Леонид Алёхин
Нет жалости
Антон Шестопалов загрузил колбу с реактивом в центрифугу. Поставил таймер на шесть минут. Под гипнотическое гудение агрегата мысли текли вяло. Купить Кириллу кроссовки. Ната просила хлеб и сметану. Машину помыть. Интересно, если на анализаторе зажжётся зелёный — как изменится его жизнь?
Сколько он себя помнил, в голове у него звучали два голоса. Первый занудно перечислял повседневные дела, мелочно припоминал обиды, заново проговаривал малозначимые диалоги. Второй изредка вклинивался в бесконечный бубнеж первого, стремясь его огорошить, заставить притихнуть. Именно он когда-то спросил маленького Антоху: а что там, в конце, когда погаснут все огни и умолкнут все голоса? Неужели совсем ничего-ничего?
В защитном костюме было жарко и нестерпимо чесалось всё, что невозможно было почесать. К тому же захотелось курить. «Вот ещё новость», — подумал Антон. Курить он бросил четырнадцать лет назад, сразу после института. Натка боялась за ребёнка.
Шесть минут оттикали. Мелькание колб в центрифуге замедлилось. Теперь всё внимание на подмигивающий жёлтым анализатор.
Жёлтый. Жёлтый. Жёлтый. Пауза. Данные пошли загружаться в компаративный блок. Теперь мигает быстрее. Жёлтый. Жёлтый. Жёлтый. Жёлтый. «Сейчас красный, и напьюсь. Год работы насмарку. Третий раз, между прочим». Жёлтый. Жёлтый.
Компаративный отработал, теперь, по идее, шумовой фильтр, и всё. Жёлтый мигает часто-часто. Перед самым концом должен на несколько секунд зажечься ровно. Значит, данные с частотными характеристиками информационного шума выбракованы, и анализатор готов выдать результат. Девять образцов клеточной ткани. Если хотя бы один образец реагирует не по эталону — эксперимент провален. Всё начинать сначала. «Точно напьюсь». Жёлтый, жёлтый, жёлтый. Жёлтый. Зелёный.
В первую секунду он не поверил. Повернулся всем телом, иначе костюм не позволял, глянул через бронестекло в лабораторию. Зайцев показывал большой палец. Совпадение реакции с прогнозом сто процентов.
— Ну, вот и Нобелевка, — сказал Антон. — Лет через пятьдесят, когда рассекретят.
На выходе из дезактивационной камеры его встретила ассистентка Саша. Припечатала кровавый поцелуй прямо на прозрачное забрало костюма.
— Шестопалов, ты гений, — сказала она. — И я тебя люблю.
Как в старых советских фильмах подруга великого учёного, по-настоящему и навсегда.
Антон снял шлем, и тогда она поцеловала его в губы. Как полагается подруге великого учёного, глубоко и без церемоний, с языком.
— Ты чего, — сказал он, осторожно отстраняя Сашу. — Люди же смотрят.
— Люди — это Заяц, — бесцеремонно заявила она. — Ему можно.
Да, Зайцев был в курсе. Как и половина комплекса. Можно сказать, все были в курсе, когда у них с Сашей ещё ничего не было. Длинноногая брюнетка с внешностью кинозвезды и вкрадчивыми повадками мурены, ассистентка молодого учёного, не замеченного в пренебрежении женским полом. Безвыходная для обоих ситуация.
Девочка сделала сегодня карьеру, ехидно заметил второй голос. А зажгись красный, переметнулась бы играть в любовь и науку к Епифанову, например. Зря, что ли, последний месяц плазмоидами интересовалась? Перспективные плазмоиды у Епифанова.
— Эх, Сашка, теперь заживём, — сказал Антон.
И сам поцеловал девушку в пахнущие яблоками губы.
Верный Зайцев уже стоял наготове с мензурками, до краёв наполненными спиртом.
— Вместо шампанского, — сказал он. — Сашенька, тебе разбавил наполовину.
— А запивать? — капризно спросила Саша.
Зайцев сунул ей пластиковый стаканчик с соком.
