29. Чужой

Сразу было видно, что по этой железнодорожной колее поезда ходят нечасто, но все же иногда это случается. Рабочая сторона головок рельсов не блестела на неярком осеннем солнце, но и не рыжела нетронутой ржавой коркой, старые шпалы пока еще не нуждались в срочной замене, стыки не разболтались, а пожухлым сорнякам, там и сям укоренившимся на щебне, и подобравшимся к невысокой насыпи кустам не светило в перспективе ничего хорошего. За этой однопуткой следили явно лучше, чем за любой другой веткой, где нет регулярного движения, а есть лишь эпизодическое.

«Есть высокая гора, в ней глубокая нора» — моментально пришли мне на ум известные строки, когда я увидел сопку. Большая, но в общем обыкновенная, не самая высокая в этой части Северного Урала и не самая живописная, меньшей частью голая, а большей — поросшая хвойным лесом, она ничем не выделялась среди десятков ей подобных. Горушка как горушка, не кочка, но и не Эверест. Зато в сопке выделялась нора, куда уходила железнодорожная колея. Довольно крутой в этом месте склон, скалящий кое-где гранитные зубы, был снабжен у подножия неким подобием бетонного тамбура — надо полагать, в виде страховки от обвалов, и солидная монументальность сего сооружения напоминала о фортах Кенигсберга и бункерах тиранов прошлого века. Особенно впечатляли стальные ворота — думаю, их не пробил бы и тяжелый локомотив, несущийся полным ходом. Догадываться о причинах такой капитальности не было нужды — огромный трехлепестковый знак радиационной опасности говорил сам за себя. Это был уже не первый знак на нашем пути — первый украшал ворота, ведущие в запретную зону, где дотошная охрана продержала нас перед колючкой битых полчаса.

Закрытый объект номер такой-то — сколько их разбросано по всем отсекам Корабля! Тысячи, наверное. Они безобразны на вид, они опасны, они находятся в зримом диссонансе с дружелюбной, светлой, празднично-рабочей атмосферой Экипажа, и они, увы, неизбежны, как все на свете свалки и выгребные ямы. К счастью, наша планета все еще достаточно велика, чтобы разделять в пространстве места для жизни людей и места для хранения отходов цивилизации. Горы. Пустыни. Тундра. Подальше от человеческих муравейников, поглубже в землю. Одно нехорошо: если очередной астероид свалится как раз на такое вот хранилище радиоактивных отходов, как здесь, будет беда. От космических ударов подобной силы нет пассивной защиты. Не спасут ни горы, ни глубокие шахты.

Хорошо еще, что после примерно десятого астероидного удара Экипаж отказался от АЭС! Их начали понемногу закрывать, начав, как водится, с самых старых и менее защищенных, однако и новым, буквально только что вступившим в строй, не дали выработать весь ресурс. Тем не менее предпоследняя АЭС была закрыта лишь полгода назад, а последняя, как я знал, еще работала. То ли стратегия расчетного риска оправдала себя, то ли чужие — что похоже на правду — и впрямь тщательно дозировали воздействие на Экипаж, но ядерного Армагеддона не случилось.

А могильники остались — куда ж их девать? Лишь перестали возникать новые и наполняться старые. Термоядерная энергетика не производит радиоактивной грязи; даже если астероид угодит точно в реактор, то и тогда не произойдет ничего глобального.

Автомотриса плавно затормозила перед воротами. Прошло несколько минут — нас изучали. Потом неизвестно откуда перед нами появились крепкие вооруженные ребята в касках и бронежилетах, очень серьезные и неулыбчивые. Последовала тщательная проверка документов. Магазинер по-свойски поздоровался со старшим в команде — тот не ответил. Тогда Магазинер подмигнул мне: смекайте, мол, Фрол Ионович. Я и без его подмаргиваний видел, что объект серьезный. Без сомнения, Моше Хаимович бывал здесь не раз и наверняка знал этого цербера при входе в подземное царство, а он и ухом не повел. Правильно. Похоже, служба здесь была поставлена как надо, с немецкой дотошностью и самурайским пониманием долга. Все-таки Экипаж научил кое-чему российских раздолбаев. Да что их — он приучил к дисциплине даже те народы, что всю свою историю, длинную или короткую, и ведать не ведали о таком понятии!

