Глава 4: Магия и эксперимент

Джамбаттиста делла Порта

Открытие преждевременно, если его последствия невозможно связать серией простых логических шагов к каноническому, или общепринятому, знанию.

Oliver Sacks 1997, 158

Неустанная работа над многосложным. В книге четырнадцатой сочинения Джамбаттисты делла Порта «Magia naturalis» речь идет о многочисленных телесных удовольствиях, преимущественно о вине и о приготовлении пищи. Склонный к этим материям читатель узнаёт, как можно получить яйца размером больше чем с кулак, какими напитками и яствами отгоняют нежелательных нахлебников от домашнего стола, как можно быстро напоить гостей допьяна или вновь отрезвить их. В девятой главе книги содержится детальное описание кулинарного рецепта, который вызывал чрезвычайное изумление даже такого самовлюбленного эксцентрика и эзотерика, как Сальвадор Дали. Мечтавший в детстве стать «поварихой» художник многократно пытался приготовить блюдо по этому рецепту. Речь здесь идет о точных указаниях, как можно зажарить в живом виде гуся, эту излюбленную птицу кухни Древнего Рима. Гуся, ощипанного за исключением шеи и головы, следует поместить в центр узкого круга на огонь так, чтобы он не мог с него взлететь. В ходе процесса приготовления в целом голову гуся необходимо брызгать холодной водой, голую кожу – пропитать жиром, и при этом надо следить, чтобы гусь всегда пил достаточно соленую воду, стоящую поблизости, и ел смесь из размоченных трав, которые помогут ему при дефекации, так как с полным желудком птица неприятно пахнет. При этом делла Порта подчеркивает, что он описывает эксперимент, который он проводил сам, а не просто при котором он присутствовал в качестве свидетеля или о котором ему поведали люди, заслуживающие абсолютного доверия. Он приготовил это блюдо для друзей, которые, впрочем, жадно набросились на гуся слишком рано, еще до того, как он был полностью готов.

Сколь парадоксальным ни казалось бы это на первый взгляд, но в описании этого чудовищного поваренного рецепта превосходно выражается нечто характерное для отношения делла Порта к миру, к вещам и к природе. Для него характерны внимание и участие. Повсюду в том, что окружает делла Порта, он обнаруживает сенсации, которые следует изучить и торжественно сообщить о них миру. Его наблюдения, анализ и деятельное вмешательство в явления мира живого направлены на то, чтобы поддержать и, по возможности, повысить привлекательность этого мира. Жарить еще живую птицу, с пифагорейской точки зрения, которая запрещает есть все, у чего есть лицо и что не нападает на человека, представляет собой тяжелейшее моральное прегрешение. Однако самый что ни на есть непосредственный обмен жизни на жизнь, с другой стороны, является высшей формой еды, которая, например, в японской кухне ценится превыше всего. Ведь парадигма свежести означает не что иное, как: различие между «обработкой» продукта питания и наслаждения им следует максимально уменьшить – что одновременно влечет за собой инсценировку, драматизацию этой границы между первым и вторым. Стремительный разрез, производимый адски острым ножом, которым убивают, к примеру, рыбу для сашими, отличается от происходящего с птицей, зажаренной заживо, лишь во временном отношении. Последнее представляет собой кухонную практику, обязанную Кроносу, богу длительности; первое – поэзия Кайроса, поклонение моменту как поворотному пункту при переходе из одного качества в другое. Отношение японцев к рыбе понятно только на фоне того, что эти жители узенькой инкрустации в океане постоянно сталкиваются со смертью, которую они ожидают из морских глубин, от грохочущих вулканов и подземных толчков при землетрясениях.

«Фантастическими становятся даже банальные звери суши», – писал Вальтер Беньямин в своих «Картинах для размышления» о Неаполе, в отрывке о трактирах. «На четвертом и пятом этажах густонаселенных домов „казарменного“ типа содержатся коровы. Животные никогда не выходят на улицу, а их копыта стали такими длинными, что они больше не могут стоять». Делла Порта был неаполитанцем. Родился он предположительно в Вико Эквензе, в двенадцати милях к югу от Неаполя, но наиболее длительный период жизни провел в этом портовом городе у Везувия. Тамошнее население гордится своим земляком, а он всегда гордился родным городом. Везувий, который производил столь мощное впечатление на многие поколения путешествующих по Италии, и по сей день, в зависимости от погоды, господствует над всем заливом, над «этой лучащейся и хорошо очерченной бухтой» Неаполя. Приятно постоянно видеть его перед глазами, изучая в отделе раритетов барочной и давно уже обветшавшей Biblioteca Nazionale роскошные фолианты и редкие рукописи XVI–XVII веков. Ни в одном другом городе мира не ощущаешь такой полноты присутствия самого города, ни в одном другом месте борьба несущихся друг за другом и хаотически сменяющих друг друга моментов не кажется столь драгоценной. Это ощущал уже поэт, тайный советник и естествоиспытатель из тюрингской провинции, когда 17 марта 1787 года он впервые слонялся по неаполитанским улицам. «Проходить через столь многочисленную и без устали движущуюся толпу совершенно замечательно и целебно. Здесь все перемешано и перепутано и все-таки каждый индивид находит путь и цель!» А спустя два дня Гёте отметил: «Достаточно лишь бродить по улицам и иметь глаза, можно увидеть неподражаемые картины». Словно желая подтвердить наблюдения Гёте, молодой Жан-Поль Сартр в 1936 году, в своем проникновенном сообщении о путешествии с почти такими же вневременными описаниями обстоятельств, вещей и людей, написал следующее:

…в Неаполе господствует случай, и он повсюду производит впечатление удачного. Удачного до жути: в воскресенье мне встретилась девушка, которая шла в свете раскаленного солнца. С левой стороны ее лицо сжалось, превозмогая ослепительный свет. Она закрыла левый глаз и перекосила рот; но правая сторона была совершенно неподвижной и выглядела будто мертвая. Правый же глаз, широко открытый, совершенно голубой, совершенно прозрачный, сиял и искрился, словно алмаз, и отражал солнечные лучи с таким же нечеловеческим безразличием, как зеркало или оконное стекло. Он был совершенно ужасен, но обладал редкостной красотой: ведь правый глаз был из стекла. Только в Неаполе случай может приносить такое: чумазая и ослепшая девушка с блестящим минералом посреди ее бедной плоти, как будто у нее вырвали глаз, чтобы роскошнее украсить ее.

IMG_4.1 Латинское издание “Magia naturalis”, с которым работал Гёте, вышло спустя три года после первого издания у Гульельмо Руилльо в Венеции в 1561 году. Внутренняя сторона обложки обильно украшена черным, красным и золотым цветами. (Фото Сигрид Геске)

Пьер Паоло Пазолини, родом из Болоньи, города, который в «Письме к юному неаполитанцу Дженариелло» он охарактеризовал как настолько «толстый и жирный», что он «мог бы стать немецким или французским городом», охотно сравнивал неаполитанцев с индейским племенем, которое упрямо расположилось лагерем в городе и предпочло бы, скорее, умереть, нежели подчиниться существующим властным отношениям. Здесь в 1970 году он снимал первую часть своей кинотрилогии о жизни, художественный фильм «Декамерон». Этот город скорбел о Пазолини как об одном из «своих», когда тот 2 ноября 1975 года, в Ночь Всех Святых и всех душ был убит одним или несколькими Ragazzi di vita: «проституирующие мальчики, которых он с такой любовью описывал, забили его палками». Для сицилийца Палермо – это тот итальянский город, который расположен ближе других к Африке, а Неаполь – тот итальянский город, что дальше всего от Африки. К северу же от Неаполя находится территория варварства, уже не имеющая ничего общего с Италией. Там живут эксплуататоры и потребители того, что делает Юг.

Вулкан, который навсегда засыпал Помпеи и Геркуланум массами лавы и пепельной пылью; постоянно трясущие город малые и большие землетрясения – это перманентные природные угрозы Неаполю. При жизни делла Порта сюда добавлялась унизительная опека со стороны Ватикана. С начала XVI века Неаполь вместе с Сицилией страдал от угнетения со стороны испанской короны, представленной в Regno delle due Sicilie (Королевство Обеих Сицилий) вице-королями. К тому же в центре южной метрополии, которая в середине XVI века с захватывающей дух скоростью превращалась в крупнейший и наиболее густонаселенный город Италии, стремительно распространялись венерические болезни. Начиная с 1495 года сифилис превратился в феномен, наложивший определяющий отпечаток на социальную повседневность города, а волны опустошительных эпидемий непрерывно поражали жителей. К середине XVII века этот процесс достиг катастрофической кульминации. В 1656 года от последствий чумы умерло 60 % населения Неаполя. Поэтому на фоне катастрофического положения в области гигиены в большей части города не кажется таким уж странным, что делла Порта в первом издании «Magia naturalis» (1558) особое внимание уделяет производству благовонных субстанций, которое он в расширенном издании книги увенчивает подробной книгой о духах («De myropoeia»). К этой книге следует относиться с почтением не только как к раннему вкладу в «сексуальную осфрезиологию». Это одна из многочисленных граней в обширном творчестве делла Порта, где отстаивается тесная взаимосвязь между магическим моделированием природы и техники и активно вмешивающейся в процессы теории и практики, нацеленных на исцеление, а не на разрушение.

Делла Порта не был академическим ученым в привычном смысле. Как не были академическими учеными и многие другие важные для археологии медиа фигуры, включая и все XX столетие. Ключевые тексты, оказавшие влияние на возникновение и развитие теории медиа, были написаны вовсе не университетскими профессорами, высиживавшими свои мысли на кафедрах. Так, Дзига Вертов разработал свою теорию вездесущего киноглаза, будучи профессиональным режиссером и кинооператором. Обозначенные как первая «теория радио» тексты Брехта представляют собой результаты размышлений драматурга и раннего экспериментатора с радиопередачами. Впоследствии к ним добавился писатель Ханс-Магнус Энценсбергер с его «Конструктором для теории медиа». Беньямин написал знаменитую статью о произведениях искусства, занимаясь свободной исследовательской и публицистической деятельностью. Гюнтер Андерс в 1950-е годы опубликовал свои провокационные соображения об «устаревании человека», будучи писателем и активистом движения против атомного оружия, после того как в эмиграции в США ему пришлось зарабатывать себе на пропитание умерщвляющей дух работой в промышленности. Два важнейших текста так называемой теории аппарата, посвященных несправедливо игнорируемой сегодня ранней теории техники кино и медиа, были написаны парижским зубным врачом и романистом Жан-Луи Бодри. Медиааппараты являются не только феноменами опосредования как некоего «бытия между». Лучшие исследования медиа свободно движутся между различными дисциплинами. При этом в равной мере важны и свобода движения и функция опосредования.

