Глава 19
Глубина
Если кто-то думает, что погружение на километр можно расценивать как занимательную прогулку, он глубоко ошибается. Даже с полноценным жидкостным аппаратом линии ГАДЖ это то еще мероприятие. Нырять же на такую глубину голышом – это уже подвиг, без дураков. А у нас в распоряжении не было скафандров для жидкостного дыхания.
Кроме того, даже если бы такие аппараты обнаружились в тайнике у запасливого Долговязого, то к ним бы понадобился допуск – специально закодированный подкожный чип. Без него нервная система жидкостного скафандра попросту проигнорирует ныряльщика. Но и этим препятствия не ограничивались. Чтобы получать в кровь кислород, захваченный жабрами аппарата, необходимо соединить кровеносную систему ныряльщика и скафандра. Для этого всем глубинникам полагалось иметь в спине катеттер – специально выращенный искусственный паразит, который вгрызается в крупную артерию да и живет себе преспокойно небольшой шишкой на пояснице. Питается кровью, конечно, да только что он там съест? Зато для погружения этот зверек совершенно незаменим. Именно он раскрывает устьице и пропускает в себя хитиновое жало скафандра, чтобы соединить через себя две кровеносных системы. Раньше у меня такая пиявка была, но после списания ее, понятное дело, вывели. Только шрамик остался.
Как бы там ни было, но на разведку к «Валерке» нырять придется без каких бы то ни было устройств, если не считать устройством дрожжевой грибок из пробирки Долговязого. Голышом, в общем, чего уж тут говорить. Меня эта перспектива, признаться, нисколько не радовала. Во-первых, я не люблю всяких микробов ни в каком виде. Одна мысль о том, что кислород в крови будут выделять размножившиеся грибки, была отвратительной. Во-вторых, ощущения от такого ныряния приятными не назовешь. В жидкостном аппарате, правда, тоже не сладко, когда тебя в прямом смысле топят в «рассоле», но все же там хоть эндофин в кровь поступает, чтобы поднять болевой порог. Как пережить давление на километровой глубине без обезболивания, мне и думать не хотелось.
Правда, было нечто заманчивое в том, чтобы нырнуть на километр в чем мать родила. Может, оно и смешно, но мне вдруг остро захотелось ощутить себя в шкуре первых охотников – тех, кто в ужасающей послевоенной разрухе впервые столкнулся с сонмами глубинных чудовищ. Романтика? Может быть. Но все же неполных тридцать лет – еще тот возраст, когда честь, доблесть и слава манят куда сильнее, чем благополучие и спокойствие. Дух первых охотников, витавший между переборками «Рапида», вселился теперь и в меня. Даже Долговязый не принадлежал к первым охотникам, хотя любил напустить на себя важность по возрасту. Ну сколько ему? Сорок? Сорок пять? Пятьдесят от силы. Я не знал, когда люди впервые вступили в схватку с искусственными чудовищами в океане, но предполагал, что это произошло лет через десять после войны, то есть почти сто лет назад. Долговязого тогда и в проекте не было, хотя он самый старый из всех, кого я знал.
Пока он разводил культуру грибка в пробирке для инъекций, я пытался представить первых охотников. Что ими двигало? Альтруизм, желание спасти человечество от угрозы или банальная жажда заработать на риске? Откуда вообще взялась идея объединиться, построить базы, заводы, создать первые биотехнологические скафандры? Кто были те люди, мне очень хотелось знать.
Хотя о каких скафандрах речь? Поначалу ведь ходили с воздушными аппаратами, это точно. Глубже, чем на сто метров, с таким не нырнешь, да и со ста метров всплыть – уже большая проблема. Им грозила не только кессонка, но и гипервентиляция, азотное отравление, внезапная остановка дыхания и десятки других напастей, каждая из которых грозила смертью. Чем они были вооружены? Я не знаю. Страшно представить, как они сражались с молодыми, резвыми торпедами, сколько их гибло в этих сражениях. Ведь не было тяжелых карабинов с активно-реактивными гарпунами и интеллектуальных подводных прицелов тоже еще не изобрели.
