Глава 4

Военно-политическое положение южнорусского казачества весной 1920 г. Соглашение Главкома ВСЮР с казачьими атаманами 2 апреля 1920 г. Капитуляция Кубанской армии. Возможности перемирия с РСФСР.

В новых условиях уже по-иному следовало строить отношения с казачеством. «Русская армия чувствовала себя в Крыму более дома, чем на Дону и на Кубани, – писал в своих воспоминаниях начальник Отдела печати Г. В. Немирович-Данченко, – не было всевозможных «Кругов» и «Рад» – наследия Керенщины, где заворачивали авантюристы медвежьих углов, тянувшиеся к портфелям губернских министров». Осуществление «твердой власти» воспринималось многими в форме контроля над всеми, кто мог выражать в чем-то отличное от официального курса мнение. Ярким примером подобного рода стал судебный процесс над командующим Донской армией (переформированной после эвакуации из Новороссийска в Донской корпус) генерал-лейтенантом В. И. Сидориным и начальником штаба армии генерал-лейтенантом А. К. Кельчевским, вызванный, в свою очередь, выходом в свет нескольких номеров официального издания штаба корпуса – газеты «Донской вестник». Контроль за изданием газеты осуществляла политическая часть штаба корпуса, начальник которой сотник граф А. М. Дю-Шайля в начале марта 1920 г. подал на имя Сидорина докладную записку, озаглавленную «Судьба Казачьих Войск». В ней, по существу, впервые за всю историю южнорусского Белого движения говорилось о необходимости установления прямых контактов с партией эсеров и перехода к новым формам взаимоотношений с советской властью: «Гражданская война проиграна, и Казачьи Войска Донское, Кубанское и Терское лишаются той государственной независимости, которую они снова после трехсотлетнего рабства завоевали себе…

Однако не все еще проиграно. В Центральной России происходит огромная работа эсеровской партии: она заставит эволюционировать советскую власть или разрушит ее. Партия, помимо лозунга «Земля и Воля», стоит на платформе федерации». Дю-Шайля выдвинул идею создания Союза освобождения Казачьих Войск. Программа Союза основывалась бы на принципах признания «государственной независимости Дона, Кубани и Терека», «заключения мира с Советской Россией только на основе признания этой независимости» и «осуществлении социальной и политической программы эсеровской партии». На основе признания независимости и равноправия Союз должен был строить свои отношения с республиками Закавказья, представителями Украинской республики и даже с повстанческим Комитетом освобождения Черноморья. Для осуществления своих целей предполагаемый Союз: «1) представительствует за границей Казачьи Республики; 2) осведомляет иностранное общественное мнение и политические организации и правительства о судьбах и требованиях Казачества, стремясь добиться решения их судьбы международным конгрессом; 3) через тайные комитеты и агентов организовывает на местах казачье освободительное движение, объединяя различные организации и снабжая их военными и политическими руководителями, равно средствами и оружием».

Эти же идеи, с молчаливого согласия штаба Донского корпуса, стали развиваться и в статьях «Донского вестника». Принципиально новыми стали тезисы о создании единого антибольшевистского фронта внутри России посредством сотрудничества с эсерами и о представительстве интересов казачьих областей в международных делах посредством сотрудничества с Лигой Наций. Немаловажное значение придавалось также признанию необходимости организации повстанческого движения на Дону и Кубани, занятых советскими войсками. В первых четырех номерах появились откровенно «самостийные» статьи, практически не отличавшиеся от аналогичных по содержанию, публиковавшихся еще до Новороссийской эвакуации в «Вестнике Верховного круга Дона, Кубани и Терека», в «Кубанской Воле». В статье «Донцы в Крыму», например, утверждалось, что «казаки, волею судеб очутившись в Крыму, не откажутся от своего права на самоопределение…, донские казаки верят, что… гражданская война завершится не порабощением одной части России другой, а внутренним соглашением и что народ сумеет заставить всех захватчиков власти признать, наконец, его права и волю». В статье «Думы и планы» отмечалось различное понимание лозунга «Великая, Единая, Неделимая Россия» у казаков и у тех, кто оказался вместе с «добровольцами». Это якобы способствовало поражениям на фронте и развалу в тылу: «Единая, Великая, Неделимая… для донцов – это вообще народовольство, народоправство, а для реакционеров, примазавшихся к делу Добрармии, – это реставрация умершей, унитарной России, единство и нераздельность барских поместий. Думы пошли разные, пути тоже несходные, и в результате все рассыпалось, все прахом пошло. «Предательство, измена, политиканство» – эти слова взаимного упрека раздавались из казачьих и добровольческих уст… И казаки снова думают: «Да какое нам дело до России? Хочет она себе коммуну – пусть себе живет, хочет Царя – пусть наслаждается. А мы хотим жить так, как нам разум, совесть и дедовский обычай велят. Дай Бог нам снова вернуться на Дон… А кто нам поможет вернуть казачьи права, тому мы поможем отстоять его права: Грузия, Азербайджан, Крым. Украина, Кубань, Терек хотят жизнь устроить не по правам коммуны и жить самостоятельно…, и раз они борются с большевиками, то они – наши друзья. Мы с ними заключим союз».

