Глава 20
Москву окутывал густой туман. И очертания домов, и полуоблетевшие деревья едва угадывались в этой влажной пелене. Свет редких фонарей едва-едва ухитрялся пробиться сквозь нее, коснуться грязных тротуаров, но уже в нескольких шагах от края судорожно подрагивающего круга желтоватая мгла становилась особенно непроглядной.
«Хорошее время для решительной атаки, – думал я профессионально, независимо от личных пристрастий. – Только ведь и для обороняющихся не хуже, особенно если они контролируют обстановку».
Шульгин, к моему разочарованию, на связь не вышел. А без инструкций что я мог? Только пассивно следовать развитию событий.
На телефонный вызов ответил равнодушный вялый голос: «Седьмого и четвертого в пределах моей зоны ответственности нет. Общая команда – действовать согласно диспозиции. Ваш запрос поставлен на контроль. Желаю успеха».
Я грубо выругался в трубку и сунул ее под сиденье. Робот Герасим и тот был более человекоподобен, чем этот…
На моей «Испано-Сюизе» я, Станислав и Людмила объезжали позиции ударных групп.
Предназначенная для нанесения смертельного удара в нервный узел власти штурмовая группировка, общим числом до пятисот человек, как удалось мне посчитать, сосредоточивалась отдельными отрядами по дуге от Неглинки до Мясницкой, у Сретенских ворот, на пересечении Пушечной и Рождественки, в Фуркасовском переулке.
Довольно беспорядочный, то усиливающийся, то совсем стихающий ружейно-пулеметный огонь доносился от Каланчевской площади, с Арбата, из Замоскворечья, а здесь, на наших исходных позициях, было тихо. И бойцы, готовящиеся к атаке, показались мне совсем другими людьми, чем те, что беспорядочно маневрировали по городу днем. Я был почти уверен, что тогда проводились просто демонстрации, тревожащие и отвлекающие операции, а настоящее начнется только сейчас.
И вооружены штурмовики были куда более подходящим для ночных уличных боев образом. Короткие карабины без штыков, «маузеры» и «парабеллумы» с пристегнутыми кобурами-прикладами, пистолет-пулеметы Бергмана и Томпсона, легкие ручные пулеметы. На поясах гирлянды ручных гранат. Серьезная сила. Если у мятежников есть хотя бы 2—3 тысячи таких бойцов, намеченная операция может и удаться.
Так что же с Шульгиным? Отчего он забыл обо мне? Уверен, что и так не подкачаю, нарочно заставляет поработать в автономном режиме, делая личный выбор, или настолько занят где-то в другом месте?
Я испытывал раздражение и злость. Вот уж попал в чужое похмелье. Не хватает только поймать шальную пулю для полноты впечатлений. Кевларовый жилетик в какой-то мере защитит, но ноги, руки, лоб открыты пулям и осколкам…
И не казались сейчас совсем лишенными смысла недавние слова Станислава. Что я знаю о происходящем в конце концов? Ну оказался по чистой случайности в стане «Братства», так это еще не основание считать их цели священными, а замыслы противной стороны – дьявольскими происками.
Может, и вправду куда правильнее не вмешиваться в исторические закономерности? Не отягощать, выражаясь высоким слогом, свою совесть участием в кровопролитии, никаким образом для меня не оправданном. Пусть все идет как идет…
А через несколько секунд уже эти мысли показались мне бессмысленными. Я же там еще, в форте Росс, сознательно признал объективную правоту Шульгина и Новикова, хотя и не без колебаний, так что ж теперь задергался?
Высунувшись из машины, Станислав вполголоса отдавал распоряжения человеку в кожанке с поднятым воротником и нахлобученной на глаза фуражке. Коротко махнул рукой, подводя под разговором черту, и обернулся ко мне:
– Давайте, Игорь, подъедете прямо, потом сразу направо, и станем за уголком Политехнического. Оттуда и обзор хороший, и свобода маневра обеспечена. Да и начнем, помолясь…
Я еще подумал, что британец-то он британец, но уж очень сжился со своей русской личиной. Лет пять, наверное, прожил здесь безвыездно.
Он еще успел сообщить мне свой – а так выходило, что именно он все разрабатывал и координировал, – стратегический план. Теперь сохранять тайну уже не было необходимости. Одновременным ударом намечалось захватить господствующие над местностью здания – ГПУ на Лубянке, магазин Мюра и Мерилиза в начале Петровки, гостиницу «Метрополь», Исторический музей и Городскую Думу. Храм Христа Спасителя уже занят. После этого Кремль окажется плотно блокированным, и Совнарком во главе с Троцким потеряет всякую возможность влиять на положение в городе. Утром он будет объявлен низложенным, власть примет на себя «Военный кабинет Рабоче-крестьянского правительства», а дальше или начнутся переговоры об условиях капитуляции и передачи власти, или – штурм.
Воззвание к народам России уже печатается в нескольких типографиях и утром будет передано по всем каналам связи.
Посольства великих держав проинформированы и готовы признать новую власть.
– Повторяете сценарий Октябрьского переворота в Питере? – поинтересовался я.
– Для чего выдумывать новое, когда есть оправдавший себя образец?
Я не стал напоминать, что тот сценарий разрабатывал и проводил в жизнь как раз Троцкий, и вряд ли он успел его забыть. Спросил только, заняты ли мосты через Москву-реку и хватит ли сил, чтобы надежно удерживать такие большие здания и при этом сохранить достаточно войск для маневра по улицам.
– Это предусмотрено. Как только мы займем указанные объекты, к нам присоединятся Латышская дивизия и еще некоторые полки гарнизона. Нехватки войск для обеспечения контроля над городом не будет. – Он не стал вдаваться в подробности, вытащил из полевой сумки громоздкую двухствольную ракетницу, поднял ее над головой и выстрелил дуплетом. Зеленая и красная ракеты с шелестом ушли в низкое небо, лопнули прямо над площадью искристыми шарами.
А я успел подумать, что не стал бы очень полагаться, организуя мятеж, на войска, которые ставят условием своего в нем участия достижение неких предварительных результатов.
Секунд двадцать еще сохранялась тишина, она стала даже более плотной, будто обе стороны затаили дыхание перед решающим мигом, а на самом деле, конечно, атакующие просто бежали сейчас молча, стремясь как можно быстрее проскочить простреливаемые зоны, пока не опомнились защитники.
Положение мятежников было тактически выгоднее, в ночной туманной мгле их было почти не видно, а громады многоэтажных домов довольно отчетливо рисовались на фоне сероватого, подсвеченного сзади розовым неба.
Потом где-то в направлении Кузнецкого моста гулко ударил первый винтовочный выстрел, будто бы стрелок проснулся от вспышки ракет и с перепугу нажал на спуск. И тут же загрохотало по всему окружающему Лубянскую площадь кольцу стен и переулков. В звуках беспорядочной ночной перестрелки ориентироваться трудно, но мне показалось, что плотность огня со стороны наступающих во много раз превышает нестройный ответный огонь защитников ГПУ.