Делла Порта не был дисциплинированным мыслителем. Обширные познания он приобретал поначалу в заполненном книгами и раритетами частном архиве собственного дяди; этот архив в книге о физиогномике человека он любовно называет своим «museo». Дядя помог молодому делла Порта познакомиться с наследием греческой античности и научил азам экспериментальной работы в лаборатории. По утверждениям делла Порта в позднейших изданиях «Magia naturalis», он проводил первые эксперименты, описанные в Magia I, еще в возрасте 15 лет. Делла Порта учился всю жизнь, прежде всего, как самоучка. Он гордился тем, что стал независимым мыслителем, свободным от институционального и личного принуждения. Ему удалось сохранить эту независимость и после того, как его аристократическая семья столкнулась с финансовыми трудностями из-за поддержки князя Салернского, а не испанского вице-короля. После этого делла Порта пришлось продавать свои способности на тогдашнем рынке. Он зарабатывал на жизнь будучи врачом, инженером, бухгалтером, астрологом, писателем и даже виноделом. Вместе с двумя своими братьями он посещал в юности знаменитую школу Пифагора в Неаполе, несмотря на то что изучение музыки и практические музыкальные навыки были обязательными условиями для посещения этой школы. «Trio of tone-deaf young mathematicians» убедило руководство школы в своих знаниях прежде всего благодаря блистательному интеллекту, чрезвычайной любознательности и познаниям в математике. Ведь для пифагорейцев музыка как учение о гармонии была неразрывно связана с математикой. Их учителем в этой школе был Доменико Пиццименти, переводчик текстов Демокрита. Атомистическое учение Демокрита оказало глубокое влияние на мышление делла Порты, а известный физик-теоретик Эрвин Шрёдингер много веков спустя приписывал Демокриту самое «глубокое понимание теории познания» среди всех мыслителей древности.

Биографы сплошь и рядом свидетельствуют о ярко выраженном антиавторитарном настрое молодого неаполитанца, который не отступал от своего даже перед великими классиками философии и естественных наук. Его сила заключалась в бодром «умозрении, благодаря которому он невысоко ценил слова авторитетов, если те не были подкреплены убедительными доказательствами, позволявшими расценивать их как истинные». С некоторыми из его предшественников, такими как Роджер Бэкон и Раймунд Луллий, но, прежде всего с его современником Джордано Бруно, делла Порта разделял критическое отношение к симбиозу Аристотелевой натурфилософии и христианско-схоластической догматики в том виде, в котором он проявился в особенности у Фомы Аквинского. Еще острее, чем в своих научных трактатах, делла Порта полемизировал в его театральных пьесах с самозваными жрецами бесстрастной и абстрактной истины. «Поди-ка сюда, Доктор необходимости, ты, который, имея шесть звеньев в цепи, не в состоянии вывести закон; ты, что делаешь вид, будто знаешь все науки, хотя тебе ничего неведомо о себе самом…» – пишет он в прологе к своей ранней комедии, называющейся «Gli duoi fratelli rivali» (1601; «О двух братьях-соперниках»). Не особо церемонился он и со своими критиками. Так, в переведенной с латыни на итальянский того времени «Magia naturalis» делла Порта характеризует одного из своих британских критиков, к сожалению, не названного, как «barbaro Inglese», варвара-англичанина. В текстах делла Порта можно ощутить, насколько тяжеловесная новая латынь в качестве общего языка светского и религиозного общения ограничивала ему возможности выражения. В диалогах его драм ощущается, что он в гораздо большей степени был человеком прямой живой речи, нежели сухого академического стиля. Неприязнь к вычурности, самодостаточности и замкнутости традиционного языка ученого сословия делла Порта разделял с другими современными ему исследователями, отправившимися на поиски новых объяснений мира. Во время пребывания в Лондоне Джордано Бруно также писал, свои знаменитые полемические диалоги, начиная с «Пира на пепле» и заканчивая «О героическом энтузиазме», и опубликованные в 1584–85 годах на родном «вульгарном» итальянском языке (Degli eroici furori). Интеллектуальный прорыв на заре Нового времени включал в себя также слом устоявшихся языковых привычек, что еще больше стимулировалось развитием нового «медиума» книгопечатания и растущими благодаря этому тиражами текстов.

IMG_4.2 «Я познаю самого себя!» – говорил Демокрит и при этом настойчиво указывал на то, что не признаёт никакого авторитета в качестве учителя. На «познании собственного Я» (Belloni, 1982, 17) делали значительный акцент соратники по Академии тайн в Неаполе, основанной Портой. Естественнонаучные и философские перспективы в объяснении мира предоставляли радикальные возможности для распоряжения идентичностью индивида. Изображение из нюрнбергского издания Magia II за 1607 год показывает автора в зеркальном театре его лаборатории – борющимся с самим собой, тогда как на заднем плане солнце нагревает дистилляционный аппарат и смешивает элементы

Если существующие структуры ограничивают дух, то необходимо изобрести новые или изменить старые. Делла Порта сам основал академию и в дальнейшем принимал активное участие в ее работе. Свою академию он называл «Accademia dei Segreti», а иногда и «Academia secretorum naturae», академия тайн (природы). Она располагалась на улице Толедо у площади де Карита, в угловом доме, от которого сегодня ответвляется некогда роскошный бульвар вместе с узенькой улочкой Пиньясекка. В пространственном отношении академия предположительно совпадала с квартирой, лабораторией для экспериментов и личной библиотекой ученого. Академия считается первым объединением, которое было посвящено, в первую очередь, естественнонаучным экспериментам. Существовал один-единственный критерий для приема в нее. Те, кто хотел в ней учиться и заниматься исследованиями, должны были открыть нечто новое о природе и быть готовыми поделиться этим знанием. Делла Порта был ученым, высоко ценившим диалог и сотрудничество в исследованиях и вместе с тем всячески поддерживавшим культуру спора. Девиз Гераклита о вечном противоборстве мыслей как гаранте возникновения различий неоднократно цитируется в произведениях делла Порта. Страсть к социальности Беньямин отмечает как наиболее бросающуюся в глаза черту неаполитанца:

…всякая частная позиция, всякое частное учреждение затопляются здесь потоками общинной жизни. Существование, являющееся для северного европейца сугубо частным делом, здесь, словно в готтентотском краале, дело коллективное.

Посвящена была Академия тайн «открытию и проверке тех необычайных природных феноменов, чьи причины не были известны». Ничто иное и не крылось для делла Порта за представляющимся нам сегодня весьма чуждым понятием «Magia naturalis»: за явлениями природы, которые с точки зрения делла Порта включали в себя также неодушевленные вещи и артефакты, неорганическое и технику и воздействие которых мы испытываем и воспринимаем, но объяснить не можем, не можем проследить, дать им обоснование, описать их, разъяснить и экспериментально доказать их влияние. В случае успешного эксперимента они избавились бы от покрова загадочности. Лишь потому, что не были известны их причины, они характеризовались как тайна. Здесь важно обратить внимание на значение, которое делла Порта придает чувственному опыту в процессе познания мира. Только посредством воспринимаемого путем чувственного опыта – сколь бы незначительным он ни был – открывается, по мнению ученого, доступ к чему-то большему. Об этом он пишет он в Magia II в предисловии к читателям. Полезнее писать о малых вещах правдиво, нежели о больших неправильно. Бесконечное множество вещей недоступно в принципе, тем более исследователю-одиночке.

Несмотря на отчетливо сформулированные отграничения от концепций подобного рода магии, которые, скорее, намеренно усиливали загадочность природных феноменов, и в качестве кульминации которых делла Порта осуждал так называемую черную, или демоническую, магию, – прежде всего, в его ранних произведениях узка грань между натурфилософским экспериментом и практиками в традиции античной и средневековой алхимии и герметизма, названного так по имени древнеегипетского полубога Гермеса Трисмегиста – трижды величайшего Гермеса, которому в римской мифологии соответствует посланник богов Меркурий. Идеи Марсилио Фичино, главы Платоновской академии во Флоренции, присутствуют в текстах делла Порта так же, как идеи Иоанна Тритемия, окутанного тайной алхимика и аббата из Шпонхейма; Корнелия Агриппы, великого герметиста и алхимика родом из Кёльна, который в 10-е годы XVI века читал лекции в том числе и в Италии; идеи Альберта Великого (прежде всего, его книга XIII века о растительности и растениях); а также натурфилософские произведения земляка делла Порта, Джироламо Кардано, с которым в Неаполе у него были и личные встречи. В единственной в своем роде восьмитомной «Истории магических и экспериментальных наук» Линн Торндайк проводит интересное различение между мыслителями XVI–XVII веков. Те, кто больше занимался физическими науками, включая астрономию – например, Галилео Галилей, Декарт или Ньютон – были, по его мнению, склонны, скорее, к скептическому и просвещенческому рационализму. А вот в сферах биологии, химии и медицины – в науках, называемых сегодня науками о жизни, – сопротивление только что обозначившемуся образу мысли Нового времени в пользу оккультных и магических воззрений было существенно мощнее и гораздо продолжительнее.

Постигать мир как механизм или как организм: делла Порта тогда еще не высказался в пользу какой-либо из этих альтернатив, до сих пор влияющих на дискуссию в науках. Как бы там ни было, характерен поворот: в начале Нового времени механика служила образцом для жизни; в начале культуры, основанной в конечном итоге на механических принципах, живое становится образцом и главной метафорой для машин и программ. Язык в сетях объединенных машин и программ наполнен организмами, генетическими процессами, океанами и реками – делла Порта не был специалистом в привычном нам смысле. Он интересовался математикой, геометрией и арифметикой, механическими феноменами и физическими науками в той же степени, как и миром растений и животных. Уже в Magia I содержится описание пневматических и гидравлических экспериментов, которым в Magia II делла Порта полностью посвятил книгу девятнадцатую. В 1601 году он опубликовал отдельный трактат о законе рычага и законе изменения тяги, об их расчетах и применении. Разбитая на три книги «Pneumaticorum» – также превосходная реминисценция из Герона Александрийского и его механического театра машин, приводимых в действие огнем, водой и воздухом. В том же году вышел его трактат по геометрии кривых («Elementorum curvilineorum»), включая работу по квадратуре круга. В 1601 году делла Порта написал также исследование по метеорологии («De aeris transmutationibus»), которое только в 1610 году было издано без цензуры и считалось наиболее полным для своего времени по темам геологии, изучения моря и погоды.

