25. Катастрофа

Когда после наивысшей точки траектории началось снижение, я давно уже прошел Южный полюс. Кратер Дезарг остался левее, довольно далеко впереди обозначились валы Карпентера и Анаксагора, а подо мной расстилалась горная страна. Просто удивительно, насколько богата равнинами та часть Луны, что обращена к Земле, и насколько бедна ими та часть, что вечно прячется от глаз земного наблюдателя! Нет на другой стороне Луны ничего подобного Океану Бурь или хотя бы Морю Влажности. Есть несколько небольших равнин, расположенных преимущественно в очень древних крупных кратерах, и только. Но кратеров разной величины как раз очень много, да и горных хребтов между ними хватает. Разломы. Сбросы. Трещины. Каменный хаос двух преобладающих цветов: серого и черного.

Луна — маленький шар. Мне предстояло пролететь всего-то около тысячи ста пятидесяти километров. Туда и обратно — две тысячи триста. Для полностью заправленного топливом «паука» при лунном тяготении это вполне посильное расстояние. Правда, к началу полета я уже не был полностью заправленным, но все равно топливных элементов должно было хватить, причем даже с небольшим запасом.

При желании я мог бы даже набрать орбитальную скорость — правда, уже не сумел бы погасить ее и мягко прилуниться. Естественно, такого желания у меня не возникло.

С электроэнергией было хуже, чем с твердым топливом: шестьдесят два процента от полной зарядки. Имелась, правда, возможность раскрыть небольшие солнечные батареи, что я и сделал, но за время полета не набрал и одного процента. Очень, очень жаль, что конструкторы не снабдили «паука» изотопным источником для подзарядки, хотя бы и маломощным. Наверное, учли, что «паук» не космический зонд; если разобьется вдребезги, то вот вам радиоактивное заражение местности, получите и распишитесь. Луна, конечно, не Земля, но Экипажу и на ней невыгодно свинячить.

Не столько потому, что чужие могут и наказать за это, сколько из-за собственных видов на Луну — удобный плацдарм для освоения Солнечной системы. А освоим ее, начнем контролировать — может, и астероиды перестанут сталкиваться с Землей? Что тогда придумают чужие на нашу голову?

Там увидим.

Нормальному, биологическому члену Экипажа неведомо, что это такое — умение производить расчеты практически любой сложности непосредственно в уме. У меня такая возможность была. Оказалось — ничего особенного, во всяком случае, я не ощутил никакой эйфории. Просто удобство, не более того. За пять секунд до точно рассчитанного момента я повернулся соплом вперед, убрал в корпус солнечные батареи, чтобы их не поломало резким толчком, и вовремя выдал первый тормозной импульс.

Радио молчало. С тех пор как я услышал сказанные моим оригиналом слова «попробуй мне только не вернуться», никто больше не пытался выйти со мной на связь. Меня бросили урезонивать, мне прекратили приказывать, но, похоже, не собирались и помогать. Гробанусь — тем хуже для меня. Живого Фрола Ионовича Пяткина взгреют, а он будет защищаться в том смысле, что не отвечает за бездушную железку. Кто ж его знает, какие изменения в психике могут последовать от перенесения человеческой личности в электронную форму. Может, Слепок вульгарно спятил — при чем тут я?

Он будет отбрехиваться агрессивно — и отбрехается. Я знаю. Сам бы поступил так же на его месте, и душевная черствость в данном случае ни при чем. Мы — я и он — просто-напросто достаточно рациональны, чтобы сознавать: мертвых не существует. Особенно если мертвец — простая копия.

У нормального земного паука уйма глаз, и все они помещаются на голове. Мое титановое туловище имело перед земным пауком определенное преимущество: два глаза на заду, пардон, в кормовой части. Очень полезная вещь, когда падаешь на поверхность Луны с большой скоростью задом наперед, ну а потом, уже перед самой посадкой, можно развернуться и обеспечить последний тормозной импульс носовым соплом. Так в теории. На практике никакой «паук» и никакая «блоха» еще не летали на Луне так высоко и далеко. Я немного волновался за приземление.

Кормовые глаза-телекамеры давали мутное изображение, на них явно осела мелкая лунная пыль и держалась цепко, хотя по идее должна была слететь при ускорении и торможении. Типичный огрех конструкторов, один из множества огрехов, просто-напросто остальные еще не «вылезли». Вот если я разобьюсь при посадке и если оставшийся от меня хлам будет изучен, то следующую модификацию «паука» инженеры снабдят противопылевыми заслонками или, может быть, стеклоочистителями и резервуаром с изопропиленом для омывания линз…

Почему молчит «Аристотель»? Мне бы сейчас очень пригодилась наводка на ту площадочку, что нашел Скворцов. Разгляжу ли я ее сам сквозь мутные линзы?