Неужели «красные» так и не сумели подготовиться или, не располагая достаточными силами, заблаговременно оттянули все, что имели, под защиту кремлевских стен?
Тогда хватит десяти-пятнадцати минут, чтобы штурмовые группы, заняв первые этажи нужных им зданий и не ввязываясь в бой за вертикаль, скатились по улицам и переулкам к Охотному ряду и Манежу, по Никольской и Ильинке пробились на Красную площадь. Тогда, пожалуй, действительно Троцкому и данному варианту советской власти конец.
Кремль он или не Кремль, а артиллерийский огонь прямой наводкой по воротам и перекидной по внутренним дворикам и площадям быстро парализует оборону. Хотя, конечно, держаться на стенах, в развалинах дворцов и храмов можно долго, только это уже будет агония…
– Проспали, проспали они там, – возбужденно вскрикивал Станислав, а Людмила просто подалась вперед через спинку переднего сиденья, кусая губы, всматривалась в происходящее. Однако видно было не так уж много. Мелькающие тени людей, вспышки дульного пламени в черных тоннелях улиц, у подножия нависающей над площадью семиэтажной громады дома, с парапета Китайгородской стены.
– Вперед, подавайте вперед немного, – распорядился Станислав. – Как только ворвутся в подъезды, мы следом. Очень нужно мне там успеть кое-что найти… И наблюдательный пункт наверху будет хорош…
– Без нервов, друг, без нервов, – остановил я его, отнюдь не собираясь высовываться из-за укрытия, образованного мощной кладкой угловых выступов музея. Не верилось мне, что защитники ГПУ так легко сдадутся. Не знаю, как Шульгин, а полковник Кирсанов должен понимать ценность этого объекта.
– Вас, может, и не учили, а я знаю, в ХХ веке генералы в атакующей цепи не ходят…
На улицах было совсем темно. Но темно в обыкновенном смысле, с моей точки зрения, человека, привыкшего к постоянным огням реклам, газосветным шарам через каждые полсотни метров, сверкающим витринам и мягко светящимся окнам квартир. В моей Москве темно на улицах не бывало никогда, разве что в укромных уголках под сенью густых деревьев на бульварах и в скверах. А здесь люди привычнее к темноте, им даже в комнатах достаточно керосиновой лампы или двадцатипятисвечовой лампочки, на улицах же обходятся редкими электрическими и даже газовыми фонарями, при свете которых что-либо рассмотреть можно, только стоя у самого столба. Я бы сказал, уличное освещение здесь вообще не освещает, а лишь обозначает направление улиц.
Но все же ориентироваться можно было и здесь. В разрывах туч иногда проявлялась полная луна, и тогда различались даже белокаменные бордюры между мостовой и тротуаром, а когда луна скрывалась, на помощь сражающимся пришел наверняка никем не запланированный фактор. Совершенно внезапно там и тут темнота вдруг стала прорезаться высокими голубыми факелами. Они вспыхнули и возле занимающего центр площади бассейна с бездействующим фонтаном, и в сквере напротив музея, и вниз по Большому Лубянскому проезду. Я не сразу понял, в чем дело.
– Газ, – с досадой бросил Станислав. – Горит осветительный газ. Пулями разбивает фонари и трубы. Совсем не к месту…
Дрожащий, мертвенный газовый свет придавал окружающей местности совершенно уже мистический ореол.
Сзади из серо-фиолетовой мглы возникла смутная фигура. Человек бежал вдоль тротуара, шарахаясь от колеблющихся теней и натыкаясь на неподвижные столбы. Вначале мне показалось, что бежит сумасшедший, потерявший голову от грохота уличного боя. Наперерез ему выскочил кто-то из взвода охраны командования, то есть нас со Станиславом.
– Стой, брось оружие…
– Братцы, я связной, из главштаба. Мне Девятый нужен. Пароль – «Водоворот», никто его не видел?
– Молчи, дурак, чего разорался? Ты один?
– Один я, один…
– Оружие спрячь, руки за спину. Сейчас отведем…
Все это происходило в трех метрах от нашей машины. Связного подвели к правой дверце. Указали на Станислава.
– Товарищ Девятый, Третий передать велели, что наши вышли на подступы к Хрустальному переулку. Если у вас все в порядке, то поддержите атакой вдоль по Никольской. Будут ждать до двадцати трех ровно…
Я тут же отдернул вверх обшлаг куртки. Фосфорные стрелки показывали 22.21.
Хрустальный – это совсем рядом с Красной площадью. Мне пришла в голову неожиданная мысль. А что, если все наоборот? И Шульгин с «Братством» заинтересованы как раз в том, чтобы сегодня победили мятежники. Взять их руками Кремль, свергнуть Троцкого, а уж потом… Это стыковалось с некоторыми фактами происходящего со мной и вообще в городе.
– Много вас там? – спросил я, опередив Станислава.
– Два взвода, сорок человек…
– Сейчас поддержим…
Станислав обернулся ко мне с некоторым удивлением. Будто не ожидал моего вмешательства. Я поднял руку.
– Спокойно. Сделаем. Я возьму тех, кто под рукой, – по моим подсчетам у стен Политехнического толпилось не меньше полусотни вооруженных бойцов, – и двинусь через дворы. Главное, не терять темпа… Здесь уже все решено, а если мы еще и к Кремлевской стене под шумок выскочим…
– Я – с вами, – тут же вскинулась Людмила. Она уже несколько минут сидела сзади, как бы невзначай положив руку мне на плечо, и дышала прямо в ухо. Все-таки внушение действует. Знать бы, надолго ли и что в случае чего возобладает, моя воля или «служебный долг»?
Станислав не успел ответить. Случилось наконец то, чего я уже отчаялся дождаться. Огромное здание Лубянки словно содрогнулось изнутри (так мне в этот миг показалось), опоясавшись пламенем по всем своим этажам. Так, наверное, выглядел бортовой залп старинного парусного фрегата по пиратским бригантинам. И почти такой же огневой шквал ударил во фланг и тыл атакующим отрядам с верхних этажей Политехнического музея и из-за зубцов Китайгородской башни, запирающей въезд на Никольскую улицу.
Стреляло, наверное, десятка три пулеметов и в несколько раз больше винтовок и автоматов.
Причем момент для сокрушительного фронтального залпа, кинжального и перекрестного огня был выбран идеально точно. Ловушку готовил явно квалифицированный командир. Он дал команду в тот самый миг, когда в атаку поднялась вся масса наступающих, и от фасада Лубянского дома их отделяло всего метров тридцать. При такой концентрации свинца на единицу площади добежать до цели у первых трех-четырех шеренг шансов не было. А отступить назад тоже было невозможно.
Площадь мгновенно покрылась не отдельными телами убитых и раненых, не кучками даже, а рядами и грудами изорванных пулями тел.