Потому как… А впрочем, разве надо объяснять почему?

Вначале я немного недоумевал: для чего Магазинер привез меня в радиоактивный могильник? Потом сообразил: нет в Корабле лучшего места, чтобы спрятать что-либо. Только могильник нужен заполненный, давно уже не принимающий новых грузов и почти заброшенный на вид, но на деле ухоженный, контролируемый и тщательно охраняемый. Этот явно таким и был.

Не сказав ничего, цербер забрал одну бумажку, остальные документы вернул нам и исчез. Минуты через две стальная плита воротины медленно поползла вбок, распахнув черный зев, слабо подсвеченный настенными лампочками. Автомотриса малым ходом заехала внутрь. Тектонический гул заставил меня обернуться — это плита ехала назад, перекрывая нам путь на воздух. Когда она встала на место, послышался гул спереди — отъезжала вторая плита. Так же медленно и важно, как первая.

Процедура проверки документов повторилась. Магазинера пропустили так, а меня заставили сунуть палец в папиллярный идентификатор и сфотографировали сетчатку. Я бы не особо удивился требованию пройти ДНК-анализ. Все это время дизель автомотрисы работал, извергая сизый выхлоп, однако воздух в подземелье оставался приемлемым — вентиляция работала как надо. Убедившись, наконец, что я — это я, а не подделка, караульный офицер показал знаком, что можно вновь надеть респираторы, и козырнул, будто муху от виска отгонял.

— Проезжайте, — тявкнул он.

Иногда мне приходят на ум ненужные вопросы без готовых ответов. Вот и сейчас я задумался: а какие чувства и мысли должны были шевельнуться в этом немолодом уже служаке при виде меня? Новый человек на объекте, не то что давно знакомый Магазинер, причем всего-навсего в обер-лейтенантском чине… Странно? Возможно. Интересно знать, чему его учили: не обращать внимания на странности — или, напротив, обращать и настораживаться? Или когда как, в зависимости от ситуации? Но каким образом он определяет, когда надо утроить внимание, а когда можно оставить его на привычном, штатном уровне? Инстинкты подсказывают? Тогда чем он лучше сторожевой собаки, этот одноглавый цербер?

Я пытался понять, какие мысли могут шевелиться в голове такого вот служивого, и не преуспел. Человек-функция, только и всего. Много их вокруг, людей-функций. Вне службы они, может, и люди, хотя трудно в это поверить. Смеются, любят, растят детей, ходят в гости к друзьям — это я понимаю. Но о чем они думают? И довольны ли таким существованием?

Я бы на его месте озверел или спился. Но я был на своем месте, а он — на своем. Я всегда дрался за то, чтобы сделать мою жизнь интересной и насыщенной до предела, и сейчас продолжаю заниматься тем же, мне мало того, что у меня есть, я хочу развернуться шире — а он, выходит, не хочет? Сам замкнул себя в капсуле и не рвется наружу, потому что ему и в капсуле уютно? Ему достаточно простых желаний? Наверное. Зато он добросовестно исполняет свою функцию и тем ценен. А не виновен ли Экипаж в том, что число таких людей-функций мало-помалу увеличивается?

А, ерунда. Помнится, такие мысли иной раз приходили ко мне и в восемнадцатом столетии, когда на глаза мне попадались извозчики, дворники, базарные торговцы и тому подобный люд. Зачем они? Чего ради живут? Ха-ха. Бессмысленный вопрос. А зачем организму стволовые клетки?

Клетка ли человек — вот вопрос. Похоже, все-таки нет, раз он чувствует, страдает, радуется, обдумывает что-то. А Экипаж может применить его только как человека-функцию, ему, Экипажу, не интересны ни тонкие, ни толстые движения души данной человекоединицы. Ему важно, чтобы деталь правильно лязгала. А как иначе?

