Я подвел Людмилу к двери и сделал шаг в сторону, прижавшись спиной к теплой, обшитой досками стене.

Она постучала в окно. Несколько долгих секунд в доме было тихо, потом из-за двери раздался спокойный мужской голос:

– Кто там?

Ей не пришлось играть, и говорила она совершенно искренне, и голос звучал так, как надо:

– Откройте, пожалуйста, я ранена, я истекаю кровью… Помогите, ради бога…

Еще одна пауза, не слишком долгая, но Людмиле она должна была показаться бесконечной. Брякнул засов или массивный железный крюк. Дверь открылась.

На пороге стоял, с керосиновой лампой в одной руке и револьвером в другой, пожилой мужчина, одетый в темный стеганый халат.

Людмила держалась из последних сил но, увидев этого человека, а возможно, ощутив исходящее из дома тепло, начала оползать вниз вдоль притолоки двери.

– Спокойно, – сказал я как можно более мирным голосом и шагнул в круг света, держа перед собой открытые ладони. – Извините за беспокойство. Мы не причиним вам вреда. Женщина действительно ранена. Тяжело, в грудь. Я тоже, но в ногу. Нам нужна помощь. Хотя бы перевязка. Утром я найду врача.

Мужчине было лет около шестидесяти. Правильное умное лицо, твердо сжатые губы. Коротко подстриженные волосы с сильной проседью и совсем белые усы. Револьвер в руке не дрожал. Теперь он был направлен мне точно в солнечное сплетение.

– Ранены? Где? Кто вы?

– Во время перестрелки у посольства. Вы ее слышали, надеюсь? Мы ехали на автомобиле, в него бросили гранату…

– Просто ехали, и все? Говорите лучше правду. Вы кто – троцкисты или из тех, других? Почему пришли именно ко мне?

– Это долгий разговор. Если угодно, я расскажу все. Но помогите сначала хотя бы женщине…

– Нет, – ответил мужчина спокойно. – Я вам не буду помогать. Кем бы вы ни были. Меня теперь ничего не касается. Я бывший статский советник. В молодости служил в гвардии. Штаб-ротмистр, лейб-улан. Так что стрелять умею, имейте это в виду. Мой старший сын погиб на фронте в пятнадцатом году. Младшего расстреляли большевики в восемнадцатом. Осталась одна дочь. Я вас пущу, следом придут… не знаю кто, все равно, и увезут меня на Лубянку, за помощь врагам революции. Или наоборот. Уходите. Каждый сам хоронит своих мертвецов… Чем больше вы будете убивать друг друга, тем лучше. Уже неделю я с нетерпением жду, когда же начнется очередная Варфоломеевская ночь…

Голос его был настолько ровен и равнодушен, что я понял – уговаривать старика бессмысленно. Но и отступить уже не имел возможности.

– Зачем же вы вообще открыли? – спросил я.

– Дурацкие пережитки прошлого, как сейчас принято говорить. Подумал, вдруг действительно женщина, случайная прохожая, ранена шальной пулей. А тут вы… Опять обычная советская ложь и провокация.

Он сделал движение, чтобы шагнуть назад и захлопнуть дверь, не отводя от моего живота револьверный ствол. Он даже слегка придавил спусковой крючок, потому что изогнутый клюв курка шевельнулся и чуть приподнялся.

– Подождите. Все не совсем так, хотя вы и правы в главном. Мы не красные, не те и не другие. Я вам все объясню, но сначала помогите. Ей нужна перевязка, что-нибудь укрепляющее сердце, ну я не знаю… Положите ее где-нибудь, а я побегу искать врача. Есть же в вашем районе частнопрактикующий врач? Я вам денег дам, сколько угодно…

– Зачем мне ваши деньги? Когда я просил районного комиссара ЧК отпустить моего сына, взятого на улице заложником, он, знаете ли, не снизошел. Ну а я тоже не Христос…

Я мог бы сейчас отнять у него револьвер, даже убить, только зачем? Умножение зла, не больше. И старик по-своему совершенно прав…

Не знаю, уловил ли он мое душевное движение, но словно бы заколебался. Пробормотал что-то неразборчиво. По-моему – просто выругался.