Весьма показательным с точки зрения отношения к «казачьему суверенитету» и актуальным в свете предполагаемых переговоров с РСФСР о перемирии было высказывание статьи «Нечто о мире»: «Мир возможен только при условии признания полной государственной независимости Дона, Кубани и Терека. Казачьи государственные образования обладают всеми правовыми, племенными и экономическими данными для самостоятельного государственного существования…, представление о независимости вполне ясно и отчетливо отражается в казачьем самосознании, тем более, что идея политической свободы была им особенно остро пережита в четырехвековом процессе борьбы за нее. Независимость казачества самоопределяет свой внутренний строй и внешние отношения… Санкция Лиги Наций должна явиться гарантией казачьей независимости». В статье «Украинское движение» приветствовалась идея создания новой федеративной России, выражалась поддержка боевым действиям армии УНР: «Победы украинцев приближают момент нашего сближения, создание единого казачьего фронта, объединение наших сил для достижения заветной цели – Демократической Федеративной Республики… Этот свободный Союз Народов, спаянных взаимным доверием и любовью к общему Отечеству, будет более единым и крепким, чем то унитарное государство, насильственно сколоченное, о котором возвещали и возвещают нам господа осважники».

Безусловно, статьи такого рода имели ярко выраженную политическую подоплеку, однако рассматривать их как призыв к «расколу» рядов Белого движения, к отделению казачьих областей от остальной России не следовало. Тем более что уже с 5-го номера весь тон передовых статей стал вполне лояльным по отношению к политическому курсу Главного Командования, и угроза «раскола» (если таковая вообще существовала) миновала.

Однако Врангелю были представлены совершенно иные сведения. Редактор газеты «Евпаторийский курьер» Б. Ратимов донес Главкому, что газета «Донской Вестник» «приносит вред, ведет проповедь розни и вражды с добровольцами, дискредитирует власть Главнокомандующего и готовит донцов к разрыву с ним, склоняет казаков к миру, доказывая бесполезность борьбы, угождает и льстит рабочей массе». Результатом стал приказ Главкома об «отрешении от должности донских генералов и предании Дю-Шайля военно-полевому суду». Помимо этого, 21 апреля 1920 г. обвинение «в государственной измене» было предъявлено Сидорину и Кельчевскому. Военно-полевой суд состоялся 3–4 мая 1920 г. Высшему командному составу инкриминировалось «преступное бездействие», результатом которого стало эсеровское «направление» казачьего официоза. На суде генерал Сидорин категорически отверг обвинение в «измене», хотя в «бездействии власти» он не отрицал своей вины. Первоначальный приговор суда обвиняемым: «лишение воинского звания, чинов, орденов и дворянства и четыре года каторжных работ» – был представлен на конфирмацию Главкому, однако Врангель заменил его «увольнением от службы в дисциплинарном порядке, лишая их, с согласия Донского Атамана (именно ходатайство Богаевского способствовало смягчению приговора. – В.Ц), права ношения в отставке мундира».

