Тем вечером я рано легла спать, чувствуя усталость и сильнейшее возбуждение. Было жарко, и я изнемогала за деревянными ставнями. Няне не нравилось, если я слишком широко распахивала окна по ночам. Якобы ночной воздух вреден для здоровья, вот только в засушливый сезон мне нечем было дышать.

Когда масляную лампу задули, лунный свет стал медленно растекаться по комнате, пока не залил ее бледным холодным сиянием. Китайцы считают, что ночное светило принадлежит «инь», женскому началу, и полно негативной энергии, противоположной солнцу «ян», воплощающему мужественность. Мне нравилась луна, с ее мягкими серебристыми лучами. Она была и эфемерной, и полной коварства: потерянные вещицы, закатившиеся в щели между половиц, находились редко, а в книгах, чьи страницы перелистывали в ее свете, встречались любые причудливые истории, исчезавшие поутру. Ама велела мне не шить при лунном свете – это могло сгубить зрение, а значит, испортить шансы на хорошее замужество.

Кстати, о браке: я не возражала бы против такого супруга, как встреченный сегодня юноша. Я бесконечно проигрывала наш краткий разговор, вспоминая интонации его голоса, бойкую уверенность фраз. Хорошо, что он говорил серьезно, без фамильярной снисходительности немногих друзей моего отца. Мысль о том, что юноша может разделять мои интересы или даже понимать мои опасения, вызвала странный трепет в груди. Будь я мужчиной и найди служанку-рабыню, пришедшуюся по душе, никто не сумел бы помешать мне ее купить. Мужчины так поступают каждый день. Для женщин все куда сложнее. Ходили слухи о неверных конкубинах, которых удавили или лишили ушей и носов и бросили на улицы к нищим. Я не знала никого из тех, с кем проделали подобное зверство, но не могла встречаться с этим юношей или, еще хуже, влюбиться в него. Даже такой безответственный человек, как мой отец, вряд ли позволил бы брак со слугой.

Вздох вырвался из груди. Я едва его знала, все это – сплошь надежды и догадки. Хотя, если я и выйду замуж, супруг точно так же останется для меня загадкой. Не всем девушкам из хороших семей приходилось ее решать. Некоторые семьи хранили обычай раннего обручения, другие выходили в свет достаточно часто, чтобы молодые люди смогли встретиться и даже влюбиться. Но в нашем доме такому не бывать. Отречение отца от мира означало, что он не искал друзей с сыновьями и не назначал мне пару. Впервые я начала полностью осознавать, почему Ама вечно злилась на него из-за моего замужества.

Контраст между пониманием его небрежности и моей любовью к нему был болезненным. Имея мало перспектив в плане выгодного брака, я буду приговорена к половинчатой жизни старой девы. Без мужа еще глубже увязну в благородной бедности, лишившись даже комфорта и почета материнства. Столкнувшись с этими неутешительными мыслями, я уткнулась лицом в тонкую хлопковую подушку и плакала, пока не уснула.

В ту ночь мне приснился загадочный сон. Я брела по особняку Лим; все было тихо, неподвижно. Солнце пропало, свет – лишь яркая белизна, напоминающая полуденные отблески сквозь туман. И, словно бы утопая в нем, части дома исчезали из вида, едва я проходила мимо, так что позади все пряталось в тонкой белой дымке. Как и наяву, я прошла через искусно засаженные цветами дворики, тусклые коридоры и откликавшиеся эхом жилые комнаты, но в этот раз не услышала ни отдаленного бормотания голосов, ни движения слуг. Внезапно я поняла, что не одна. Кто-то шел за мной, наблюдая из-за двери или выглядывая через перила верхнего этажа. Я заторопилась, сворачивая в один проход за другим, пока они все не стали угрожающе напоминать друг друга.

Наконец я вошла во дворик с лотосовым прудом, очень похожий на тот, что видела днем, хотя цветы здесь смотрелись как искусственные – будто их воткнули в грязь подобно кадильным палочкам. Пока я стояла там и размышляла, что делать, кто-то подкрался ко мне сзади. Обернувшись, я увидела странного юношу. Он был великолепно одет в старинный костюм, доходивший до щиколоток. На ногах, на удивление коротких и широких, были черные туфли на высоких каблуках. В противовес одежде, раскрашенной в кричащие тона, лицо было довольно невыразительным, пухлым, со слабым подбородком и следами от угрей. Он взирал на меня с заботливой улыбкой.

