НОЧНОЙ ПОЛЕТ

И все же понемногу я утешился. То есть…

Не совсем. Но я знаю, он возвратился на свою планетку, ведь,

когда рассвело, я не нашел на песке его тела.

Не такое уж оно было тяжелое. А по ночам я люблю слушать звезды.

Словно пятьсот миллионов бубенцов…

Антуан де Сент-Экзюпери, 1900 –1944. «Маленький принц».

Цюрих,

2001–2012

Небо в Церматте – величественное. И ночи тоже. Высота, разреженность воздуха, расчерченный белыми полосами, едва различимый силуэт Маттерхорна делают темноту еще чернее и усиливают мерцание звезд. Их дрожание и чистота одинаково вдохновляют как ученых, так и поэтов. Физические законы галактик сливаются с игрой воображения. Поиск знака, дыхания жизни, звона бубенца.

Накануне я приехал на базу отдыха, рассчитывая пробыть там неделю. Я только что заснул, устав не столько от дневной прогулки, сколько от длинной череды слишком коротких ночей. Я канул в сон, как камень в озеро. И тут меня стало беспокоить какое-то неприятное, раздражающее ощущение. Какая-то смесь глухой вибрации и хриплых звуков. Все мое тело сначала сопротивлялось вторжению. Но шум продолжался. Мои недовольные мысли с трудом пришли в порядок и медленно принялись фокусироваться на точке сбора, как спутники все сильнее притягиваются к планете. Пробравшись через несколько слоев подсознания, их собрание выдало пока еще отвлеченное суждение: это звонок телефона. Осознание этого факта резко встряхнуло. Я начал пробуждаться, все еще плохо соображая.

– Где я?

Вокруг было так темно, что не за что зацепиться взглядом, чтобы сориентироваться.

– Где этот проклятый телефон?

Теперь обстановка начала проясняться. Я протянул руку к тумбочке и принялся шарить по ней, пока не нашел источник звука. Поднес телефон к уху, неловко нажимая на зеленую кнопку.

– Алло? Алло?

Там уже повесили трубку. Я нажал на другую кнопку. Экран засветился. Двадцать три часа пятьдесят девять минут. Пришло сообщение о пропущенном звонке из… Координационного центра по трансплантации. Эффект электрического разряда. Вот теперь я проснулся окончательно. Я немедленно перезвонил. Линия была занята. Вот черт! Я выкарабкался из-под одеяла и сел на край кровати, чтобы не было соблазна снова заснуть. Я продолжал попытки дозвониться, пока наконец линия не освободилась.

– Добрый вечер, месье Претр. У нас, кажется, есть сердце для Михаэля.

– О! И что за сердце?

Михаэль! Несчастный Михаэль. Он появился на свет с одним из самых серьезных пороков, какие только существуют: левая половина его сердца – самая сильная – оказалась неразвитой. Таким образом, он жил лишь с одним желудочком, вместо двух. С половиной сердца. В три этапа – и столько же операций – мы изменили его кровообращение, чтобы создать систему, приспособленную к его сердечной недостаточности. Он хорошо перенес все операции, его тело и мозг развивались нормально, гармонично.

Сейчас ему было шесть лет. Но на протяжении последних восьми месяцев сердечная мышца стала слабеть. Его единственный желудочек расширился, а это очень плохой знак, и теперь его сила настолько уменьшилась, что сердце едва способно поддерживать кровообращение даже в состоянии покоя. Поэтому Михаэль оказался вынужден сидеть у себя в комнате и смотреть, как другие дети играют во дворе. Огонек его жизни, и без того маленький, так колебался, что грозил погаснуть в любой момент, просто так, без предупреждения, из-за какого-нибудь гриппа или аритмии. От малейшего дуновения ветерка.

Начался дьявольский обратный отсчет.

– Та же группа крови, семь лет, двадцать два килограмма. Хороший, сильный миокард.