Но и не считаться с интересами казачества было невозможно. Дело «Донского Вестника» показало, что хотя «оппозицию» в Крыму «подавить» легче, чем на Кубани, но путь конфликтов совершенно не продуктивен. Представители казачества должны были принять непосредственное участие в создании системы управления, даже несмотря на отсутствие собственных «суверенных территорий». В своих Записках Врангель отметил, что приказ № 2925 об организации Совета при Главнокомандующем был издан им «по предварительному соглашению с атаманами и председателями правительств Дона, Кубани, Терека и Астрахани». Однако оригинальный текст «Соглашения» был подписан 2 апреля, то есть уже после создания Совета при Главнокомандующем. В Севастополе в это время находились донской атаман генерал-лейтенант Богаевский (он подписал Соглашение и за Астраханское войско), кубанский атаман генерал-майор Букретов и терский атаман генерал-лейтенант Вдовенко. Преамбула Соглашения декларировала, что Главком ВСЮР и атаманы казачьих войск Юга России, «облеченные каждый полнотой власти… единодушно пришли к нижеследующим основным положениям их взаимоотношений». Первый пункт утверждал статус «единоличной власти» Главкома и подтверждал принятый еще в 1918–1919 гг. принцип подчинения казачьих воинских частей единому военному командованию: Главнокомандующий Вооруженными Силами на Юге России, объединивший своим приказом для областей, занятых Вооруженными Силами, всю полноту власти в гражданском и военном отношениях, без всяких ограничений, является в отношении казачьих вооруженных сил высшим военным начальником, обладающим полнотой военной власти в отношении стратегического и тактического их употребления и по другим вопросам, непосредственно связанным с ведением военных действий, на основаниях, действующих в Донской армии (то есть автономия Донской армии, предусмотренная военными законами Войска Донского, сохранялась. – В.Ц.)». А «в отношении внутреннего гражданского устройства Казачьи Войска и Области пользуются полной автономией и являются независимыми от Главнокомандующего». Исключение из «независимости» (сказался горький опыт «договора с горскими сепаратистами» и последовавшего за ним «кубанского действа») составляла сфера внешней политики, контактов с «правительствами иностранных государств». В этой области «никакие сепаратные выступления Войсковых Атаманов не могут иметь места, и всякие сношения и действия должны предприниматься по соглашению с Главным Командованием и при его посредстве». Делалась и важная оговорка: «В то же время и Главнокомандующий, при ведении переговоров с Иностранными Правительствами, по всем вопросам, касающимся непосредственно Казачьих Областей и Войск, предварительно сносится с Атаманами».

Оригинальность ситуации состояла в том, что буквально за день до подписания соглашения (1 апреля 1920 г.) кубанский атаман Букретов и глава кубанского правительства Иванис подписали удостоверение на имя Л. Л. Быча, которым формально продлевали его полномочия в качестве главы иностранной делегации, разрешали ему «защищать интересы Кубанского народа перед Союзными державами и заключать договоры от моего (атамана. – В.Ц.) и Кубанского Краевого правительства имени». А в день подписания соглашения Иванис уполномочил одного из лидеров «самостийной группы», П. Л. Макаренко, «вести переговоры и подавать заявления Правительству Польской Республики и Правительствам Западных государственных образований от имени Кубанского Краевого Правительства».

Одновременно с подписанием Соглашения донским и кубанским атаманами были составлены особые меморандумы, предназначавшиеся для представителей стран Антанты и показывающие отношение казачества к возможному перемирию с Советской Россией, на котором настаивала Великобритания. В меморандуме атамана Богаевского указывалось на «историческое право казаков на самостоятельное существование, на их свободолюбие и республиканские убеждения». Поэтому «с насильственно навязанным советским строем казачество не примириться никогда». «Если вопрос о борьбе с большевиками бесповоротно будет решен в отрицательном смысле», то «независимость Донской территории должна быть гарантирована Антантой. Взаимоотношения Дона с Советской Россией должны быть только договорными». Это заявление в какой-то степени обращалось к статусу Всевеликого Войска Донского с 1918 г., когда атаман Краснов также не исключал возможности установления дипломатических отношений с РСФСР. Теперь же донская государственность должна была «гарантироваться» Антантой, и Дон мог бы тогда окончательно получить статус независимого государства, аналогичного республикам Прибалтики и Закавказья. Следует, однако, учитывать, что подобная перспектива была бы возможной лишь в случае прекращения военных действий ВСЮР против РККА.

В таком же духе был составлен меморандум Букретова. Пространно излагая историю суверенных прав Кубанского Края со времен Запорожской Сечи до 1917 г., перечисляя все признаки свободного, демократического государства, закрепленные в краевом законодательстве, документ завершался так: «Приемлемыми условиями для переговоров (с советской властью. – В.Ц.) могут считаться следующие: полное невмешательство Советской России во внутреннюю жизнь Кубанского Края; на территории Кубанского Края не должно быть советских войск; связь с Россией должна быть установлена на основании особых соглашений, которые должны иметь международные гарантии в соблюдении их обеими сторонами».

