16. Разбег поперек полосы

Приемные экзамены в Высшее училище ВКВ Фрол сдал на «отлично», медкомиссию прошел — и все же оказался в самом хвосте списка зачисленных. Сдал бы хоть один экзамен на «хорошо» — пролетел бы мимо цели вольной, никому не надобной пташкой. Ничего удивительного: в высших военных заведениях исстари предпочитают тех абитуриентов, кто уже имеет среднее военное образование или хотя бы опыт реальной службы в войсках. Сказался и возраст. Армия любит стандарт и твердо уверена, что легко обойдется без вундеркиндов.

В последнем Фрол убедился сразу по прибытии. Идеально, с его точки зрения, заправленная постель не удовлетворила сержанта. За крошечное, заметное только соколиному глазу, пятнышко на форме последовал второй наряд вне очереди. За попытку возразить — третий.

Фухтелем здесь не били, но легче от того не становилось.

— Курсанты! — гремел на построении звучный фальцет начальника курса. — Многие из вас думают, что однажды полетят туда. — И указательный палец офицера устремлялся к скучному потолку с казенными плафонами на нем. — Ну так вот: это не так. Быть допущенными к космическим полетам имеют шанс лишь те из вас, кто окончит училище. А окончат его лишь те, кто удовлетворяет всем без исключения требованиям, предъявляемым к курсантам. Недисциплинированных, неаккуратных, неуравновешенных, недостаточно трудоспособных мы отчислим задолго до выпуска. Космосу не нужны раздолбаи. Кто не уверен в себе и не хочет трудиться как следует, может хоть сейчас собирать манатки. Скатертью дорога! Серьезное нарушение дисциплины — и вам скажут только два слова: вон отсюда! Между прочим, — тут голос начальника курса становился чуть ли не ласковым, — был случай, когда курсант был отчислен всего за два дня до выпуска…

Сказать по чести, Фрол не был так уж уверен, что ему хочется в космос. Разок-другой слетать туда ради любопытства и расширения кругозора, подняться выше атмосферы и посмотреть оттуда вниз — это да. Но постоянно служить на одной из орбитальных станций или на лунной базе «Аристотель» — это, пожалуй, вряд ли. Отправиться в дальнюю экспедицию — скажем, в пояс астероидов? Тоже нет, потому что скука смертная. Условные сутки будут состоять из регламентных работ с техникой и плановых экспериментов, задуманных не тобой, а кем-то, кто остался на Земле и в ус не дует. Может, его эксперименты дурацкие, а теории — завиральные? Не твое дело. Ты знай работай и не очень-то проявляй инициативу, потому что при малейшей неудаче окажешься кругом виноват. Лишь возле цели полета, возможно, отыщется что-то интересное для ума, но с той же вероятностью может и не отыскаться, — а ты терпи месяцы рутины ради этой лотереи. Летают исполнители — мыслители остаются на Земле.

— Ветры в кишечнике лучше ветра в голове, — криво ухмыляясь, шутил начальник курса, позволяя курсантам ржать, а Фрола коробило от такого юмора. Шутка, хотя бы и сомнительная, хороша между равными, а не как подарок с барского плеча. Живо вспоминались шуточки прусских унтеров, еще более плоские.

Унылая тоска навалилась на Фрола. Занятия на первом курсе были не слишком интересными — физику и математику в этом объеме Фрол уже знал, историю войн тем более, технические дисциплины улавливал на лету и не понимал, почему другие боятся сопромата или теории цепей и сигналов, а остальное сводилось к воспитанию нравственных и морально-волевых качеств. Без сомнения, в курс обучения входили и бесконечные придирки взводного сержанта.

Имелось, правда, научно-техническое общество курсантов, первокурсникам доступ туда не возбранялся, и Фрол записался первым — но почти не имел времени заниматься в нем за бесконечными нарядами, гораздо чаще внеочередными, чем очередными. Сука-сержант имел особый талант докопаться до чего угодно. И считал, наверное, что грешно зарывать в землю талант, каким бы он ни был. Редкую ночь удавалось поспать больше четырех часов. Можно, конечно, было спать в строю с открытыми глазами и даже во время маршировки — многие так и делали, быстро научившись. Научился и Фрол, не став от того счастливее. Это он-то, принимавший некогда в своем доме на Мойке саму государыню! Ученик прославленного Вольфа! Российский ученый номер один! Почетный член Болонской академии! Ум первоклассный и дерзкий, признанный самим Эйлером!..

И так далее, и тому подобное.

В прошлой жизни он не любил признавать свои ошибки. В этой — признал по меньшей мере одну: не надо было слушать того сержанта в Отделе комплектования, что сманил его учиться на военного космонавта. Игнорировать надо было ту сладкоголосую сирену — и поступать в университет! А что теперь? Подать рапорт об отчислении, вновь держать приемные экзамены, даром потерять год…

В шестнадцать лет кажется, что год — это чрезвычайно много. В семьдесят (пятьдесят четыре ломоносовских года плюс шестнадцать своих) некоторым тоже так кажется, но выводы они делают прямо противоположные. Потерять целый год?! Охренеть и убиться веником. Можно подумать, что человек наделен долголетием баобаба и имеет право разбрасываться годами! Нет, надо тянуть ту лямку, в которую уже впрягся…

Во взводе Фрола не любили. Он, правда, помогал многим по физике и математике, но все равно оставался наглым сопляком, чересчур задирающим нос. Тотальная уставщина спасала его от расправ, но не всегда избавляла от мелких унижений. Плевать! Фрол привычно стиснул зубы и решил терпеть. На новом месте всегда так. Пройдет, может быть, год, в крайнем случае два — и полегчает. Само собой, дисциплина мягче не станет, зато начнутся спецкурсы и практические занятия, не лишенные некоторого интереса и даже дающие кое-какую пищу для пытливого ума. Тогда, возможно, привалит счастье хоть иногда осознавать себя человеком, а не винтиком под отверткой. А то и под молотком.