– Вон там, видите – флигелек, – он указал стволом револьвера. – Замок там хлипкий. Сломайте его и заносите свою… даму. Если что – я ничего не знал о вас. – Еще помолчал. – Схожу посмотрю, что там у меня есть. Бинт, кажется, и йод. Не знаю…

…Людмила лежала на узком топчане, накрытом старым шерстяным одеялом, обнаженная по пояс. В углу, потрескивая, разгоралась буржуйка, старик стоял рядом и без любопытства смотрел на ее большие – в других обстоятельствах – весьма соблазнительные груди.

Я обработал края раны йодом, забинтовал как можно туже, израсходовав два больших рулона бинта. Я слышал, что, если пробито легкое, надо изолировать рану от доступа воздуха. Только, наверное, все это напрасно. Кровь из уголка рта у нее сочилась, не переставая. И пульс явно слабел. Но женщина пока оставалась в сознании.

Никаких сердечных средств, кроме настойки валерианы и ландыша, у статского советника, конечно, не оказалось, да и были ли они в это время вообще?

– Займитесь собой, – сказал наконец старик, – а я попробую найти врача. Живет тут неподалеку один, насколько я знаю, в сексотах не числится… Пока не вернусь, из флигеля не выходите. И в дом войти не пробуйте. Там только дочь, но у нее ружье, заряженное картечью. Простите, доверять вам не имею оснований…

Он с сомнением покачал головой и вышел на улицу. Я накрыл Людмилу ветхой, но чистой простыней, а сверху своим пиджаком.

– Интересный старик, да? – с трудом выталкивая слова, не только из-за раны, но и сжимающей грудь повязки, прошептала она. – А он ведь совершенно прав. Ему надо радоваться тем сильнее, чем больше нас подохнет. А он еще за врачом пошел. Но я ведь все равно умираю, да?

– Глупости. Вот придет врач…

– Да чем он мне поможет? Операцию ведь не сделает, а в больницу меня везти… побоится.

– Чего ему бояться? Скажет, что на улице раненую подобрал. А пока до ГПУ информация дойдет, мы тебя выручим. Лишь бы операцию сделали.

– Нет, не утешай меня. Так и должно было кончиться. Я сама виновата. Все-таки нужно было или отдать тебе фотопленку и отпустить подобру, или там же и застрелить. Ошибка в выборе цели. Все могло быть иначе. Я догадывалась, что ты подставка. Душа подсказывала – не связывайся. Не послушалась. Все и всегда пользовались энтузиазмом дураков. Сначала думала – дурак ты, потом поняла, что – я. А легла с тобой, потому что так захотела. Расслабилась впервые за… Не помню, год, два, больше… У нас хорошо получилось. Другие мужики здесь просто кобели. Быстрее, быстрее – и в сторону. Можно было все изменить. Не сдавать тебя, а наоборот… Бросить все и сбежать. С тобой. Ты денег хотел заработать? У меня денег много. На двоих на всю жизнь хватит. Идеи – плевать на все идеи. Я бы тебя уговорила, ведь правда?

Я кивнул. Щеки у нее разгорелись, она покашливала все чаще, и тогда лицо у нее мучительно кривилось. Похоже, скоро потеряет сознание. Язык уже заплетается.

Я намочил тряпку в ведре, положил ей на лоб. Людмила благодарно кивнула.

– Ты бы согласился. Ты меня не любишь, а я вот, кажется, да… Сама поражаюсь. Думала, давно разучилась, и надо же… Ну, в постели любовь не обязательна. Года два-три мы бы продержались. Я тебя в Торунь повезу. У меня там дом. Торунь красивый город…

– Знаю, я там был. Там Коперник родился, костел есть, такой громадный, красный, ратуша с часами, стена высокая и городские ворота к реке выходят…

– К Висле… Правда, был… Видел. Все так и есть. У меня дом недалеко от рыночной площади. Из окна Вислу видно. Скоро поедем. Я мечтала быть польской Жанной д'Арк, не получилось. Теперь буду… – она снова захрипела и наконец потеряла сознание.