Многочисленные работы об ощущениях живых организмов послужили для делла Порта своего рода введением в изучение натурфилософии. В попытках проследить структурную общность в разнообразных явлениях органической природы, не лишая их индивидуального характера, он впоследствии вновь опирался на натурфилософию. Здесь он следует одной из мыслей Фичино о понимании натуральной магии, которая во многом восходит еще к Эмпедоклу: все вещи связаны между собой посредством симпатии, поскольку им присуще некое глубинное сходство. «Phytognomonia» (1583) в общей сложности в восьми книгах и в длинной цепи красочных ассоциаций обыгрывает формальное родство между всем, что существует под небом: подобия между корневищами растений и человеческими макушками, между цветочными чашечками и прекрасными глазами, между косточками плодов и эмбрионами, между листвой и рептилиями. В вышедшем три года спустя исследовании человеческой физиономии («De humana physiognomonia») этот подход не только применяется к изучению предполагаемых отношений между характерами и телесными выразительными формами, но и еще более заостряется, когда делла Порта связывает между собой психические и физические явления так, что одни предстают в качестве рефлексов других. Но речь здесь не идет о том, чтобы унифицировать эти феномены. На множестве примеров делла Порта стремится объяснить, «что тело и душа воздействуют друг на друга и взаимно преобразуются». В особенности монструозные аналогии между животными и человеческими чертами лица и формами головы, драматически представленные в нескольких иллюстрациях, способствуют тому, что это исследование воспринимается не только в поверхностных эзотерических интерпретациях, но и с точки зрения биологически обоснованной криминальной антропологии XIX века. Когда в Неаполитанском университете в 1917 году был основан институт под названием Gabinetto-Scuola di Antropologia Criminale, в память о делла Порта на нем установили мемориальную доску, которая и по сей день висит на бывшем здании института.

Истолкование природных вещей как грандиозного собрания знаков было излюбленным занятием не только натурфилософов XVI века, но и современных им художников. В статье об итальянском художнике Джузеппе Арчимбольдо, который вдохновлял своими картинами, составленными из разнородных природных элементов, дворы тогдашней Европы, среди них – двор Рудольфа II в Праге, Ролан Барт так интерпретирует характерную для XVI века зачарованность подобного рода монструозным: «Сущность „чудесного“, или, может быть, „чудовищного“, состоит в переходе через демаркационные линии между видами, в смешении животного и растительного, животного и человеческого. Это разгул, изменяющий свойства вещей, которые Бог снабдил неким именем. Это метаморфоза, способствующая переходу одного порядка в другой, словом – переселение душ…»

Инквизиция. Как ни парадоксально, именно эту работу делла Порта, которая вписывается в долгую традицию понимания физиогномики как выражения страстей, следует воспринимать как реакцию автора на усиление контроля и цензуры. Выдвинутый в ней в радикальной форме тезис, что черты характера, словно сигнатуры, отражаются в теле – и, наоборот, что характер определяется через physis, на первый взгляд противоречит ранее выдвинутому им мнению, согласно которому метафизическое представляет собой рассчитываемый эффект движений планет и звезд. Лишь на более высоком уровне, к которому автор вновь обращается лишь в 1603 году, в «Небесной физиогномике», эти позиции можно связать между собой: оба царства живого – царство психического и царство физического – управляются астрологическими факторами.

Почему делла Порта привлекал к себе усиленное внимание инквизиции, объясняется прежде всего многочисленными экспериментами, которые проводились в его академии. Как и казненный Бруно, делла Порта считал, что лишь посредством активного вмешательства в природу могут раскрыться действующие в ней божественные силы. Наименее проблематичными в этом смысле были многочисленные метаморфозы, предлагаемые им для растительного мира и которые он частично даже запатентовал, например ускорение или замедление роста винограда или разведение плодов без косточек. Его общий настрой и подход был неизменен, несмотря на табуированность некоторых тем католической церковью. Так, он не только предлагал рецепты афродизиаков, галлюциногенов и прочих снадобий, подробно описывая их воздействие, но и в «Magia naturalis» занимался вопросом изготовления природных средств предохранения для женщин – аборты в ту эпоху были чрезвычайно болезненными пытками, зачастую со смертельным исходом – описывал микстуры, с помощью которых можно было бы влиять на пол ребенка, или рассуждал о возможностях создания генетических монстров. Однако основной причиной того, что делла Порта уже в 1570-е годы подвергался судебным преследованиям, и в конечном итоге ему пришлось оправдываться перед Римом, стала область, где математика и магия тесно переплетены между собой, astrologia giudiziara,. Под ней имелось в виду истолкование имеющихся и прогнозирование будущих политических констелляций посредством наблюдения и расчета движений планет и звезд, считавшихся определяющими факторами действий участников процесса. Подобное вмешательство в ее небесные властные полномочия резко осуждалось католической церковью, которая внесла в список запрещенных книг публикации на темы «бредовой науки, цепляющейся за звезды» (Якоб Буркхардт).

IMG_4.3 Изображения слева: Две детали с фронтисписа английского перевода Magia II: Аллегории из книги двадцатой, называющиеся «Хаос» и «Природа», которые в маньеристском стиле противопоставлены женщине с шестью грудями, символизирующей «Искусство» (Porta, 1658/1958). Изображение справа сверху: Деталь из «Фитогномонии» (Porta, 1983, 143). Изображение справа снизу: Фронтиспис первого английского перевода Евклидовых «Начал геометрии» 1570 года издания с предисловием Джона Ди (из частной коллекции Вернера Некеса)

В противоположность церкви, некоторые из светских правителей той эпохи были вовсе не против того, чтобы выдающиеся математики подвергли астрологической интерпретации их судьбы, тем самым особым образом постигая истину. Так, презираемая Ватиканом британская королева Елизавета II считала превосходного математика Джона Ди придворным астрологом; который помимо этого был геометром и другом фламандского картографа Жерара Меркатора. В 1570 году он написал введение к английскому переводу «Элементов» Евклида, вдохновившее многих на изучение математики и геометрии. Автору первой «Монадологии», использовавшей математико-геометрические и символические аргументы для обоснования концепции мельчайшей и неделимой субстанции, которая проникает во все и из которой все развивается, Елизавета покровительствовала лично – по мере того, как Ди своей натурфилософией все более вторгался в сферы эзотерических ангельских миров. Вероятно именно его увековечил Шекспир в образе Просперо из «Бури». Особенный интерес к астрологии, как и к алхимии, проявлял также Рудольф II в Праге, который пригласил работать при своем дворе не только таких художников, как Арчимбольдо, и таких ученых, как Тихо Браге и Иоганнес Кеплер, но и Джона Ди с его партнером Эдвардом Келли. К делла Порта Рудольф также был крайне благосклонен. В одном из более поздних изданий его работы об истолковании почерков приводится письмо Рудольфа к делла Порта от 20 июня 1604 года, где император характеризует неаполитанца как «почтенного, образованного и искренне ценимого друга»; Рудольфа радует его «высокая ученость в науке и технике», когда ему это позволяет «обременительная занятость государственными делами».

Жестокость и мощь инквизиции обрушилась на делла Порта в гораздо меньшей степени чем на Джордано Бруно, который после восьмилетнего заключения и тяжелейших телесных истязаний, проводившихся методами испанского дознания, был публично сожжен как еретик 17 февраля 1600 года на Кампо деи Фьори в центре Рима, или же чем на Томмазо Кампанелла, который был арестован в 1599 году и просидел в тюрьме 27 лет, где написал свою знаменитую утопию «Город Солнца». Тем не менее в течение как минимум двух с половиной десятилетий делла Порта все же пришлось работать под давлением инквизиторов. В середине 1570-х годов на него завели официальное дело. В 1578 году была закрыта его академия. Папской буллой ему была запрещена всякая деятельность в сфере arte illecite (запретные искусства). Ватикан настоятельно рекомендовал делла Порта воздержаться от всякой научной деятельности и вместо этого заняться литературным творчеством. В последующие годы делла Порта написал несколько драм и, прежде всего, комедий, однако, несмотря на запрет, продолжил свою исследовательскую работу. В апреле 1592 года, незадолго до ареста Джордано Бруно в Венеции, делла Порта получил постановление венецианской инквизиции, согласно которому его работа по физиогномике, равно как и другие его рукописи, «по которым не было вынесено дозволение римского суда», не могут быть напечатаны. Этот запрет продлился до 1598 года. Впрочем и в дальнейшем делла Порта пришлось отстаивать свои произведения в длившихся годами сражениях с цензурой, что далеко не всегда ему удавалось. Его позднее произведение, «Taumatologia» (учение о чудесах), где содержится не только своего рода резюме его предыдущих исследований, но и подробный разбор «силы» чисел (virtù dei numeri), осталось незавершенным, так как делла Порта не получил разрешения напечатать эту работу по причине составленного ранее цензурой списка запрещенных к публикации текстов.

IMG_4.4 Портрет делла Порта, написанный его современником; здесь взят из Mach, 1921 (Оригинал в «Magia naturalis», 1589)

Габриэлла Беллони, одна из наиболее компетентных исследователей биографии неаполитанского ученого, пишет, что делла Порта до глубины души был потрясен заключением Бруно и Кампанеллы, и при этом ему пришлось тщательно заботиться о том, чтобы не упоминать их имена. Кампанелла, несомненно, встречался с делла Порта в Неаполе. И, как нарочно, в том помещении собора Сан-Доменико-Маджоре, где преподавал Фома Аквинский, в 1590 году прошел их публичный спор о магии. С Бруно делла Порта, вероятно, встречался во время длительного пребывания в Венеции, куда он отправился в поисках стеклодувов, которые должны были помочь ему в экспериментах с зеркалами. В книге об искусстве воспоминания («Ars reminiscendi», 1602) делла Порта упоминает, что он встречал человека, который благодаря своей феноменальной памяти мог безошибочно воспроизвести до 1000 строк. Феноменальные способности Бруно, который, помимо прочего, преподавал ars memoria, а также много писал об этом искусстве, сделали его знаменитым в определенных интеллектуальных кругах Италии того времени.