Пулеметы били без пауз, то есть, конечно, какие-то смолкали, чтобы перезарядить ленту, сменить воду в кожухах или воткнуть в приемник полный диск взамен расстрелянного, но общий темп огня не снижался.
– Мать твою… – еще не испуганно, просто ошеломленно выдохнул Станислав.
Над нами и вокруг пули засвистели и защелкали тоже, рикошетящие от брусчатки и стен окружающих домов. Хорошо, что под прямые выстрелы мы пока не попали. Да и внимания на удачно скрытую густой тенью машину никто пока не обратил.
Но это ненадолго. Уцелевшие от чудовищного по своим результатам залпа бойцы начали отход. Хотя отходом то, что происходило, назвать было нельзя. Те, кто остался за пределами зоны сплошного поражения, начали просто разбегаться по дворам и переулкам. Остальные же… Под крики, стоны, верещание рикошетов, непрекращающийся грохот выстрелов кто-то пытался отползти назад, кто-то, прячась за трупами, сам старался притвориться мертвым, еще кто-то, укрывшись за ограждением бассейна, уже размахивал прицепленной на штык тряпкой – полотенцем или портянкой, что нашлось под рукой, и кричал сорванным голосом, тщетно пытаясь перекричать адский грохот:
– Сдаемся, не стреляйте, сдаемся!…
И лишь одиночки, от отчаяния, пребывая в шоке или, что самое редкое в таких ситуациях, сохраняя рассудок и боевую выучку, продолжали вести неорганизованный, судорожный огонь. Без всякого, впрочем, смысла, потому что защитники здания, убедившись в своей полной победе, наверное, уже отходили от пулеметов, закуривали, накапливались внизу для вылазки. И лишь отдельные снайперы, снабженные скорее всего ночными прицелами, продолжали для собственного удовольствия гасить последние очажки сопротивления.
К этому моменту я уже выдернул свою роскошную «Испано-Сюизу» из-под огня без малейшей царапины, задним ходом, выворачивая шею в попытках разобрать, что там делается в темноте, дополз до Ильинских ворот, развернулся, не включая фар, медленно поехал в сторону Солянки.
Станислав, по-моему, пребывал в полушоковом состоянии. Он жадно, со всхлипами втягивая дым, курил, откинувшись на спинку сиденья, и даже не спросил, куда я еду.
Понять его можно, но все же до такой степени терять лицо не стоило бы.
В 2047 году мне пришлось вести репортажи с улиц горящего Карачи, когда не удалось очередное восстание мусульманских сепаратистов, попытавшихся в четвертый раз за полвека отделиться от Индийской федерации. Ночь я провел в подвале, где генерал Айюб-Хан отдавал последние распоряжения о порядке и условиях капитуляции, после чего вышел в соседний отсек и застрелился. До последнего мгновения жизни он сохранял абсолютное спокойствие, ни губы, ни пальцы у него не дрожали…
– Может, вам коньяку стоит выпить? У меня есть. И какие дальше будут приказания?
Не знаю, возможно, в моих словах ему послышалась насмешка, но он вдруг повернулся и вцепился мне в рукав.
– Это ты! Ты все знал и не предупредил! Потому и собирался сбежать перед началом…
При свете слабых лампочек приборного щитка я увидел, что оружия у него в свободной руке нет. Не сильно, но резко толкнул в грудь.
– Успокойся. Будь мужчиной. Что я знал? Откуда? Ты мне до последнего не говорил даже, куда и зачем едем. Раньше надо было думать. Разведчики, вашу мать! Даже на верхний этаж Политеха не доперли подняться. Поставили бы сами там пулеметы… Разворачиваются для штурма, а в тылу у них вражеский батальон с тяжелым оружием. Кретины!..
– Он прав, Сидней, – внезапно поддержала меня сидевшая до того тихо, как мышь, Людмила. – Только мы здесь виноваты. С чего ты взял, что в ГПУ осталось не больше сотни чекистов и половина из них на нашей стороне? Кому ты поверил, что у Троцкого надежных войск – только кремлевский полк? Да что сейчас говорить?! Надо думать, может, еще не все потеряно…
– Так куда все-таки ехать? – вмешался я в их спор. – Налево, направо?
– Где мы сейчас?
– Налево – Яузский бульвар, направо – Устьинский мост…
– На мост, через Замоскворечье и к Арбату. Попробуем еще кое-что сделать. Рано отчаиваться. Наступление, наступление и еще раз наступление. Если мы удержим инициативу, то победим. Пусть хоть одна боевая группа выполнит свою задачу, и остальные воодушевятся. А помирать, так с музыкой…
…Надо признать, взял себя в руки Станислав, он же, как выяснилось, Сидней, так же быстро, как до этого сорвался. Глухими купеческими и мещанскими переулками Замоскворечья, где обывателям было, кажется, все равно, что там происходит в центре, мы добрались до Крымского моста, с него выехали на Остоженку.
Здесь было почти тихо, только со стороны храма Христа Спасителя изредка постреливала малокалиберная пушка. Наверное, с броневика или танка.
Дорогой мои пассажиры обсуждали положение, в котором мы оказались.
Станислав все еще не оставлял надежды, что случившееся на Лубянке – только неприятный эпизод. Что все еще можно изменить.
– Предположим, Агранов, Самсонов, Вацетис действительно нас предали. Перешли на сторону Троцкого и Муралова вчера-сегодня или даже с самого начала вели двойную игру. Но есть и другие. Нам обещали поддержку конвойная дивизия, бронедивизион, Ходынский полк, кавалеристы… Они должны были выступить одновременно с нами… Если выжидают, надо их заставить. Любой ценой. И есть еще наши два батальона. Слышишь, – он указал пальцем в сторону едва угадывающегося вдали храма, – бой продолжается. Там до Кремля тоже недалеко. Дождемся утра – посмотрим еще. А пока есть у меня одно дело…
Во дворе приземистого двухэтажного особняка толпились люди, горело несколько костров, перед воротами попыхивали моторами грузовики, в кузовах которых виднелись треноги пулеметов.
Здешние бойцы мало отличались от тех, что я видел на Лубянке. Одетые в штатское и военную форму, примерно так же вооруженные, только настроение их показалось мне не слишком боевым. Курили, перекусывали, грели над огнем руки, переговаривались хриплыми голосами.
Пока Станислав искал старшего, мы с Людмилой потолкались между кострами, прислушались к темам разговоров.
О неудаче штурма Лубянки здесь уже знали, но в основном по слухам, которые имеют свойство распространяться непонятным образом и с немыслимой скоростью. По моим часам с момента начала боя прошло лишь сорок пять минут.
Задачей этого подразделения – батальоном я бы его не назвал – было пробиться к Боровицким воротам и штурмовать их по общему сигналу. Сигнала не последовало, и передовые отряды вели сейчас вялую перестрелку с силами прикрытия «троцкистов», окопавшимися за оградой Александровского сада.