Сделать я все равно ничего не мог, просто сидел возле нее, курил, пуская дым в сторону приоткрытого окна, и вспоминал красивый город Торунь, где оказался случайно двенадцать лет назад, всего на один вечер и две половинки двух дней. Ничего, кроме тех достопримечательностей, о которых сказал сейчас Людмиле, нет, теперь уже окончательно Ванде, я и не запомнил. Осталось только впечатление – миниатюрный, как макет в архитектурном музее, средневековый город, в котором можно с приятностью провести несколько дней. Но вот как там жить постоянно, да еще с такой женщиной, как она, – не представляю.

Хотя именно как женщина она была интересна. В отличие от Аллы и всех других, что у меня были, – первобытная страсть, изобретательность, удивительное отсутствие налагаемых цивилизацией предрассудков. На Аллу я ее, конечно, не променял бы, однако отводить с ней время от времени душу было бы приятно.

Удивительно, какие мысли могут приходить в голову у одра умирающей женщины. Истинно сказано – мозг не имеет стыда.

Ванда начала бредить. Теперь исключительно по-польски, русский язык уже ушел от нее, как уходила и придуманная жизнь. Бессмысленно и страшно – молодая женщина, генетически созданная, ну не для любви, может быть, утверждать не берусь, но для чувственной и роскошной жизни, умирает в жалком сарайчике, в ненавидимом ею городе ради совершенно бессмысленной идеи.

Польский я знал плохо, да и говорила она быстро и бессвязно, так что понять в ее предсмертных словах почти ничего не смог.

Я ведь даже не знаю о ней ничего, кроме имени и фамилии. Кто она на самом деле, сколько ей лет. Вряд ли и тридцать исполнилось.

…Когда пришел хозяин в сопровождении такого же, как он, а может быть, и еще более старого врача, Ванда уже умерла. Слишком, по-моему, быстро. Но зато легко, в забытьи.

Врач профессионально поднял ей веки, опустил, вздохнул, изобразив сдержанную скорбь. Он ведь не догадывался, кем она мне приходится. Вдруг – жена или сестра.

– Да-с, ну что же… Мой приход на полчаса раньше ничего бы не изменил. Вскрытие покажет, но… – он развел руками. – А что у вас?

Моя рана его, очевидно, обрадовала. Здесь он мог проявить свои способности, не неся никакой последующей ответственности.

Хотя выглядела она откровенно погано. На мой непросвещенный, но заинтересованный взгляд. Ржавый перекрученный осколок металла разворотил икру так, что поразительным казалось, как нога вообще уцелела.

– Заживет. Недели через две непременно заживет, – приговаривал он, закончив ковыряться в ране, без всякой анастезии надергав оттуда массу всякой дряни, включая обрывки металла, чешуйки ржавчины, лоскуты от брюк и кожаных краг. При экзекуции я громко шипел сквозь зубы, а иногда даже и вскрикивал.

– Может быть, вам морфия уколоть? – поинтересовался врач, на что я замычал, отрицательно мотая головой, дотянулся до фляжки и допил коньяк до конца, пусть и было там не более ста граммов.

– Ну, вы молодец. Фронтовик, наверное? – сказал он, густо засыпая поле своей варварской деятельности отвратительно воняющим порошком йодоформа. – Полежать придется, само собой, перевязки через день, усиленное питание… Коньяк не возбраняется, в меру потребности. Если желаете, могу продолжить вас пользовать. Вы далеко проживаете?

– Далековато. Так что уж простите великодушно…

– Ничего, ничего, случай не сложный. Любой фельдшер справится… – То, что нам не придется более встречаться, врача обрадовало еще больше. – Тогда я пойду, с вашего позволения, – он посмотрел на часы. – Четвертый час уже, а у меня с утра визиты… – и кашлянул смущенно.

Я понял. Вытащил из кармана на ощупь несколько бумажек. Белые советские червонцы. За вызов на дом и перевязку многовато, конечно, хватило бы и десятой части этой суммы, здешний трудящийся на такие деньги полгода проживет, да мне-то чего скупиться? Я их не зарабатывал.

Однако доктор, видимо, считал, что пациент сам знает, во что ценит свое здоровье. Взял, не чинясь, аккуратно уложил в бумажник, вежливо раскланялся.

Хозяин проводил его до калитки, возвратился, сел напротив.

– Ну и что мы с вами будем делать? – поинтересовался он, выразительно посмотрев на мой раскрытый портсигар.