— Ну, — он поднял мензурку, — за нашего триумфатора и его дрессированные нуклеотиды!
— Режим нарушаем? — донеслось от двери.
Зайцев съёжился. Из двухметровой шпалы он умудрился в мгновение превратиться в серого маленького невротика. Таким магическим образом на него (и не только на него) действовало присутствие куратора комплекса, полковника Астафьева.
— Товарищ куратор, — лёг на амбразуру Антон, — у нас повод. Готов, как старший, понести наказание.
— Про повод знаю, — смягчился Астафьев. — Что и говорить, Антоша, заждались. Но чем дольше ждёшь, — он ожёг кавалерийским взглядом бёдра Саши под коротким халатиком, — тем сильнее желаешь, так? Налейте, что ли, и мне.
Спирт полковник выпил мелкими глотками. Причмокнул, от запивки отказался.
— Значит, так, — сказал он, утирая непрошеную слезу рукавом штатского пиджака. — Допивайте по-бырому. Ты, Антон, закончишь, сразу ко мне. Отчёт жду завтра, сегодня так поговорим. Александра, очаровательны. Зайцев, смотри у меня. Всё, бывайте. Антон, жду.
Дверь с шелестом закрылась за его спиной.
— Убедительно играет, — прошептала Саша. — Милая солдатская простота. А зрачки как дырки от пуль.
Антон приложил палец к губам и взглядом показал на стены. Всё пишется, дорогая, всё пишется.
— Все мы играем, — сказал он не без намёка на давнишних плазмоидов. — Главное, не заигрываться.
— С тобой разве заиграешься, Шестопалов? — спросила Саша с неожиданной усталостью. — У тебя же только то игра, где выиграть можно.
Сказала и выпила остатки разведённого спирта из своей мензурки.
В кабинете Астафьев достал бутылку дорогого коньяка, два бокала.
— Мне уже звонили от самого, — он кивнул на красный телефон без диска, стоявший отдельно от всей остальной техники. — Выражали крайнее удовольствие успехом проекта. Просили поздравить и пожелать дальнейших свершений.
— Служу России, — сказал Шестопалов.
Без малейшей, кстати, иронии. Мог бы сидеть где-нибудь в Калифорнии, стволовые клетки выращивать. Тоже перспективно, половина его курса уехала и не жалуется.
Астафьев хлопнул коньяку, что удивительно — залпом.
— Запах не переношу, — объяснил он. — Спирт могу, как воду, а эту дрянь только так.
Антон покивал. Мелкие чудачества, картинный образ солдафона — он давно разглядел куратора за нехитрой психологической бронёй. То, что он увидел, не пугало его, как Зайцева, но и симпатии не вызывало.
Астафьев безошибочно отношение Антона к себе чувствовал.
— Ладно, Антон, ты человек занятой, я тоже. Благодарности оставим для официальной части. Я тебя позвал две новости рассказать. Первая хорошая. Вторая так себе. Начну с хорошей. Нам увеличивают финансирование. Почти в три раза.
— Это хорошая новость, правда. Прямо аттракцион неслыханной щедрости.
— Не такой уж неслыханной, Антоша. Если ты телевизор не смотришь, газет не читаешь, я тебе скажу. Бюджет на всех нас увеличен на триста процентов по сравнению с прошлым годом. Распил, конечно, тоже нешуточный, сам понимаешь. Но столько денег, даже если постараться, не распилить.
«И в прошлом году было увеличение. И в позапрошлом», — Антон слышал второй голос. Второй, не первый. Всё, что говорил Астафьев, было важно. Крайне важно.
— Вторая новость, Антон, пока, что называется, не для распространения. Я тебя прошу, даже Саше не надо.
«О-па».
— Жене хоть можно? — криво усмехнулся Антон.
— Жене как раз можно. В ближайшее время наш комплекс со всем основным составом будет переброшен. Куда и когда — государственная тайна. Рассказывая тебе, я буквально нарушаю подписку. Но ты один из ключевых людей, у тебя семья. Считаю — обязан предупредить. Место назвать не могу, но рекомендую приобрести повышенно тёплые вещи.