Еще более откровенный характер носило заявление приехавшего в Тифлис главы Краевой Рады П. Тимошенко, касающееся «внешней политики Кубанского правительства»: «Мы участвуем в гражданской войне не ради войны. Мы продолжаем защищать свободу и демократический строй, установленные в Кубанском Крае волею народа через свои выборные государственные учреждения. Поэтому мы готовы во всякое время прекратить гражданскую войну, если Советская Россия согласится: а) вывести все свои войска из пределов Кубанского Края и б) признать за Кубанским Краем безусловное право на самостоятельность и независимое существование, провозглашенное Кубанской Краевой Радой 5 декабря 1918 года». С полной уверенностью в правомерности «суверенных прав Кубани» Тимошенко высказывался о «признании самостоятельности и независимости тех государственных образований, которые возникли на территории России и объявили свою независимость», о «невмешательстве во внутренние дела государств и государственных образований, возникших на территории России, в том числе и в дела Советской России», и о том, что «вопрос об объединении всех этих государств впоследствии в союз или в союзы на тех или иных основаниях ставится в зависимость исключительно от свободного волеизъявления их народов».

«Соглашение» от 2 апреля и «меморандумы союзникам» явно демонстрировали отсутствие намерений казачьих лидеров отказаться от продекларированных еще в 1917–1919 гг. «вольностей» и «суверенных прав». Эти документы вполне можно было рассматривать в качестве некоей «новой формы» взаимодействия добровольческого командования и казачьего руководства. Соглашение было подписано в условиях, когда немало казачьих политиков и военных было уверено в неизменности той политической линии, которая привела в феврале 1920 г. к созданию южнорусской власти. Тем не менее договор с Врангелем «самостийные» политики расценивали как «шаг назад», как «измену интересам казачества». Но вряд ли это можно было считать объективной оценкой, поскольку фраза о «независимости от Главнокомандующего» могла трактоваться весьма широко. Иное дело, что данное Соглашение неизбежно требовало дальнейшего развития, составления нужных подзаконных актов, при разработке которых мнение казачьих политиков имело бы решающее значение.

Однако казачьи политики, противники «добровольчества» и «врангелевщины» были заняты в данный момент решением вопроса о судьбе частей Кубанской армии, сосредоточенной – после отступления с Кубани – в Сочинском округе на границе с Грузией. Здесь же находилось Кубанское краевое правительство, депутаты Кубанской Краевой и Законодательной Рады, члены Верховного Круга. Атаман Букретов поддерживал контакты и с кубанскими представительными структурами, и с генералом Врангелем, получив от него назначение на должность Командующего Войсками Кавказского побережья Черного моря. В своем приказе о вступлении в должность (№ 469 от 13 апреля 1920 г.) он призывал к продолжению сопротивления, хотя бы ради «упорного удержания занимаемого ныне района», что «заставит противника принять выгодные для нас условия и тем спасти Кубань, а с нею и армию». Но части армии, несмотря на численное превосходство над противостоящими им советскими войсками (три кубанских корпуса и один донской против одной советской дивизии), испытывали огромные трудности в снабжении продовольствием и фуражом. В армии и среди многочисленных беженцев началась эпидемия холеры. «Полки совсем потеряли дух», – считал генерал-лейтенант С. Г. Улагай. «Положение на фронте Туапсинской группы не было серьезным, но продовольственный вопрос был в катастрофическом состоянии», – заявлял командир 2-го Кубанского корпуса генерал-лейтенант В. Г. Науменко. В этой связи практически полностью исключалась возможность «пробиться с оружием на Кубань». Оставались три альтернативы: отступление в Грузию и разоружение, эвакуация в Крым и продолжение боевых действий в составе ВСЮР или мирные переговоры с представителями советского командования о дальнейшей судьбе казаков.

Первое предложение могло показаться предпочтительным, если учесть, что Кубань имела с Грузией оформленные отношения на уровне обмена дипломатическими представителями еще с осени 1918 г. Тифлис многим членам Краевой Рады казался «центром, где решаются все политические вопросы Кавказа». Но руководство Грузии не спешило интернировать казачьи полки и беженцев. 17 апреля 1920 г. было получено решение грузинского правительства, гласившее: «Переход на Грузинскую территорию нескольких десятков тысяч небоеспособных кубанских казаков нарушит правильную коммуникацию размещенного на побережье Грузинского войска, уменьшит его боеспособность и весьма усложнит и без того тяжелое положение продовольственного вопроса. Потому переход кубанскими частями грузинской границы совершенно невозможен, и все попытки это сделать встретят со стороны Грузии вооруженное сопротивление». Единственное исключение Грузия была готова сделать для атамана, Рады, правительства, членов Верховного Круга, почетных стариков и отдельных лиц командного состава, которых принимали как «политических эмигрантов». Воинские части получали в принципе резонный совет: «Эвакуироваться на единственно вольную от большевиков русскую территорию – Крым». Только 19 апреля правительство Грузии согласилось принять на своей территории «всех лиц командного состава, до урядников включительно», но предложение опоздало.