На руководителя программы у меня не было никакой надежды. Но где же Фрол Пяткин, почему он бездействует? Стушевался, позволил начальству подмять себя? Не верю.

Мне вспомнился один старый случай. На третьем курсе университета Фрол Пяткин стал не только сопредседателем студенческого научного общества, но и, по сути, заправлял всем в лаборатории физики сплошных сред. Половина ставящихся там экспериментов была так или иначе связана с его идеями, к двум третям экспериментальных установок он приложил свою руку, и звали его не иначе как Фролом Ионовичем. Начальник лаборатории, средних лет мужик по имени Парамон Родионович, сначала радовался, потом начал мрачнеть и наконец вызвал Фрола на разговор тет-а-тет.

— Вот что, Фрол Ионович, — внешне спокойно начал он, борясь с нервным тиком. — Мне кажется, что при вашей активности вы очень скоро сможете выполнять в лаборатории только одну функцию…

— Какую же? — насторожился Фрол.

— Функцию ее начальника. За лабораторию и направление я рад, но лично меня, как вы, наверное, понимаете, данное обстоятельство радовать не может. Пути наверх мне нет — поздно уже, — а опускаться вниз как-то не очень хочется. Перспективы перевода «вбок» тоже не намечается, да и привык я к лаборатории сплошных сред, душой за нее болею… Тогда как для вас, насколько я понимаю, заведование лабораторией — не предел мечтаний?

— Не предел, — сознался Фрол.

— Я потому откровенничаю с вами, что не думаю о вас плохо. Вы голова, а умам такой величины и такой активности обычно не свойственна тяга к подковерным играм. Что делать думаете? Немедленного ответа не жду, но проблему я перед вами поставил, и только вам решать ее…

— Я подумаю, — пообещал Фрол.

Он покинул лабораторию, но не сразу — сначала довел до ума одну установку и провел на ней серию экспериментов. Потом все-таки ушел в квантовую электронику, оттуда в оптику, а потом, к удивлению научного руководства, занялся теоретической астрофизикой и космологией. Его не понимали, а он просто купался в физике, как истомленный тропическим солнцем слон в первом попавшемся глубоком водоеме. Ему пытались втолковать, словно недоумку: чем занимается нормальный ученый? Бьется ли он над доказательством истинности гипотезы Берча и Свиннертон-Дайера, получает ли новые виды полимерной керамики, изучает ли каких-нибудь приапулид, до которых нормальным людям нет никакого дела и о которых они в своей массе и не слыхивали, — в любом случае он роет свою штольню. Поправка: в лучшем случае он роет свою штольню. Узкую-узкую. Иногда, довольно редко, удается соединить две штольни, тогда в месте их соединения подчас можно обнаружить нечто интересное и начать копать оттуда сразу десяток, если не сотню, новых штолен. Но сотню штолен будет копать тысяча человек. Или десять тысяч. Никому не справиться с прокладкой многих штолен зараз. Универсалы повывелись, вон они — на портретах в фойе университета. В науке их давно нет. Нельзя сказать, что они не нужны, — еще как нужны! — и все же их нет. Ибо никому не по силам.

Экономя время на бесплодных спорах, Фрол соглашался и продолжал гнуть свою линию. И еще: он жалел Парамона Родионовича. Будь у того чуть больше спеси, надувай тот щеки чуть сильнее — Фрол стоптал бы его, как слон букашку. Но что поделать — Фрол, он же Михайло, уважал скромных, хоть сам сроду таким не был. К тому же Парамон Родионович чем-то напоминал Нартова — хорошего механика, но никак не ученого, одно время поставленного управлять Академией, с чем он, по чести говоря, не справился. Михайло кое в чем поддерживал Нартова, а Фрол не затер Парамона Родионовича, скромного доцента, знающего свой «потолок» и не претендующего на большее, но влюбленного в свои сплошные среды. История повторяется.

Сейчас, однако, был не тот случай. И не тот человек стоял надо мной, чтобы я принимал его во внимание. Но мое биологическое «я», где оно? Почему молчит? Горная страна надвигалась на меня, с каждой минутой все резче обозначались в ней хребты, отдельные пики, пропасти, проявлялись мелкие кратеры и лавовые купола, а скоро, я знал, станут видны и отдельные глыбы… А связь все еще бездействовала.

Неужто Фрол предал меня?

Не верю. Возможно, ему безразличен я, но не то, что я привезу в своих электронных мозгах. Он желает мне вернуться. Он ждет сеанса слияния нетерпеливее, чем какой-нибудь молокосос ждет слияния с первой в своей жизни женщиной.

Значит, возникли проблемы. Что ж, есть хорошие шансы, что он их решит. Я его знаю.