Тайные сочинения. Постепенный отрыв сообщения от тела приносящего его вестника-гонца можно наблюдать начиная с архаических форм передачи сообщений в Древнем Китае, в Малой Азии и в европейской античности. Целью этого процесса было не только ускорение передачи сообщения. Важно было также исключить вестника-гонца как «тоже-знающего». Ведь у гонцов, как правило, являвшихся рабами, было не только тело, которому приходилось заниматься физически утомительной доставкой сообщения, но и голова, которая должна была, в условиях устных форм передачи сообщения, не только понимать, но и воспроизводить его, то есть говорить. Вплоть до наших дней, когда машины и программы объединены во всемирную сеть, связанные с этим проблемы сохранения сообщения в тайне не решены. До сих пор, в терминах своеобразного метафорически-антропоморфного продления тела раба, мы говорим о header и body сообщения. Сколь бы закодированным какой-нибудь скорописью ни было содержание сообщения, его «голова» должна оставаться публично читаемой. Осуществляющим надзор postmasters соответствующей службы (сервера) необходим доступ к нему ради разрешения технических трудностей передачи. Транспортируемое телом должно оставаться тайным, но, разумеется, также принципиально доступным – как для postmasters, так и для вышестоящих контролирующих инстанций, которые занимаются своего рода контролем контролеров. Уязвимость этой системы, как ни парадоксально, привела в конце XX века к новому усиленному внедрению курьерских служб, действующих в местном масштабе пешком или на велосипедах, а в мировом масштабе – передвигающихся на самолетах. Единственный, по крайней мере в течение короткого времени, действующий метод сокрытия информации в мире компьютерных языков это криптология. Поэтому неудивительно, что интернет, помимо прочего, проявляет себя как идеальное средство для всякого рода теорий и практик заговоров, демонстрируя некоторые перспективы и проекты для изучения истоков тайных языков.

IMG_4.5 Из «Книги о всемирной почте», 1885

Страсть к кодированию и декодированию текстов можно наблюдать во всех науках самое позднее с XIII века. Это была неотъемлемая часть схоластического подхода к миру, определявшегося доминированием букв и тривиумом «царских» наук – грамматики, риторики и диалектики. Она была жизненно важна для алхимиков, которые с помощью своего герметического способа выражения сообщали в форме криптограмм об открытиях в сфере перемешивания запретных субстанций, таких как, например, алкоголь. Решающими для интенсивных занятий делла Порта искусством «криптологии», как должно было называться его последнее, так и не опубликованное при его жизни произведение, стали угрозы цензоров и инквизиторов. Еще в 1612 году, за три года до смерти делла Порта, его покровитель и основатель римской «Accademia dei lincei» («Академия деи Линчеи»), Федерико Чези, написал в одном письме, что почту ему рекомендуется посылать через подставное лицо, «поскольку когда пишешь письмо делла Порта, то нельзя быть полностью уверенным в безопасности послания».

В первом после «Magia naturalis» произведении четыре главы посвящены тайным письменным знакам («De furtivis literarum notis vulgт de zifferis»). Во введении автор дает определение тому, что он имеет в виду под понятиями, использованными в заглавии:

Что такое тайные письменные знаки? Тайными знаками в высших науках называют такую письменность, которая со знанием искусства разработана так, что ее не может разгадать никто иной, кроме того, кому направлено письмо. Это обозначение как будто бы <…> точно соответствует тому типу письменности, которую на здешнем народном языке называют zifera… После того, как мы сделали краткий обзор достижений наших предков, мы будем иметь в виду под такой тайнописью лишь те знаки, с помощью коих мы сообщаем нечто в тайной либо сокращенной форме посвященным, которые должны получить сведения о каком-либо определенном деле. Знаками (notae) же мы будем называть их потому, что они <…> обозначают (notare) буквы, слоги и высказывания <…> прежде оговоренными буквами и вызывают у читателей понимание значений; потому-то тех, кто записывает эти знаки, называют нотариусами (notarii). Если же теперь мы рассмотрим способы их применения, то нам придется констатировать, что они употребляются лишь в таких делах, какие встречаются [нам] в религии и тайных науках. И это для того, чтобы они не профанировались посторонними и теми, для кого соответствующие тайны пока остаются до некоторой степени закрытыми.

Ниже делла Порта обнаруживает большую риторическую сноровку, чтобы продемонстрировать цензуре, что его сочинение написано в интересах правящих кругов:

Ибо весьма часто необходимо королям (поскольку их представители отсутствуют либо участвуют в заговоре), или другим правителям по другим делам, сообщить наш тайный совет, а дабы письмо не было перехвачено разбойниками, шпионами или наместниками, которые, будучи распределенными по нужным местам, несут свою службу (ведь руки чужих королей и князей простираются далеко), а также дабы не выдать им этот тайный совет, даже при изобилии имеющегося у них в распоряжении времени, <…> то мы ради нашей защиты охотно прибегаем к [тайнописи].

Однако в вышедшей 30 лет спустя переработке этого сочинения, приобретшего удобный формат карманной книги, которую можно повсюду носить с собой, делла Порта уже в заглавии пишет, что он имеет в виду, когда говорит о далеко простирающихся руках правителей. В переводе работа называется: «О тайных письменных знаках, или об искусстве передавать собственное мнение (animi sensa) тайным способом, или находить и расшифровывать значения с помощью других вещей». Для этого уже в Magia II он описал различные способы, как можно доставлять письма друзьям, чтобы их не могли обнаружить третьи лица.

В истории телематики существуют две линии, которые хоть и соприкасаются между собой, но принципиально различны с точки зрения техники и знания о них: с одной стороны, стратегическое устройство и ускорение коммуникации в интересах таких аппаратов доминирования, как церковь, государство, военные или частные корпорации, с другой – развитие культуры взаимопонимания среди друзей, когда договоренность о коде требует не более чем простого соглашения. Для последнего необходимы взаимная чуткость и внимание, а также готовность довериться другому. В одном из писем к Рудольфу II делла Порта предложил диковинный телеграфный метод передачи информации, который чудесно выражает эту основную мысль, прежде всего в силу присущей ему нереализуемости. Этот метод излагается в связи с силами воздействия магнетизма. В «Magia naturalis» делла Порта указал на то, что две иглы компаса могут воздействовать друг на друга через большие расстояния и что таким способом можно доставить письмо весьма отдаленному или даже находящемуся в тюрьме другу. В примере, приведенном для пражского правителя, речь идет о взаимопонимании на расстоянии на основе своего рода кровного братства. Я опущу здесь подробное описание sympathicum, особой мази, которая непременно необходима для проведения эксперимента, и сосредоточусь на модусе взаимопонимания на расстоянии. «Итак, следует взять два новых ножа и смазать их этой мазью от острия и до рукоятки <…> Друзья должны иметь раны на одном и том же месте тела, например на предплечьях. Раны должны оставаться свежими и кровоточить <…> над раной следует нанести два круга, больший и меньший, соответственно размеру раны. Вокруг следует записать алфавит, и притом в одинаковой последовательности ряда, одним и тем же способом, одной величины и одного размера. Если теперь ты захочешь поговорить с другом, ты должен держать нож над кругом, и коснуться желаемой буквы острием ножа – и тогда друг ощутит такой же укол в своей ране. <…> Если я уколю V, то и он почувствует то же самое, а если я затем уколю A, то он опять-таки почувствует это – и так же с каждой буквой в отдельности. Но ножи должны быть смазаны кровью другого: мой – его кровью, а его – моей. <…> И теперь, после того как буквы выстроены в ряд, он сможет узнать твои мысли».

IMG_4.6 Теория и практика тайных языков

Концепция обмена совершенно в духе Эмпедокла генерирует через связующую силу симпатии идею о полной совместимости тел «передатчика» и «приёмника» и переноса их автономных локальных энергий. Здесь возможность не является тенью действительности, а бросает ей вызов. В нашем распоряжении – разделение телекоммуникации как «альфа и омега спектакля».

Техники, которые делла Порта предлагает и анализирует в своих книгах по тайнописи, располагаются, прежде всего, на уровне переформулирования текстов. Их содержанием служат также простые стеганографические тактики, когда известия скрываются лишь на время их передачи. Особенно коварной архаической формой стеганографии было впечатывание текстов в кожу головы раба-вестника, когда волосы становились естественным средством маскировки сообщения. Делла Порта описывает, например, применение тайных чернил, которые получатель может сделать видимыми лишь химическим способом. Делла Порта обнаруживает, что книгопечатание представляет собой возможность расширить арсенал средств утаивания сообщения благодаря различным типографским техникам или краскам. Сюда добавляется несколько риторических и поэтических способов «маскировки» значения текстов, которые известны еще с античности, как, например, посредством многозначностей, метонимии, метафор или аллегорий. Упоминаются также многочисленные тактики кодирования посредством резкого уменьшения «тела» текста и комбинаторики букв, чисел и изобретенных знаков.

Среди посвященных был распространен так называемый метод субституции, который ведет еще к Юлию Цезарю и Августу и даже по сей день обозначается как «метод Цезаря». Суть метода в том, что закодированные сообщения как криптограммы записываются посредством сдвига букв алфавита на одну или несколько позиций. Так, весь алфавит располагается в обычной последовательности на первой строке. При сдвиге на три позиции записанный внизу алфавит начинается с буквы D, а, следовательно, заканчивается буквой C. В качестве ключа оговаривают исключительно количество позиций для сдвига. В монастырях позднего Средневековья практиковалось несколько вариантов этого метода. Еще за столетие до сочинения делла Порта Леон Баттиста Альберти написал трактат о тайнописи, базировавшийся на филологическом анализе латинского языка. В нем уже была объяснена криптографическая игра с гласными и согласными, которые заменялись другими, сменяющимися шифрами. В 1499 году Тритемий, алхимик и аббат в Шпонгейме, а впоследствии – в монастыре Святого Иакова в Вюрцбурге, написал свою монструозную «Стеганографию». Это текст о маскировке и кодировании текстов, в котором – теологически – закодированы даже правила. Этот трактат имел поначалу хождение лишь в виде рукописи и был опубликован в виде книги только в 1606 году и затем сразу же вновь запрещен. В 1518 году вышла его же «Полиграфия» («Многопись»). В этой книге Тритемий разработал подходы к lingua universalis (универсальному языку) и придумал таблицу транспозиции для 24 алфавитов, которые делла Порта подробно обыгрывает в своей книге. Аббат прибег к драматическому жесту. Во введении к «Стеганографии», а это слово в ту эпоху часто воспринималось как синоним криптографии, он тотчас же предоставил католической церкви повод для ее неприятия: «Впредь [при слишком легком доступе к тайнам стеганографии] уже не может сохраняться верность в браке, так как женщина, даже без малейшего знания латыни превосходно наученная священным и приличным словам на любом языке, могла бы узнавать о порочной и распутной склонности своего любовника, причем супруг стал бы еще и передатчиком этих слов и воздавал бы хвалу содержанию. Точно таким же способом женщина могла бы совершенно без забот посылать в ответ свои пожелания красноречивыми словами».

