать. Тысячи философских, религиозных и упаднических мыслей сменялись в моей голове. Только что приукрасили этот лоб, который несколькими днями прежде, едва лишь нахмурившись, заставлял дрожать самых смелых. Эта вулканическая голова, рождавшая столько гигантских проектов, правившая железным скипетром столь огромной частью земного шара, которая заставляла дрожать Европу и Азию, эта голова не вызывала ничего, кроме жалости.

Зрелище похоронного обряда притянуло невероятное количество людей, но только одна императорская семья сохраняла ту грусть и то достоинство, которое должно сопровождать эту величавую церемонию, весь остаток кортежа и зрители забыли то, чем они были обязаны величию трона и искренней заботе своих правителей.

Петербург тотчас наполнился всеми теми несчастными, кои вновь обрели свободу, толпой светских людей, приехавших, чтобы приветствовать нового императора, и любопытными иностранцами. Это первое лето было сплошной чередой удовольствий и увеселений, коим молодые и старые предались с неумеренностью, порожденной 4 годами принуждения и несчастий.

Госпожа Джулиани вернулась, и немного погодя я стал ее любовником. Записочка, которую я должен был ей передать вечером у ее подруги, попала в руки последней, и наша связь, открывшаяся в результате этого случая, лишила меня безвозвратно прекрасных милостей госпожи Бале. Меня это очень огорчило, и я постарался утешить печаль, вызванную этой потерей, удвоив чувство к моей новой любовнице.

Это первое лето нового царствования объединило все удовольствия; торговля вновь активизировалась, двор потерял почти все свое принуждение, армия, скинув свой прусский костюм, притянула вновь лучшую молодежь империи, а мир в Европе казался способным обеспечить годы счастья. Но двор не был спокойным. Эта революция, недавно распорядившаяся троном, оставила глубокие следы брожения в молодых головах, которые послужили ей орудиями. Амбиция и интрига завладели руководителями заговорщиков. Граф Панин подал первый проект этого заговора; граф Пален взял на себя его исполнение; этот дерзкий человек, который под маской искренности прятал самую искусную интригу, привел все в движение. Одна французская актриса, мадам Шевалье, любовница графа Кутайсова, который из турецкого пленника, являясь 20 лет камердинером Павла, был возведен в течение его царствования в ранг обер-шталмейстера и награжден орденской лентой Святого Андрея, эта актриса была использована для того, чтобы получить согласие Зубовых, один из которых являлся фаворитом Екатерины Великой и вскоре после ее смерти был отослан. Эта семья недовольных была необходима, и общие интересы ее связывали с Паленом; но, совершив переворот, эти две партии разделились, и ободренные своими многочисленными сторонниками или, скорее, своими подлыми креатурами, стремилась каждая к неограниченному расположению юного государя, которым надеялись легко руководить. Пален и Зубов с высокомерием дерзости изображали из себя всесильных министров. Тот и другой обнадеживали и переманивали к себе сторонников; тот и другой смущали молодого Императора; тот и другой должны были быть ненавидимы императрицей-матерью, которая видела в них только убийц своего мужа. Тот и другой привлекали внимание всей публики и поддерживали свое неопределенное положение похвалами подлых куртизанов.

Пален побудил молодых людей, преданных императору и вооруженных для его защиты, объединиться втайне против мнимого заговора; питая их достаточно усилившимися ложными конфиденциальными сведениями и тревожными слухами, хотя целиком неопределенными, он взялся за выполнение своего замысла в день, когда император уехал в Петергоф инспектировать свой флот в Кронштадте. Был дан сигнал тревоги; говорили, что злоумышленники хотели бы воспользоваться отсутствием императора, и что переворот должен произойти даже этой ночью. Напуганные новостями, кои к нам прибывали со всех сторон, мы решились (не очень хорошо понимая, какое основание они могут иметь) послать молодого графа Тизенгаузена предупредить императора об опасности, грозящей ему, и заверить его в нашей преданности и верности. Этот молодой человек нашел его уже на шлюпке, возвращающейся в Петербург. Пален сопровождал императора. Император выслушал эту новость со спокойствием невинности и расспросил Палена, который был еще градоначальником; последний позволил упасть подозрению на князя Зубова и его братьев; шлюпка причалила в 11 часов вечера к набережной около Зимнего дворца; ожидая адъютантов, гвардейские полки прибыли искать свои знамена, войска собрались, напуганный народ прибежал на Дворцовую площадь, набережная была полна, и никто еще не знал причины этого беспорядочного собрания.