– С утра надо ехать по заводам, поднимать рабочих, раздать оружие…
– Каких там рабочих, деревня одна на заводах, настоящих за войну повыбивало…
– Глупо было, что войск не дождались, пока войска на улицы не вышли, все без толку…
– Точно, как в Питере в семнадцатом…
– Х…. городите. В Москве в ноябре семнадцатого все войска против нас были, и юнкера тоже, а за неделю разделались…
– То семнадцатый, а то сейчас, ты одно с другим не равняй. Теперь ни вождей, ни лозунгов…
– Красные курсанты если по Кремлю ударят, за час все решится.
– Они ударят, только вот по ком, в чем и вопрос.
– Брешут все, никогда армия против Троцкого не пойдет, и станут нас с вами завтра на фонарях вешать…
– Не болтай, чего не знаешь, армия не за Троцким, а за Фрунзе пойдет, а он за нас…
– Ты как хочешь, Михалыч, а я бы сейчас винтовку в кусты, и тишком-тишком домой. Хлопнут нас или те, или другие, а кто мальцов наших кормить будет?..
Обрывки этих и подобных им разговоров я слышал, перемещаясь по двору и стараясь не привлекать к себе внимания.
Пахло вокруг густо, так, что горло перехватывало. В замкнутом квадрате стен и каких-то амбаров неподвижно висела парфюмерная композиция из дыма сырых дров, махорки, дегтя и колесной мази, которыми здесь смазывают сапоги, несвежих портянок, развешанных перед кострами на палочках для просушки, переполненная отхожим местом и просто мочой, обильно стоящей лужами вдоль стен…
Людмила держалась за моим правым плечом как привязанная.
– Что-то непохоже это на лагерь победоносной армии, – тихо сказал я ей. – Или надо немедленно их вести в бой, или к утру половина разбежится. По опыту знаю – волонтерам для начала всегда нужна хоть маленькая победа, а главное – постоянная и настойчивая агитация, иначе они задумываться начинают…
– Будто я не понимаю. Сейчас Станислав вернется, посмотрим…
– Не мое, конечно, дело, но, может, его лучше вправду Сиднеем называть? Вроде как поддержку Запада символизировать…
– Да какая разница? Сейчас не слова и не имена решают, а пушки. И ты бы лучше не выведывал, кто да что. Я же не добиваюсь, как тебя правильно звать. Игорь так Игорь…
– А мне вот Ванда больше, чем Людмила, нравится…
Она как-то странно хмыкнула.
– Ну, если и это знаешь… Может, и сам признаешься, кто же ты есть? Вдруг до утра не доживем, хоть знать буду, с кем судьба свела…
– Доживем, куда мы денемся? Я вообще, по примеру того мужика, считаю, что пора винтовку – в кусты, и искать место, где отсидеться и сообразить, что дальше делать. А если тебе так интересно, могу сказать – имя у меня настоящее, национальность – русский, хотя какие-то отдаленные поляки в роду тоже были, а по натуре такой же авантюрист, как все вы тут. Ты, может быть, себя новой Мариной Мнишек вообразила?
В углу двора, рядом с крыльцом черного хода, между двумя кустами пышной, наверное, по весне сирени, а сейчас голыми, мокрыми и жалкими, оказалась почему-то незанятая скамейка на чугунных лапах. На нее мы и присели.
– Ты говорил, у тебя коньяк есть? Дай, – попросила женщина.
Я протянул ей плоскую серебряную фляжку, подаренную Шульгиным. Пока еще полную до пробки. За всю ночь не довелось причаститься.
Отпили. Я глоток, она гораздо больше.
– Какая из меня Мнишек? Я за идею воюю. Лет десять уже. Войны начинаются и кончаются, люди приходят и уходят, а я воюю и воюю. Втянулась…
– Что же за идея такая? – искренне удивился я.
– Великопольша от моря и до моря. Начинали – Польши вообще не было, кусок немецкий, кусок австрийский, кусок русский. Потом независимая Речь Посполита возникла, через двести лет, как Феникс. А все равно неполная. Опять кусок под Литвой, кусок под немцами, почти треть у красных с белыми…
– А сколько же тебе нужно?
– Вся! С Вильно, с Гданьском, с Карпатами…
– С Одессой, и Киевом, и Крымом, – добавил я. – А зачем?
Что удивительно, в голосе ее не было национального фанатизма, скорее грусть и усталость.
– А зачем вам, русским, и то, и другое, и третье, и Сибирь, и Камчатка?
– Мне – незачем. Я бы обошелся.
– Ты – может быть. А вы все – завоевываете, завоевываете и остановиться не можете. Теперь еще Интернационал придумали, чтобы дальше завоевывать…
Я подумал, что этот мир испытывает такие же проблемы, как наш. Если мы избежали крупных мировых и региональных конфликтов между «приличными» державами, так в полном объеме получили бесконечную череду локальных войн как раз на этноплеменном уровне. Рано или поздно почти каждое этническое образование воображало, что без собственной территории, армии, парламента и прочих глупостей – жизнь не в жизнь. И начиналось. Причем в итоге они теряли до половины населения и те жалкие блага цивилизации, которые имели до этого, а кое-как выбравшись из кровавой каши, начинали зализывать раны и в равной степени проклинать своих вождей и более сильных соседей.
– Русские, кстати, хотя я к этим русским (что совершеннейшая правда) и не слишком принадлежу, никогда ничего не завоевывали. В общепринятом смысле. Они, по возможности, убегали от своей центральной власти в подходящем направлении, а она за ними гналась. Вот и добежали до всех наличных океанов, кроме Атлантического, пожалуй… И никого по дороге особенно и не трогали, в отличие от вас, так сказать, европейцев… – Я постарался вложить в голос возможную степень иронии, потому что знал дальнейшую судьбу Польши, хотя бы и в моем мире.
Она не успела мне возразить или, наоборот, согласиться. По лестнице сбежал Станислав в сопровождении еще двоих человек, выглядевших куда более воинственно, чем толпящиеся во дворе инсургенты.
– Все, сейчас начинаем двигаться, – сообщил он нам.
А те люди стали командовать с выраженным прибалтийским акцентом, строить бойцов в колонну, оглашать боевой приказ.
– Это еще кто? – поинтересовался я.
– Те, кто нужно. Представители Латышской дивизии. Они только что привели целый укомплектованный полк. Через час подойдут остальные два. Вот тогда и ударим. Возможно, перелом наступает. Утром все станет ясно. Должны восстать Алешинские казармы, а в них стоит почти две дивизии, набранные из крестьян с Тамбовщины и Ярославщины. Они-то не забыли и не простили Троцкому и Тухачевскому 1918 и 1920 годы…
Можно представить, что здесь начнется, если и в самом деле на улицы выйдет несколько дивизий с той и другой стороны и разгорятся ожесточенные уличные бои…
Однако меня больше интересовало ближайшее будущее.
