2012. «Джанго освобожденный», Квентин Тарантино

Когда «грязная дюжина» евреев-спецназовцев с прибаутками и улыбочками скальпировала пленных немцев, а вся нацистская верхушка заживо сгорала в парижском кинотеатре за год до конца Второй мировой войны, казалось, что Тарантино достиг пределов радикализма в отношениях с мировой историей и экранной мифологией истории. «Джанго освобожденный», баллада о двух охотниках за головами, истинном арийце докторе Кинге Шульце (Кристоф Вальц) и «ниггере» Джанго Фримене (Джейми Фокс), двух «немезидах», карающих в 1858 году «старый, добрый Юг» за грех рабовладения, доказал, что в «Ублюдках» он только разминался.

В прологе «Джанго» Шульц советует освобожденным им рабам – не специально, но так получилось, что владельцев он пристрелил в процессе рутинного сбора информации о своих «клиентах» – пробираться в свободные от рабства штаты, ориентируясь на Полярную звезду. Те, кто еще секунду назад был унижен до животного состояния настолько, что вызывал не жалость, а только брезгливость, пялятся на небо, в которое герои Тарантино еще никогда не всматривались. Даже если, как чернокожий киллер из «Криминального чтива», экстатично апеллировали к Библии. Полноправным героем Тарантино впервые стало небо, чье терпение переполнилось до такой степени, что оно послало на Землю двух безжалостных стрелков.

Впрочем, в кульминационный момент «Ублюдков» с неба – то есть с экрана, но экран это небо синефилов – на нацистских бонз уже изливался мстительный огонь. Его отблески пляшут в самом названии «Джанго освобожденного», отсылающем сразу к двум – чудным в своем сочетании – источникам.

«Джанго» – это фильм (1966) Серджо Корбуччи, снятая с изуверским юмором вариация на темы Серджо Леоне. Тарантино вообще любит и жалеет ублюдочный итальянский жанр: так, на «Бесславных ублюдков» его вдохновил «Этот проклятый бронепоезд» (1978) Энцо Кастеллари. Тот Джанго (Франко Неро) таскал за собой на веревочке гроб, где ждал своего часа пулемет. Как любой уважающий себя герой спагетти-вестерна, он был мстителем без имени и прошлого. У нового Джанго типическая – сказал бы советский критик – биография раба, разлученного с любимой женой.

Но «Джанго освобожденный» – это почти «Прометей освобожденный» – трагедия Эсхила, один из краеугольных текстов человечества. Прометей принес благодатный огонь людям. Огонь, который принес Джанго, радостно пожирает усадьбы с их колоннадами, фронтонами, бесценными библиотеками и милыми безделушками. Обгладывает кости не только небритых наемников, пытавшихся остановить Джанго, но и златокудрой помещицы. Тарантино без сожалений предает пламени весь «старый, добрый Юг», «унесенный ветром», бессчетное количество раз воспетый и оплаканный Голливудом и американской литературой. И барышням, и старцам, и плантаторам, и «белой швали» – доктор всем сказал: в морг.

Ну а куда еще?

Что-то 1917 год вспомнился: «мужики сожгли библиотеку в усадьбе». По большому счету Тарантино сложил гимн не просто революции, и тем более не бархатной революции, а якобинству, верящему, что свободу крестят в кровавой купели, и никак иначе. Своего рода ответ «Линкольну» Стивена Спилберга, который полагает, что свобода – такая штука, которую ставят на голосование в конгрессе, ратифицируют и, пронумеровав, подшивают к Конституции.

Рабовладельцы, говорит Тарантино – а он как никогда серьезен и заставляет американскую историю платить по счетам без срока давности, – те же нацисты, которых он жег в «Ублюдках». На время присмиревшее действие срывается в кровавую баню после того, как Шульц выбивает арфу из рук златокудрой. Да, ему невыносима пытка, которой она подвергает Бетховена: чисто тарантиновский прикол. Но дело в том, что эта музыка вызывает в мозгу доктора вспышки кошмарного воспоминания о рабе по имени д’Артаньян, затравленном собаками у него на глазах. Тень нацизма – эта ассоциация несомненна – падает на штат Миссисипи через звуки Бетховена, только, вопреки всем законам физики, это тень из будущего: доктор реагирует как совестливый немец ХХ века.

Тарантино спрятал в «Джанго» еще один, косвенный, намек на «Ублюдков». Адвоката, которому выпадет роль – по аналогии с подушечкой для иголок – подушечки для пуль, зовут Леонид Моги. Так именовал себя, став французским режиссером, эмигрант из СССР Леонид Могилевский, прославившийся фильмом об исправительном заведении для девушек «Тюрьма без решеток» (1938). При чем тут он? А при том, что, бежав от нацистов в США, он снял «Париж после наступления темноты» (1943), одну из тех поделок о подвигах французского Сопротивления, которые пародировал Тарантино в «Ублюдках».