С перечислением технических деталей предложенное сердце стало обретать форму в моей голове. Координатор продолжала:

– Донор – мальчик, утонувший в бассейне своих родителей. Он провалился под укрытие бассейна и не смог выбраться. Когда его достали из воды, он был без сознания. Сердце заработало, но ребенок в сознание так и не пришел. Развился обширный отек мозга, он впал в необратимую кому. Нейрохирурги сделали сегодня еще несколько проверок, но смогли лишь констатировать смерть мозга. Это произошло сегодня в двадцать один час.

В детской трансплантологии сердца всегда присутствуют одни и те же драмы. Невыносимые трагедии, потому что они связаны со смертью другого ребенка. Но мысль о сострадании все же уступила суровой реальности момента: необходимости срочно запустить тяжелую и сложную логистику. Я только собрался задать вопрос, как координатор сообщила:

– Это на юге Италии, взятие трансплантатов будет проводиться там, где был госпитализирован ребенок. Туда приедут еще три бригады, чтобы забрать печень, почки и поджелудочную железу. При утоплении легкие наполнились водой, поэтому их не возьмут. Они хотели бы начать в три-четыре часа утра.

– Сколько времени продлится поездка туда? Вернее, сколько времени пройдет до возвращения к нам?

Время транспортировки имеет решающее значение в нашей работе. Я не люблю, когда оно превышает четыре часа, так как асфиксия миокарда достигает предельно допустимых границ. Слишком сильно ослабшей сердечной мышце очень трудно восстановиться… если это вообще удается. В отличие от других пересаживаемых органов, от сердца сразу же после трансплантации требуется работать в полную силу. Печень и почки могут пребывать в оцепенении несколько часов, а то и дней, и при этом организм не слишком пострадает. Но только не сердце. Оно должно немедленно начать работать. Итак, если времени потребуется слишком много, я откажусь от этого предложения. Очень прискорбно для Михаэля, но я не осмелюсь взять на себя чрезмерную ответственность. Ни за него, ни за трансплантат. Да, за трансплантат тоже, так как нужно учитывать и его потенциал. Есть и другие Михаэли, которые умрут, не получив вовремя новое сердце. Может быть, среди них есть ребенок, до которого ехать ближе, и у него больше шансов на успех.

В ожидании ответа я открыл шторы и взглянул на небосвод. Луна была не полной, но яркой, на фоне неба изящно выделялся Маттерхорн. Глядя на эту картину, я планировал в уме будущую одиссею. Сначала сращения, возникшие вследствие предыдущих операций, преградят мне путь к сердцу и сосудам. Затем нужно будет реконструировать два входящих сосуда, по которым кровь попадает в сердце, и один из двух выходящих. Наконец, пришить сердце на правильное место, потому что сердце Михаэля по прихоти Природы находится в грудной клетке… справа. Меня ждал титанический труд, а главное, требующий огромной концентрации. Не считая времени асфиксии, всегда «слишком долгого», которое может серьезно ослабить наше новое сердце. Этим вечером много разных факторов будут постоянно работать против нас.

– Три сорок. «Rega» подсчитала время возвращения – три часа сорок минут.

Принимая во внимание сложность операции, я решил ограничить время четырьмя часами. Сроки получаются очень сжатые, но если все пройдет без помех, то у нас должно получиться.

– О’кей, берем!

Нашему большому приключению дан зеленый свет.

В этот момент я осознал, что есть еще одна дополнительная трудность: мое возвращение в Цюрих. Уезжая на отдых, поезду я предпочел машину, поскольку предвидел возможность трансплантации и хотел быть доступным в любой момент. Но теперь, поспав всего полчаса, я боялся четырехчасовой дороги. Тем более что она сильно испортит мне концентрацию, которая так нужна для сложной реконструкции.

И я добавил, почти в сторону:

– У меня еще одна проблема. Я в Церматте, железнодорожный туннель закрыт. Я не уверен, что могу ехать на машине. Не могли бы вы узнать, может ли «Rega» прилететь за мной на вертолете?

– Хорошо, я спрошу у них.

Вальс телефонных звонков завертелся быстрее. Нам нужно было сражаться на трех фронтах: доставить Михаэля в Цюрих, поторопить бригаду, везущую трансплантат, и вернуть меня в клинику.

Через двадцать минут:

– Выходите на вертолетную площадку ниже базы через полчаса. «Эр Церматт» вас отвезет. Садитесь в лифт на улице, на нем вы подниметесь на площадку.