Делла Порта обобщил разбросанные по многим столетиям и труднодоступной литературе знания о тайнописи и сделал из этого своего рода учебник при значительной поддержке со стороны своих издателей; ведь многие из использованных им знаков отсутствовали в качестве отлитых литер и их приходилось уже впоследствии вставлять вручную в виде гравюр на дереве в оттиск. В глаза также бросаются пиктограммы, предположительно изобретенные самим автором, которые заменяют отдельные буквы, слова или заранее оговоренные словосочетания и напоминают египетскую иероглифическую письменность. Иероглифы с их знаковым характером, «плавающим» между абстракцией, загадкой и репрезентацией, имели громадное значение для ренессансных исследователей, а также для барочных художников работавших с текстами. Метод, состоящий в том, чтобы замаскировать краткое тайное сообщение текстом, не внушающим подозрений, например церковным – и изготовлять для его дешифровки шаблоны, прилагаемые к более длинным текстам, чтобы тайное сообщение выглядело как очевидная вставка, использовался не только в древности. По сей день этот метод относится к арсеналу простой прикладной криптографии. Важное место занимает в нем система транспозиций, намеки на которую содержались еще у Альберти. Она нашла активное применение в тесно связанных друг с другом истории дипломатии и истории шпионажа. У делла Порта в 13 алфавитах, приведенных друг под другом, 13 букв из второй половины всякий раз записываются по случайному принципу. В каждом из алфавитов упорядочивается некая буквенная пара (от AB до YZ). Отправителю и получателю следует договориться о пароле, с помощью которого можно будет найти алфавит, избираемый для дешифровки. И теперь значение целого – лишь вопрос упорядоченности букв, заданных в криптограмме, и их дешифровки с помощью соответствующего алфавита.

IMG_4.7 Один из примеров метода замены из исследования делла Порта, посвященного тайным буквам и цифрам: однозначное размещение букв в решетке позволяет записывать криптограмму лишь двумя дискретными знаками: линией и точкой. (Porta, 1563)

Особое значение с точки зрения археологии медиа имеют два метода. В первом делла Порта предлагает способ написания сообщения, закодированного посредством двух дискретных знаков. Две пересекающиеся горизонтальные и вертикальные линии вычерчиваются так, что в расположенных между ними девяти прямоугольных полях можно записать сокращенные до двадцати одной буквы алфавита в условленной последовательности. Верхние три поля содержат по три буквы, шесть нижних полей – по две. Криптограмма не записывается как текст, но кодируется в графической форме, причем вычерчиваются две, три или четыре линии, расположенные под прямым углом друг к другу и определяющие соответствующее буквенное поле. С помощью другой геометрической формы, точки, определяется позиция буквы, которую следует выбрать. Поскольку поля могут насчитывать лишь до трех букв, точка маркирует соответствующую первую букву в образованном линиями поле, две точки маркируют вторую букву, три – третью. Криптограмма тем самым состоит из простого кода «точка-тире» в том виде, как он впоследствии использовался в телеграфии. Различаются лишь способы записи. В азбуке Морзе оба дискретных знака записываются друг за другом, тогда как в системе делла Порта они друг в друга вкладываются. Чтение превращается в упражнение по стремительному и точному распознаванию образцов.

Второй оригинальный метод касается концепции создания, кодирования и истолкования текстов, в высшей степени восхищавший криптологов – от Тритемия и Альберти, Бруно, Лейбница и Кирхера, до нашего времени: «Ars generalis ultima» Раймунда Луллия – как Вернер Кюнцель и Хейко Корнелиус назвали свое новаторское медиа-аналитическое исследование его работ. В этой работе показана связь между искусством комбинации и искусством интерпретации, между каббалистической и астрологической практиками истолкования текстов и с попыткой открыть сложнейший текст Священного Писания глобально понимаемой схеме интерпретации. Важное основное положение учения фанатичного миссионера с испанского острова Майорка заключалось в том, что три великие религии, основанные на слове и тексте, – ислам с Кораном, иудаизм с Талмудом и христианство с Библией – в существенных компонентах схожи и совместимы друг с другом. Луллий свел все библейское знание к девяти основным аксиоматическим понятиям, не требующим дальнейших вопросов (обозначающим качества, такие как доброта, величина, вечность…); с этими качествами соотнесены соответствующие буквы (от B до K, без J). Эти новые основные понятия разделяются на пять различных модусов (отношения, вопросы, субъекты, добродетели, связи), которые опять же подразделяются на группы значений, включающих всякий раз по девять понятий. С их помощью девятиразрядный алфавит можно упорядочить по многочисленным внутренним сочетаниям. Мыслители с хорошей теологической выучкой тем самым заполучили систему, с помощью которой Библию – как аппарат и текст – можно использовать как банк данных. Ибо функционировать такой метод может лишь при основополагающем предположении какой-либо механической системы, то есть при формализируемости того, что с ее помощью следует обрабатывать. Это хорошо понимал уже и сам Луллий: «Тема этого искусства – ответ на все вопросы, если только предположить, что то, что мы вообще можем знать, поддается понятийной формулировке». Помимо гениальности проекта позднесредневековой экспертной системы, особенно интересно, что Луллий предложил реализацию своей модели в технических артефактах. Понятия или репрезентирующие их буквы он всякий раз вычерчивал на двух кольцах и круглом диске, которые могли вращаться вокруг общей центральной оси и вместе, и в противоположную друг другу сторону. Таким способом категориально определенное знание Библии должно было стать доступным – чему способствовала некая игрушка, богатое вариантами комбинаторное устройство. И даже это изобретение в длинной истории ars combinatoria не обошлось без предшественников. Диски Луллия в принципе весьма схожи с астролябиями, или сферическими дисками, которые еще до тысячного года использовались арабскими астрономами для расчета звездных орбит и движений планет или для установления связи между астрономическими и геологическими данными.

В качестве «дизайнерской» кульминации своего сочинения о «furtivis literarum notis» делла Порта предлагает шифровальные аппараты, которые работают с, по выражению самого делла Порта, «циркулярной письменностью». Он также использует формулировку, что «письмо упорядочивается в форме rota, то есть колесообразно», что опять-таки ассоциируется с «колесными картами» арабской и средневековой картографии, когда земля воспринималась как круглый диск и наделялась соответствующими параметрами. Круговой способ письма сохранился по сей день как один из эффективнейших в криптографии. Продолжая идеи Луллия, система делла Порта также состоит из двух колец и диска посередине, а их шкалы можно позиционировать как угодно по отношению друг к другу. Однако, в отличие от Луллия, для делла Порта этот инструмент интересен вовсе не как средство для кодирования и истолкования религиозных знаний. Отдельные сегменты колец этого устройства содержат все буквы алфавита и римские цифры, а расположенный посередине диск содержит придуманные делла Порта пиктограммы. В зависимости от договоренности между отправителем и получателем три уровня могут оснащаться какими угодно значениями из имеющихся в некоем глоссарии. Если на среднем диске записаны не пиктограммы, а еще один алфавит, то этот артефакт может превосходно использоваться и для вышеописанной системы транспозиций, чтобы облегчить шифровку и дешифровку криптограмм.

IMG_4.8 Две детали одного из игровых шифровальных и де-шифровальных дисков делла Порта. Изображение снизу: Средний круг может вращаться. С помощью нити золотого цвета его можно приподнимать. Через облака, откуда видна рука с божественным указательным пальцем, этот круг связан со страницей книги. Изображение сверху: Криптография уподобляется драме: фигуре улыбающейся женщины на странице слева соответствует аналогичная фигура с печальными чертами лица справа. (Porta, 1663, 73)

Делла Порта преобразовал философско-теологическую экспертную систему Луллия в удобную в обращении и общедоступную систему шифровки. Удивляет изображение его генераторов текста печатниками первого издания работы. Они изготовили два варианта в виде роскошных трехмерных фигур. С помощью позолоченной и тонко скрученной бечевки центральный диск можно легко приподнимать и вращать. Считавшийся необходимым практический опыт был в этом случае весьма дорогим. Окончание работы о тайнописях состоит из объемистого списка слов и разнообразных возможностей их замены числами, буквами или пиктограммами в том виде, в котором делла Порта использовал их в отдельных примерах. Определяющую черту искусства криптологии автор выделил в самом начале этой работы. По его мнению, если оно должно реально применяться на практике, то для него требуется колоссальная емкость и точность памяти. Это сочинение вновь вышло в 1566 году, будучи объединенным в один том с переводом на итальянский его текста об искусстве воспоминания («L’arte del ricordare»).

Стекла и преломление. Очки как протезы для зрения стaли производить в Европе только с XIII столетия, предположительно сначала в столице стеклодувов Венеции. Однако за несколько столетий до этого в Китае уже существовали стекла для очков особого рода. Для своих носителей они первоначально выполняли обратную очкам-«протезам» функцию; с их помощью эти носители могли не лучше видеть, а лучше оставаться невидимыми. Судьи при китайских дворах заказывали такие очки из зачерненного кварца, чтобы обвинители и защитники не могли прочесть по их глазам реакцию на высказанные доводы. Задолго до того, как очки стали использоваться для защиты от яркого света, они служили для маскировки наиболее выразительной части человеческого тела: глаз как врат души. Подобно этому в фильмах Джона Кассаветиса «Faces» и «Shadows» или в ранних фильмах Жан-Люка Годара темные очки служили для характеристики личностей героев-экзистенциалистов, которые, скрывая глаза, визуально отмежевываясь от окружающего их мира.

Как и почему были изобретены определенные технические артефакты, в каких взаимоотношениях между идеей, проектом, точным описанием и реализацией они формировались, – трудно реконструировать, прежде всего тогда, когда множество исследователей различных эпох, регионов и стран принимали в этом участие. Оптика тому хороший пример. Вот уже 25 столетий она является предметом физических, биологических и философских исследований. Даже если мы рассмотрим лишь наиболее значительные концепции, нам придется иметь дело с дюжинами протагонистов из Древнего Китая, Древней Греции, Древнего Рима, арабских стран и Европы Нового времени, которые изучали своих предшественников и вносили каждый свою небольшую лепту в общее дело. Даже хрестоматийные труды по истории науки не могут решить эту проблему, когда пытаются предложить некую общую картину. Насколько мне известно, в XX веке в отношении оптики подобных попыток вообще не предпринималось. Можно лишь предположить, что решающими здесь являются две причины, которые, на первый взгляд, кажутся противоречащими друг другу. Со времен Платона и Аристотеля зрение пребывало на вершине иерархии органов чувств и считалось наиболее достоверным из них. Научный язык полон метафор, связанных со зрением и видимым, и ориентируется на визуальное познание, как на лейтмотив. Именно этим интенсивно занимался Мишель Фуко в своих исследованиях археологии власти. До сих пор у нас очень мало достоверных знаний о том, как работает мышление. Нейробиологи предполагают, что 60 % информации, поступающей в наш мозг, имеет визуальную природу и что мозг тратит значительную часть (около 30 %) своей мощности на обработку такой информации. С другой стороны, физиологические основы зрения по сей день неясны. С тех пор как мы пришли к пониманию того, что зрение это не оптико-механический, а прежде всего сложный нейрофизиологический процесс, что уже в начале XVII века предполагал Джордж Беркли, мы не сильно продвинулись. И это уже не говоря о психологических аспектах и о технических инструментах для изготовления видимого. Исследование процесса восприятия ненамного опередило достижения гештальт-психологии начала прошлого столетия. В техническом отношении ситуация еще драматичнее: всякая оптическая система фото- или кинокамеры основана на геометрических законах центральной перспективы, открытых полтысячелетия назад.