Не привалило. Учебный год уже подходил к концу, когда Фрол взорвался. Но не буйной вспышкой на ровном месте, а миной, подведенной под стан врага по всей саперной науке.

В течение двух ночей он сочинил пьесу — уже третью, считая те две, что были им написаны в прошлой жизни. Но в этот раз он нарочито черпал вдохновение из Баркова, Нартова, Олсуфьева и прочих молодых шалопаев восемнадцатого столетия, выпускавших рукописные сборники за неимением издателей, готовых рискнуть напечатать этот срам. А также из их последователей трех следующих веков. Действие развивалось в некоем Училище глубинно-подпочвенных вооруженных сил. Фамилии сержантов, преподавателей и кое-кого из курсантов Фрол изменил, но так, чтобы никого не ввести в заблуждение. Вышло зло, похабно и смешно до икоты. Размноженные неизвестно кем листки назавтра читало все училище, оглашая стены жизнерадостным непарнокопытным ржанием. Гы-гы-гы! Кто автор? Автора!!! Начальство тоже занимал этот вопрос. И оно, начальство, несомненно, нашло бы автора, если бы Фрол не упредил.

Он попросил у сержанта разрешения обратиться к начальнику курса по личному вопросу и получил разрешение.

Начальнику курса он подал рапорт с просьбой о переводе на учебу в университет.

— Какой еще перевод? — удивился начальник курса, неплохой, в сущности, мужик. — Чего это вдруг? Не практикуем. Отчислить по собственному желанию — это мы можем, это пожалуйста.

Тогда Фрол попросил разрешения обратиться к заместителю начальника училища по личному составу. Начальник курса фыркнул и разрешил. Фрол записался на прием.

Он честно отсидел в приемной два часа, чтобы изложить все ту же просьбу и получить все тот же отказ.

— Товарищ генерал-майор! Прошу дать письменный отказ.

— Сколько угодно, — точно так же, как начальник курса, фыркнул генерал майор. — Давайте сюда рапорт.

Фрол протянул ему бумагу. Заместитель занес над ней авторучку, затем вчитался, побагровел…

— Виноват, — торопливо сказал Фрол. — Это не рапорт. Это не та бумага. Я перепутал, вот она — та…

Генерал-майор отстранил его руку. Он читал напечатанный на листке текст, пока не прочитал его весь. К середине чтения его лицо и шея напоминали колером панцирь хорошо сваренного рака, к концу — старый, потемневший от времени кирпич.

По завершении ознакомления с текстом он судорожно сглотнул, устремил на Фрола глаза, подобные пушечным жерлам в амбразурах дотов, и спросил вразбивку:

— Что… это?..

Это была сцена из Фроловой пьесы, сцена, не попавшая в растиражированный вариант и напечатанная в одном экземпляре. В ней, и только в ней, был выведен некий генерал-майор, заместитель начальника школы подземных воинов.

Барков умер бы от зависти, прочти он этот листок.

Фрол объяснил, что подобрал эту бумажку на полу и протянул по ошибке, перепутав с заявлением, что содержание листка — он уверен — не известно пока никому из курсантов и что он, Фрол, чисто случайно пробежавший глазами данный текст и хорошо его запомнивший, готов немедленно забыть его… в обмен на пустячную любезность… речь идет о переводе в университет…

— Вон отсюда! — заревел генерал-майор, судорожно комкая лист и надвигаясь на Фрола, как медведь-шатун на двуногую дичь.

Фрол ретировался — и в тот же день получил через адъютанта все документы, включая просимый, и устный приказ: убраться вон из стен училища в течение часа. Фролу хватило и десяти минут.

Многочисленные авторы Устава продумали многое и немало улучшили его со временем. Но нет и не может быть на свете уставов, запрещающих анонимные насмешки нижестоящего над вышестоящими. Как песенка про юлу сгубила лже-Нерона, так сценка из порнографической пьесы решила проблемы Фрола Пяткина. Пустячок — а как действенно!

Если небесталанно, конечно.

— Я не скажу, что ты кретин, хоть и ловкач, — молвил ему напоследок начальник курса, — но и не скажу, что ты умник. Просто в твоей голове слишком много всего. Это, — прищелкнул он пальцами, — не структурируется. Ты не подходишь для ВКВ. Мне это давно было ясно.

Фрола не возмутило неуставное обращение на «ты», ему даже не захотелось сдерзить в ответ. Зачем? Неудавшаяся карьера военного стремительно катилась в прошлое, и только это имело значение. А впереди ждало что-то более интересное. Наверняка. Неизбежно. Фрол не верил в это — он знал.

Что ему, Михайле-Фролу Ломоносову-Пяткину, армия, пусть даже ее космическая элита! Она инструмент, и вся военная наука с древнейших времен и до нынешних нацелена лишь на то, чтобы инструмент лучше действовал. Узко это и убого. Не для истинно широкого ума. Даже в период Ста дней армия, спасшая человечество, все равно оставалась инструментом, и не более.

Инструментом чужих, так уж получилось.