– Ли Лан! – произнес он. – Как же я хотел снова тебя увидеть!

– Кто вы? – спросила я.

– Ты не помнишь меня? Прошло много времени. Но я тебя помню. Как мог я забыть? – напыщенно продолжал он. – Твои прекрасные брови, похожие на мотыльков. Твои губы, напоминающие лепестки гибискуса.

Когда он широко улыбнулся, меня затошнило.

– Я хочу домой.

– О нет, Ли Лан, – запротестовал он. – Прошу, присядь. Ты не представляешь, как долго я ждал этого момента.

Он взмахнул рукой, и появился столик, уставленный разнообразной едой. Вареные цыплята, дыни, засахаренные кокосы, всевозможные пирожные. Как и его одежда, блюда были очень ярко и неаппетитно раскрашены. Апельсины – мазки румян, а тарелка пандановых кексов – тошнотворного оттенка моря перед бурей. Сложенная в громоздкие пирамиды, вся эта масса выглядела неприятной, точно похоронные подношения. Он настаивал, чтобы я выпила чашечку чая.

– Я не хочу пить, – был мой ответ.

– Знаю, ты застенчива, – сказало это возмутительное существо, – но я налью себе чашку. Видишь? Разве не восхитительно? – Он пил, всячески выказывая восторг. – Ли Лан, моя драгоценная. Разве ты не знаешь, кто я? Я – Лим Тиан Чин! Наследник семьи Лим. Я пришел поухаживать за тобой.

Тошнота нарастала, пока я не впала в состояние, близкое к лихорадочному.

– Разве вы не умерли?

Стоило мне произнести это, как мир содрогнулся, будто его смяли. Цвета поблекли, линии кресел расплылись. Затем, словно резиновая лента стянулась, все вернулось в прежний вид. Сиял белый свет, еда на столике мерцала. Лим Тиан Чин прикрыл глаза, будто уязвленный моими словами.

– Моя драгоценная, – произнес он, – знаю, ты шокирована, однако давай не будем сейчас это обсуждать.

Я упрямо затрясла головой.

– Знаю, ты деликатная натура, – сказал он. – Не хочу волновать тебя. Мы попробуем снова позже.

Исчезая, он старался улыбнуться. Я принуждала себя проснуться со всей доступной силой воли. Я словно пробиралась сквозь мангровое болото, но мало-помалу цвета поблекли, и наконец, задыхаясь, я увидела лунный свет на своей подушке и ощутила онемение в руках, так как отлежала их.

Остаток ночи я едва могла заснуть. Тело покрывал пот, а сердце прыгало. Моим единственным желанием было заползти в кровать к няне, как я делала это в детстве. Тогда я спала рядом с ней, и жгучий аромат бальзама «Белый цветок», которым Ама мазала виски от мигрени, успокаивал меня. Однако, если я сейчас пойду к ней, няня взволнуется. Я получу нагоняй, и вдобавок в меня вольют все виды патентованных препаратов. И все же страх и одиночество почти заставили меня потревожить ее, но тут я припомнила невероятную суеверность пожилой женщины и то, что любое упоминание Лим Тиан Чина расстроит ее надолго. Ближе к рассвету я наконец впала в тяжелую полудрему.

Я намеревалась рассказать Ама о сне, но мои страхи при ярком свете показались менее важными. Все из-за пребывания в доме Лим, убеждала я себя. Или из-за переедания. И кроме того, я не хотела признаваться няне, что думала о женихах перед сном. Знакомство с юношей, чинившим часы, вызвало чувство вины.

На следующий вечер я укладывалась в кровать с тревогой, но сны меня не посещали, и по прошествии нескольких ничем не примечательных ночей я обо всем позабыла. В любом случае меня заботило другое. Как я ни старалась, мысли возвращались к разговору с часовщиком. Я думала о том, каким знающим он казался, и жалела, что такой человек должен работать слугой. Я воображала, каково это – провести руками по его стриженым волосам. Улучив свободную минутку, я изучала черты своего лица в крохотном лакированном зеркальце моей мамы. Отец обращал мало внимания на мою внешность, когда я росла. Его больше интересовали мои мнения о картинах и скорость моей каллиграфии. Порой он упоминал, что я похожа на маму, но такое наблюдение причиняло больше боли, чем удовольствия, и в итоге он ретировался. Ама редко хвалила и частенько ругала, но я знала – она бросится под колеса повозки ради меня.