Я прошел через поселок, еще немного насладившись таким чистым и свежим воздухом. Лифт ждал меня. Я поднялся к ангарам. Пилот и его помощник тепло поздоровались. Без промедления мы забрались в один из вертолетов. Запуск, пропеллер набрал обороты, мы взлетели и нырнули в долину. Лунный свет очерчивал вершины вокруг нас. Пилот любезно устроил мне экскурсию. Пролетая над Алечским ледником, он снизился, чтобы я мог полюбоваться его огромными размерами и острыми выступами. И вдруг мы оказались перед гранитной стеной. Ускорение, быстрый набор высоты, и – оп-ля – словно перемахнув через изгородь, мы оказались по другую сторону горной вершины. Снова спуск в долину. Спортивный, выверенный пилотаж. Мы покинули высокогорные массивы, и под нами проплывала уже не столь пересеченная местность.

– Этот регион называют «ничейной землей», – сказал пилот.

– Вот как? А почему?

– Потому, что здесь все одинаковое, нет вершин, которые выше других, или водоемов, которые можно различить, ничего, что показало бы нам, где мы находимся. Это переходная зона от гор к равнине, где легко можно потеряться.

– Надеюсь, что сегодня этого не случится!

Он фыркнул. И правда, рельеф здесь был более монотонным, чем в высокогорных массивах. Впрочем, и наш вертолет больше не играл в чехарду, а несся на одной и той же высоте. Постепенно стали появляться населенные пункты, которые увеличивались в размерах при нашем приближении, несколько озер, более скромные вершины гор. Последняя возвышенность, небольшой спуск, вираж налево, и наша пчелка взяла курс на южную оконечность Цюрихского озера. Мы летели вдоль его оси. Виды здесь были великолепными: по берегам до самого города оранжевые полосы, и город вырастал перед нашими глазами. Мы пролетели над ним. Вид сверху – архитектура кварталов, памятники, улицы здания – всегда завораживает. Создается впечатление, что рассматриваешь огромный макет с игрушечными машинками и деревьями. Крутой вираж, и вдалеке показался еще один вертолет. Я догадался, что на нем доставили Михаэля. Внизу появилась посадочная площадка «Kinderspital» для нашей пчелки. Дверь открылась. Я выскочил наружу, в адский шум, и направился сначала к Михаэлю. Три человека суетились, чтобы вынести его из кабины. Он лежал на носилках и казался спящим. Я видел лишь его губы, особенно их темно-синий оттенок. Я вернулся к входной двери больницы. Пилот помахал рукой на прощание. Я помахал в ответ и понесся по лестнице в операционный блок.

Хитенду уже уехал в Италию. Я нашел дежурного анестезиолога Кристофа, он беседовал с операционной сестрой Вальтрауд и Барбарой, одной из наших ассистентов. Я прервал их:

– Кристоф, сколько тебе нужно времени, чтобы ввести ему анестезию?

– Около часа.

– Со своей стороны я должен подготовить сердце к операции. Это будет долго, настолько оно опутано приращениями, и еще мне нужно будет восстановить много сосудов. Подготовительная работа тоже займет не меньше часа, а то и полтора.

– Хитенду понадобится больше трех часов на обратный путь. Подождем его звонка, чтобы начать давать наркоз.

Мы привыкли брать трансплантаты на расстоянии, когда наши действия координируются по телефону и должны быть синхронны, чтобы свести к минимуму время, в течение которого новое сердце будет в неблагоприятных условиях. С того момента, когда его заберут, и до тех пор, пока кровь реципиента снова не потечет по его коронарным артериям и мышцам, асфиксия будет полной, оно будет совершенно лишено кислорода. Как при задержке дыхания. Его клетки обратятся к энергетическим резервам, чтобы обеспечить базовый метаболизм и сохранить себе жизнь. Когда они будут исчерпаны, клетки не смогут поддерживать свою структурную целостность и умрут. К вопросу о том, насколько ключевую роль в этой гонке на выживание играет время.