Прикурив и похвалив, как здесь водится, мою папиросу, он взял небрежно брошенный мной на скамейку автомат, повертел в руках, рассматривая.

– Понапридумывали… Бьет хоть хорошо?

– Получше «маузера», похуже винтовки. Тридцать патронов, на сто метров попасть в человека можно…

– Вот-вот. Легко это у вас.

– Да как будто у вас труднее получалось…

– Тоже правильно. Я-то в настоящих войнах не участвовал, на турецкую не успел, на японскую опоздал, так что в людей, слава богу, стрелять не пришлось, а учиться учился. Не только стрелять, а и палашом рубить, и пикой колоть…

– Знаете, я сейчас уйду, но не найдется ли у вас какой-то старой шинели, например? Я поменяю ее на свою кожанку, она очень хорошая, а могу еще и деньгами добавить… В шинели за рядового проще сойти, а с рядового какой спрос, глядишь, и доберусь до дому.

– Идти далеко ли?

– На Столешников…

– Может, и дойдете. Однако мне кажется, что положение на улицах с каждым часом будет осложняться. Поверьте моему опыту. Пять лет гражданских войн – это кое-что. Куда там Великой французской революции…

Старик, как принято в этом возрасте, вдруг замолчал, посидел, пыхая папироской, посмотрел на меня со странной смесью удивления и сочувствия.

– Поищем, а что же? Поищем. Генеральская шинель с красными отворотами вам, наверное, не подойдет, а другая… Где-то была старая, наверное, молью траченная, так вам это неважно… Главное, рост у нас с вами почти одинаковый, слишком нелепо выглядеть не будет.

Он ушел, на какое-то время оставив меня наедине с телом Ванды. Я не мог спокойно смотреть на ее профиль, отчетливо просвечивающий сквозь тонкую простыню. Все время казалось, что она вдруг шевельнется и начнет вставать со своего ложа. Слишком быстро все произошло, слишком недавно она была живой, не желавшей умирать и вдруг сделавшей это. Просто так, без всякого усилия.

– Вот, возьмите. – Старик вошел, неся через руку отнюдь не шинель, а темное, тоже старое пальто, пахнущее табаком, и какой-то нелепый котелок.

– Я тут подумал – шинель, зачем шинель? Вас любой просто так подстрелит. Ночь, человек, похожий на военного, пусть и мало похожий, – старик лукаво улыбнулся. – Что ж и делать, как в него не стрельнуть, хотя бы от скуки? А в штатского, да издали на юродивого смахивающего, зачем стрелять? Костылек еще возьмете… Пока подойдут, пока спросят… Документы у вас какие-нибудь есть?

– Какие-нибудь есть, – ответил я, удивляясь мудрости статского советника. Как его зовут, я так и не спросил. И он меня не спросил. Наверное – правильно. К чему? Встретились – разошлись, а знание имени вроде бы к чему-то и обязывает.

– А вы ведь не русский, милостивый государь, так ведь? – Он снова хитровато прищурился.

– Отчего вдруг такая мысль?

– Да вы и не отвечайте, мне и вашего вопроса достаточно. Я ведь, думаете, по какому ведомству действительный статский? По судебному, милейший, по судебному. В юности мне казалось, что я похож на Андрея Болконского, а оказалось – на Порфирия Петровича… Может, и обидно немного, да что сделаешь? Не мы решаем, за нас решают… Только вы меня не отвлекайте – ответьте, раз уж пришлось, – из каких вы краев к нам залетели?

Не помню, что за писатель, причем этого, XX века, употребил термин, великолепно подходящий к моему собеседнику: «Обоюдный старичок». Вот уж именно…

– Не понимаю, чем я вас заинтриговал, только русский я, стопроцентно.

– Этим и заинтриговали. Говорите по-русски, да не по-нашему. Не знаю, где языку учились, а за час нашего знакомства столько неизвестных мне оборотов употребили, столько раз ударения неправильно ставили и, главное – думаете не так. Очень быстро в уме переводите, не знаю, с какого языка на русский, но – «сапиенте сат». Это вы хоть поняли?

– Чего ж не понять. В латынях наслышаны.