– Ама, – спросила я через несколько дней, – какое отношение матушка имела к мадам Лин?

Мы шли домой с материалом на новое платье. Каким-то образом няня нашла на это деньги. Я никак не решалась узнать, из каких запасов она наскребла средства на столь необязательную роскошь. Все няни откладывали часть зарплаты к увольнению. Они относились к особому классу слуг, иногда называемых «черно-белыми» за форму одежды: белая китайская блуза поверх черных хлопковых брюк. Некоторые из них были одинокими женщинами, отказавшимися от замужества, другие – бездетными вдовами без иных средств к существованию. Становясь ама, они подрезали волосы в короткий «боб» и вступали в особенное сестринство. Они платили взносы и хранили там сбережения, а после завершения трудового пути проводили остаток дней в Доме общества ама – их кормили и одевали до самой смерти. Один из немногих вариантов для незамужней бездетной женщины, позволяющий позаботиться о старости.

Я заподозрила, что Ама опустошила собственную казну ради меня. Какой позор. Если у нашей семьи действительно не осталось денег, ей следовало подыскать другое место. Или же просто уволиться. Возраст ей это позволял. Если бы я вышла замуж, Ама могла бы уйти со мной как личная горничная – так же она пришла с моей мамой после ее свадьбы. Теперь, глядя на ее крошечную фигурку, ковыляющую рядом, я ощутила прилив нежности. Вопреки постоянной критике, зачастую побуждавшей меня вырваться из-под контроля, Ама была бесконечно верной.

– Кажется, мадам и твоя матушка были троюродными или четвероюродными сестрами, – ответила няня.

– Но мадам Лим говорила так, словно знала маму.

– Может быть. Но не думаю, что они были близки. Я бы запомнила, – продолжала Ама. – Мадам Лим была дочерью семейства Онг. Они заработали состояние, строя дороги для англичан.

– Она рассказывала, что в детстве играла с мамой.

– Неужели? Может, пару раз, но она не была одной из ближайших подруг твоей матушки. Точно.

– Тогда зачем она все это говорила?

– Кто знает, о чем думают богатенькие дамочки? – Ама вдруг улыбнулась, ее личико сморщилось, словно у черепахи. – Наверняка у нее были причины. Слуги шепчут, хозяйство у них неплохое. Конечно, они еще в трауре по сыну. Его смерть в прошлом году стала для них страшной потерей.

– У нее были другие дети?

– Двое сыновей скончались в младенчестве. От второй и третьей жены вроде бы есть дочки.

– Я видела третью жену, но не вторую.

– Она умерла четыре года назад от малярии.

Малярия для жителей страны была настоящей карой, лихорадка вечно гнездилась в венах людей. Малайцы жгли дымные костры, чтобы отгонять болезнь подальше, индусы украшали своих многочисленных богов венками из жасмина и календулы ради защиты. Однако англичане говорили, что малярию рождали комары. Думая о насекомых, я припомнила третью жену и ее сверкающие драгоценные шпильки.

– Третья жена кажется сложным человеком, – промолвила я.

– Эта женщина! Она была никем, когда хозяин на ней женился. Никто даже не знает, откуда она пришла. Какой-то городишко с далекого юга, Джохор или даже Сингапур.

– А жены ладят друг с другом?

Только богачи могли позволить себе содержать много жен, и обычай стал редким. Англичанам он не нравился. По слухам, самыми ярыми противницами были женщины, леди. Естественно, они не одобряли желание своих мужчин обзавестись любовницами и стать похожими на местных. Не могу сказать, что винила их за это. Мне бы тоже не понравилась участь второй жены. Или третьей, или четвертой. Дойди дело до такого, я бы лучше сбежала прочь и отдала жизнь Обществу ама.

– Так хорошо, как можно ожидать. И потом, есть вся эта борьба за рождение наследника. К счастью для мадам Лим, она оказалась единственной матерью сыновей.

– А сын, Лим Тиан Чин, каким он был? – Несмотря на жару, я вздрогнула при воспоминании о сне. Ама обычно избегала разговоров об умершем наследнике, но я надеялась вытянуть что-то из нее сегодня.

– Слышала, что испорченным.

– Я тоже так думаю. – Я выпалила это, не подумав, но она ничего не заметила.

– Говорят, он не был столь талантливым, как племянник. Айя, нет никакого смысла его обсуждать. Лучше не оскорблять покойных.