— Товарищ Астафьев, а отказаться я могу? Знаете, холод плохо переношу. Кирилла срывать на новое место, Ната только на новую работу устроилась…
Астафьев наклонился вперёд. Его немигающие глаза сверлили зрачки Антона.
— Нет, Антон, — сказал он. — Отказаться ты не можешь. И никто не может. Такое время пришло — говорят, надо делать. Понял?
— Понял.
— Тогда иди. Коньяк только допей, примета плохая. Врагу оставлять…
Такси он остановил за квартал от дома. Надо было пройтись, привести мысли в порядок. Последние полчаса говорил исключительно второй голос. И от того, что он говорил, делалось по-настоящему страшно.
Антон шёл мимо седых тополей, высаженных вдоль линии домов. Куда бы он в жизни ни переезжал, всюду были тополя. Тополиная карма.
В детстве он насмотрелся передач про ядерную войну, и ему приснился сон. Почему-то летающая тарелка висела перед его домом и золотым лучом жгла тополя. Они вспыхивали ярко, как куча пуха, в которую кинули спичку. Тарелка выстрелила лучом в Антона, и он обнаружил себя висящим в абсолютной пустоте: исчезли дом, родители, красные польские обои, ковёр и тумбочка. Потом исчез и он сам, и стало ничего-ничего.
Проснувшись, он долго стоял у окна. Смотрел на кивающие кроны тополей. Оба голоса в его голове потерянно молчали.
На телефон пришла SMS от Саши. «Купила фруктов и вина, жду тебя дома. Скажешь, что позвали праздновать в лаборатории». Антон стёр сообщение, но телефон прятать не стал.
Перебрав список имён, он набрал Гришу Томина.
Гриша, конечно, обрадовался.
— Слушай, ну ты совсем охамел, — сказал он. — Я уже решил на тебя обидеться. Год не звонил, нормально?
— Гриня, ты бы знал, что это был за год…
— Всё, уже обижаюсь!
— Гриня, Гриня, бро, ну ты извини. Я чего звоню — завтра я буду пролётом у вас, в Питере.
— Да ну! Ты и в Питере! Ты что, уволился?
— У нас не увольняются. Лечу на конференцию, микробиология, скукотища. Хочу вас обнять по дороге.
— Слушай, да какие вопросы! Томка обрадуется. Я её даже разбужу, чтобы обрадовать. Давай мы тебя встретим!
— Нет, встречать не надо. И Томку будить не надо, ты чего. Блин, так рад тебя слышать.
— И я тебя. Сколько мы не виделись?
Антон закрыл глаза. Вдруг стало тяжело дышать, скомкало живот.
— Пять лет, — сказал он. И повторил тихо, как будто не веря: — Пять лет.
Наташе он ничего не сказал про успех сегодняшнего эксперимента. Рассказать, в чём суть, он не мог — подписка. А рассказывать в общем Антон не умел, мешала унаследованная от деда-академика педантичность. Поэтому знания Наты о делах комплекса ограничивались жалобами Антона на скудное финансирование и мимолётным знакомством с Зайцевым, завозившим как-то документы. Что в свете появления Саши было в немалой степени удобно.
Второй голос замечал, что Нату никогда особенно не интересовала микробиология. Учёного из неё не получилось, зато она нашла себя на ниве косметолога. В годы, когда комплекс едва оплачивал счета за электричество, это здорово помогло им и малышу. Антон был Наташе благодарен, а она, как подозревал второй голос, так и не простила ему до конца отказ от приглашения калифорнийского Института Омоложения.
Ей всегда хотелось чуть большего, чем у неё было. Это хотение наполняло кипучей энергией её миниатюрное ладное тело и уравновешивало спокойный темперамент Антона.
— Представляешь, — говорила она, не переставая щёлкать каналами телевизора, — Кирилл мне говорит, мама, на гимнастику я больше не пойду. Знаешь почему?
— Ему никогда не нравилось на гимнастике, — Антон был противником принуждения. Грустное эхо детства.