Пусть мы все уже наготове, Михаэля пока не везли в операционную. «Освобождающий» сигнал, окончательно запускающий процесс, всегда исходит от того, кто забирает орган, и сегодня это Хитенду, который должен своими глазами его увидеть и подержать в руках. Убедиться, что оно сильное.

Я вернулся в свой кабинет и лег на банкетку поспать еще немного. Прошел час.

– Сердце хорошее!

За тысячу километров от этого звонка огромный «океанский лайнер» – процесс трансплантации сердца ребенку – пустился в путь.

Аккуратно введен наркоз. Михаэль спал.

Теперь моя очередь.

Я надел шапочку, затянул маску, поправил очки на переносице и налобную лампу, настало время церемониала дезинфекции рук и предплечий. Вальтрауд, которая уже заканчивала подготовку инструментов, помогла мне надеть стерильные халат и перчатки.

Из разреза, сделанного скальпелем, выступила темно-синяя кровь, так мало было в ней кислорода. Подкожная ткань – слой жира – такая тонкая, что сразу показалась грудина. У этого ребенка и правда только кожа да кости. Он достиг стадии сердечной кахексии. Пищеварение требует хорошего кровообращения, а когда оно едва работает, то усвоение пищи происходит в малых количествах. «Когда сердце больно гриппом…»

Грудина рассечена в длину… в четвертый раз. Края аккуратно разведены в стороны. Большая бесформенная масса выполняла какие-то нечеткие движения, едва заметные. Ее нужно было освободить от спаек и четко выделить его основную структуру. Концы ножниц проникли между плоскостями расслоения сердца и сосудов, освобождая их от старых рубцов. Теперь можно продвигаться в глубину. Мы осторожно отодвинули объемное образование. Как будто обидевшись, оно немедленно ответило целой серией сокращений. Это признак чувствительности и чрезмерной возбудимости. От такого нарушенного ритма кровяное давление рухнуло. Кристоф поднял его инъекцией адреналина. Он наклонился к нам:

– Мне все труднее и труднее его удерживать.

– Вижу. Сердце действительно на пределе. Но я хотел бы еще немного продвинуться, прежде чем подключать аппарат. Рассечение так кровоточит, что мне хотелось бы как можно дольше не применять гепарин, чтобы организм по возможности сам коагулировал кровь на поверхности рассечений.

Я продолжал рассечение на небольшом расстоянии от этих чувствительных желудочков вдоль сосудов. Привычная анатомия с трудом возникала из массы рубцов подобно бюсту, возникающему из глыбы мрамора под резцом скульптора. Я снова приблизился к самому сердцу. Сначала оно дало себя задобрить, а затем снова принялось беспорядочно сокращаться. Давление упало так низко, что в какой-то момент я думал, что придется начать массаж, чтобы поднять давление. Еще один укол адреналина. Понемногу оно восстановилось. Я догадался о тревожных мыслях Кристофа и опередил его вопрос:

– Такие упражнения становятся слишком опасными. Введи ему гепарин, и будем переходить на аппарат.

Когда кровь стала более жидкой, мы ввели канюли и подключили их к аппарату искусственного кровообращения. Запуск. С этого момента кровообращение Михаэля зависело от аппарата, а не от слабого сердца, готового остановиться.

– Ну и где он там, перевозчик наш? Кто-нибудь знает?

– Нет, он выехал из той больницы больше трех часов назад, но с тех пор от него нет известий.

Постепенно я обнаружил, что дальше идти нельзя, так как гигантское сердце занимало слишком много места. У меня не было другого выхода, кроме как удалить его.

Были времена, когда это действие – высшая степень точки невозврата – выполнялось только тогда, когда трансплантат уже находился в операционной. Такая предосторожность была продиктована страхом экстренного случая – вдруг спасительное сердце не успеют доставить. Сейчас это правило соблюдается не всегда, особенно когда нужно такое сложное иссечение, как сегодня, просто чтобы не затягивать время асфиксии нового сердца. В идеале к его прибытию все должно быть готово для пересадки. Я поставил зажим на аорту. И прежде, чем отсечь ее, провозгласил:

– Alea jacta est! Теперь только полагаться на милость Божию.