Эвакуация в Крым проходила настолько, насколько это позволяли возможности транспортировки. В условиях крайней нехватки угля из Севастополя были посланы транспорты, грузившие в первую очередь больных и раненых. Из района Адлера в Крым удалось вывезти большую часть казаков 4-го Донского корпуса (около 5 тысяч) и кубанцев (около 2 тысяч).

Для большинства же оказавшихся на Черноморском побережье казаков единственной альтернативой осталась попытка заключения перемирия с советским командованием. 17 апреля их условия были выработаны штабом Кубанской армии. Предварительное перемирие и последующий мирный договор между Кубанью и Советской Россией должен был основываться на том, что «обе стороны должны смотреть друг на друга как на части одного великого народа и не стремиться к уничтожению или унижению противника, как подобает при внешних войнах. Сторонам надлежит думать лишь о светлом, общем будущем. Заключенные соглашения должны вести к долгому прочному миру, т. е. не иметь в своем содержании никаких пунктов, которые бы явились обидными или унизительными для какой-либо стороны, оставляли бы чувство недоброжелательности или даже мести и могли бы служить поводом к новым восстаниям и борьбе… при ведении переговоров необходимо проявить и подчеркивать особое, доверчивое отношение сторон друг к другу».

Прецедент подобного рода усматривался в Тартуском мирном договоре между РСФСР и Эстонией, заключенном в январе 1920 г. Но надежды на равноправные переговоры не оправдались. С самого начала советское командование разъяснило, что речь может идти не о перемирии, а только «об условиях сдачи восставшего против Советской Республики казачества». В основу советского решения были положены предложения, выдвинутые не Эстонии, а войскам Северного фронта генерала Миллера (8 февраля 1920 г.), что означало отнюдь не переговоры, основанные на «доверии сторон», и тем более не переговоры на «межгосударственном уровне», а только полную капитуляцию, сдачу оружия в обмен на возможность выезда и «неприкосновенности жизни». Следовало учитывать, что в это время (с 17 января 1920 г.) уже действовало постановление ВЦИК Советов и СНК РСФСР «Об отмене высшей меры наказания (расстрела)», в котором отмечалось, что «разгром Юденича, Колчака и Деникина, занятие Ростова, Новочеркасска, Красноярска, взятие в плен верховного правителя создают новые условия борьбы с контрреволюцией». Признавалось возможным «отложить в сторону оружие террора» и «отменить применение высшей меры наказания (расстрела), как по приговорам ВЧК и ее местных органов, так и по приговорам городских, губернских, а также и верховного при ВЦИК трибуналов».

Советские условия (18 апреля 1920 г.) предусматривали капитуляцию казачьих частей и «гарантированную свободу всем сдавшимся, за исключением уголовных преступников, подлежащих суду военно-революционного трибунала (то есть «всех лиц, которые производили без суда и следствия всякие расстрелы, грабежи и насилия, а также офицеров, состоявших на службе в рядах Красной армии и добровольно перешедших на сторону войск командования Южной России». – В.Ц.)… искренне раскаявшиеся в своем проступке и выразившие желание искупить свою вину перед революцией вступлением в ряды Красной армии» должны были «принять активное участие в борьбе с Польшей, посягнувшей на исконные русские территории». Но применительно к «инициаторам и руководителям восстаний» подобная амнистия не применялась. Они подлежали «привлечению в трудовые батальоны» или «заключению в концентрационные лагеря до конца гражданской войны, и только в виде особой милости они могут быть допущены в ряды РККА». Добровольно сдавшимся гарантировалась «неприкосновенность личности».

Отдельный пункт предусматривал сохранение «кинжалов, серебряных шашек и дедовского холодного оружия…, при условии круговой поруки, что это оружие не будет обращено против Советской России». Таковы были советские условия, принятые 20 апреля 1920 г., а 21 апреля части Кубанской армии сдались. По данным комиссара 34-й дивизии И. Рабиновича, «через нашу регистрацию прошло до 40 тыс. человек».