Я не знал как. Знал только, что Экипаж накормил, одел и приставил к делу всех, кто того хотел. И это уже много, даже чрезвычайно много, если сравнить с ушедшими в прошлое эпохами. Когда это на Земле люди не мерли с голоду? Теперь не мрут. А только-то и надо — понять, что наша планета есть общий Корабль, проникнуться этим и подчинить свою жизнь простым правилам…

Но прянично-карамельной утопии все равно не вышло. И не могло выйти. Все на свете утопии придуманы для ангелов, не для людей…

Автомотрису мотало на стрелках. Их было много: от главного туннеля то и дело ответвлялись штольни, уходящие в глубь горы черт знает куда и, разумеется, снабженные при въезде трехлепестковыми знаками, а иногда и предупреждающими надписями страшноватого содержания. Где-то там, наверное, хранились твердые ядерные отходы, залитые в стекло, и отходы жидкие в забетонированных бочках. Водитель (или машинист?) автомотрисы, по-видимому, не испытывал желания разогнаться как следует. Электронные дозиметры показывали повышенный, хотя и не страшный фон. По стенам змеились толстые кабели. Пахло сыростью, стылым камнем, креозотом и еще чем-то чужим, не свойственным ни природе, ни железной дороге. Наверное, подспудным ощущением опасности. Некоторые уверяли меня, будто чувствуют запах радиации, что, конечно, отборная чушь. Запах страха они чувствуют — своего и чужого.

Потом и мы свернули в боковую штольню, миновав светящиеся буквы «Стой! Опасная зона. Без спецкостюма не входить», и вскоре автомотриса затормозила перед очередной стальной воротиной. Выглядела она так, будто ее не открывали лет десять, если не двадцать, а с укрепленного тюбингами потолка свисали каменные сосульки. Где-то капало.

— Слезайте, Фрол Ионович, — весело, но гугниво возвестил из-под респиратора Магазинер. — Приехали.

Когда ничего не понимаешь, лучше помолчать, и я молчал. Когда хочешь узнать что-то, опять-таки лучше молчать. Во избежание. Я и так уже знал слишком много.

Что ж, если те, кто стоит за Магазинером, кто бы они ни были, собрались меня устранить, то надо признать: способ они выбрали экзотический, но верный. Кто сюда сунется, кто узнает, что со мной сталось? Вариант первый: я просто исчезну бесследно. Вариант второй: со мной случится несчастье, скорее всего — схвачу «по собственной неосторожности» фатальную дозу облучения, рентген этак восемьсот, и на несколько оставшихся мне дней буду помещен в закрытую клинику без доступа посторонних. Персонал таких клиник обычно не болтлив, да и любые мои слова вполне сойдут за бред умирающего… Нет, лучше первый вариант — сразу и без мучений. Жаль, что выбираю здесь не я.

И все-таки в глубине души я верил Магазинеру. Он обещал показать мне нечто такое, о чем отказался разговаривать и в корабле, и после посадки, и в Звездном. Сначала зрелище, потом слова. Похоже, мое будущее зависело от моей реакции на то и другое.

Или он не сомневался в моей реакции?

Во всяком случае, он не устранил меня до этой поездки. А ведь наверняка имел такую возможность.

Автомотриса выпустила облако вонючего дыма и неспешно застучала по стыкам назад. Мы остались ждать. Я нигде не мог найти ни камер наружного наблюдения, ни какого-либо пульта связи. В этом осклизлом туннеле был бы уместен висящий на стене ржавый железный ящик с допотопными лампочными индикаторами, тумблерами и эбонитовой телефонной трубкой внутри. Но стены были голы — не считая, понятно, многолетней грязи и плесени.