Входящие и исходящие сосуды отделены. Затем левое предсердие, куда входят легочные вены. Освободив таким образом сердечную полость, я взял в руки эту аморфную массу и извлек ее из грудной клетки. Я еще чувствовал слабые сокращения. Они выглядели немного патетическими, потому что они – самые последние. Последние содрогания агонизирующего органа. Я положил его в кюветку. Господи, какое оно огромное! Оно величиной с грейпфрут. После него осталась зияющая, темная, устрашающая дыра. И еще очень тревожная для того, кто всегда видел на этом месте сердце. Я взялся за реконструкцию легочной артерии. Через сорок пять минут накладывания швов мы были готовы к имплантации трансплантата.

Но его еще не было.

Хитенду все еще не прибыл, а ведь прошло уже четыре часа с тех пор, как он должен был выехать.

– Где там эти авиаторы?

Ожидание становилось тревожным. Мы знаем, как быстро высыпаются песочные часы резервов сердца. Уже сейчас их явно очень мало, а нам известно, что миоциты – мышечные клетки сердца – не могут жить бесконечно в состоянии апноэ. Меня охватила глухая злоба. На самого себя, что согласился принять сердце, которое находилось так далеко для такой сложной трансплантации. На Хитенду, которого до сих пор не было. На судьбу, которая смеялась над нами. Чтобы успокоиться, я снова взял в руки кюветку, в которой лежало удаленное сердце. Оно было неподвижно. Жизнь оставила его. Хотя я и знал, что оно было серьезно больно, я все-таки был удивлен, что оно так быстро сдало свои позиции. Стоило только вынуть его из груди, как оно сразу прекратило борьбу, которую так отважно вело на грани разрыва в течение стольких месяцев. И тут, наконец, Кристоф…

– Они только что сели в аэропорту. Пока приедет скорая помощь… В общем, они будут здесь через двадцать минут.

Эти последние двадцать минут сами тянулись бесконечно. По моим биологическим часам прошел уже целый час. Я продолжал ворчать на несогласованность действий, на Хитенду, на себя самого. И наконец-то! Вдалеке послышалась сирена скорой помощи. Прошло еще добрых пять минут, прежде чем коридор ожил, открылись двери нашей операционной и появился Хитенду.

– Хитенду, чтоб тебя, где вас черти носили?

– Так, Рене, не ори! Быстрее не могли. Не так все просто.

– Ладно, позже разберемся. Беги мыться, встанешь напротив. Барбара, встань справа от меня.

Вальтрауд приняла пластиковую упаковку, обрезала верхнюю часть и подала мне открытый пакет. Моя рука погрузилась в ледяную воду. Я вынул столь долгожданное сердце и осмотрел: оно было вялым, холодным, красивого желто-коричневого оттенка. Оно помещалось у меня на ладони. Размером с лимон. Мгновение я смотрел на него… и меня охватила дрожь. Очень неприятная. Дрожь сомнения. Как раз из-за его размеров. Мне казалось, что оно лишь частично сможет заполнить зияющую дыру и окажется слишком маленьким и слабым, чтобы обеспечить кровообращение Михаэля. Тревога росла, у меня задрожали колени. Но, в любом случае, у меня не было другого выбора, кроме как имплантировать его. Жребий брошен уже давно. Я сделал глубокий вдох, чтобы прийти в себя, и попытался мыслить логически, твердя себе: «Это сердце работало у ребенка того же возраста. У них один и тот же вес, одна и та же циркуляторная нагрузка. И нет никаких причин, чтобы оно не смогло поддерживать такое же кровообращение. Это не оно маленькое, это брешь, оставленная другим сердцем, большая».

