А вот в ВАС Дядя Сэм не нуждается!

После войны армия выскребала по сусекам молодых людей, чтобы отправить их в Германию служить в оккупационных войсках. Во время войны людям порою давали отсрочку от призыва по иным, нежели медицинские, причинам (мне ее дали потому, что я работал над созданием бомбы), теперь порядок изменился на противоположный и на передний план вышли причины именно медицинские.

В то лето я работал под началом Ганса Бете в компании «Дженерал электрик» – в Скенектади, штат Нью-Йорк, и, помню, чтобы пройти медицинскую комиссию, мне пришлось ехать довольно далеко – если не ошибаюсь, в Олбани.

В призывном пункте я получил кипу анкет, которые надлежало заполнить, и, заполнив их, я принялся обходить клетушки, в которых сидели самые разные врачи. В одной проводили проверку зрения, в другой – слуха, в третьей брали на анализ кровь и так далее.

Заканчивался медосмотр для всех одинаково: в клетушке номер тринадцать у психиатра. У дверей на скамье сидели ожидавшие приема, и я, сидя в этой очереди, наблюдал за происходящим. В клетушке стояли три стола, за каждым – психиатр, а раздетый до нижнего белья «испытуемый» сидел напротив, отвечая на всякого рода вопросы.

В то время о психиатрах снимали множество фильмов. Был, к примеру, фильм «Завороженный», там у одной женщины, великой пианистки, вдруг застывают, причем в весьма неловком положении, руки, она ими даже шевелить не может, и родные вызывают психиатра, чтобы тот ей помог, – вы видите, как психиатр поднимается вместе с ней наверх, в ее комнату, дверь за ними закрывается, а внизу ее родные принимаются гадать, что теперь будет, и тут она выходит из своей комнаты, руки у нее все так же скрючены под кошмарным углом, она эффектно спускается по лестнице, подходит к роялю, садится, поднимает руки над клавиатурой и вдруг – трам-па-пам, трам-па-па-пам – заиграла снова. Ну так вот, я подобную чушь на дух не переносил и потому думал, что психиатры попросту мошенники, и связываться с ними не хотел. В таком настроении я и пребывал, когда настал мой черед побеседовать с одним из них.

Присаживаюсь я к его столу, он начинает просматривать мои бумаги.

– Привет, Дик! – весело так произносит он. – Где работаешь?

Я думаю: «С какой это стати он мне тыкает?» – и сухо отвечаю:

– В Скенектади.

– А на кого работаешь, Дик? – спрашивает психиатр и снова улыбается.

– На «Дженерал электрик».

– Тебе нравится твоя работа, Дик? – все с той же широкой улыбкой на физиономии интересуется он.

– Более или менее. – Мне уже не хочется иметь с ним никакого дела.

Три простеньких вопроса, зато четвертый оказался совсем иным.

– Как по-твоему, люди разговаривают о тебе? – негромко и серьезно спрашивает он.

Я, повеселев, отвечаю:

– Конечно! Когда я приезжаю домой, мама часто рассказывает, какие разговоры обо мне она вела со своими подругами.

Последнего он не слышит, поскольку строчит что-то в одной из моих бумаг.

Затем все так же негромко и серьезно:

– Тебе не кажется временами, что люди вглядываются в тебя?

Я собираюсь ответить «нет», но тут он говорит:

– Не кажется, например, что кто-то из сидящих в очереди именно в эту минуту не сводит с тебя глаз?

Я, пока сидел на скамье, отметил, что очередь к трем психиатрам состоит из двенадцати человек и глядеть им, кроме как на психиатров, не на кого, поэтому я делю двенадцать на три, получается по четыре на каждого, однако, будучи человеком осторожным и к поспешным выводам не склонным, отвечаю:

– Да, человека, может быть, два вглядываются в нас с вами.

Он говорит:

– Ну что же, обернись, посмотри, – причем сам даже не дает себе труда взглянуть в ту сторону!

Я оборачиваюсь – точно, именно двое в нас и вглядываются. Я указываю на них пальцем и говорю:

– Да – вон тот смотрит и вот этот.

Разумеется, когда я стал тыкать в них пальцем, на нас уставились и все остальные, поэтому я прибавил:

– А теперь и тот, и еще двое – да нет, теперь на нас вся орава глядит.

Психиатру проверять сказанное мной некогда. Он опять что-то строчит.