– Сейчас мы прогуляемся не слишком далеко. Этих, – он пренебрежительно махнул рукой за плечо, – отправим на передовые позиции, а с надежными латышами нанесем дружеский визит кое-кому…
…Во главе двух хорошо вооруженных рот полного штатного состава мы двигались в сторону Поварской улицы. Успокоившийся и даже повеселевший Станислав рассказывал нечто, вроде бы совершенно не относящееся к происходящему. Впрямую не относящееся, а косвенно, конечно, да.
В частности, он произнес примечательную фразу:
– Правильные вещи обычно случаются в неправильное время. А другие правильные вещи вообще не случаются. Этот дефект исправляют историки. В данном случае – мы!
– А что это значит? – не совсем понял я. В этом мире я вообще многое понимал не совсем так, как имели в виду мои собеседники.
– Только то, что подобную акцию следовало произвести ровно на пять лет раньше. Когда большевики прочно сидели в Кремле и готовились вот-вот добить Деникина. Если бы мы свергли их тогда, мир был бы избавлен от множества бедствий.
– И что помешало? Вы же были союзники Деникина… И если располагали такими возможностями и не реализовали их…
– Имперское мышление. Знаете, что это такое? Слишком многие власть имущие считали, что после гибели трех великих континентальных империй своими руками восстанавливать одну из них, да еще и наиболее опасную для мирового равновесия, – по меньшей мере неразумно. А с победившими, но истощенными войной и лишенными интеллектуального и военного потенциала большевиками договориться будет гораздо проще. Это была ошибка. Теперь мы имеем чрезмерно активную Югороссию и еще более непредсказуемую Советскую Россию, которая выполняет более чем странную роль…
– И что теперь, если все удастся, – интервенция?
Он посмотрел на меня подозрительно, будто я выведывал у него военные тайны, а не поддерживал начатый им же вполне теоретический разговор.
– Да господи, плевал я на ваши секреты, – пришлось мне сказать, что, кстати, было правдой. – У меня одна мечта, в отличие от вас, – уехать подальше с приличной суммой в бумажнике, а лучше – с чековой книжкой на солидный банк, и творите, что заблагорассудится. «Есть острова, далекие, как сон, и нежные, как тихий голос альта, – Майорка, Минорка, Родос и Мальта…» Поняли, к чему это я?
– Не похожи вы на человека, способного жить в таком захолустье, – вмешалась в разговор Людмила.
– А на кого же я похож? Уж во всяком случае, не на того, кто готов класть голову за бессмысленные абстракции вроде величия империи или чего-то там от моря и до моря… Скажите лучше, куда мы сейчас-то направляемся?
– Теперь можно и сказать. Сейчас мы нападем на посольство Югороссии, устроим там хо-ороший погром, вряд ли сумеем удержать массы революционных бойцов от пролетарского гнева в адрес кровопийц и золотопогонников, что скорее всего повлечет за собой врангелевский ультиматум, наподобие предъявленного Австро-Венгрией Сербии в четырнадцатом году…
– Казус белли, короче говоря. Много стрельбы и трупов, случайно найденные в посольстве секретные документы, подтверждающие все, что угодно, демарш Югороссии, оскорбительно-грубый ответ «нового» советского правительства, вторжение белых дивизий… Красиво придумано, – я говорил, не скрывая иронии, потому что мне стала понятной игра обеих сторон. Такая «тонкая» операция – вообще вершина макиавеллизма.
Больше я ничего не сказал, подумал только, что если даже опыт двух последних суток их ничему не научил, то мои слова тем более не изменят ситуации.
Просто нужно опять ухитриться не подлезть под не мне предназначенную пулю. А что их сейчас и здесь будет в избытке, я уже не сомневался.
На этот раз Станислав постарался не повторить прежних ошибок. В узком Скатертном переулке, там, где тот делал крутой поворот перед тем, как влиться в Поварскую улицу, он остановил роты, подозвал к себе командиров и четырех взводных, как на подбор, высоких и худых прибалтов в мятых, низко надвинутых на глаза фуражках, говоривших по-русски хорошо, но с неистребимым акцентом.
Разложив на коленях план объекта и прилегающих кварталов, устроил короткий военный совет. Видимо, цель похода командиры узнали только что. Водили пальцами по схеме, вполголоса высказывали соображения, распределяли направления атаки.
Это здание я знал. Огромный подковообразный дворец, расположенный в глубине обширного парка, по правую сторону Поварской улицы, неподалеку от места, где она вливается в Садово-Кудринскую. В наше время в нем размещался клуб конформистов с хорошим рестораном и казино, и я там бывал неоднократно. Хорошо знал внутреннюю планировку, мог бы кое-что и подсказать насчет тактики боя в закрытых помещениях, только зачем? Меня это по-прежнему не касается. Хотя я вроде бы теперь и член «Братства», но прежде всего – наблюдатель. Историк и естествоиспытатель.
Люди здесь подобрались явно опытные, и ночной штурм вполне мог удаться, особенно если неприятель будет застигнут врасплох. Охрана посольства, судя по информации, состояла из нескольких внешних постов от московской милиции и примерно двух десятков собственных солдат внутри. Если даже допустить, что по случаю беспорядков в городе весь состав посольства собрался на ночь в здании, это еще человек пятнадцать боеспособных мужчин, вооруженных легким стрелковым оружием, а скорее всего – только пистолетами. Против двух сотен имеющих хороший фронтовой опыт кадровых бойцов им долго не выстоять.
Следует ли мне отнести предстоящие жертвы на свой счет? Способен ли я что-нибудь сделать, чтобы предотвратить кровопролитие, от которого могут пострадать и члены семей дипломатов, женщины и дети, если их не отправили заблаговременно из Москвы?
Достойного ответа у меня не было. Оставалось утешаться своим предыдущим жизненным опытом. Репортер, где бы он ни работал, не должен принимать близко к сердцу страдания объектов своего внимания. Как и военврач на поле боя. А если потом будет погано на душе, так есть известные способы снятия стрессов. В том числе и плата, которую ты получаешь за свое видимое равнодушие…
Вразнобой защелкали затворы и спускаемые предохранители винтовок и автоматов, зазвенели по булыжнику отбрасываемые после зарядки жестяные обоймы «маузеров» и трехлинеек.
Роты, разбившись на взводы и отделения, начали рассасываться по близлежащим переулкам и проходным дворам.
Людмила, навалившись грудью на спинку сиденья, неровно вздрагивала. Внушенная влюбленность заставляла ее постоянно искать возможность быть поближе, прикоснуться к руке невзначай, а глубинная основа личности сопротивлялась столь несвойственному ей сентиментализму, и чувствовала себя она от этого крайне неуютно.
Станислав при свете квадратного, с синим стеклом электрофонарика продолжал, шепча что-то неразборчивое, водить пальцем по карте, в последний раз просчитывая известные только ему варианты.