Что касается высших органов управления Кубани, то после отхода из Екатеринодара фактически перестала существовать Кубанская Краевая Рада. В своем официальном обращении, сделанном 15 марта 1920 г. в селении Елизавет-польском, Краевая Рада (в составе оставшихся 105 членов из почти 580 членов полного состава) заявила о «временном прекращении своих занятий (они так и не возобновились. – В.Ц.) и передаче части своих полномочий Законодательной Раде». При этом Рада напоминала, что «согласно Конституции Кубанского Края, Войсковой Атаман является главой вооруженных сил края и приказывает всем чинам Кубанской армии, от казака до генерала, исполнять все приказы Войскового Атамана». Тем самым подчеркивался переход к военно-походному характеру осуществления власти, в подтверждение чего проводилась параллель с событиями «Ледяного похода»: «Пусть никто не слушает то, что Рада, Атаман и Правительство ушли в Туапсе. Краевая Рада заявляет, что, каков бы ни был наш путь, цель у нас одна – освобождение Кубани. Помните, что во время Первого похода Рада, Атаман и Правительство, уйдя из Екатеринодара за Кубань, пришли в Екатеринодар через Мечетинскую». Никаких разногласий не должно быть между сохраняющими свои полномочия Законодательной Радой, Войсковым Атаманом и Краевым правительством. «Краевая Рада объявляет всем, что между нею, Законодательной Радой, Войсковым Атаманом и Краевым правительством существует полное согласие, и работа их – это объединенная работа, направленная к одной цели: скорейшему освобождению Кубани и созданию условий для мирной трудовой жизни».

Законодательная Рада, несмотря на то что ее полномочия формально истекли еще в конце 1919 г., продолжала работать вплоть до капитуляции Кубанской армии. 18 апреля 1920 г. в Адлере было принято официальное постановление о прекращении ее работы и продолжении деятельности исполнительной власти: «Сессию Рады прервать и каждому члену Рады предоставить свободу действий. Правительству же и Войсковому Атаману продолжать борьбу за независимость Кубани». Созыв очередной сессии мог производиться (согласно статье 45 Конституции) только по решению атамана. Войсковой атаман Букретов на английском крейсере 20 апреля 1920 г. прибыл в Батум. Ввиду «выезда за пределы Кубанского края» и сдачи Кубанской армии, он принял решение сложить с себя атаманские полномочия, передав их главе Краевого правительства Иванису в мае 1920 г. (на основании статьи 51 Конституции). Таким образом, Иванис остался единственным правомочным представителем власти на Кубани – и как глава правительства, и как исполняющий обязанности Войскового Атамана. Только Иванис мог теперь решать вопрос о созыве сессий Законодательной Рады или Краевой Рады. В условиях прекращения работы представительных собраний и невозможности их созыва (на территории Кубани была установлена советская власть) все полномочия сосредотачивались только у исполнительной власти. Этот принципиальный политико-правовой момент необходимо учитывать при рассмотрении вопросов о правомочности полномочий Иваниса, в частности, при подписании им Договора между Правителем и Главнокомандующим ВСЮР и атаманами и правительствами Дона, Кубани, Терека и Астрахани. В частности, применительно к соглашению от 2 апреля оспаривалась правомерность подписания Договора Букретовым. Об этом от имени Президиума Кубанской Краевой Рады заявил 12 мая 1920 г. оказавшийся в Тифлисе ее председатель И. Тимошенко. В официальном письме на имя полномочного представителя Краевого правительства при правительствах Грузии, Армении и Азербайджана А. Дробышева лидер кубанских «самостийников» заявил, что севастопольское Соглашение «создает для Кубанского края зависимое от генерала Врангеля положение в военном и политическом отношениях и нарушает, таким образом, суверенитет Кубанского Края». Кроме того, «Генерал Букретов не был уполномочен на заключение таких соглашений соответствующими органами Кубанской краевой власти, и… никакой акт Войскового Атамана без соответствующей скрепы Председателя Правительства или его Заместителя почитается для Кубани не обязательным». Казалось бы, такое «обвинение» могло поколебать прочность «союза с казачеством» Главкома ВСЮР. Однако при подробном рассмотрении подобных упреков ясна их несостоятельность. Как уже отмечалось выше, в полном соответствии с Кубанской Конституцией Войсковой Атаман передал свои полномочия главе правительства, который мог заключать соглашения и принимать законодательные акты в согласии с Советом правительства. Правда, эти акты подлежали последующему утверждению на сессии Законодательной Рады (в двухнедельный срок, согласно статье 58-й), но таковая, как уже отмечалось выше, могла быть созвана только по решению атамана. Можно было бы оспорить подписанное Соглашение только отсутствием «скрепы» Иваниса. Но сам «виновник» нарушения формы Соглашения официальным письмом уведомил Врангеля, что считает для себя «обязательным подписанное в апреле соглашение с Главным Командованием» и даже готов «дополнить этот договор отдельным соглашением на намеченных Врангелем основаниях». Что касается июльского договора Врангеля с атаманами, то Иванис имел полное право на его подписание. А вот полномочия Тимошенко, обеспокоенного нарушениями «буквы закона» и умалением «суверенитета», были далеко не бесспорны. Президиум Краевой Рады, от имени которого он опубликовал свой протест, не имел права работать в перерыве между ее сессиями (согласно статье 25 Конституции Кубани), поэтому и несогласие с подписанным в Севастополе Соглашением Тимошенко мог выражать только в форме частного мнения бывшего председателя Краевой Рады.