Я поднес его к полости в грудной клетке. Зияющая пустота, против всех законов природы, не давала мне покоя. Я поспешил заполнить ее, поместив туда новое сердце. В этой обширной пустоте оно казалось еще более хрупким. Мне отчасти казалось, что мы ставим моторчик от газонокосилки под капот большущего седана. Я начал первый, самый глубокий шов, который соединит новое сердце с левым предсердием Михаэля. Затем принялся за шов на аорте. Закончив, я удалил оттуда воздух и снял аортальный зажим. Это ключевой момент, так как теплая кровь будет снова орошать сердце и положит конец долгой задержке дыхания, которая началась в момент изъятия в Италии. Стресс асфиксии, который медленно и неумолимо действовал все сильнее, наконец исчез. Мы только надеялись, что он не дошел до стадии клеточных повреждений. Мы сделали паузу, принимая во внимание важность момента. При вливании крови разогретый орган должен вернуться к жизни. Это один из двух моментов истины при трансплантации.

Прошло двадцать секунд, на первый взгляд ничего не происходило: миокард оставался дряблым, он бездействовал. Тридцать секунд – по-прежнему. Я тронул желудочек пинцетом. Никакой реакции. Я не удержался от угрожающего взгляда на Хитенду. Он пристально разглядывал сердце, скорее всего для того, чтобы не смотреть на меня. Тем не менее я как в зеркале видел, что он тоже волнуется. Шестьдесят секунд – сердце вздрогнуло. Восемьдесят – еще раз, а затем – первое сокращение. Наконец-то! Оно произошло с некоторым запозданием, но оно сильное. Через десять секунд – второе, за ним еще одно, а затем еще. Они уже следовали одно за другим, и частота их возрастала. Появился сердечный ритм с такой типичной, чарующей тональностью. Эта мелодия приятна для нашего слуха, она дарит надежду и успокаивает. Особенно сейчас. Мы одновременно выпрямились. Наши взгляды встретились. Мы едва сдержали вздох облегчения. Мы слишком хорошо знали, что, даже если первый тур за нами, победа еще не гарантирована.

Как гребцы, мы продолжали в том же темпе, наши движения были ритмичны, синхронны, дополняли друг друга. Нам еще оставалось три соединения: две полые вены и легочная артерия. Это делается, когда сердце бьется, но вхолостую, так как вся кровь проходит через аппарат. Этот момент полного покоя важен для миокарда: он без нагрузки, но орошается, то есть находится в наилучших условиях, чтобы зарядиться энергией, чтобы «залечить» свои раны.

Через три четверти часа – последний шов, последний узел, последняя нить обрезана ножницами. С технической точки зрения трансплантация завершена: сердце связано с новым организмом. Мы готовы дать ему нагрузку, заставить его работать. Это второй важный момент истины, второй тур этой напряженной партии. Сначала мы должны были узнать, вернется ли к жизни это новое сердце, а теперь нужно убедиться, что оно сможет выполнять свою функцию. Поток венозной крови, проходящий через аппарат, сократился. Очень осторожно мы дали сердцу наполниться. Своими сокращениями оно выбрасывает кровь в организм. Кривая артериального давления показывала пульсацию и толчки. Но все же вскоре желудочки стали напрягаться, утомляться от усилий. Давление резко упало. Очевидно, что им не хватало необходимой мощности, чтобы обеспечить кровообращение. Снова возникало опасное сомнение. Сердце слишком маленькое? Слишком пострадало от долгой асфиксии? Я снова пожалел, что согласился на это предложение. Кровообращение снова проходило через аппарат, вернув сердечную мышцу в состояние полного покоя. Для нового восстановления. Наш последний шанс крылся в этой релаксации, в надежде, что миоциты не умерли, а только оглушены, и, если их поберечь, они постепенно наберутся сил.

После часа такого отдыха мы осторожно начали чередовать частичную нагрузку, немного напрягая миокард, и фазы восстановления. Такой режим приведения в норму травмированной мышцы уже позволил нам «спасти» несколько сердец, сильно пострадавших изначально.

И теперь силы стали возвращаться. Очень медленно. А вместе с ними и надежда. После полутора часов этих бережных упражнений циркуляторную нагрузку можно было целиком передать сердцу. Новое ожидание, «боясь моргнуть», если вспомнить о хрупкости равновесия. И все же с этого момента время играло на нашей стороне. Действительно, нам удалось увидеть, как восстановление продолжается, желудочки все увереннее выполняют свою работу. К нам окончательно вернулась надежда.