— И долго нам придется ждать? — спросил я, когда мерный стук колес автомотрисы затих вдали. Срывавшиеся со сталактитов капли начинали действовать мне на нервы. Кап-кап-кап — мелко частило в одном месте, а в другом солидно бухало: кап! кап! Чтобы отвлечься, я попытался сообразить, какого состава сталактиты должны здесь расти — халцедон, кальцит или что-то иное? — и пришел к выводу, что, наверное, кальцит. Как давно существует этот туннель? Ну, лет сто, никак не больше. Халцедоновые сталактиты длиной в карандаш вряд ли успели бы вырасти, а кальцит — он скороспелый…

— Не нервничайте, Фрол Ионович, — был мне ответ. Ха! Как будто я дама в положении! И вообще это дурацкая привычка — говорить человеку, например, «не злитесь», когда он скрежещет зубами и готов всех на куски порвать. Успокоится он от этих слов? Как бы не так. Успокоитель первый же получит в морду.

Кап. Кап. Кап. Кап-кап-кап. Кап. Кап.

Постепенно я свыкся с капелью — без нее, наверное, начал бы чувствовать себя идиотом. Мы торчали у ворот уже минут пять. Наконец что-то протяжно скрипнуло, однако воротина так и не сдвинулась с места. Зато в стене позади нас открылась дверь — я и не заметил ее, настолько она не бросалась в глаза. От неожиданности я вздрогнул, чему Магазинер обрадовался:

— Попались? Все попадаются. Уж извините, не предупредил. Не мог отказать себе в маленьком удовольствии посмотреть на вашу реакцию. Некоторые аж подпрыгивают от неожиданности. Пойдемте. И еще раз извините.

Последнюю фразу он добавил не зря — без сомнения, давно понял, что шутить со мной бывает накладно. Я промолчал, тем более что он уже протискивал свою тушу в дверь. Что-то не было похоже на то, что меня хотят убить. Вряд ли над приговоренными станут подшучивать таким образом — скорее, с ними будут либо подчеркнуто деловиты, либо чрезвычайно любезны и на словах очень щедры. Хотя… что я знаю о людях, которых представляет Магазинер?

Мне известен лишь он, и, наверное, известен хуже, чем я ему. Конечно, и это уже кое-что, но все же прискорбно мало…

Дверь захлопнулась за мной автоматически. Узкий, облицованный скучным белым кафелем коридор шел сначала перпендикулярно туннелю, потом свернул направо под прямым углом. Нигде ни одного человека. И — еще одна дверь впереди, на сей раз порядочная дверь, то есть снабженная папиллятором и идентификатором рисунка сетчатки. Магазинер сначала приложил свой палец к датчику и вытаращил глаз в объектив, затем велел мне сделать то же самое. Видимо, в памяти управляющего компьютера уже сидели мои данные, иначе Магазинер не смог бы войти в дверь в моем сопровождении.

Пуф! Дверь ушмыгнула вбок и скрылась в стене с такой скоростью, что я невольно поежился. Если она умеет с такой же прытью вставать на место, то храни боже тех, кто вздумает торчать у нее на пути, — расчленит надвое. Гильотина, а не дверь.

За дверью были другие запахи. Чуть-чуть озона, чуть-чуть синтетиков — и ни сырости, ни плесени. Что-то тихонько гудело. Еще ощущалось, что отсюда начинается обитаемая территория, где-то поблизости были люди. Не знаю, по какой причине, но это всегда чувствуется.

Лаборатория — вот что скрывалось в толще горы поблизости от ядерных отходов, подальше от любопытных глаз досужих зевак, журналистов и пинкертонов всех мастей и рангов. Возможно, не одна, а целый комплекс лабораторий. Не имея никакого представления об их профиле, я уже по запаху мог сказать, что здесь занимаются наукой. Меня не обманешь.

Магазинер наконец-то стащил с физиономии респиратор, и я последовал его примеру. Переваливаясь, как утка, и отдуваясь, он завел меня в некое помещение. Довольно обширное, с высокими потолками, ярко освещенное, оно и было по виду типичной лабораторией. Приборы, приборы… Некоторые были мне знакомы, другие нет, третьи напоминали рабочие макеты, собранные в одном экземпляре, а четвертые вообще смахивали на что-то медицинское. Чем тут занимаются — биофизикой пополам с биохимией, что ли? Тогда при чем тут чужие? Почему темнит Магазинер, и что такого удивительного, собственно говоря, я должен увидеть, прежде чем услышать? Еще можно было понять его нежелание объясниться начистоту в корабле, можно было простить его трехдневное отсутствие после приземления (медицина взяла-таки его в свои лапы, а я метался по Звездному, как ненормальный, и места себе не находил), но после всего-то? Неужели я не способен воспринимать членораздельную человеческую речь, обязательно мне надо показать что-то, мордой ткнуть и дать пощупать?