— Потому что мы не купили ему штаны «Найки». — Наташе не нужен был собеседник сегодня. Ей нужен был чуткий слушатель, способный сопереживать. — Ты понял, Шестопалов? Те жёлтые штаны, из-за которых он устраивал истерику. Оказывается, без них он не чувствует себя полноценным спортсменом.
— Я думаю, что у других ребят такие штаны. Это нормально, Ната. Социализация в обществе потребления. Давай купим ему штаны.
— Антон, воспитание, по-твоему, это «давай делать всё, что он хочет»?
— Нет. Но и не «давай отказывать ему по всякому поводу». У нас от штанов не убудет. А у Кирилла исчезнет повод отказываться от гимнастики.
Ната помолчала.
— Логично, — признала она. — Логика, Шестопалов, это твоя сильная сторона. Выкладывай деньги на штаны. И мне на курс питательных масок.
Антон удивился:
— Слушай, ты работаешь в SPA-салоне! Тебе эти маски полагаются бесплатно.
— Во-первых, не полагаются. Во-вторых, у нас это слишком дорого. В-третьих, это специальные тайские маски, предотвращающие старость.
Антон забрал пульт у Наты из рук, придвинулся к ней и запустил обе руки под её халат.
— Тебе не надо предотвращать старость, — сказал он. — Честно-честно. Ого, а у тебя под халатом ничего нет?
— Я всё жду, когда ты заметишь, — сказала Ната с прорезавшейся хрипотцой. — Пойдём в спальню, Шестопалов. От тебя так приятно пахнет алкоголем, что я готова с тобой прямо на столе.
Антон начал целовать её в шею, поднял и посадил на стол. Распахнул халат, огладил грудь, положил руку на лобок.
— Телевизор сделай громче, — прошептала Ната, целуя его ухо. — Я буду кричать.
— Завтра лечу в Питер, — сказал он ей. — На конференцию. Буду там пару дней.
Они лежали в постели, Ната щекой у него на груди. Её волосы пахли жимолостью.
— Увидишь наших, передавай приветы.
— Увижу. — Он смотрел в потолок, на покачивающиеся в уличном свете тени тополей. — Томиных увижу точно. Гриша звонил на днях, звал повидаться.
— Ну, всё понятно с твоей конференцией, Шестопалов.
— Чего?
— Да ты как Томку увидишь, забудешь свои нуклеотиды. Что я тебя, не знаю?
Леру со второго курса все звали Томка. По фамилии Гриши. Он ухаживал тогда за ней изо всех сил и через три года добился результата. У них, можно сказать, тоже не было выхода — молва поженила их задолго до того, как Лера сделал окончательный выбор в пользу надёжного и верного Грини.
— Слушай, не начинай только, — попросил Антон.
— Да я не начинаю, — Ната потёрлась о его бок. — Давно уже смирилась с тем, что ты Лерку любишь всю жизнь. Это как типа наступление зимы. Холод ненавижу, а сделать ничего не могу.
«Холод ненавижу». Сегодняшний разговор с Астафьевым. Ната, Натка, что же мне делать?
— Если я Лерку люблю, почему на тебе женился?
— А вы такие сложные оба. Замороченные. Сложным людям нужны простые. Тебе — я, Лерке — Гриня.
— Ты же не простая, Ната. Ты же притворяешься только.
— Притворяюсь, — согласилась она. — С тобой научилась. Иначе как с тобой быть? Сложно. Пятнадцать лет вместе, а ты всё о другой бабе думаешь.
— Ната.
— Всё, всё. Сплю. И ты спи. Тебе силы понадобятся.
«Пятнадцать лет, — думал Антон. Тени тополей расплывались перед его глазами. — А помню как вчера».
— Слушайте, ну эта газпромовская хрень — это пипец, — Антон помотал головой. — Я её вживую впервые увидел. Полный пипец. Церетели отдыхает.
— На следующий год ещё одну обещают, — вздохнул Гриня. — У меня пациент в градостроительном комитете. Бумага уже на подписании.
— От чего его лечишь?
— Да у них одна проблема. Не стоит. Бабла рубят во, — Гриня показал. — А не стоит.
— Что ты им колешь? Силикон?