И все же без точной наводки на цель мои шансы не так велики…

Пересчитав программу торможения, я объединил два тормозных импульса в один. Тряхнуло как надо, и все равно изображение осталось мутным. Проклятая лунная пыль осталась на линзах, как приклеенная. Вот мерзость! Ни у одного природного материала нет такой суммы гадостных свойств. Торопясь успеть к следующему импульсу, я отработал двигателями ориентации и ненадолго повернулся «лицом» вперед. Где же площадочка Скворцова?

Я не увидел ее. Хуже того, я усомнился в том, что падаю в нужный мне район. Однако падал, что было довольно противно.

— Вызываю «Аристотель», — подал я сигнал в эфир. Пусть не говорят потом, что я тупо самоубился, не предприняв никаких действий к спасению. — Кто-нибудь слышит меня? Фрол! Вызываю Фрола Пяткина…

Молчание.

Ладно, помолчу и я.

Теоретически площадочка Скворцова должна была находиться в пределах пятисот метров от вычисленной точки моего прилунения — достаточно близко, чтобы, подкорректировав траекторию двигателями ориентации, посадить себя как раз на нее. Теория — хорошая вещь. Плохо, что практика не всегда совпадает с ней.

Я еще замедлил падение. Потом еще, а когда до вершин лунных скал осталось не более сотни метров, завис и пошел по расширяющейся спирали. Подо мной проплывал воплощенный в камне тихий ужас; видимо, тот, кто отвечал за лунный рельеф, нарочно собрал именно здесь дикий хаос корявых скал и глубоких провалов между ними. Хоть бы один кратер — небольшой такой, несколько метров в поперечнике, но с ровным дном! Мне бы хватило. Но нет — как видно, кратеры по лунной поверхности распределял все тот же вредитель…

Подо мной проплывали остроносые пики, разделенные бездонными разломами, куда никогда не проникал солнечный свет и куда он никогда не проникнет, если только с Луной не случится какого-нибудь космического катаклизма. Надвигались и оставались позади лезвийно-острые, как каменные гребни на острове Кауаи, вершины скальных стен. Словом, куда ни кинь взгляд, везде дрянь, дрянь, дрянь… Ни одного, пусть крохотного, местечка, чтобы сесть, не покалечив «паука». Рельеф, будто специально выдуманный врагом или идиотом. Или враждебным идиотом. Но кто бы ни создал этот медленно ползущий подо мною ландшафт, чувство прекрасного отсутствовало у него в принципе. Можно прожить долгую жизнь и не встретить вторично такого же каменного безобразия.

Здесь даже реголита, обыкновенного намозолившего глаза лунного реголита толком не имелось. Негде ему, рыхлому, было удерживаться — и он сползал в трещины и каньоны. Какой же они глубины? Десятки метров? Сотни?

Да какая разница… Я не собирался нырять туда. Я собирался просто и без затей прилуниться. Ну, пусть с затеями… Приключений я боюсь, что ли?

Чего нет, того нет. Остаться лежать на дне разлома в полном сознании — вот чего я боюсь…

К началу моих маневров над заданным районом у меня еще оставалось шестьдесят процентов твердого топлива. Когда осталось пятьдесят два, я начал нервничать.

В таких случаях полагается слушаться рассудка — но какого именно? Я с удивлением обнаружил, что у меня их два. Один говорил проникновенным голосом: «Хватит уже, уноси ноги, пока еще можно», — на что второй возражал, покрикивая петушиным фальцетом: «Не слушай его! Ищи! Ищи, пока не найдешь! Для чего ты здесь? Чтобы совершить прогулку и вернуться? Да над тобой смеяться будут! Забыл, кого не судят?»

Нет, я не забыл. Потому и позволил второму рассудку взять верх над первым.

Пятьдесят процентов топлива в остатке…

Сорок девять…

Я заложил новый виток спирали.

Сорок восемь…

Мысленно я решил оставаться в этом районе, пока у меня еще есть топливо на один прыжок до «Аристотеля» и одно торможение при посадке, — но в крайнем случае я был готов выйти и за этот лимит. Ну, не смогу долететь до станции — и что? Сяду где-нибудь в более подходящем месте, хотя бы в кратере Дезарг, и дождусь помощи. Меня не бросят, я ценное имущество. Вероятно, придется поскучать какое-то время, но в конце концов меня подберут. Кто воспитан Экипажем и в Экипаже, тому ведомо: здравый смысл группы обычно побеждает амбиции разных дураков.

Хотя и не всегда сразу. Поэтому лучше бы мне обнаружить ту площадочку как можно скорее.