А закончив, задает следующий вопрос:

– Тебе когда-нибудь случается слышать голоса, раздающиеся прямо у тебя в голове?

– Очень редко.

Я собираюсь описать два таких случая, однако он мне не дает:

– А сам ты с собой не разговариваешь?

– Да, время от времени, когда бреюсь или размышляю.

Он снова что-то записывает.

– Тут сказано, что у тебя скончалась жена – с ней ты разговариваешь?

Вопрос меня по-настоящему возмущает, однако я сдерживаюсь и отвечаю:

– Временами, когда поднимаюсь в горы и думаю о ней. Опять что-то пишет, затем:

– Кто-нибудь из твоих родных лечился в психиатрической лечебнице?

– Да, тетка сидела в сумасшедшем доме.

– Почему ты называешь это «сумасшедшим домом»? – обиженно осведомляется он. – Почему не «психиатрической лечебницей»?

– Я полагал, это одно и то же.

– А что ты вообще думаешь об умственном расстройстве? – сердито спрашивает психиатр.

– Это странное, аномальное состояние человека, – честно отвечаю я.

– Оно ничуть не более странное и аномальное, чем аппендицит! – выпаливает он.

– Я так не считаю. Мы довольно хорошо понимаем причины возникновения и механизм развития аппендицита, тогда как с сумасшествием все намного сложнее и запутаннее.

Не стану пересказывать все наши дебаты, суть их сводилась к тому, что я имел в ввиду физиологическую аномальность сумасшествия, а он решил, будто я говорю об аномальности социальной.

До этого времени я хоть и относился к психиатру враждебно, но на все его вопросы отвечал искренне и честно.

Однако, когда он попросил меня протянуть перед собой руки, я не удержался от искушения проделать трюк, о котором рассказал мне один малый в очереди к «кровососам». Я решил, что никому другому возможность произвести его не представится и, поскольку меня все равно уже наполовину «потопили», я могу себе это позволить. И протянул одну руку ладонью вверх, а другую – вниз.

Психиатр этого даже не заметил. Он сказал:

– Теперь переверни их.

Я перевернул, обе. Опять одна смотрит ладонью вверх, а другая вниз, – а он так ничего и не замечает, потому что все время пристально вглядывается только в одну – не дрожит ли она. Так что фокус у меня не удался.

В конце концов, после всех этих расспросов, он опять становится дружелюбным и, просияв, говорит:

– Я вижу, у тебя ученая степень, Дик. Где ты учился?

– В МТИ и в Принстоне. А где учились вы?

– В Йеле и в Лондоне. Что изучал, Дик?

– Физику. А вы?

– Медицину.

– По-вашему, это – медицина?

– Разумеется. А по-твоему что? Ладно, ступай вон туда и подожди меня пять минут.

Я снова усаживаюсь на скамью, и один из сидящих в очереди пододвигается ко мне и говорит:

– Ничего себе! Ты у него двадцать пять минут проторчал! Другим и пяти хватало!

– Угу.

– Эй, – продолжает он, – а хочешь знать, как одурачить психиатра? Все, что нужно, – это ногти грызть, вот так.

– Так чего же ты их не грызешь?

– Ну, – говорит он, – мне охота в армии послужить!

– Хочешь одурачить психиатра? – говорю я. – Скажи ему это!

Проходит какое-то время, и меня призывают к другому столу, с другим психиатром. Первый был довольно молод и простодушен на вид, а этот сед и важен, он у них явно старший. Я решаю, что теперь все наконец прояснится, но, как бы там ни было, изображать дружелюбие не собираюсь.

Психиатр просматривает мои бумаги, сооружает на лице улыбку и говорит:

– Привет, Дик. Я вижу, ты во время войны работал в Лос-Аламосе.

– Да.

– Там ведь когда-то мужская школа была, верно?

– Верно.

– А из многих зданий она состояла?

– Из немногих.

Техника та же самая – три вопроса, четвертый резко от них отличается.

– Ты говорил, что у тебя в голове раздаются голоса. Будь добр, расскажи о них.