— Зачем так грубо? Сейчас тоньше работаем. Гормональные всякие вытяжки.
— Помогает?
— Нет. Помогает «Виагра». Но «Виагру» каждый лох может, а у нас один шприц полтонны бачинских. Осознаёшь культуру потребления, бро?
Они заржали.
— А ты всё там же, Антон? — спросила Томка.
Они совсем не изменились. Гриша подвижный, жилистый, только седины прибавилось. Но он ещё в институте щеголял белыми прядями. Лера хрупкая, худая, девочка-птица. Нет, уже женщина. Её фарфоровая красота созрела, обрела законченность. Крохотные морщинки усталости тронули уголки глаз.
Антон поймал себя на том, что слишком откровенно любуется её движениями. Как она режет хлеб, как ставит тарелки. Томка поражала его не только тем, что замечали все — красотой и вызовом, который несла её красота, — он видел в каждом её движении отточенность, завершённость. С детства чувствительный к своим и чужим ошибкам, Антон находил в Лере идеал безошибочности. В библиотеке он часами мог следить за тем, как она пишет, точно послушных солдат строит буквы.
Он отвёл взгляд.
— Я всё там же. Тружусь на благо Отчизны. Надо сказать, последние пару лет уже не то чтобы безвозмездно. Ситуация выправляется.
— По тебе заметно, костюмчик шикарный, — подмигнул Гриня.
— Ната заказала. Она как прежде — финансовый локомотив нашей семейной ячейки. Меня только на косметику и кеды для Кирюхи хватает.
— Скромничаешь, скромничаешь, Шестопалов.
— Как Ната? — спросила Лера.
Она закончила накрывать на стол и села рядом с Гриней. Её светлые глаза следили за жестикуляцией Антона.
— Ната хорошо. Выучилась на права, летает вовсю. Передавала приветы, поцелуи. Просила фотографии Машки.
— У неё электронная почта какая? Я вышлю. Прямо сейчас, — Гриня подхватился.
Томка мягко положила ему руку на плечо.
— Гриша осваивает компьютер, — сказала она. — Темпы поражают. Но его участие в воспитании ребёнка и прочих аспектах супружеской жизни неуклонно снижается.
— Подсел на онлайновые игрушки, — виновато объяснил Томин. — Такая оказалась зараза.
— Ты борись. У меня ассистент, Зайцев, чуть из семьи не ушёл. В этот играл, как его, «Варкрафт».
— «Варкрафт» — ерунда, старьё.
— Так, начались мужские разговоры, — Томка встала, оправила платье. — Вы без меня обсудите ваших эльфов, я проверю, как там Машка.
Она вышла. Гриня тут же подсел к Антону, капнул в рюмки, нагнулся к самому его уху.
— Бро, скажи, ты Натке изменяешь?
— Бывает, — не стал увиливать Антон. — А ты?
— А я нет, — выражение лица у Грини сделалось почти что жалостливое. — Веришь, хочу, а не получается. У меня на других баб, кроме Лерки, не встаёт. Недавно клиентка одна прямо в кабинете, все дела, ширинку расстегнула. Но не могу! Околдовала она меня как будто, ещё в институте.
— Ты просто очень хороший человек, Гриня, — сказал Антон. — Вот и всё колдовство.
— Не скажи. Лерка — она ведьма. Недавно один мальчик во дворе Машку обидел. Она вышла, посмотрела на него, а через пять минут он себе лоб на турнике расшиб. В кровь. Прикинь?
Антон вздохнул, посмотрел на часы.
— Слушай, Томин, время уже недетское. Пузырь мы с тобой в два рыла выжрали. Пора нам баиньки. Вызывай мне такси, поеду в гостиницу.
— Не надо такси, Томка тебя отвезёт. Она же не пила.
— Брось.
— Сам брось. Она Машку пошла проверить, чтобы не волноваться потом.
Гриша посмотрел в глаза Антона, и ни следа выпитого не было в его усталом, всё понимающем взгляде.
— Лера тебя отвезёт, — сказал он. — Пять лет — долгий срок. Вам, уверен, есть о чём поговорить.