Нет, я не против, я только за. Но разве одно другому помеха?

Тут я заметил, что мы в лаборатории не одни. Из-за громоздкого кожуха какого-то самодельного динозавра вылез человек в белом халате. В руках он имел отвертку, а за ухом — карандаш. По потным прядям на лбу, а главное, по глазам заметно было, что трудится он уже много часов, причем без заметного успеха, и слегка ошалел.

— Привет, Карл! — обратился к нему Магазинер на эсперанто.

— Гутен таг, — пробормотал в ответ ошалевший и, взглянув на меня, продолжил на немецком: — Это тот человек?

— Тот самый. Кстати, он понимает язык Гете и Шиллера.

Карл вынул из-за уха карандаш и принялся меланхолично жевать его.

— Забыл, — задумчиво произнес он, ненадолго прервав это занятие. — Значит, все-таки экспресс-вариант?

— Значит, все-таки да. Объект свободен?

Карл кивнул. Мыслями он был уже не с нами.

— А у тебя что, — спросил Магазинер, — не клеится? Опять затык?

Карл снова кивнул. На его месте я вышел бы погулять, чуток развеяться, да только куда же отсюда выйдешь привести мозги в порядок? Не то местечко, чтобы запросто выйти. Где работаешь, там и приводи.

— Так мы пройдем? — полувопросительно сказал Магазинер.

Третий кивок — и Карл скрылся за кожухом агрегата. Мы для него больше не существовали.

— Что это вы все головой вертите, Фрол Ионович? — полюбопытствовал Магазинер, когда мы прошли в соседнее помещение.

В его тоне чувствовалась ирония, он меня подкалывал, но я ответил прямодушно:

— Неужели ни одного живого охранника?

— Господи, да зачем? — удивился он. — Охранники охраняют ядерный могильник, а он охраняет нас лучше самых надежных охранных систем. Хотя охранные системы и у нас есть, кое-что вы видели. В остальном мы обходимся своими силами. Сводим, так сказать, к минимуму человеческий фактор. Слышали поговорку «что знают двое, то знает свинья»?

— Конечно. Но нас тут уже трое, а всего, наверное…

— Гораздо больше, — подхватил он. — Да. Но вы поймете, почему нельзя иначе, и поймете скоро. Обещаю. Мы уже почти пришли.

— А экспресс-вариант, о котором вы говорили, это что? Насчет меня?

Магазинер вздохнул.

— Зачем вы спрашиваете, раз сами догадались? Да, при нормальном развитии событий вы должны были увидеть… то, что увидите, не сейчас, а несколько позже. Но теперь уж ничего не попишешь. Об этом мы поговорим позже, если пожелаете.

Я желал немедленно, но он уже подвел меня к очередной двери. Эта дверь была всем дверям дверь, я таких прежде не встречал. Особой подозрительностью и страстью к выпытыванию личных идентификационных данных она не отличалась, а вот монументальностью — да. Думаю, ни один золотой запас прежних стран Земли не хранился под защитой такой двери, не говоря уже о противоатомных бункерах лидеров оных стран, секретных биолабораториях и тому подобных помещениях. Эти-то что здесь хранят?

Мы очутились в круглом зале. Вся центральная его часть была отгорожена от нас цилиндрическим барьером из стекла, наверняка очень толстого и прочного. Кольцевая зона между стенами зала и стеклом представляла собой этакую обзорную галерею, какие бывают вокруг громоздких, но тонких механизмов, предназначенных не столько для работы, сколько для экскурсий. А за стеклом я увидел нечто.