Для ориентации и расположения делла Порта в истории осмысления зрения в XVI–XVII веках могла бы быть полезна классификация, предложенная математиком-иезуитом Цахариасом Трабером в 1675 году. Свой трактат о «nervus opticus» он разделяет на три части: оптику, катоптрику, диоптрику. Первое понятие охватывает все учение о зрении и о свете, которое в естественнонаучной перспективе следует подразделить на биологические и физические феномены. Диоптрика с античности занималась преломлением света в прозрачных телах, а впоследствии включала в себя еще и геометрию линз. Катоптрика сосредоточивалась на отражениях, получаемых благодаря преломлению света плоскими материалами, однако впоследствии, объединившись с диоптрикой, изучалась и описывалась как катадиоптрика. Между тем в обеих подобластях оптики можно выделить различные направления познавательного интереса, которые можно заострить в перспективе археологии медиа: диоптрики – с Кеплером, Галилеем, Декартом и Ньютоном в роли великих представителей «физики видимого» в XVII веке – больше интересовались проблемами «про-смотра» (Durchsicht), тогда как катоптриков больше всего увлекали феномены «над-смотра» (Aufsicht). Это противопоставление имеет последствия для технологий получения изображения по сей день.

Техники электронной демонстрации изображения – независимо от того, функционируют ли они с помощью трубки Брауна или экранов на жидких кристаллах – основаны на концепции «про-смотра». Все средства проекции, включая кинематографию, основаны на техниках «над-смотра». Первые в большей степени обязаны идее perspicere, видения сквозь реальность как своего рода «просвещения»; последние больше ориентируются на потенциал проекции как создания иллюзии и искусственной реальности.

IMG_4.9 Стилизованное изображение солнца и преломления его лучей. Деталь из проведенного делла Порта исследования оптики («De refractione» 1593, 124)

Основной интерес делла Порта касался катоптрики с ее «парением» между истинным познанием и ложью, отображением и видимостью, божественным и дьявольским. Это опять-таки соотносится с принципиальным отношением ученого к природе. Его позиция, согласно которой природа может раскрыть свои скрытые силы лишь благодаря вмешательству исследователя, нашла свое отражение и в его обращении с оптическими явлениями и их технической стороной. Гораздо меньше интересовала его «протезная» функция медиальных аппаратов. Его волновали трансформации, метаморфозы, производство визуальных ощущений, которые мы не можем воспринимать нашими зрительными инструментами при нормальных условиях: «Я полагаю, что закончу свою всеобъемлющую работу, когда опишу еще несколько катоптрических инструментов» – пишет он в Magia I во введении к книге четвертой, следующей после алхимических штудий, в которых проекция представляется как наивысшая ступень трансформации от «подлого» к благородному. И делла Порта сразу же недвусмысленно дает понять, что он не занимается тем, что известно и что до него уже описали такие греческие авторы, как Евклид или Птолемей или же исследователь зрения Витело, родившийся во Вроцлаве в XIII веке. Своих непосредственных современников, таких как Кардано, он не рассматривает вообще. «Забудь простые плоские стекла, если ты хочешь видеть больше, чем то, что перед тобой», – взывает к читателю делла Порта.

Его интонация на протяжении книги становится все более эйфорической, и при описании отдельных экспериментов у него уже выпадало перо из рук в связи с колоссальностью описываемого. В действительности, текст 1558 года в зародыше содержит большую часть того, чем предстояло подробно заняться «физикам видимого» и изобретателям технического зрения. В Magia II тезисы были сформулированы на 30 лет позже, а в «De refractione» они были больше оснащены математико-геометрическими выкладками и связаны с учением о глазах. Но книга четвертая первоначального издания «Magia naturalis» подобна ядру, по которому можно прочесть весь микроуниверсум современной техники создания иллюзий с помощью визуальных аппаратов. На примере камеры-обскуры, представляющей собой центральную систему для истории оптических медиа, можно проследить процесс изобретения и прояснить позицию делла Порта в ней.

С эффектом, о котором идет речь, мы очень часто встречаемся, лежа утром в постели, когда сквозь небольшое отверстие в темных занавесках или в оконных ставнях падают солнечные лучи, проецируя фрагменты внешнего мира на стену, расположенную напротив отверстия. Многие наблюдали такие явления, особо не обращая на них внимания. Приятно смотреть по утрам на такие черно-белые миниатюры, как бы подвешенные между «там»-бытием сна и «здесь»-бытием бодрствования. С европоцентристской точки зрения считалось, что Аристотель в IV веке до н. э. превратил повседневные наблюдения в нечто вроде натурфилософского исследования. Он обстоятельно записывал их и использовал для изучения солнечных затмений. Джозеф Нидэм однако напоминает, что подобные описания известны в Китае самое позднее с V века до н. э., прежде всего из текстов натурфилософа Мо-цзы, который пространство, где проецируются теневые изображения, прекрасно и поэтически называет «запертой сокровищницей». Архимед, Птолемей, Герон Александрийский и прочие продолжили изучение этого явления в последующие столетия с математической и прежде всего с геометрической точек зрения. Еще большую точность это изучение приобрело у выдающегося естествоиспытателя Ибн аль-Хайтама, родившегося в Ираке около 1000 года, который в своих объемистых исследованиях не только переводил тексты греческих авторов, но и благодаря собственным грандиозным познаниям уточнял их. Незадолго до смерти Ибн аль-Хайтама китайский астроном Шень Гуа в своем произведении «Мен Чжи Би Тань» (1086) открыл фокус (или фокальную точку) как математически точную середину между объектом и поверхностью проекции и описал его функцию для инструментального зрения, приведя впечатляющие примеры с летящими птицами и проплывающими облаками. При этом ему опять же пришлось ссылаться на аналогичные сведения моистов III века. В XIII веке Витело и Роджер Бэкон написали важные трактаты о зрении и свете. Если польский математик пересказывал главным образом греческих классиков и Ибн аль-Хайтама, сделав их вновь доступными для европейцев, то обладавший столь же основательной математической подготовкой натурфилософ и францисканец Бэкон, учившийся и преподававший в Париже и Оксфорде, занимался уточнениями оптических феноменов. Наряду с текстами греческой античности, он работал с трактатом Йа’кўба аль-Кинди IX века о зеркальных стеклах и действующих в них законах преломления («De aspectibus»), обнаруживающим впечатляющие параллели с оптикой Птолемея. Бэкон занимался не только законами распространения солнечного света, падающего сквозь узкие отверстия, но еще и недавно изобретенными стеклами очков, возможностями телескопического зрения, положением фокуса в вогнутых зеркалах и отклонениями от длины предметов в сферических зеркалах. Бэкону, который в своем «Opus magnum», написанном в 1267–1268 годах, с глубоким убеждением приписывает математике роль королевской науки среди естественных наук и неукоснительно отдает экспериментальному подходу к миру преимущество перед подходом спекулятивным, довелось последние десять лет жизни провести в тяжелых условиях заключения. Виртуозное вычисление еще не было дисциплиной, которую почитала церковь, а считалось дьявольской способностью. К легендам технологических предвидений Бэкона относится машина, «с помощью которой люди могли бы подниматься в воздух, словно птицы», и летать.

Перечитывание греческих авторов сквозь призму открытий авторов арабских привело к растущему количеству литературы по оптике, включая использование камеры-обскуры как инструмента астрономических исследований. Француз Вильнёв отчасти порвал с этой традицией, занявшись некоторыми из ее наиболее занимательных возможностей. Леон Баттиста Альберти и Леонардо да Винчи пользовались в XV веке уже имевшимися знаниями и объясняли, как делать проекции объектов внешнего мира через небольшие отверстия в темных комнатах, дающие перевернутые изображения. Интересны в этой связи наброски да Винчи с двумя расположенными рядом отверстиями для изготовления бинокулярных видов предметов. Немного позднее, в XVI веке, у миланского математика Джироламо Кардано мы находим намеки на возможность использования линз ради усовершенствования проекции; у венецианцев Даниеле Барбаро и Джован Баттисты Бенедетти они получили чуть более точное определение как двояковыпуклые стекла (собирающие линзы). Последний предложил также пользоваться зеркалами для переворачивания изображения как вспомогательными устройствами для изображения объектов с помощью камеры-обскуры. Необыкновенные открытия в геометрическом расчете световых лучей сделал Франческо Мауролико в одном уединенном монастыре близ Мессины. Его оптические исследования, первое из которых он завершил еще в 1523 году, предвосхитили в важнейших моментах то «Приложение к Витело», где Иоганнес Кеплер в 1604 году точно описал функцию зрачка как гибкого отверстия и геометрически рассчитал конус лучей, проходящий через глаз.

Знал ли делла Порта всех своих предшественников и современников, и в какой степени – не имеет значения. Несмотря на то что в его время было очень трудно доставать различную литературу, его описание превратило камеру-обскуру в сенсацию. Он избавил ее от узкого использования для астрономических или – как у Альберти и Леонардо – архитектурных наблюдений и разработал модель разнообразных ее применений.