Они ехали молча. На светофоре Лера взяла Антона за руку. Сжала. Держась за руки, они оставили Васильевский, проехали по набережной.
Они ехали не в гостиницу. Возле кирпичного здания, в котором Лера работала на последнем курсе, машина остановилась. Томка опустила стекло, достала пачку сигарет.
— Ты куришь? — спросила она.
— Бросил.
— Я тоже.
Они задымили.
— Здесь была лужа, — сказал он. — Там, где дорожку выложили.
— Гигантская, — она стряхнула пепел за окно. — Здесь ты меня поцеловал. Перенёс через лужу на руках, а потом поцеловал.
Её лицо стало задумчивым, отсутствующим.
— Это был лучший поцелуй в моей жизни, — сказала она. «О, ей есть с чем сравнивать», — ожил второй голос. Антон вдруг понял, что этот голос принадлежит не ему. Он слышит его с детства, но голос чужой. А настоящий вот, говорит сейчас:
— Мне жаль нашу лужу, — сказал Антон.
— И даже зверю ведома жалость, — продекламировала она и выбросила окурок. — Нет жалости во мне, а значит, я не зверь. Поехали, Антон.
Её лицо, её голос — в них не было ни следа тепла. Она приехала сюда не предаваться романтичным воспоминаниям. Просто у них было не так много общих мест, Питер всегда был для Антона чужим.
— Ты хотела мне сделать приятно, — сказал настоящий голос Антона. — Получилось наоборот.
Она утопила кнопку стеклоподъёмника.
— Тебе неприятно? — спросила она, поворачиваясь к нему.
«Я хочу сделать ей больно, — подумал Антон. — Даже просто ударить. Чтобы увидеть хоть какое-то отражение моих чувств».
— Пять лет ты снишься мне каждый день, — сказал он. — Иногда мы разговариваем. Иногда трахаемся. Пожалуй, чаще трахаемся. Разговоров у нас было достаточно, подсознание сублимирует. Я не в ладах с прошлым, Лера. Я внушил себе, что ему место в настоящем. Но вот ты рядом, как пять, как десять лет назад. И я понимаю — прошлого нет, как в той книге, что мы читали вдвоём. Его не существует. Меня в тебе не осталось. Всё, пф-ф, — он дунул на ладонь, — сдуло ветром.
Чуть опущенные уголки рта и глаз придавали её лицу выражение печали.
— Может, я просто не хочу ничего показывать тебе, Антон, — сказала она. — Изо всех сил не хочу показать тебе, что когда мы просто сидим, просто разговариваем, даже когда ты смотришь на меня — я там, внизу, вся мокрая.
Она сунула руку под юбку, вынула, провела двумя пальцами по его ладони. Пальцы были влажными.
Он взял её руку, поцеловал ладонь. Забрал пальцы в рот и начал сосать их, обводя языком. Она смотрела на него. Её взгляд темнел.
— Трахни меня, — хрипло сказала она. — Трахни сейчас. Пожалуйста.
Он отодвинул сиденье до упора назад, откинул спинку. Она перебралась к нему, поднимая юбку на бёдрах.
— Держи меня, чтобы я не разбила голову о крышу, — прошептала она.
И пустила его в себя.
Они курили, передавая друг другу сигарету. Он кончил, но оставался в ней. Разъединиться сейчас казалось невозможным.
— Спина затекла, — пожаловалась Лера.
— Отпустить тебя? — Он шевельнулся, но она положила руку ему на грудь.
— Ты меня отпустишь. Потом.
Он сжал её бёдра руками.
— Я соврал про конференцию, — сказал он.
— Я знаю.
— И я не улетаю завтра утром. Завтра я целый день в Питере. Это ты тоже знаешь?
— Нет. Но это приятная новость.
Она поднесла сигарету к его губам. Он втянул дым, поперхнулся. Долго кашлял, утирая слёзы. Четырнадцать лет.
— Мы увидимся завтра? — спросил Антон.
— Да. — Лера подумала. — Я приеду к тебе в гостиницу в обеденный перерыв. У тебя большая кровать?
— Поместимся.