Император пересек улицу и, входя во дворец, спокойно приказал адъютантам удалиться, а войскам разойтись; напротив, Пален зачинщик этой сцены, указал на Зубовых как на предводителей заговорщиков против императора, а час полночи как сигнал этой новой революции. Он надеялся, что молодежь, обожающая государя, бросится с яростью на Зубовых и преподнесет этих жертв его честолюбию; Бог знает, куда его завело бы это честолюбие, и какие надежды он возлагал на этот порыв, однажды приведший к убийству. Спокойствие императора разрушило все его планы; сборище было рассеяно, Зубовы вызваны в кабинет императора, и все снова вошло в порядок, изумленное тем, что нарушило его ради призраков, которых сами себе вообразили.

Пален, однако, снискал доверие военных и становился день ото дня все предприимчивее. Возвратясь быстро с задания, которое ему дали, может быть, для того, чтобы его удалить, он позволил себе забыться, когда сказал своему повелителю, что тому следует решить, кто должен покинуть двор, он, Пален, или императрица-мать. Эта дерзость дала императору возможность почувствовать свою власть; он приказал этому наглому министру в 2 часа покинуть Петербург; падение этого начальника возвратило спокойствие в беспокойные головы, укрепило силу государя, вызвало замешательство у толпы куртизанов, у честолюбивого, но пугливого Зубова, и низвергнуло в небытие всех тех, кто способствовал смерти Павла.

Эта туча не прервала удовольствий; им предавались с неистовством; что касается меня, то я их находил в доме госпожи Нарышкиной, который привлекал многих молодых людей своей веселостью, своим великолепием и особенно приветливостью ее дочери, недавно вышедшей замуж за молодого Суворова. Это общество было тем более приятным, что оно было почти всегда одинаковым, и несмотря на существовавшее между нами соперничества в отношении княгини Суворовой, мы все были связаны дружбой. Это были дни, наполненные новостями, танцами, фейерверками, наконец, это лето может быть названо сумасшедшим летом; любовь и совершенная свобода окупили все издержки.

Петербург покинули, чтобы бежать в Москву за новыми удовольствиями: вся Россия собиралась там для того, чтобы присутствовать на коронации императора. Я собрался в путешествие с моим товарищем Кретовым, таким же флигель-адъютантом, как и я; для смеха в дорогу мы взяли с собой французского актера по имени Фроже, а в нескольких станциях от Петербурга наше общество пополнилось молодым графом Паленом, с тех пор ставшим министром в Бразилии и в Мюнхене, и князем Трубецким. Тот и другой, как и мы, искали только развлечения: это желание нам удалось так совершенно, что мы провели нарочно 2 недели в дороге и были почти раздосадованы тем, что очутились в конечном пункте нашего путешествия. Весь Петербург направился в Москву, и на каждой станции мы встречали знакомых или добрых людей, чтобы их мистифицировать.

Император, согласно старому обычаю, остановился в Петровском дворце в 2-х верстах от городской заставы. Огромное количество народа покрывало равнину и все дороги; он уклонился от этого беспорядочного въезда, прибыв по другой дороге, и в одном из экипажей своей свиты. Но едва стало известно о его прибытии во дворец, как тысячи голосов потребовали его видеть; вынудили его прекрасную скромность показаться; он появился на балконе с императрицей Елизаветой; пугающая тишина свидетельствовала о почтении народа, но как только император поклонился, крики «ура» взорвались как гром; это выражение народной радости пронзило нас всех испугом и почтением.