Не спрашивайте меня, на что оно было похоже. Ни на что. Я искал и не мог найти в воображении никаких аналогов, чтобы иметь возможность ограничиться двумя-тремя словами. Когда-то оно, вероятно, напоминало — во всяком случае, снаружи — некую конструкцию метров шести длиной и около трех шириной, очень функциональную по виду и совершенно незнакомых очертаний. Но в ней хорошо покопались, и то, что снаружи выглядело изделием, внутри оказалось смесью механизмов, живых тканей и каких-то растущих вверх сосулек и ветвистых образований, смахивающих то ли на мертвые растения, то ли на причудливые сталагмиты. Приглядевшись, я понял, что «растения» не вполне мертвы — они едва заметно шевелились, по их «ветвям» то и дело пробегали непонятные волны, и эта пульсация удивительно неприятно действовала на нервы. Будь я чисто художественной натурой — отвернулся бы с отвращением.

Но я смотрел. Кого не привлекает странное, с тем я и знаться не желаю. Я смотрел и уже понимал: это не может быть продуктом земных технологий. Многочисленные прозрачные шланги с побулькивающими в них растворами, кабели, щупы и прочее, подведенное к этому, было земным, а само это — нет. А Магазинер молчал, ожидая, когда я насмотрюсь вдоволь, и, конечно, пребывал в уверенности, что я сам начну задавать вопросы.

Он не ошибся.

— Это и есть чужой? — спросил я. — Или это корабль, биозонд?

— Чужой, — ответил Моше Хаимович. — Единственный чужой, о котором мы точно знаем: он существует. Странное существо: полуорганизм-полумашина. Сам себе космический корабль, сам себе кто угодно.

— Мертвый, конечно?

— Нет.

Наверное, никто не удивлялся так сильно с того времени, как Галилей навел на небо трубу и обнаружил, что Млечный Путь состоит из бесчисленных звезд, а на Солнце есть пятна.

— Неужели живой?!

— Тоже нет. Он не мертв, но и не жив. Ближайший, хотя и очень приблизительный аналог такого состояния у человека — летаргический сон, только не надо здесь увлекаться аналогиями. У этого существа не может быть летаргического сна в нашем понимании. Тут что-то совершенно иное. Мы еще далеки от понимания — что именно, хотя занимаемся его изучением уже шестой десяток лет…

— Сколько-сколько?!

— Вы не ослышались, — кивнул Магазинер. — Именно столько. Больше полувека. Еще с доэкипажных времен. Этот чужой — тот еще орешек. Если бы мы могли анатомировать его… но это, знаете ли, может оказаться крайне опасным занятием. Не только для нас — для всей планеты. К тому же мы ни в коем случае не можем позволить себе умертвить объект — это было бы чрезмерной расточительностью, не говоря уже о риске общепланетного масштаба и некоторых других соображениях. Сами понимаете, при таких условиях изучение идет медленно. Кое-чего мы достигли, но… — Он развел руками. — Впрочем, если вы о практическом применении, то могу сказать, что, изучая чужого, мы нашли шестнадцать новых вирофагов. Три из них после небольшой модификации были внедрены в медицину. Кроме того…

— Два вопроса, — перебил я Моше Хаимовича. — Можно?

Он усмехнулся:

— К чему спрашивать? Вы ведь зададите их и без позволения… Валяйте.

— Вопрос первый: кем было санкционировано изучение чужого? Кто вообще в курсе? Капитанский Совет? Лично Капитан?

— Он не в курсе, — ответил Магазинер. — Давайте ваш второй вопрос.

— Как получилось, что чужие позволили вам держать в плену и подвергать изучению одного из них?

— Хороший вопрос. Я думал, что вы зададите его первым. Этот чужой — единственный, известный нам. Не скажу, что других не существует, но предполагаю — точнее, мы предполагаем, — что этот утерял связь со своей цивилизацией. В какой части Вселенной находится последняя, мы не имеем никакого понятия. Точно известно лишь одно: эта цивилизация никак не воздействует на Экипаж. Очень может быть, что она и понятия не имеет о нашем существовании…

Скорее я поверил бы, что дважды два — пять, а Волга течет из Каспия на север и впадает в Ледовитый океан.

— Кто же тогда бомбардирует нас? — пробормотал я и осекся.

Начал догадываться.