Он поцеловал её в плечо, провёл рукой по шее.
— Ты твердеешь, — сказала она. — А мне надо домой. Я передумала приезжать на час, я возьму завтра отгул.
Он двинул бёдрами вверх-вниз, и она отозвалась.
«Днём я перенёс тебя через лужу, — думал Антон. — Вечером Ната сказала мне, что беременна».
«Я люблю тебя больше, чем моего ребёнка», — сказал он ей пять лет назад. И тогда, и сейчас эти слова казались ему кощунством. И тогда, и сейчас он не жалел, что их произнёс.
Правда часто бывает беспощадной. И она никогда не может ничего изменить.
Томка позвонила Антону в двенадцать.
— Буду через полчаса, — сказала она. — Если проскочу пробку на Литовском.
Он полез под душ. Через двадцать минут раздался стук в дверь.
— Повезло, пробки не было, — она вошла в номер, умудряясь сочетать воздушность и официальность в сером костюме из короткой юбки и пиджака. — Ты специально встретил меня в полотенце, чтобы я не могла думать ни о чём приличном?
— Думай о приличном, пока я бреюсь, — Антон вернулся в ванную, начал сбривать пену с щёк.
Лера вошла, стала за Антоном. Запустила руки под полотенце.
— Давай думать вместе, — предложила она.
— Я испачкаю твой шикарный костюм пеной, — пригрозил Антон.
— Тогда я разденусь. Хочешь?
Он повернулся и начал целовать её. Потом бережно стёр пену с подбородка и щёк Леры.
— Можешь оставить чулки, — сказал он. — Я сниму их сам.
— Я думала, мы проваляемся в постели до вечера, — сказала она.
— Нам надо поговорить, — серьёзность его тона заставила Леру сесть на кровати. — Но не в номере. Пожалуйста, оденься.
Он смотрел, как она одевается, стремясь запомнить каждое её движение. Быстро, но без всякой торопливости, она превратилась из обнажённой и разнежившейся любовницы в воплощение скромности и делового этикета.
— Я готова, — сказала Томка. — Но в твоих глазах я читаю, что мне лучше снять всё обратно и занять исходное положение.
Он улыбнулся через силу. Желание и боль сплетались в душивший горло клубок.
— Пойдём, — сказал Антон.
Они сидели на скамейке в сквере. Антон держал Томку за руки и со стороны казался пылким женихом, делающим предложение.
— Помнишь, мы говорили о войне? Как предсказать начало войны и что нужно будет делать?
— Помню.
— Я сказал, что перед началом научно-исследовательские комплексы типа моего и режимные предприятия будут выводить из зоны досягаемости вероятного противника. Это нельзя сделать заранее, большинство объектов под наблюдением враждебных агентов. Значит, выводить будут перед самым началом.
Она поняла сразу. Выражение её лица изменилось, она сжала ладони Антона.
— Мой куратор сказал, что нас переводят. Куда не сказал, но намекнул, что на север. Значит, уже совсем скоро. Удар ожидают из Европы, не с Дальнего Востока.
— У Томина приятель, — сказала Лера. — Снимал офис на закрытом заводе. Две недели назад с ним разорвали договор аренды и в срочном порядке выселили. Он всё гадал, что случилось.
«Как же хорошо, что не надо ничего объяснять и доказывать».
— Я пока летел к тебе, всё думал. Поступить как хочу или как должен? Хочу я убежать вместе с тобой. Куда угодно. Хотя бы на тот же север. А должен я вернуться домой, объяснить всё Нате и вместе с ней и Кириллом готовиться к переезду. А ты должна поехать к Грине, поговорить с ним, убедить бежать. Граница пока открыта. Берите любую турпоездку, выбирайтесь из страны. Я бы своих тоже вывез, но я режимник. С моим паспортом меня никто не выпустит. Делать другой долго.
— А почему надо уезжать?
Антон молчал почти минуту.