Я поставил машину наискось перед перекрестком, чтобы из-за угла обшитого тесом полутораэтажного домика были видны ведущие в парк кованые чугунные ворота, часть фасада с темными провалами окон. В некоторых из них сквозь щели в плотных шторах пробивались лучики неяркого света.
Стараясь, чтобы мотор не загудел слишком громко, я продвинулся вперед еще на пару метров. Теперь с моего места различалось и крыльцо парадного подъезда.
Станислава этот наблюдательный пункт не устраивал, он выбрался наружу, не спросив моего, как водителя и хозяина машины, согласия, взгромоздился с биноклем на крышу, утвердив ноги в грязных сапогах на капоте прямо перед лобовым стеклом.
– Эй, ваш папа что, стекольщик? – вежливо поинтересовался я, высовываясь в окно.
– В каком смысле? – не понял «англичанин».
– Сдвиньтесь в сторону. Сквозь вас плохо видно.
Людмила фыркнула, Станислав переместился левее.
– И каблуками от азарта не топочите, лакировку попортите… – Пусть видят, что я совершенно спокоен и никаких личных пристрастий к воюющим сторонам не испытываю.
После полуночи погода стала улучшаться, дождь прекратился, тучи почти рассеялись, показалась над крышами полная луна. Она довольно прилично освещала подходы к посольству, только в парке лежала плотная тьма, а широкая аллея от ворот к подъезду поблескивала мокрой брусчаткой.
«Испано-Сюиза» тоже весьма удачно маскировалась в тени дома, за которым мы прятались.
Я пожалел, что у меня с собой не было ноктовизора. Впрочем, не слишком он мне был и нужен. Что бы ни случилось, наружу я решил не выходить и в бою не участвовать. Разве когда все кончится, сходить посмотреть, как там сейчас в этом здании внутри, многое ли изменилось?
Людмила была настроена аналогично. Было ли на то распоряжение Станислава-Сиднея, или ей самой так захотелось, но нежным шепотом в ухо она пригласила меня перебраться из водительского отделения в пассажирскую каретку. Сжав мое запястье, сказала, что выпила бы еще моего прекрасного коньяка, и еще – что ей меня жалко. И действительно, тогдашние машины этого класса были устроены так, что водительское место не имело боковых стекол, тепло от мотора шло только назад, в герметичное господское купе, а шофер за рулем имел полную возможность замерзать и мокнуть или перед выездом в рейс одеваться, как Амундсен на Северный полюс.
В салоне действительно было тепло и уютно, пахло французскими духами, которыми, наверное, пользовались еще прежние, законные пассажирки этого автомобиля.
И для занятий любовью там были все условия. Не зря же боящиеся ревнивых мужей и не желавшие снимать номера в отелях дамы приглашали своих кавалеров в машину и приказывали шоферу везти «по большому кругу», Парижа ли, Москвы или Петербурга.
Людмила задернула шторку и с ходу кинулась мне на шею. Я отнесся к этому спокойно.
Позволил ей шарить по моему лицу горячими влажными губами, но до определенного предела.
Потом пришлось деликатно, но решительно освободиться и даже пояснить, что почем.
Тем более что снаружи наконец началось. Я высунулся в боковое окно. Две редкие цепочки латышей добрались, маскируясь и прижимаясь к стенам, до парадного входа (сняв, очевидно, предварительно внешние посты охраны) и заколотили прикладами в толстые двери.
На их месте я сразу, не давая гарнизону времени опомниться, взорвал бы дверь гранатами или динамитным зарядом. Это дало бы серьезные тактические преимущества и нейтрализовало внутреннюю охрану, если она сосредоточилась в тамбуре и рядом.
Теперь же нападающие потеряли темп. Впрочем, другие штурмовые группы уже успели окружить здание и по общему сигналу предприняли атаку сразу со всех направлений.
Зазвенели разбиваемые стекла окон первого этажа, с противоположной стороны здания кто-то сдуру или по необходимости первый раз выстрелил. И пошло!
…Я еще раздумывал, чем такое начало для латышей чревато, когда ответ прояснился сам собой.
Парадная дверь то ли не была заперта вообще, то ли ее быстренько открыли. Два десятка бойцов штурмовой группы разом ввалились внутрь.
Дальнейшего я не видел, мог только догадываться по едва слышным звукам. Но догадаться было нетрудно.
Пока с заднего фасада здания громыхали беспорядочные выстрелы (что и нормально – атакующие, видимо, лезут в окна довольно высокого цокольного этажа, немногочисленные защитники отстреливаются как и из чего могут), внутри посольства решительные события уже начались.
Во время непродолжительных, но напряженных занятий с Александром Ивановичем я научился различать отчетливый дробный перестук автомата «АКСУ», и когда его услышал, то понял, что очередная авантюра товарища Станислава, или господина Сиднея, благополучно закончилась для него неудачей. Слишком деловито и спокойно звучали доносящиеся сквозь толстые стены очереди. Так стреляют люди, которым некуда спешить. Отдельные хлопки драгунских винтовок и звонкие очереди длинноствольных «маузеров» на этом фоне звучали неубедительно.
Я представлял происходящее так, будто сам находился в здании посольства.
Штурмовые группы проникли в здание, в его обширный холл перед парадным входом, и сзади в длинный, пересекающий первый этаж коридор.
Сопротивления им не было оказано специально, а потом на четырех дубовых лестницах и окружающей холл галерее вспыхнули яркие аккумуляторные фонари и ударили короткие, предписанные уставом очереди в два-три патрона, которые с расстояния в несколько метров все шли в цель.
Стрелять снизу вверх, в растерянности и панике, против слепящего света – практически безнадежно.
Думаю, поняли это и Станислав, и Людмила. Только отреагировали по-разному. «Англичанин» вскочил, вопреки моему предупреждению, яростно ударил ногой по тонкому металлу капота и заорал, адресуясь к залегшему с незначительным резервом за парапетом ограды латышскому ротному:
– Вперед, вперед, вашу мать, к окнам, гранатами – огонь!
Команда разумная, но запоздалая. Им бы с этого начать… А Людмила, наоборот, вцепилась мне в плечо.
– Скорее за руль, заводи, назад…
Заводить было незачем, мотор и так работал на холостых оборотах, но идея была здравая, только вот… Дверцу я открыл и уже поставил ногу на подножку. Одновременно увидел, как из распахнутой двери парадного начали высыпаться уцелевшие латыши, которым идея участия в ночном бою внутри незнакомого, пугающе-запутанного лабиринта лестниц, коридоров и комнат показалась совсем не заманчивой.
А тут вдруг, снова без всякого предупреждения, из-за деревьев парка ударили сосредоточенным огнем автоматы группы тыловой поддержки защитников посольства. «Засадный полк воеводы Боброка», можно сказать.