– Это происходит очень редко – когда мне приходится внимательно слушать человека, говорящего с иностранным акцентом. Потом, засыпая, я отчетливо слышу его голос. Первый такой случай произошел, когда я учился в МТИ. Я услышал, как голос профессора Вальярты произносит: «Бу-бу-бу электрическое поле». А второй во время войны, в Чикаго, там профессор Теллер объяснял мне, как работает атомная бомба. И поскольку меня интересуют любые странные явления, я задумался о том, почему голоса эти я слышу так ясно, а точно воспроизвести их не могу… А что, разве такое не случается время от времени с любым человеком?

Психиатр прикрыл ладонью лицо, однако я видел сквозь его пальцы, что он улыбается (на мой вопрос он не ответил).

Затем психиатр сменил тему:

– Ты сказал, что иногда разговариваешь с покойной женой. О чем?

Тут уж я начинаю злиться. По-моему, его это ни черта не касается. И я отвечаю:

– Я говорю, что люблю ее, если вас это устраивает!

После обмена еще несколькими колкостями он спрашивает:

– Ты веришь в сверхнормальные явления?

– Я не знаю, что значит «сверхнормальные», – отвечаю я.

– Как? Ты – доктор физики и не знаешь, что такое «сверхнормальное»?

– Вот именно.

– Это то, во что верят доктор Оливер Лодж и его школа.

Объяснением сказанное не назовешь, но это имя мне было знакомо.

– Вы имеете в виду «сверхъестественное»?

– Называй это так, если хочешь.

– Ладно, буду называть так.

– В телепатию, к примеру, ты веришь?

– Нет. А вы?

– Ну, я стараюсь сохранять непредвзятость.

– Как? Вы – психиатр и сохраняете непредвзятость? Ха!

Мы продолжаем беседовать в этом духе еще какое-то время.

Затем, уже под конец разговора, он спрашивает:

– Какова твоя оценка жизни?

– Шестьдесят четыре.

– Почему ты назвал «шестьдесят четыре»?

– А каким способом вы предлагаете оценивать жизнь?

– Да нет, почему ты назвал «шестьдесят четыре», а, скажем, не «семьдесят три»?

– Если бы я назвал «семьдесят три», вы задали бы мне этот же вопрос.

Психиатр завершил нашу беседу тремя дружескими вопросами – точь-в-точь как первый, – вручил мне мои бумаги, и я направился к следующей клетушке.

Стоя там в очереди, я просмотрел документы, содержавшие результаты всех пройденных мной до этой минуты проверок. А после из чистого озорства показал их тому, кто стоял за мной, и этаким придурковатым тоном осведомился:

– Слушай! Что тебе поставил психиатр? О! «Н», говоришь? А то у меня сплошные «Н», только психиатр «Д» поставил. Ты не знаешь, что это значит?

Я и сам знал, что это значит: «Н» – нормальный, «Д» – дефективный.

Сосед мой кладет мне руку на плечо и говорит:

– Все в полном порядке, друг. Ничего это не значит. Забудь.

И с испуганным видом удаляется в другой конец комнаты: не хватало еще с психом рядом стоять. Я проглядываю написанное психиатрами и вижу – дело швах! Первый написал:

Думает, что люди все время разговаривают о нем.

Думает, что люди все время глядят на него.

Гипнагогические слуховые галлюцинации.

Разговаривает сам с собой.

Разговаривает с покойной женой.

Тетка со стороны матери в психиатрической лечебнице.

Очень странный взгляд. (Ну, понятно, – это когда я спросил: «По-вашему, это – медицина?»)

Второй психиатр был явно важнее первого, поскольку почерком обладал куда более неразборчивым. В его записях значились вещи вроде «гипнагогические слуховые галлюцинации подтверждаются». («Гипнагогические» означает, что они возникают, когда ты засыпаешь.)

В общем, он сделал кучу замечаний технического характера, я просмотрел их все и понял: беда. И решил попытаться разъяснить все армейскому начальству.

Весь этот медицинский осмотр завершался встречей с офицером, который решал, годен ты для службы или не годен. К примеру, если у тебя имелись какие-то нелады со слухом, именно он решал, настолько ли они серьезны, чтобы не позволить тебе служить в армии. А поскольку армия, как уже говорилось, скребла теперь по сусекам, освобождать кого бы то ни было от службы он ни малейшей склонности не имел. Совершенно бесчувственный был человек. Скажем, у того, кто стоял в очереди впереди меня, из спины прямо-таки торчали две кости – что-то вроде смещения позвонков, не знаю, – так офицер не поленился вылезти из-за своего стола и лично эти кости ощупать, проверяя, настоящие они или нет!