— Вчера я закончил одну штуку, — сказал он. — Вирулентное соединение на базе человеческой РНК. Считалось, что подобное невозможно, а у меня получилось. Мой Ш-нуклеотид вызывает массированный сбой механизма клеточного воспроизводства. Быстродействующий рак. Такой дряни во всём мире достаточно, не стоит упоминания. Если бы не одно «но». Ш-нуклеотид можно настраивать на определённые генотипы. Причём очень точно, вплоть до отборки по ареалу проживания. Хочешь — арабов мори, хочешь — австралийцев. Наладить массовое производство — дело пары месяцев. Наши его применят. А потом те воспроизведут у себя, дело нехитрое, когда есть образец. Тонкость одна — Ш-нуклеотиды теряют активность в зонах со среднегодовыми температурами ниже минус двенадцати по Цельсию. Гренландия подходит. Высокогорные районы Швейцарии тоже. Если не откладывать с отъездом — успеете.
— А как же Крайний Север, Сибирь?
— Мерзлота от моих нуклеотидов спасёт. Но север будут обрабатывать ядерными боезарядами. Температура подскочит. Плюс мутагенный фактор, как себя искусственные вирусы поведут, непонятно. Риск слишком велик.
Лера отняла у него ладони, прижала их к щекам.
— Ты прилетел спасать меня, а кто будет тебя спасать, Антон? И что ты мне предлагаешь? Мы за границу, ты на север. Я тебя не увижу больше, так?
Тут он разозлился:
— А ты и не должна была меня больше видеть! Я пять лет держался от тебя на расстоянии. Ты меня держала. Ты же не хотела, чтобы я остался!
— Пять лет назад я не знала, чего я хотела.
— Зато теперь, сюрприз, никому не интересно, чего мы хотим! — он почти кричал. — Мы сейчас с тобой встанем, повернёмся друг к другу спинами и пойдём каждый в свою сторону. Ты спасать свою семью, я свою. Через неделю ты даже позвонить мне не сможешь, так меня засекретят. Игры кончились. Будет война.
Она не плакала, но её лицо вдруг исказилось. Губы задрожали.
— Я ждала тебя все пять лет, — сказала она. — Всегда ждала.
«Игры кончились, — сказали оба голоса хором. — Ты проиграл».
— Ты ждала. А я пришёл только сейчас. Сказать тебе, что всё кончилось. Всё кончилось, Лера. Мы были уверены, что впереди вечность. Что у нас однажды будет выбор.
— Мы ошибались?
— Ошибались. Выбора нет. И вечности у нас нет. Лера, Лерка, — он сжал её плечи, глубоко, до боли погружая пальцы в тело. — Лера моя. Моя…
И прежде чем с её губ сорвались слова, после которых он не сможет уйти, Антон оттолкнул её, вскочил. Бросился к выходу из сквера, изо всех сил стараясь не обернуться.
Он боялся увидеть её, одинокую, сжавшуюся на скамейке. Боялся показывать ей слезы на своём лице.
«Нет жалости во мне, — повторял он на ходу. — Нет жалости во мне, а значит, я не зверь». Хотелось выть.
Рядом с ним в самолёте сел молодой человек спортивного телосложения. Блеснул командирскими часами отечественного производства, подкрутил стрелки на час назад.
— Вам привет от Астафьева, — сказал он. — Тише, тише, Антон Михайлович, не вставайте. Давайте уже без глупостей. Наделали вы их достаточно. Улетели без предупреждения, всполошили всех.
— Быстро вы работаете, — сказал Антон.
Страха не было. В грудной клетке воцарилась гулкая пустота.
— Стараемся, — молодой человек кивнул на окошко. — Смотрите, пошёл всё-таки дождик. Ну, ни разу не было, чтобы я в Питер прилетел и дождя не было.
— Та лужа никак не высыхала, — сказал Антон. — Пришлось залить её асфальтом.
— Что вы сказали?
— Ничего, — он отвернулся к иллюминатору. — Мысли вслух.
Он смотрел и смотрел на мокрую взлётную полосу, не обращая внимания на отвлекающую болтовню своего нового спутника, на испуганное бормотание голосов в голове. Дождь превратился в ливень, в тёмные струи, которые будут хлестать взлётную полосу следующие семьдесят два часа.
А потом на неё упадут первые бомбы.