Спустя несколько дней император появился в этой старой и великолепной столице империи, в этом городе, который своим положением представлялся границей Европы и Азии; в этом городе, украшенном тысячью четыреста храмами и бесчисленным множеством дворцов, которые свидетельствовали о ее богатстве и превосходстве над такой большой частью земного шара.

Вся Россия, казалось, находилась на пути следования государя, жаждавшая и счастливая его приветствовать, звон колоколов, военная музыка, крики «ура» сопровождали его в Кремль. Здесь, сойдя с лошади, этот могущественный монарх благоговейно склонился перед образами, кои держал архиепископ Платон, окруженный всей пышностью церкви и ожидавший его при входе в храм, где покоятся мощи святых, где находятся могилы былых государей России и где коронуются императоры. Тысячи голосов откликнулись на обеты, которые этот почтенный епископ произнес во славу этого царствования, и тот же самый энтузиазм провожал императора до его дворца в Немецкой слободе.

Я проживал у дяди — брата отца; моя тетушка — превосходная женщина — взяла всю заботу обо мне лично на себя. Ее горничные, все до одной хорошенькие, питали слабость одна за другой к племяннику дома и бесконечно способствовали тому, чтобы мое пребывание в Москве было приятным. Одна толстая княгиня — подруга моей тетушки — также приехала из глубины провинции, чтобы принять участие в празднованиях в Москве; ее разместили прямо в стороне от моих комнат. Вскоре мы нашли общий язык; а ночью по моему возвращению с балов, она не пропустила случай зайти пожелать мне спокойной ночи, но ее прелести, хотя очень обширные, не очень привлекали, тем более, что на самом деле я был влюблен в молодую княгиню Суворову, которая в Москве, как и в Петербурге, продолжала собирать в доме своего отца толпу обожателей. Это было наше общее свидание, все дни мы вновь там встречались, а утонченное кокетство этой женщины, действительно соблазнительной, знало, как заставить всех надеяться и довольствоваться одним только наслаждением от знаков внимания. Все дни мы были на балу, чаще на двух, но покидали их и обычно заканчивали вечер у госпожи Нарышкиной, чей дом стал собранием самых прекрасных светских особ.

Коронация прошла со всей пышностью и принятыми обычаями; в течение этих дней император жил в Кремле. Затем он вернулся в свой дворец в Немецкой слободе; праздники следовали один за другим с истинно азиатской роскошью вплоть до его отъезда. Тот, что дал граф Шереметев в своем поместье вблизи города, был особенно замечателен богатством, которое в нем проявилось. Император, утомленный всей этой шумихой, возвратился в Петербург, куда также вернулись полки гвардии: я так много развлекался и, как флигель-адъютант, не имея почти никакой работы, получил позволение продлить свое пребывание в Москве, где я сделал несколько знакомств и где в особенности нашел женщин, очень хорошо расположенных к молодым придворным офицерам.

Но, наконец, было нужно возвращаться к своим обязанностям. Я нашел Петербург грустным или, скорее, я сам сюда привез усталость от удовольствий. Я снова возобновил связь с госпожой Джулиани, но мне не хватало чего-то. Я начал стыдиться своей столь ничтожной жизни; желание выделиться из толпы молодежи поколебало мои удовольствия, но придало мне мужества, чтобы их оставить. Генерал Спренгпортен, возвратившийся из Парижа после выполнения миссии, порученной ему императором Павлом, представил план поездки по России и попросил двух офицеров для сопровождения. Император одобрил его проект, а я с готовностью ухватился за эту отличную оказию с тем, чтобы освободиться от своего бездействия. Я представился, и генерал Спренгпортен попросил за меня у императора, который имел милость позволить мне быть в этой поездке. Вторым офицером стал майор артиллерии Ставицкий. К нам присоединился рисовальщик, господин Корнеев, и мы начали готовиться.