Что же касается главных инициаторов перемирия – англичан, то их расчеты на прекращение гражданской войны в России не оправдались. После окончания Военного Совета 22 марта 1920 г. Врангель направил в Британский Военный Комиссариат ответ на предложения о посредничестве в заключении мира с Советской Россией. В нем, в частности, говорилось: «Возможно быстрое разрешение вопроса о перемирии и его осуществлении является необходимым. Переговоры могут быть возложены на представителей английского командования, находящихся здесь (в Севастополе. – В.Ц.)». Оценивая важность «той возможности, которую Британское Правительство предлагает Главнокомандующему и его главным сотрудникам найти приют вне России», Врангель указывал, чтобы такая же помощь была «предоставлена в одинаковой степени всем тем, кто предпочел бы оставление своей Родины принятию пощады от врага». Для подготовки «передачи Крыма Советскому правительству» Главком требовал «не менее двух месяцев от дня завершения переговоров». В течение этого срока «союзники должны продолжать снабжать армию и население занятых областей всем необходимым».

29 марта министр иностранных дел Великобритании лорд Керзон обратился к наркому иностранных дел Чичерину с нотой (опубликована в лондонской «Times» и парижской «Temps»), в которой заявлял: «Придя за последнее время к убеждению, что военная борьба на Юге России не может быть продолжена до бесконечности, и убедившись в том, что продолжение ее будет сопровождаться лишь новыми потерями жизней и вызовет сильную задержку в восстановлении спокойствия и благоденствия России, я употребил все свое влияние на генерала Деникина, чтобы уговорить его бросить борьбу, обещав ему, что, если он поступит так, я употреблю все усилия, чтобы заключить мир между его силами и властями, обеспечив неприкосновенность всех его соратников, а также населения Крыма. Генерал Деникин, наконец, последовал этому совету и покинул Россию, передав командование генералу Врангелю… Я прошу Вас, во имя интересов России и человечества, отдать приказ о прекращении враждебных действий и даровать амнистию с последующим роспуском Добровольческой армии». В ответе Чичерина (1 апреля) приветствовалось «начало нового периода советско-английских отношений» и выражалась готовность к переговорам по всему комплексу межгосударственных отношений. Применительно к ВСЮР Чичерин не исключал амнистии, но выдвигал контрпредложение – освободить и доставить в РСФСР всех бывших венгерских народных комиссаров, отбывавших тюремное заключение после подавления венгерской революции 1919 г. В Лондон должен был выехать советский посол М. М. Литвинов. Керзон отклонил советские предложения и снова поставил вопрос о прекращении боевых действий против белого Крыма. При этом говорилось уже о возможности непосредственных переговоров Врангеля с представителями РСФСР. Нужно отметить, что существо советских предложений в понимании статуса белых армий и правительств было достаточно близким к выраженному в британских заявлениях. Речь здесь шла не о равноправных переговорах, не о сохранении территории, занимаемой ВСЮР, и казачьих областей в качестве государственных образований (на что надеялись лидеры казачества), а лишь о степени смягчения ответственности (всеобщей амнистии или только для нижних чинов, мобилизованных, невиновных в «белом терроре» и др.) за выступление против советской власти, которая фактически утвердилась в качестве всероссийской. Возможно поэтому в одном из последних ответов советского правительства на заявления Керзона (23 апреля 1920 г.) говорилось о готовности начать переговоры с самим Врангелем – при посредничестве английских представителей – «по вопросу об амнистии и бескровной ликвидации крымского фронта». Однако вряд ли можно было надеяться на согласие со стороны нового Главкома ВСЮР, убежденного, что переговоры с «преступной» советской властью бессмысленны, а «помилование» будет лишь уловкой, чтобы впоследствии расправиться со «сдавшимися на милость победителя». В письме от 23 мая Главком ВСЮР, ссылаясь на невозможность непосредственных переговоров с советской властью, оправдывал подготовку к наступлению в Северную Таврию («продовольствование армии и населения Крыма») и заявлял: «Даже допуская возможность соглашения с большевиками, я не вижу, каким образом таковое было бы обеспечено… Недавние примеры действий большевиков в отношении Кубани и Грузии, с каковыми ими только что были заключены соглашения, наглядно подтверждают хорошо известные взгляды большевиков, считающих всякие юридические и моральные обязательства не более как буржуазным предрассудком».