– Изумительно! – Мне показалось, что не будь здесь покойницы, старик зааплодировал бы. – Что начитаны и наслышаны – сомнений нет, а вот какой стиль когда употреблять – не постигли еще. Поэтому совет примите от опытного человека. В образованном обществе вращаться можете почти невозбранно. А с простонародьем будьте поосторожнее. Они на такие вещи куда как чутки. Те же солдаты, которые с командирами из немцев общались, – особенно. Да кто ж вы все-таки есть? Попробую угадать. По облику – северный европеец. Для немца слишком легки и раскованны. Для англичанина – простоваты и остроумны. На француза совсем не похожи, я с ними жил, знаю. Швед, что ли, с примесью русской крови?

За интересным разговором я почти забыл не только о недавней смерти почти близкой мне женщины, но и об одуряющей боли в раненой ноге. Коньяк, наверное, помог, да и нервное возбуждение подстегивало.

– Знаете, господин генерал, все равно не угадаете, а тому, что скажу, – не поверите. Нет в вашем мире адекватно соответственной мне нации, посему предпочитаю называть себя евреем шестнадцатого колена Израилева…

Старик слегка опешил. Словно бы приняв мои слова всерьез.

– Шестнадцатого? Гм… Двенадцать знаю, тринадцатое как бы потерялось, а?..

– Потому что есть такой офицерский тост, не вашего, впрочем, времени. «Повторим, сказал почтмейстер, наливая по шашнадцатой…» Отсюда, наверное, и пошло…

Сам тост, признаюсь, я позаимствовал у отца Григория, происхождение же его явно теряется в дали времен. Возможно, и мой собеседник мог его слышать.

– Ага. Так, значит, – кивнул генерал, делая вид, что понимает. Или и вправду понимая намного больше, чем я предполагал. Они ведь в свои первобытные времена тоже далеко не дураками были в рассуждении общей сложности жизни.

– Тогда я вот что вам скажу. Дай вам бог здоровья, конечно, но и покойницу не грех помянуть…

Он вытащил откуда-то из-под топчана темного стекла бутылку.

– Так-то мне здоровье не позволяет и дочь препятствует, а уж тут не по-христиански будет…

Я с ним выпил. Какого-то непереносимо скверного, вонючего, обжигающе крепкого пойла. Китайский самогонный «Маотай» из проса как бы даже и не изысканнее на вкус.

Но все в конце концов кончается, и эта импровизированная тризна не могла более длиться, чтобы не стать очередным фарсом.

Мне ведь еще идти и идти, как бы это ни казалось ненужным.

Я уже было встал, собираясь откланяться, но старик меня остановил.

– А вот это? – Он показал на тело Ванды. Наверняка с моей головой что-то случилось. Я будто бы забыл о ней. Смотрел и не видел. Словно думал, что вот умерла, и все, а остальное меня не касается.

– Вы уж знаете, господин-товарищ, с чем пришли, с тем и уйти извольте. Не ставьте меня в трудное положение.

Слова его, по контрасту с нашим душевным разговором, прозвучали почти бестактно.

А мне что с ней делать? Вопрос, конечно, глупый, и не этому гостеприимному старику его задавать. Он и так сделал для нас куда больше, чем можно было ожидать.

– А может быть, вы позволите ее здесь до утра оставить? Я найду машину и заберу… А сейчас куда же? Денег вот в залог оставлю…

Не понял, чего больше было в голосе и выражении лица хозяина – возмущения или презрения.

– Послушайте, любезнейший, кажется, вы переходите все мыслимые рамки. Сожалею, если дал повод. Пусть живым я не сумел от чего-то отказать, но устраивать из моего дома мертвецкую!

Нет, как здорово он выразился: «живым»! Словно не только Ванда, но и я уже не слишком живой. А вдруг?

И мне опять вспомнился Артур, который видел меня в «серой зоне». А сейчас я в какой?

– Не будем говорить о худшем, – словно бы прочел мои мысли старый судейский волк, – но вообразите, что на следующем квартале вас тоже подстрелят. И что мне прикажете делать? В саду вашу даму закапывать или в милицейский участок с заявлением бежать? Нет уж, будьте так любезны…

И снова сменил гнев на милость.