Сорок шесть процентов…

Я еще раз вызвал «Аристотель» — и вновь ничего не услышал в ответ. Ну ладно…

Расширять спираль уже не имело смысла, и я принялся сужать ее, опустившись пониже. Острые пики то и дело проносились в опасной близости от моего титанового брюха, и я чувствовал, как холодок бежит у меня по хребту — по отсутствующему, елки зеленые, хребту! Но бежит. Моя цель наверняка пряталась в глубокой тени какой-нибудь скалы, и я всматривался в корявый ландшафт всеми незапыленными «глазами». Это?.. Я гасил скорость и снижался, чтобы убедиться: опять не то, и вновь взмывал, скручивая спираль…

А потом ощутил желание хорошенько треснуть себя по лбу. Черт! Черт! Все-таки как ни полируй интеллект, а внутри него всегда отыщется хорошо устроившийся болван. И ладно бы он сидел тихонько, никому не мешая, но ведь мы то и дело доверяем ему управление не только нашим телом, но и нашими мыслями! Ему! Болвану! Тупому исполнителю, рабу привычных схем!

Зачем я ищу площадочку Скворцова? Чтобы сесть на нее, а потом ковылять четыре километра до Семигранника. Очень мило. Достаточно один раз непредвзято взглянуть вниз, чтобы понять: не доковыляю. Поломаю лапы и в конце концов непременно свалюсь в какую-нибудь трещину, откуда уже не выберусь. Одно дело изучать нарисованный компьютером рельеф, и совсем другое — видеть его воочию со всеми подробностями.

Был другой вариант, и я мысленно обругал себя за то, что не додумался до него раньше. Что такое Семигранник? Плоское тело примерно двух-трехметрового поперечника, лежащее в первом приближении горизонтально. Это ли не посадочная площадка?

Ага. А если артефакт чужих хрупок? Если при соприкосновении с ним любого искусственного тела в мире начнет твориться черт знает что? Если Семигранник вообще не материальное тело в нашем понимании, а ход в иное измерение? Если… да сотню этих «если» можно выдумать в два счета!

Значит, вернуться, не исследовав артефакт? Принять обвинения в мальчишестве от истеричного полковника и в трусости — от Фрола Пяткина?

Не дождетесь.

Я поднялся на километр, потянул к северу — и ровно через четыре километра увидел Семигранник.

Он сверкал в свете низко висящего Солнца и отбрасывал здоровенный солнечный зайчик на корявую скалу. Собственно, зайчик-то я и увидел вначале, а затем уже, сориентировавшись по Солнцу, разглядел артефакт чужих, — но кого в данном случае интересуют подробности? Важно то, что я увидел его раньше, чем начал тратить тот минимальный резерв топлива, что предназначался для прыжка к «Аристотелю».

Фотографии обычно не врут, если только они не подделка. Артефакт и вправду имел в плане форму правильного семиугольника. Кажется, он был плоским, как таблетка, — этакая светло-серая металлическая с виду призма высотой не более полутора-двух дециметров. Чуть накренившись, он лежал поперек расселины неизвестной глубины. Словно мост. Кто сбросил его сюда? Зачем? Послание ли это нам или просто ненужная вещь, выброшенная чужими?

Эти вопросы более дисциплинированный ум задал бы позже — в данный момент самый насущный вопрос звучал иначе: достаточно ли надежен Семигранник как посадочная площадка?

Медленно опускаясь, я все больше убеждался: нет. Одна сторона Семигранника прочно покоилась на краю расселины, зато другая цеплялась за край считаными сантиметрами. Даже если мне посчастливится осуществить самую мягкую из всех мягких посадок, где гарантия, что вес «паука» не заставит Семигранник сдвинуться? Ищи его потом на дне трещины до скончания века… А меня сдадут в металлолом, то есть, конечно, в том случае, если мне удастся спастись. Поэтому лучше бы не удалось.

Сесть рядом? Негде…

Я отработал тормозным двигателем, замедлив падение. Может, все-таки рискнуть опуститься прямо на Семигранник?..

Придется.

Ох, как не нравилась мне эта идея! Но придумать идею получше я не мог. Хотя… если опуститься на Семигранник не вертикально, а под углом с нужного направления, шансы повысятся. Возможно, семигранная таблетка даже сдвинется чуть-чуть и займет более устойчивое положение…

Хотелось в это верить.

Первый заход на посадку я запорол — слишком поторопился. Пришлось идти на повторный. Дьявол, да я сделал бы сорок пробных заходов, не будь показания индикатора оставшегося топлива столь угрожающими!

…Когда до отливающей тусклым металлом моей «посадочной площадки» оставались считаные метры, Семигранник внезапно окутался дымом и пылью, подпрыгнул и, встав на попа, заскользил в расселину. Вначале настолько медленно, что на одно безумное мгновение я даже поверил: успею закрепиться на краю, вцепиться и удержать…

Куда там!