С огромным облегчением я выпрямился. И снова меня охватил трепет. На этот раз – трепет уважения и величия. Это сердце, такое маленькое в сравнении с огромной полостью, в которую его поместили, с великолепной силой и храбростью выполняло свою тяжелую работу. И в этот самый момент у него как будто появился собственный характер. Доблестный, цепкий, энергичный. А потом я осознал его феноменальный потенциал. Его каждодневную титаническую работу – восемьдесят тысяч сокращений в день равны двум марафонским дистанциям для бегуна, и это повторяется постоянно, днем и ночью, без всяких остановок. А оно будет выполнять эту работу… каждый день всей жизни.

Еще полчаса. Теперь сокращения проходили без спазмов и задержек. Сердце работало мягко, с гибкостью великого атлета. Все шло как по маслу. На этот раз мы выиграли и второй тур, победа за нами.

Краем глаза я заметил, что Хитенду ловит мой взгляд. Я поднял голову. Он не дал мне задать вопрос:

– Рене, я сделал все, что смог, чтобы оказаться здесь как можно быстрее.

– Я знаю, Хитенду. Извини, что был так резок с тобой. Нервы сдали. Я действительно боялся, как бы мы не пересадили уже умершее сердце. Боялся, что оно никогда не заработает. Сегодня мы едва успели. Вы закончите? Мне нужно сделать пару звонков.

Из аппаратной я позвонил родителям Михаэля, чтобы сообщить им, что трансплантация прошла успешно. Я избавил их от перечисления наших трудностей, моментов сомнений и тревоги. Затем пришли коллеги-кардиологи. В операционном блоке собралось человек десять. Хотя мы и выполняем пересадки сердца регулярно, все равно они частично носят характер чего-то магического, сверхъестественного и авантюрного. Во-первых, они совершают чудо, давая новую жизнь умирающим пациентам, пусть даже она обременена постоянным лечением. Во-вторых, Природа и медицина вместе делают чудо возможным. И это находится за гранью понимания.

Это чудо начинается с того, что главные функции организма сосредоточены каждая в одном органе: сердце нужно для кровообращения, легкие – для газообмена, почки – для очистки крови, кишечник – для пищеварения, печень – для «химии», мозг – контрольная башня – для мышления. Оно продолжается благодаря тому, что ко всем этим органам есть легкий доступ: стоит только проникнуть под нашу оболочку, и их можно отделить от прилегающих к ним тканей. Эти органы можно извлечь и переместить в другой организм, и они будут им приняты и там, на расстоянии, снова станут выполнять свои функции.

Я всегда считал, что цитату Альберта Эйнштейна: «The most incomprehensible thing about the world is that it is comprehensible» можно свободно применить к медицине, часто – к хирургии, всегда – к трансплантологии и в полной мере – к пересадке сердца.

Хитенду и Барбара сели рядом со мной прямо на пол. Все мы были одинаково счастливы. Задача была тяжелая, рискованная, неопределенная, и от этого ее завершение только прекраснее. Наша сегодняшняя капелька воды, которую постоянно уносил злой ветер, потребовала от нас продолжительного и невероятно напряженного потока воздуха, чтобы остаться на нужном пути. Пока Кристоф и его бригада организовывали перевод Михаэля и всего, что его связывало с капельницами и мониторами, мы поэтапно вспоминали этот длинный день, готовые смеяться над всякими пустяками. Нервным смехом, словно заклинающим проблемы.

– Хитенду, от тебя не было никаких вестей! Мы боялись, уж не заблудился ли ты в Неаполе.

– Больница оказалась крошечной, где-то в глуши, далеко от города. Кучу времени ехали до аэропорта. Больше часа. Хотя шофер ехал быстро. Даже слишком быстро для меня, временами мне было просто страшно.

Несколько похожих эпизодов пришли мне на память. Я продолжал тему, вороша воспоминания:

– Видишь ли, старина, в этом трансплантация похожа на вестерн. Только лошадей и дилижансы мы поменяли на машины «скорой помощи» и вертолеты, но и эти путешествия не обходятся без приключений.