– Ну нельзя же так подставляться, – просто в азарте болельщика заорал я Станиславу. – Что ж вы, кретины, снова без разведки?!
Здесь не было такой вакханалии огня, как на Лубянской площади. Зашедшие в тыл латышам автоматчики стреляли короткими, сухо потрескивающими очередями, которые на удалении в сотню метров звучали совсем не страшно. Но зато огонь велся прицельно и, я бы даже сказал, беззлобно. Как в тире.
Судя по вспышкам и алым цепочкам трассеров, в парке нападающих поджидало всего человек десять, но хорошо умевших стрелять и не испытывавших нехватки в боеприпасах. Позиция у них тоже была идеальная. Толстые, в обхват деревья надежно защищали от ответных выстрелов, если бы таковые и последовали, никто не показывался на открытом месте, а перебежки, если они и были, совершались стремительно, где-то чуть выше уровня земли. Даже я, находясь вне простреливаемой зоны и имея возможность наблюдать сравнительно спокойно, ничего и никого не видел.
Потери отступающих даже нельзя назвать «тяжелыми». Это был расстрел мало что понимающих и уже неспособных к активным действиям и даже самозащите людей.
Совершенно аналогично той, что уже осуществилась на Лубянке, подготовленная операция. И режиссер у них явно один.
Бежать надо, немедленно бежать, спасая себя и немногих уцелевших в грамотно подготовленной (но только вот беда, без всякого учета реального противника) атаке.
Так я и хотел сказать Станиславу, но не успел. Наверняка посольство защищали отборные профессионалы кадровой белой армии, снабженные самым совершенным оружием, в том числе и приборами ночного видения.
Я даже знал, кто именно здесь был. Виденные мной на полигоне в Харькове рейнджеры Корниловской дивизии. Истинные монахи-рыцари, заслужившие свою схиму в самоубийственных, но победоносных сражениях под Ростовом, Екатеринодаром и Ставрополем еще в восемнадцатом-девятнадцатом годах.
Наверняка одетые в гибкие, непробиваемые даже винтовочными пулями бронежилеты и титановые шлемы-сферы с прозрачными бронещитками, приборами ночного видения и лазерными целеуказателями на лбу, да вдобавок исполненные холодной брезгливой ненависти к любому, носящему пятиконечную звезду на фуражке и цветные клапаны-»разговоры» на груди…
Еще три-четыре минуты, и живых латышей в ближайших окрестностях не останется.
А интересно – уж они-то здесь и сейчас за что воюют? За коминтерновское золото или за право безнаказанно убивать любого и каждого, не принадлежащего к их избранной «прибалтийской расе», при том что сами они своим же собственным народом тоже признаны предателями и ландскнехтами. Судьба, которой не позавидуешь.
Интуиция меня не подвела и на этот раз, только вот я отчего-то не подумал, что и меня касается сейчас ее предупреждение.
Оглушительно, покрывая все звуки ожесточенной перестрелки, из парка ударил противотанковый гранатомет. Совершенно машинально я отшатнулся в глубь машины, шкурой ощутив, что ракета направлена на нас. Как при близком ударе молнии гром выстрела почти совпал с разрывом под радиатором автомобиля. Я почувствовал, как днище машины ударило мне по ногам, толстые хрустальные стекла разлетелись брызгами, а окружающие дома, звездное небо и покрытая антрацитовой грязью брусчатка беспорядочно закрутились вокруг, словно «Испано-Сюиза», подобно истребителю, стремительно пошла в восходящую «бочку».
На какое-то время я если и не потерял сознание, то полностью лишился ориентировки во времени и пространстве.
Длилось это, очевидно, не слишком долго, потому что когда я разлепил чудом уцелевшие глаза, то раньше, чем звук глухих, словно через вату, выстрелов, услышал журчание льющейся на меня жидкости.
«Бензин», – подумал я с ужасом, потому что даже подсознанием помнил, каково это – гореть заживо. Но в следующую секунду сообразил, что это всего лишь вода из развороченного радиатора.
Окончательно пришел в себя и начал карабкаться наружу из кучи мятого металла, в щепу размочаленного дерева, кожаных подушек сидений, в которую превратился роскошный автомобиль, чудо современной техники и дизайна. Левая нога была тяжелая и малоподвижная, словно я ее отсидел.
Станислав, которого я увидел, привстав на четвереньки, был убит на месте. То есть он был настолько мертв, что не потребовалось даже искать пульс или предпринимать еще какие-то уместные в данном случае действия. Конкретно – целыми остались только сапоги и правая рука с зажатым в пальцах цейссовским биноклем.
«И вот все об этом человеке», – пришла отчего-то в голову стандартная фраза из «Тысячи и одной ночи».
А Людмила была жива. Я оттащил ее в переулок. Тут и пригодился шульгинский нож с фонариком. Женщина была в сознании и старалась не стонать, однако, срезав тугие пуговицы, расстегивать которые не было ни времени, ни сил, я увидел, что дело плохо.
Рваная ранка чуть ниже правой груди, судя по всему – осколочная, выглядела не слишком страшно, даже почти не кровила, зато розовая пена пузырилась на губах.
Легкие пробиты как минимум, а там еще поблизости и печень, и желудок с кишечником… В нормальном госпитале особых проблем с такой раной не было бы, да где ж тот госпиталь? Сколько у нее в запасе времени, я не знал. Не врач все-таки. Может, несколько часов, а может, минут…
Черт возьми, о чем думает Шульгин? Он же обещал, что будет постоянно держать меня под контролем!
Лично мне на его контроль плевать, но как быть с раненой женщиной?
Первое, самое разумное, что мне пришло в голову, это выскочить сейчас на улицу, размахивая белым флагом, и обратиться к милосердию врангелевских дипломатов. Должен же быть в посольстве врач, чтобы оказать неотложную помощь, или хотя бы телефон?
И я бы это непременно сделал, если бы немногочисленные латыши, отступая из парка и от ограды, не подняли совершенно бешеную, абсолютно бессмысленную стрельбу не только из винтовок, но из остававшегося в резерве при ротном командире «льюиса».
Выскакивать в таких условиях на открытое место с попыткой сдаться означало лишь гарантированную пулю с той или с другой стороны. С той – скорее, снайперы у них наверняка к толстовцам не относились.
А вскоре они окончательно разделаются с нападающими, и что потом? Выйдут на улицу и станут добивать уцелевших? Или, соблюдая принцип экстерриториальности, запрут ворота и предоставят убитых и раненых во власть законных органов правопорядка, когда и если таковые появятся?
Время же уходило. Людмила чувствовала себя пока еще не слишком плохо, жаловалась на слабость и боль в боку, но изъявляла готовность идти сама, ну, может быть, опираясь на мою руку.
Идти – куда?