Так, например, вторая глава книги четвертой «Magia naturalis», написанная в 1558 году, посвящена вопросу, «как можно видеть в темноте то, что снаружи освещено солнцем – и притом в красках этого самого предмета». Он называет свое пространство для проекции cubiculum obscurum. В примечательных деталях выражаются особенности технического воображения делла Порта. Обратимся к самому тексту:

Если мы хотим таким способом видеть, мы должны закрыть все окна, а также закупорить все отверстия для воздуха, чтобы не проникал свет, из-за которого опыт пройдет впустую. Должно иметься лишь одно отверстие, вырезанное в форме круглой пирамиды. Ее основание должно быть ориентированным на солнце (sol), а конус – наоборот, на камеру. Это отверстие располагают точно напротив белых стен или занавесок из льняного полотна, или из бумаги. Таким образом, мы увидим все, что освещено солнцем, и каждого, кто пересекает соответствующее пространство, словно антиподов, и правое будет левым, и все будет казаться перевернутым. И чем больше будет нечто отдалено от отверстия, тем больше будет показанная фигура. А если мы приблизим лист бумаги или доску, то они покажутся мельче. Как бы там ни было, следует немного подождать, так как изображения будут видимы сразу. Ведь речь идет еще и о том, что при чувственном восприятии иногда пробуждается столь сильное впечатление и достигается такое воздействие, что изображения присутствуют в сенсорах и не только раздражают их во время восприятия, но и остаются в них по завершении процесса восприятия. Это можно очень легко проследить, так как если мы пройдем по освещенному пространству, а потом попадем в тень, то впечатление останется в наших органах чувств, а в тени мы ничего не увидим, так как в глазах все еще задержится ощущение солнечного света, и лишь по мере того, как ощущение света будет медленно исчезать, мы сможем отчетливо видеть и в тени.

Делла Порта весьма обстоятельно описывает технические подробности его предложения для того, чтобы этот эксперимент могли повторить и другие. При использовании стекла, которое уменьшает рассеяние падающего пучка лучей, мы сможем увидеть изображение (idolum) в его естественном цвете и прямым, располагая стекло по отношению к солнцу и предметам так, «чтобы найти точную меру для резкого изображения и подобающего расстояния до середины». Делла Порта допускает, что пока еще он не может рассчитать этого математически, и откладывает расчеты для дальнейших исследований. Хотя и подчеркивает, что все, кто похваляется, будто это им по силам, написали не что иное, как «побасенки». При этом он настаивает на том, что, когда говорят «зеркало» (слово «линза» для обозначения стекол особой формы было тогда еще неизвестно, для плоских и выпуклых стекол авторы употребляли слово speculum, то есть «зеркало»), речь должна идти о стекле, которое не рассеивает падающие лучи, то есть не должно быть двояковогнутым, а собирает их и должно быть двояковыпуклым: «speculum <…> non quod disgregando dissipet, sed colligendo uniat», – зеркало, которое не рассеивает и разделяет, а собирает и объединяет… И если мы по возможности лучше всмотримся в зеркало, то узнаем лица, жесты, движения и одежду людей, небо между облаками, его голубой цвет и птиц в воздухе. Если мы это умело устроим, то получим большую радость, и с изумлением будем рассматривать все, что движется к нам навстречу, оказываясь близ середины зеркала. Ибо если мы чуть отдалимся от середины, мы узнаем все, что имеет большие размеры, и все, что высится. Однако, чтобы мы могли отчетливее видеть, солнечный свет должен падать на лица; а там, где это не так, мы должны устроить зеркало так, чтобы солнечный свет попадал туда благодаря отражению и все освещалось яркими отблесками – правда, всегда на должном расстоянии, которое мы получаем, находя нужное место методом опробования».

После этого следует типичный для делла Порта скачок мысли. Описание того, как можно использовать его cubiculum obscurum, в том числе и как вспомогательное чертежное устройство, ведет к двум дальнейшим важным предложениям. Вместо естественного солнечного света можно с таким же успехом использовать и искусственный, а вместо случайно находимых предметов можно использовать для проекции и специально изготовленные. Здесь невольно приходят на ум отражения из притчи Платона о пещере. В Magia I на эту возможность дан лишь намек, но в Magia II описание становится очень подробным. Это можно объяснить тем, что делла Порта за прошедшие между двумя книгами десятилетия, вследствие проблем с инквизицией, начал писать пьесы и ознакомился с практикой театральных постановок. Напротив проекционной стены, вне просмотрового зала необходимо создавать ландшафты или архитектурные произведения, оживлять их актерами и ярко освещать. Тем самым в темном помещении можно демонстрировать охоту, битвы и какие угодно драмы и все это можно изготовить так, чтобы были слышны звук боевых труб или шум лязгающего оружия. Помимо этой «учебной» пьесы в сфере практики медиа, делла Порта освобождает нас из темной комнаты, указывая на проблему, которая и по сей день находится в центре интересов теории медиа – на испытание реальностью. Он проводил этот эксперимент на друзьях, притом неоднократно. Они упорно полагали, что имели дело с опытом естественной реальности даже после того, как делла Порта разъяснил «иллюзию» – он действительно употребляет это понятие – и ее оптические законы.

Однако в центре его внимания находятся сами стекла и их возможные эффекты. В книге, разросшейся до 23 глав с многочисленными подглавами, делла Порта рассуждает о зеркальном преломлении и представлении («De catoptrocis imaginibus») благодаря ему всего, что он усвоил из литературы, и вдобавок всего, что он может себе представить. Здесь оказывается собранным многое из того, что приписывали более поздним авторам. Так, спору о вопросе на право первенства при изобретении телескопа посвящены целые тома. Принадлежит ли это право Галилею, который в 1609 году впервые использовал телескоп для астрономических наблюдений? Или же голландскому шлифовщику стекол для очков Иоганну Липпершаю, который в 1608 году в Генеральных штатах Голландии заявил первый патент на зрительную трубу? Или Кеплеру, точно описавшему ее в 1611 году как астрономический инструмент? Или, может быть, все-таки отцу-иезуиту и астроному Кристофу Шейнеру, который заявлял, что он в деталях наблюдал солнечные пятна с помощью зрительных труб еще до Галилея, – а впоследствии в инквизиционном процессе против последнего получил возможность наказать могущественного и гораздо более знаменитого конкурента, повлияв на неблагоприятный приговор Галилею благодаря своим связям в Ватикане? Многое решилось в результате сделок, а сам спор всеми его участниками велся недостойно, хотя и прошел при полной гласности.

Позиция Галилея, который вскоре после опубликования своего «Звездного вестника» («Sidereus nuncius») в 1610 году, наконец-то получил долгожданное место придворного математика и философа у Козимо Медичи, Великого герцога Тосканского, длительное время в научной историографии была настолько мощной, что никто не хотел оспаривать его право на оригинальность. И это несмотря на то что Кеплер в сочинении о диоптрике, который содержит трактат об астрономическом телескопе, открыто указал на то, что он обязан существенными идеями именно делла Порта. Важность в случае с телескопом кажется мне двойственной: практика опережала теорию. Галилей разработал свой первый прибор для наблюдений интуитивно, пользуясь слухами, а не предшествовавшими точными расчетами, и тем самым начал создавать астрономию телескопа – подобно тому, как делла Порта изобрел собирающую линзу камеры-обскуры методом проб и ошибок. Делла Порта предвидел возможности преодоления больших дистанций посредством особо отшлифованных стекол на полстолетия раньше Галилея и подробнее последнего рассмотрел этот эксперимент в книге семнадцатой своей Magia II, а затем в «De refraction». Кроме того, стремление к совершенствованию возможностей зрения не относилось к его основным интересам. Его больше интересовало тайное и сокрытое как таковое, то, что без вспомогательных средств визуально вообще не доступно. Таким образом, из его описания стекла, с помощью которого «можно видеть дальше, нежели мы можем себе вообразить», опять-таки получается концепция, колеблющаяся между научным инструментом и медиамоделью. То, что делла Порта называет «перспективой», можно с сегодняшней точки зрения ассоциировать со столь значительным для XX столетия СМИ, как телевидение, которое в период его технического моделирования в XIX веке действительно именовалось перспективой. Первый патент на механико-электрическое телевидение, выданный Паулю Нипкову в 1884 году, представлял собой не что иное, как сопряжение телескопии, разложения поверхностей изображения или объектов на отдельные, друг за другом передаваемые точки изображения, и электричества как подходящего ускорителя разложения изображений, а также передачи точек изображения. Из комментариев Кеплера к Витело следует, что как раз в этом отношении предшествующая работа делла Порта оказалась для него решающей. Как приверженец идей атомистов, Кеплер – как до него аль-Хайтам и Мауролико – исходил из того, что единичные вещи состоят из агрегатов многочисленных, более неделимых элементов. От этих отдельных частиц как точек света световые лучи движутся бесконечно далеко по всем направлениям и образуют узкие световые конусы из прямых линий до тех пор, пока не наткнутся на сопротивление. В воспринимающем глазу, после прохождения через собирающую линзу зрачка, которую Кеплер называл также «окном», они собираются в пучок, и после этого многократно преломляются через роговицу и кристаллические внутренние части глаза, и вновь, в виде конуса лучей, проецируются на сетчатку – что позднее точно рассчитал Кеплер.

Вплоть до конца жизни делла Порта был зол на невежественность и заносчивость астронома и математика с итальянского Севера, проявленные тем в отношении его работы. В 1610 году он был повторно избран членом основанной Чези «Academia dei lincei» в Риме, которая была так названа в честь его наблюдений над чрезвычайно острым зрением рыси в Magia I. После четырех основателей академии делла Порта стал первым ее официальным членом, Галилей на следующий год – вторым. Не в последнюю очередь из-за продолжавшегося спора обоих ученых, обладавших весьма различными темпераментами, академия разделила ответственность за прием новых членов по регионам. Галилей получил в сферу своей компетенции Тоскану на севере, делла Порта – Неаполитанское королевство на юге.

IMG_4.10 Изображение слева: Отец-иезуит Кристоф Шейнер страдал оттого, что его астрономические труды, оказавшись в тени Галилея и Кеплера, остались малоизвестными. На портрете подчеркнуты его притязания на со-изобретение телескопа. Изображение справа: В самом начале его основного произведения, «Rosa ursina sive sol», которое было написано между 1626 и 1630 годами, Шейнер демонстрирует целую гамму своих инструментов для наблюдения. Внизу мы видим его гелиотропический телескоп, достигавший до 22 метров высоты. Тем самым солнечные пятна могли проецироваться на лист бумаги и отпечатываться на нем. Шейнер сидит на заднем плане, занимается подсчетами и дает указания.

Бертольт Брехт посвятил истории с подзорной трубой вторую сцену в драме «Жизнь Галилея», сопроводив ее вводным четверостишием: «Великим быть – не только честь, / И Галилей любил поесть. / Так слушайте, не морща лоб, / Вы истину про телескоп».