Впрочем, рабовладельцы даже хуже нацистов. Те уничтожали евреев, возбуждая себя ненавистью к ним. Эти негров не ненавидят, боже упаси. Никаких эмоций. Они просто запирают девушек в раскаленные солнцем железные ящики и порют их до костей, а мужчин превращают в гладиаторов-смертников, выдавливающих друг другу глаза и ломающих хребты прямо на ковре уютного господского кабинета. В лучшем случае как милейший Кэлвин Кэнди, упоительно сыгранный Леонардо Ди Каприо, увлекаются наукой френологией и находят в черепах рабов «бугорки покорности».

Зверства, когда их снимает Тарантино, а не, скажем, Оливер Скотт, деформируют зрительское восприятие. С одной стороны, разве не этого ждут от автора «Бешеных псов»? С другой стороны, это не авторский гран-гиньоль, а вполне скрупулезно восстановленная историческая реальность, сама по себе шизофреническая. Отнюдь не психопаты и не садисты изо дня в день, из века в век ведут себя как садисты-психопаты по отношению к людям, которых просто не считают людьми. А еще больше шизофрению восприятия обостряет то, с какой живописной, чрезмерной, экстравагантной красотой снят фильм. На дальнем плане, скажем, мчится всадник, Шульц всаживает в него пулю, и у всадника вспыхивают, плещутся на спине кровавые крылья-брызги.

Единственный шанс для негра вступить с белыми в, так сказать, человеческие отношения – стать еще гаже, еще бесчеловечнее, чем они. Так, Джанго, пытаясь спасти жену, является к Кэлвину в обличье негра-работорговца. Но на всякого хитрого Джанго в пижонских черных очках найдется свой мажордом Стивен. Сколько таких стариканов, хлопотливых, бранящих хозяев, как малых детей, хромало по голливудскому экрану, одному богу ведомо. По версии Тарантино, все они на одно лицо с дядюшкой Рукусом из анимационного сериала «Гетто», пучеглазым расистом, ненавидящим соплеменников, которому подражает Сэмюэл Л. Джексон. Блистательно доказывая своей игрой, что делать карикатуру на карикатуру – дело безнадежное даже для столь замечательного, как он, актера.

По полной получает и Дэвид Уорк Гриффит, чью знаменитую атаку куклуксклановцев из «Рождения нации» (1915) Тарантино перелопатил в единственный безусловно комический эпизод «Джанго». Правда, в 1858 году ку-клукс-клана еще не существовало, но Тарантино уж очень хочется поквитаться с гениальным расистом. Грозная банда терпит позорное фиаско, потому что жена одного из «белых рыцарей» пошила им такие «мешки» – легендарные капюшоны, в которых они превращаются в слепых котят. На этот эпизод Тарантино наверняка вдохновили воспоминания Джона Форда о том, как в юности он снимался у Гриффита как раз в эпизоде атаки: «В этой наволочке на голове я ничего не видел и упал с лошади, врезавшись лбом в первую же ветку».

Форд – наряду с Сэмом Пекинпа, в память о «Дикой банде» которого оркестрована бойня в финале «Джанго», – едва ли не единственный праведник, которого Тарантино нашел в Голливуде. Герои странствуют, собирая головы жертв и доллары, назначенные за эти головы, на поэтическом – как странно, однако, звучит это слово в связи с Тарантино – фоне меняющихся времен года. Недвусмысленное, однако, признание в любви к Форду, цитата из его «Искателей» (1956). Но у этой любви есть идеологическая составляющая. Одному лишь Форду еще в дремучие, расистские времена хватило внутренней свободы и влияния сделать негра героем «Сержанта Ратледжа» (1960), и без того диковинного вестерна пополам с триллером.

Между прочим, Вуди Строуд, сыгравший Ратледжа, позже снимался в Италии. В том числе у того самого Кастеллари, которому мы обязаны идеей «Ублюдков».

Велико искушение назвать «Джанго» первым и едва ли не единственным вестерном нового тысячелетия. Однако это все же не вестерн, а блексплойтэйшен, как именовали маргинальную разновидность кино, родившуюся в самом конце 1960-х. Дешевые фильмы, предназначенные для показа исключительно в черных гетто, любых жанров, хотя бы и кун-фу, в которых все было как у белых, только все герои – черные. Был «Дракула», стал «Блэкула».

Жену Джанго зовут не просто Брумгильда (прежняя ее хозяйка была немкой), но еще и фон Шафт. А детектив Шафт, зачищающий Гарлем, – едва ли не самый знаменитый герой блексплойтэйшен. У Тарантино вообще слабость к этой теме: так, в «Джеки Браун» (1997) заглавную роль сыграла Пэм Грир, блестящая актриса, чье имя, если бы не Тарантино, так и осталось бы связанным исключительно с кинематографом гетто.

Конечно, «Джанго» – возмутительно неправильное кино: ну невиданное дело – блейксплойтэйшен такого размаха, художественного и производственного. Так и «ниггер на лошади», при виде которого жители Миссисипи застывают с разинутым ртом или тянутся за револьвером, – штука невиданная. Собственно говоря, пусть и не каждый, но каждый большой фильм Тарантино – штука невиданная. Просто он один обладает таким специфическим зрением, которое позволяет увидеть Прометея в Джанго, истоки нацизма – на «старом, добром Юге», и таким специфическим воображением, которое позволяет этому «цинику» мстить за жертв былых несправедливостей, словно надеясь хоть как-то успокоить их тени.