– Давай постараемся добраться до «Мотылька», ну, то кафе, где мы познакомились, – поясняет, как будто я мог забыть об этом за два минувших дня, пусть и выдались они на удивление длинными. – Там наши люди, там помогут…
Возможно, и помогут, не знаю только, чем. Хотя у них, в такой разветвленной и мощной организации, должны быть и свои врачи тоже.
Добираться туда не так уж и далеко, километра два. Если по прямой да быстрым шагом, за полчаса дойти можно. А в нынешнем состоянии…
Только тут я спохватился, что и со мной не все в порядке. Нога. Я думал, просто ушиб или контузия, но боль не утихала, становилась даже сильнее. Под коленом неприятно пекло и дергало.
Посветил фонариком и увидел, что штанина потемнела от крови. Осколок гранаты или просто кусок металла от днища машины распорол голень вместе с толстой кожаной крагой, хорошо еще, что ни крупные сосуды, ни сустав не задело. Однако крови вытекло порядочно.
А у нас нет даже перевязочных средств. Усадив Людмилу под стеной, рядом с водосточным желобом, я вернулся к машине. Там, где и сказал Герасим, я нашел автомат, все тот же «АКСУ», подсумок с четырьмя полными магазинами. В перчаточном ящике три ручные гранаты. Хотя они и были со вставленными запалами, но при попадании ракеты в машину не сдетонировали. Тогда бы нам точно был полный абзац.
Сколько я ни рылся в обломках, ни аптечки первой помощи, ни даже перевязочного пакета не обнаружил. Как-то все, и я в том числе, выпустили из виду, что может сложиться и такая вот ситуация.
Я оборвал с окон каретки шелковые шторы и тут же, на месте, замотал, как мог, свою рану. Поверх тряпок и штанины перетянул ногу ремнем от подсумка. Магазины и гранаты рассовал по карманам, автомат забросил за спину.
Теперь за себя можно не опасаться как минимум до полудня. Даже если начнется заражение, к этому времени моя судьба как-нибудь да определится.
С Людмилой хуже. Перевязать я ее сумею, но что толку? Если бы хоть рана была сквозная. А так… Я не хирург, и не могу судить о реальной тяжести ее состояния. В самом оптимистическом варианте осколок мог застрять между ребрами, а кровотечение изо рта – просто следствие контузии…
И надо еще решить, куда мы все же пойдем? В ее «Мотылек» или… Примерно такое же расстояние отделяет нас от Столешникова переулка, где размещается главная база «Братства». Я был там всего один раз, но знаю, что, если суметь добраться туда, все проблемы будут решены автоматически.
Браслет! С его помощью и я, и Людмила будем здоровы сегодня же. Вот только как ее туда дотащить?
Женщина сидела тихо, стараясь почти не дышать. Мне показалось, что она теряет сознание.
– Как себя чувствуешь? Тебе плохо?
– Нет, ничего. Терпимо. Только при глубоком вдохе больно очень…
– Подожди, сейчас пойдем. Глотни для бодрости. – Я протянул ей фляжку, где оставалось еще граммов триста коньяка. – Только немного, глоток-два…
Если бы обстановка вокруг была нормальная, я бы смог донести ее до места на руках, не слишком она тяжелая, а сейчас…
Как раз там, куда нам нужно попасть, стрельба разгоралась с новой силой. Можно представить, что верные Троцкому войска, завершив первый, оборонительный этап, перешли наконец к активным действиям. И расширяют зону своего контроля как раз в том направлении, где нас ждет спасение. Если бы я был один, я все равно пробрался бы или прорвался, смотря по обстановке, невзирая даже и на раненую ногу, а с Людмилой…
Мысль оставить ее здесь и выбираться в одиночку пришла мне в голову вроде бы неожиданно, однако я знал, что она уже давно ворочалась в подсознании, вызревала исподволь, и только когда окончательно оформилась, выбралась наружу. А что – вполне разумная и логичная мысль. Кто она мне? Никто. В лучшем случае – женщина, с которой невзначай, по пьяному делу провел ночь. А не в лучшем – она мой враг, предавшая не только меня лично, но и «Братство», на которое работала, высказывавшая недвусмысленное желание при первой же возможности убить меня собственными руками. И это же благодаря ей, в конечном итоге, я оказался в теперешнем невеселом положении.
Встать сейчас тихонечко, бочком, бочком, за угол – и… Она сразу не поймет, в чем дело, а когда сообразит, я уже и голоса ее не услышу. Самое неприятное и трудное – суметь не обернуться, когда тебя позовет слабый, задыхающийся голос. Дальше – проще. Убедить себя, что война есть война, будет не слишком сложно…
Я же определил, что в этом «хождении за три мира» главная задача – выжить самому. Остальное – как получится.
Я протянул Людмиле руку:
– Встать можешь?
– Могу. – Она, придерживаясь рукой за водосточную трубу, поднялась, медленно и осторожно, словно боясь что-то там внутри себя расплескать. – И идти смогу, если не очень быстро… – голос у нее был тихий, но ровный. – Вот как неудачно вышло, – она слабо улыбнулась. – Хочется думать – это не смертельно?
– Если не наповал, то, как правило, не смертельно. Пойдем потихоньку. Держись за мой ремень, а я тебя вот так придерживать буду. Ну, потихоньку…
Она обернулась.
– А там что?
За спиной у нас было тихо.
– Там все. Не по зубам вы себе цель выбрали. Кто бежал – бежал, кто убит – убит. Завтра из газет узнаем, что тут на самом деле случилось.
– Извозчика бы встретить, – прошептала Людмила, – он бы нас вмиг домчал. Так хочется оказаться в тихом, надежном месте, лечь, вытянуть ноги…
– Скоро ляжешь, – успокоил я ее.
Людмилу нельзя бросать еще и потому, что она теперь, наверное, единственная, кто знает подробности происшедшего. Ее нельзя потерять, думал я и в то же время видел, что никуда мы с ней не дойдем. Она слабела на глазах, ноги у нее начали заплетаться. А мы прошли едва один не слишком длинный квартал. Второго она не осилит, теперь это очевидно. Людмила закашлялась и стала обвисать у меня на руке.
– Сейчас, сейчас, это пройдет, – булькающим голосом прошептала она. Я на секунду включил фонарик и увидел, что крови на ее губах стало больше. Но все же не струей льется. Может, все действительно не так плохо?
– Подожди, присядь, я сейчас…
Мы стояли рядом с небольшим, но аккуратным особнячком, смотрящим в переулок тремя окнами. По местному обычаю на ночь они были закрыты деревянными ставнями.
Рядом с резной дверью под железным козырьком – глухие ворота и калитка с массивным кольцом вместо дверной ручки. Я потрогал ее, и калитка легко открылась. Мощенная кирпичом дорожка вела в глубь двора. Дом вытянут в длину, вдоль стены – открытая веранда. В самом ее конце – наклонная лесенка, еще одна дверь и окно, за стеклами которого подрагивает слабый желтоватый свет.
Стараясь ступать бесшумно, я вернулся за Людмилой.