Интересна реакция Деникина на публикацию ноты Керзона. Бывший Главком направил в «Times» письмо, в котором цитировался отрывок ноты, относящийся к нему, и давался такой ответ: «Я глубоко оскорблен и возмущен подобным заявлением и удостоверяю: 1) никакого влияния оказывать на меня лорд Керзон не мог, так как я с ним ни в каких отношениях не находился; 2) единственный раз в Новороссийске представитель Великобритании генерал Перси… предложил мне посредничество для заключения перемирия с большевиками. Но я это предложение категорически отверг…; 3) предложение английского правительства о начале мирных переговоров было вручено не мне, а моему преемнику в командовании ВСЮР, генералу Врангелю…; 4) мой уход с поста Главнокомандующего… никакой связи с нотой лорда Керзона не имеет; 5) как раньше, так и теперь считаю неизбежной и необходимой вооруженную борьбу с большевиками до полного их поражения…, иначе не только Россия, но и вся Европа будут разрушены». Тем самым Деникин заочно отказывался от любой поддержки попыток Врангеля (если бы даже они имели место) начать переговоры о перемирии. Вполне вероятно, что в этом случае Деникин опротестовал бы их со своей, формально не переданной никому должности Верховного Правителя России.

Но если со стороны Врангеля использование британского посредничества можно было расценить как желание «оттянуть время» для подготовки армии к наступлению (по воспоминаниям генерала Махрова, на Военном Совете его слова о возможности продолжения войны – «пока мы имеем хоть один шанс» – встретили поддержку и со стороны самого Врангеля, и со стороны присутствовавших генералов), то блокированные на Черноморском побережье кубанцы пытались все же воспользоваться предложением союзников. 31 марта 1920 г. Кубанское Краевое правительство заявило, что оно «желает прекратить гражданскую войну и просит союзников взять на себя посредничество для ведения мирных переговоров с Советской Россией» и просит военных представителей Великобритании незамедлительно воздействовать на советское командование в целях прекращения военных действий против Кубанской армии. Аналогичное заявление было отправлено и 11 апреля из Сочи на имя адмирала Де-Робека. Нельзя сказать, что Великобритания игнорировала заявления казаков. Де-Робек со своей стороны заявил о готовности оказать поддержку Кубанской армии и выделил из запасов флота продовольствие и медикаменты. Английский флот несколько раз обстреливал побережье и прикрывал погрузку казаков на транспорты, идущие в Крым. Это тем не менее не приостановило военных действий и не спасло кубанцев от капитуляции.

Переговоры же самого Врангеля с советским командованием так и не начались, посредничество Великобритании оказалось ненужным. С возобновлением боевых действий в Таврии в конце мая 1920 г. все официальные контакты с врангелевским правительством были англичанами прекращены. Врангель при своей встречи с британским военным представителем генералом Перси пытался убедить последнего, что «он взял часть той территории, на необходимость коей, для снабжения армии, он указывал с самого начала», и снова запрашивал информацию о «реальных гарантиях… относительно неприкосновенности территорий, занятых ВСЮР, в случае намечавшихся английским правительством переговоров с большевиками». Несмотря на это, из Севастополя отозвали военную и дипломатическую миссии, и в июне в Лондоне уже шли переговоры о заключении торгового договора с представителями советской кооперации. Британский МИД отказал управляющему отделом иностранных сношений П. Б. Струве в каких-либо переговорах. Главным союзником белого Крыма осталась Франция.