– Если вам действительно сейчас некуда ее девать, послушайте совета. Вынесите на улицу, положите там, под кустиком где-то. Только уж попрошу, от моей калитки подальше. Утром успеете забрать – хорошо. Нет – и без вас подберут и похоронят. В общей могиле, конечно, но уж это… Реалии гражданской войны. Не нами начато… А меня избавьте. Я и так сделал для вас больше, чем можно требовать от порядочного человека. Не смею вас больше задерживать. Разве что на посошок…

– Благодарю, ваше превосходительство. Здоровье более не позволяет. Но…

А в принципе старик ведь прав. И в практическом смысле, и в том, что я действительно перешел некие нравственные пределы.

Я поднес стакан к губам. От запаха меня чуть не вывернуло наизнанку, однако я сдержался, пригубил, с омерзением наблюдая, как генерал выцедил свою порцию до дна.

– Ну хорошо, господин генерал. Спасибо за все, что вы для нас сделали. Я не хочу думать, что у вас останутся ко мне претензии.

Я взял куртку Людмилы, обшарил карманы, чтобы не оставить там чего-нибудь нужного. В левом боковом кармане – «браунинг», запасная обойма, облепленная табаком от раздавленной пачки папирос.

А зато во внутреннем кармане – перетянутая резинкой солидная пачка не чего-нибудь, а как раз фунтов стерлингов. Не о них ли она и говорила, поминая о своем богатстве?

Без всяких эмоций я протянул их генералу.

– Возьмите. В память о нашей встрече. И о рабе Божьей Ванде. Она католичка, но Богу, думаю, это безразлично. Поставьте свечку за упокой ее души. Или там молебен, не знаю, как оно принято… – я махнул рукой. – Понимаю, что давать деньги благородному человеку оскорбительно, но в нынешние времена какой может быть этикет? Возьмите, жить-то как-нибудь надо…

Что самое интересное – он взял. А я почему-то думал, что откажется из глупой гордости.

Взял, как получил карточный долг, не пересчитывая, сунул в карман халата.

– Ну, бог в помощь. Не скажу, что наша встреча была слишком приятна, но все же… Желаю дойти туда, куда идете… И автоматик свой не забудьте. Пригодится. Только под пальто от греха спрячьте…

Мудрый старик. Держа Ванду, обернутую простыней, на руках, я вышел в переулок, постоял, не зная, что делать дальше. Странно все это, в такой ситуации я еще не оказывался никогда.

Не знаю, для чего и почему, но я вернулся назад, к перекрестку, где все началось и кончилось. Бой давно утих. Настолько, что тишина была даже неестественна. Я положил Ванду рядом с исковерканным корпусом автомобиля. Постоял, склонив голову. Вроде так принято. Но скорби я не испытывал, к стыду моему, даже наоборот. Облегчение. Теперь я ничего не боялся и отвечал только за себя. Как тогда, в Сан-Франциско. А это гораздо проще. Постоял, потом захромал обратно.

Только вот сейчас я почувствовал, насколько плохо лично мне. Нога опухла, будто бревно, хотя рана была благополучно очищена, продезинфицирована, и кость не задета, от колена дергало вверх до пояса, и наступать было почти невозможно.

И куда идти? Район, в котором я оказался, представлял себе весьма приблизительно. С тем, как эти места выглядели в нашем мире, здешние улицы и переулки не имели ничего общего, а за истекшую неделю я выучить наизусть карту нынешней Москвы, конечно, не успел. Безошибочно я мог выйти к цели одним из двух кратчайших маршрутов: через Бульварное кольцо до Большой Дмитровки или же по Поварской до Моховой, а там на Тверскую или ту же Большую Дмитровку, только снизу. Даже с моей покалеченной ногой я бы добрался за час, беда только в том, что как раз на этих магистралях сейчас появляться никак нельзя.

Именно там уже начинался или вот-вот начнется давно задуманный и тщательно подготовленный моими друзьями, теперь в этом сомнений не было, процесс ликвидации мятежа. И все с этим связанное – планомерное выдвижение войск, блокирование перекрестков, прицельная и беспорядочная стрельба во все, что движется, бессудные расстрелы подозрительных, и так далее и тому подобное.

Сутки-двое благоразумным обитателям лучше сидеть за закрытыми ставнями и крепко запертыми воротами. Во избежание…