Действительно, все эти поездки по городам и деревням, где наши быстрые и громогласные машины проносятся так, что все замирают на месте, пролетают на красный свет, едут по встречной полосе, сокращают путь по опасной дороге – все это иногда похоже на фантастическую погоню. В связи с трансплантациями я пережил много героических рейдов и гонок с препятствиями: вертолет, который вынужден повернуть назад, потому что не мог пробиться в слишком густом тумане; аэродром, который вдруг закрыли, потому что он завален свежевыпавшим снегом, и бесконечное возвращение на машине скорой помощи или направление в соседний аэропорт из-за местного потопа.

– И несмотря на это, Хитенду, нам всегда удавались трансплантации, мы всегда добирались до места. Бывало напряженно, как сегодня, но у нас всегда получалось.

Оба с улыбкой слушают меня, как внимают старому болтуну, который рассказывает о своих военных кампаниях. Шумный отъезд Михаэля в отделение реанимации заставил нас поднять головы. Я проводил взглядом караван, пока он не скрылся за аркой в коридоре. Посмотрел вдоль него и увидел настенные часы. Они показывали семнадцать часов две минуты.

Довольный, я вернулся в свой кабинет. Скоро наступят сумерки. Я вышел в сад, проверил виноград на лозе и уселся на скамейку под деревьями. Сейчас в этом пространстве, так не похожем на привычную мне операционную, в момент отдыха я думал о другой, более жестокой стороне реальности: о родителях нашего донора, этого Маленьком принца, которого смерть забрала на рассвете. Вырвала из жизни и отняла у родных. Я вспомнил о том времени, когда работал в бригадах реаниматологов, и о своей стажировке в нейрохирургии. Каким тяжелым был момент, когда нужно было сообщить печальную новость о безвременной кончине ребенка его родителям, которые все еще были полны надежды! Казалось, ты вытаскиваешь камень из фундамента и видишь, как все здание покрывается трещинами, а потом обрушивается в буре криков и плача. Некоторые родители сначала срывались в бесполезный протест или наивное отрицание, но в итоге все сдавались, и мы были бессильны перед ними, переполнены их болью, потрясены их рыданиями, не в состоянии ни что-то сказать, ни что-то сделать. После этой ошеломляющей новости они вставали, бледные как призраки, каковыми по существу и становились, просили посмотреть на ребенка, машинально подходили к изголовью и снова падали на пол, рыдая. Как же тяжело было через некоторое время, когда они все еще страдали, просить у них разрешения на взятие органов! Как трудно было просить их о великодушии в тот момент, когда они все потеряли, когда протест против невыносимой несправедливости судьбы, против жизни и против чужого счастья невозможно было сдержать! Но именно в таких чрезвычайных ситуациях – полный контраст! – я был свидетелем самых прекрасных душевных порывов. Сломленные, вне себя от боли, родители говорили нам: «Конечно, у нашего ребенка было столько друзей, он был такой хороший, так любил жизнь!» Или еще: «Может быть, вот так какая-то его часть продолжит жить». Они оказались во тьме, но все еще были способны видеть луч света. Они погружались в смерть, но им все же удавалось почувствовать искры жизни.

Родителей сегодняшнего донора я не видел. Их ребенка – кроме пары технических замеров – не знал. Но я получил от него сердце, которое снова запульсировало в тысячах километров от того места, где оно билось раньше. Я видел, как это сердце набиралось сил и решимости вдалеке от дома. Я видел, как внутри другой грудной клетки оно вышло на новый курс, новую орбиту, в новую вселенную.

Стало видно звездное небо. Казалось, оно чуть подрагивает от далекой бесконечности. Я подумал о зонде «Voyager», который покинул планету Земля много лет назад и неуклонно движется к другим мирам. Из глубины мрака он продолжает отправлять нам едва уловимые сигналы о своем существовании. И нам удается, через фильтры и усилители, выделить эту едва заметную волну из бесконечного небытия вокруг нее. Мне бы хотелось, чтобы эти родители тоже вгляделись в небосвод в поисках знака из бесконечности, прислушивались к приглушенному звуку бубенца. Я бы хотел, чтобы они знали: где-то на небосклоне жизни, подобно мерцанию далекой звезды, сердце их ребенка продолжает биться и жить.

И улыбаться.