И при прочих достижениях из мира катоптрического театра, драматической инсценировки эффектов с помощью зеркальных стекол поиски оригинальности легко превращаются в движение по лабиринту. Машина метафор, названная так Густавом Рене Хокке, до сих пор однозначно считалась изобретением Кирхера. Но уже в Magia I описано устройство, обыгрывающее тот же эффект, который стал стандартным приемом для производства киноиллюзий:

Нижеследующим способом мы устанавливаем зеркало так, что при вглядывании в него видим не наш собственный образ, но фигуру иного рода, которую не можем узреть вокруг нас: мы вертикально укрепляем зеркальную поверхность к стене, на [другой] плоскости. Мы наклоняем это зеркало под определенным углом. Напротив [поверхности зеркала] мы проделываем отверстие в стене, размером, например, с картину или статую соответствующего размера, которые располагаем в отверстии, маскируя их так, что это остается скрытым для того, кто смотрит [в зеркало]. Таким образом, это кажется еще более озадачивающим. <…> Зеркало на своем укрепленном месте должно улавливать картину так, чтобы при взгляде в зеркало виден был этот предмет. <…> Итак, если туда придет наблюдатель, он не увидит собственный образ, но увидит нечто иное. А если он встанет напротив зеркала и окажется на заранее отведенном для него месте, то встретит отображение картины или какой-либо другой вещи, коих он нигде не в состоянии увидеть.

Соответствующее описание такого артефакта, с точным расчетом угловых соотношений регулируемого зеркального устройства можно найти уже в сочинении «De speculis», которое приписывается Псевдо-Евклиду, но является компиляцией различных фрагментов более древних авторов (Евклид, Герон, Птолемей и, вероятно, даже Архимед). Оно взято из переводной литературы XII века. Уже первый абзац содержит эксперимент с «установкой зеркала, в котором наблюдатель видит образ предмета, но не свой собственный». Еще до технических рассуждений мы получаем указания на сложный вопрос авторства: «Эта проблема – та же самая, что и проблема № 18 катоптрики Герона [Александрийского]. Она встречается <…> в дальнейшем у Валентина Розе: Anecdota Graeca et Graecolatina, и у Witelo V, 56. В издании Риснера 1572 года цитируется также Ptolemaeus 9 th. 2 catopt. Альберт Великий упоминает эту проблему, ссылаясь на Евклида, в Prospectiva». Если знания, которые входят в изобретение, разрабатывались на протяжении многих столетий, то вопрос об изначальном авторстве, все больше представляется бессмысленным.

IMG_4.11 Первая страница Псевдо-Евклида с объяснением зеркального приспособления, использованного и Кирхером для его аллегорической машины (Björnbo/Vogl, 1912, 97)

У Псевдо-Евклида встречается еще несколько эффектов, достигаемых с помощью плоских, выпуклых и вогнутых зеркал, которые делла Порта восхваляет как свои открытия. Тем не менее пару раз у него упоминаются в высшей степени оригинальные аппараты, которые я не смог обнаружить в других местах. Описание одного из них находится в первом издании «Magia naturalis»:

Следующим образом мы можем, оставаясь совершенно незамеченными и не вызывая подозрений, наблюдать за тем, что само по себе происходит вдали и в чужих местах, и само по себе защищено (ранее мы были не в состоянии этого наблюдать). И все-таки мы должны соблюдать большую осторожность при установке зеркал. Мы определяем некое место в доме или еще где-нибудь, откуда собираемся что-либо наблюдать, и устанавливаем близ окна или люка зеркало так, чтобы оно было ориентировано на наблюдателя. Оно должно располагаться устойчиво и при необходимости прикрепляться к стене. Перемещая и наклоняя его по всем направлениям, а также поднося его к глазам и приближаясь к нему, мы достигаем того, что оно – в конечном итоге – показывает желаемое место. Если же его трудно установить, то мы едва ли не попусту тратим время, установив [диоптр] или другое вспомогательное устройство. Последнее мы устанавливаем вертикально по прямым, которые разрезает луч, падающий на предмет или от предмета. Таким образом мы увидим – и притом отчетливо – то, что происходит в данном месте.

Затем делла Порта описывает варианты этой конструкции, функционирующие с несколькими зеркалами, когда местные условия делают необходимым их установку. В этом странном устройстве речь идет прямо-таки о зеркальной конструкции, аналогичной той, которую психоаналитик Зигмунд Фрейд установил на Берггассе, 19, в Девятом округе Вены, чтобы наблюдать за своей женой Мартой и ее сестрой Минной, оставаясь незамеченным. Их спальни находились в наиболее отдаленном углу их общей квартиры. Небольшое регулируемое зеркало, прикрепленное к оконной раме его рабочего кабинета напротив письменного стола, обеспечивало Фрейду привилегированный и тайный доступ в интимную сферу обеих женщин.

Второй пример относится к модусу противоположному контролю, и его еще раз можно связать со страстью делла Порта к тайнописи и дружбе, вдохновляющей изобретение диковинных аппаратов. В его трактатах о параболических зеркалах встречается описание того, как к подобному зеркалу можно подносить инвертированные надписи и проецировать текст в темную комнату, куда заперт некий друг. В рассуждения ученого постоянно прорывается непосредственный опыт повседневного насилия. И тот факт, что как раз этот эксперимент фигурирует в некоторых из трактатов об оптических инструментах вплоть до середины XVII века, отчетливо показывает, что угрозы инакомыслящим со стороны инквизиции и связанной с ней светской исполнительной власти сохранялись еще долго.

Медиафилософ Вилем Флюссер был родом из Праги, города, где даже сегодня память алхимиков увековечена в названии одного из переулков. Нацисты изгнали его оттуда, сначала в Англию, потом в Бразилию, откуда его вновь занесло в Европу. Для Флюссера было несомненным, что магическое мышление с его рискованными экспериментальными подходами лежит у истоков современных естественных наук. В своих статьях он часто совершал прыжки между действительностью фактического и продуктивными умозрениями, создавая необходимое напряжение между curiositas и necessitas, любознательностью и необходимостью – как делла Порта называл два важнейших побудительных мотива для действий исследователя. Флюссер воплощал такую идентичность харизматическим способом, вдохновляя европейские медиа-дебаты 1980-х годов, которые после структурализма, марксизма и лаканианства жаждали новых импульсов. Большие абстрактные тексты вызывали скуку художников и тех, кто с помощью новейших медиа хотел изменить мир, так как они видели в них мало связи с собственными задачами. Флюссер же, напротив, оказался в состоянии мотивировать своих сторонников к тому, чтобы те испытали – как мысленно, так и на практике – представляющийся ему исторически возможным сдвиг «от субъекта к проекту», со всеми его противоречиями и парадоксами. Однако для академического истеблишмента скачущее между дисциплинами мышление Флюссера по сей день остается неприемлемым.

IMG_4.12 Изображение сверху слева: «Когда тела тают, тогда-то они наделяются разумом, и только тогда они могут постигать друг друга. Так же и с нами. Чем „теплее“ мы становимся, тем больше мы можем понять, постичь, мы оттаиваем» – писал физик Иоганн Вильгельм Риттер в своих «Фрагментах»(Ritter J. W. 1810/1984, 77). Изображение сверху справа: Первая буква в тексте «Magia naturalis» сопровождается фигурой обнявшихся тел. Алхимический образ объединения основополагающего проходит красной нитью сквозь все творчество неаполитанского ученого. Изображение снизу: Аппараты для дистилляции, а также нагревание посредством зажигательного стекла из трактата делла Порта об алхимии («De distillatione», 1608, 40, 30)

Делла Порта был гораздо более обязан магическому мышлению, чем мышлению нарождающегося европейского рационализма с его жестким разделением между мыслящим и мыслимым. Чувства и разум образовывали для него такое изменчивое единство, которое Шрёдингер высоко ценил в мыслительных построениях Демокрита, приводя прекрасный диалог из фрагментов последнего: «Разум говорит: „Якобы есть цвет, якобы есть сладость, якобы есть горечь, в действительности – лишь атомы и пустота“; на это чувства возражают: „Ты, бедный разум, у нас берешь ты свои доказательства и хочешь нас ими победить? Твоя победа – твое поражение“».

С изумлением и увлеченностью делла Порта открывал для себя и других окружавший его мир. Это был, в первую очередь, земной мир, с его нелепостями, напряжением и завихрениями – не небесный мир церкви и не понятийный мир духа. Это навлекло на него суровую критику, прежде всего, со стороны его последователей, родившихся долгие годы спустя, которые считали себя «хранителями Грааля» чистой науки. Впрочем, это не мешало им использовать богатую идейную сокровищницу делла Порта при необходимости. К примеру, австрийский физик Эрнст Мах в своей «Физической оптике» отдает дань оригинальности идей делла Порта, однако тут же упрекает его в «значительном избытке» «неразумия» и ставит в укор «ненаучный и некритический образ мысли», выдвигая в качестве решающего упрека то, что делла Порта назвал книгу двадцатую своей Magia II «Хаос»; по мнению Маха, такого названия «заслуживала бы вся книга». Науку следует формулировать столь же точно, как полет снаряда, и настолько же она должна быть ясной. Никаких идей о тайне, как необходимой другой стороне очевидного; никаких представлений о взаимодействии между хаосом и порядком в том виде, как они запечатлелись в драмах эпохи делла Порта. «There are more things in heaven and earth, Horatio, than are dreamt of in your philosophy» – говорит у Шекспира Гамлет в пятой сцене первого акта одноименной пьесы, написанной на рубеже XVI–XVII веков. Мишель Фуко выразил в двух вопросах то, что следует сказать о надменной позиции людей, обладающих привилегией жить знанием, его исследованием и добыванием: «…какие типы знания вы хотите дисквалифицировать, когда спрашиваете: Разве это наука? Следовательно, каких говорящих, производящих дискурс субъектов, какие предметы и знания вы хотите „унизить“, когда говорите: „Я, тот, кто ведет эту речь, произвожу научный дискурс, стало быть я ученый?“»

Делла Порта не был нахлебником фактического. Он был жонглером возможного, с его точки зрения, включавшего рискованную игру с невозможным. Гёте, который восхвалял его «веселые многосторонние знания» и тут же осуждал у него «ярко выраженную склонность к бреду, к странному и недостижимому», его сопротивление объединению многого в едином, все-таки нашел прекрасные слова, подытоживающие значение неаполитанского ученого: «Если даже не признавать его за такого мыслителя, который был способен приводить науки к единству в каком бы то ни было смысле, то все-таки следует считать его живым и остроумным собирателем, коллекционером. С неустанной и беспокойной деятельностью исследует он поле опыта: его внимание проникает повсюду, его жажда собирательства ниоткуда не возвращается неудовлетворенной». А несколькими строками выше Гёте пишет: «Неохотно расстаемся мы с человеком, о котором можно было бы еще многое сказать».