Ну, думаю, уж тут-то меня смогут понять правильно. Подходит моя очередь, я вручаю офицеру бумаги, собираюсь все ему объяснить, однако он на меня так и не смотрит. Он видит «Д» в графе «Психика», тут же, не задавая никаких вопросов, тянется к штемпелю, шлепает на мои бумаги «НЕ ГОДЕН» и, по-прежнему глядя в стол, протягивает мне свидетельство о негодности 4-й степени.

Выйдя от него, я сел в автобус на Скенектади и, пока ехал в нем, поразмыслил над случившейся со мной идиотской историей, да и расхохотался – громко-громко, – а после сказал себе: «Боже ты мой! Видели бы они меня сейчас, у них не осталось бы ни малейших сомнений!»

Добравшись до Скенектади, я направился к Гансу Бете. Он сидел за письменным столом и, увидев меня, весело осведомился:

– Ну что, Дик, прошли?

Я соорудил мрачную физиономию и медленно покачал головой:

– Нет.

Тут ему стало сильно не по себе, – он решил, что у меня обнаружили какую-то серьезную болезнь, и потому озабоченно спросил:

– А в чем дело, Дик?

Я постучал себя пальцем по лбу.

Он воскликнул:

– Нет!

– Да!

И Бете завопил:

– Нееееет! – и расхохотался так, что у здания «Дженерал электрик» чуть крышу не снесло.

Я рассказывал об этом многим, и все, слушая меня, хохотали – за редким исключением.

Когда я возвратился в Нью-Йорк, меня встретили в аэропорту отец, мать и сестра. По дороге домой в машине я рассказал им эту историю. Дослушав ее, мама спросила:

– Что же нам теперь делать, Мел?

Отец ответил:

– Не говори ерунды, Люсиль. Это же нелепость!

Так-то оно так, однако сестра рассказала мне впоследствии, что, когда мы приехали домой и они остались одни, отец сказал:

– Послушай, Люсиль, не стоит обсуждать что-либо в его присутствии. Но и вправду, что же нам теперь делать?

На что уже пришедшая в себя мама ответила:

– Не говори ерунды, Мел!

Был и еще один человек, которого моя история обеспокоила. На обеде Физического общества мой старый, еще по МТИ, профессор Слейтер сказал:

– Послушайте, Фейнман! Я слышал историю о том, как вас призывали в армию, расскажите нам ее.

Я рассказал ее физикам – никого из них, кроме Слейтера, я тогда лично не знал, все хохотали, однако под конец один из них сказал:

– И все же, может быть, психиатры в чем-то были правы.

Я решительно осведомился:

– А кто вы по профессии, сэр?

Вопрос был, конечно, дурацкий, поскольку мы находились на официальной встрече физиков. Меня просто удивило, что физик мог сказать такое.

Он замялся:

– Ну, э-э, вообще-то я нахожусь здесь не по праву, как гость моего брата, физика. А сам я – психиатр.

Как я его разоблачил – в два счета!

Впрочем, по прошествии времени я и сам впал в беспокойство. Судите сами, человек всю войну получал отсрочку от службы в армии, поскольку занимался бомбой, и в призывную комиссию направлялись письма о том, как он необходим для этой работы, а теперь психиатр ставит ему «Д» – получается, что он попросту чокнутый! Да нет, ясное дело, никакой он не чокнутый, а только прикидывается – ну ничего, мы его выведем на чистую воду!

Мне эта ситуация представлялась скверной, нужно было как-то ее менять. И я за несколько дней придумал решение. Я послал в призывную комиссию письмо – такого примерно содержания:

«Уважаемые господа!

Я не считаю, что подлежу призыву в армию, поскольку занимаюсь преподаванием науки студентам, а благополучие нашей страны отчасти зависит и от наших будущих ученых. Тем не менее вы можете решить, что призывать меня не стоит, вследствие имеющегося у вас медицинского заключения, а именно по причине моего психического расстройства. Я считаю, что этому заключению не следует придавать особого веса, потому что оно полностью ошибочно.

Я обращаю ваше внимание на эту ошибку, поскольку безумен до такой степени, что не желаю извлекать из нее никаких выгод.

Искренне ваш,

Р. Ф. Фейнман»

Результат: «Не годен по причинам медицинского характера. 4-я степень».