И вот из тех далеких времен до меня дошел один единственный способ, один прием, которым пользовались первые охотники – погружение со специально выведенным грибком в крови. По утверждению Долговязого, это был самый древний способ сверхглубинных погружений. Были у него свои недостатки, например физические нагрузки необходимо хорошенько контролировать, зато не требовался к нему ни допуск, ни катеттер. Я подозревал, что грибок был получен из обычных дрожжей не путем селекции, а с применением биотехнологий. И скорее всего так и было. Да только кто обратит внимание на дрожжи в пробирке?
Получалось, что всякий, у кого есть культура такого грибка, инъектор и сахар, мог запросто погрузиться на дно океана. Ведь кислород грибком образуется прямо в крови, следовательно, кессонная болезнь от дыхания газовой смесью под высоким давлением ныряльщику не грозит. Не страшно и само давление – при полном выдохе не остается полостей в организме, а жидкость, из которой почти полностью состоит человеческий организм, несжимаема. И пират мог нырнуть, и контрабандист – ничего им не мешало. Но я знал, почему никто не нырял. В те времена биотехов под водой было столько, что ни один здравомыслящий человек не решался покинуть берег. Человечество оказалось разделено на материки, как в доколумбовы времена. Нужна была редкая храбрость, чтобы с примитивным оружием погружаться на глубину или выходить в море. Даже на берегу люди не чувствовали себя в полной безопасности. Так что допуски к глубинному снаряжению придумали значительно позже, когда живых мин, торпед и донных капканов в океанах стало поменьше.
И вот сейчас мне предстояло погружение именно таким доисторическим способом. Могло ли это оставить меня равнодушным? Нет, конечно. Тени древних охотников витали вдоль переборок и безмолвно наблюдали, как Долговязый высыпает грибковую культуру в питательный раствор. Молчунья отключила свой синтезатор, и сняла перчатку. Тишина была почти полной, только иногда врубались турбины «Рапида» – Майк удерживал корабль в нужной точке пространства. В такие моменты черная вода в колодце шлюза шла мелкой рябью.
Наконец Долговязый закончил готовить раствор и выдал мне сахар. Я высыпал пакетик в рот и сглотнул.
– Пойдем втроем, – сказал он, переводя слова для Молчуньи на язык жестов. – На километр нырять, это не на тридцать метров. Там есть тонкости, и лучше будет, если я буду рядом. Молчунью можно было бы оставить на корабле, но без нее не разберемся с «Валеркой».
«Я бы тебе тогда оставила, – показала глухонемая. – Добрую шишку между глаз».
Они с Долговязым тоже съели сахар, и отставник начал готовить инъектор.
«Ощущения не из приятных, – я решил ввести Молчунью в курс дела. – Дыхание останавливается, и судороги».
«Переживу», – отмахнулась она.
Но несмотря на то, что она хорохорилась, я видел волнение в ее глазах.
«Пока сахар усваивается, остановимся на опасных тонкостях, – показал Долговязый, снарядив три инъектора. – Проблема первая – свет. Ракет «СГОР-4» у меня, извините, нет, так что обходиться будем обычными фальшфейерами. Каждый из них горит порядка семи минут, поэтому тащить их придется гору. Мало того, об этом запасе придется постоянно думать и не тратить время впустую. Проблема вторая – холод. Это в скафандре он не чувствуется, а если нырять голышом, столкнетесь с ним в полной мере. На глубине километра температура воды здесь порядка плюс пяти градусов по Цельсию, а это очень холодно, можете мне поверить. Поэтому нырять будем голышом не в переносном, а в прямом смысле».
«Думаешь, с голой жопой теплее?» – удивился я.
«Успокойся и слушай. Сто лет назад все придумали. На тело будем наносить три слоя силиконовых смесей. Первый слой – химический обогрев. При контакте с солями, которые кожа выделяет с потом, смесь разогревается до температуры в сорок один градус. Второй слой – жировой, чтобы удержать тепло. Третий защитный – при контакте с водой образует эластичную пленку. И третья проблема – увеличение парциального давления кислорода с увеличением глубины. Это самое хреновое – можно запросто ласты откинуть».
«От кислорода?» – удивилась Молчунья.
«Запросто, – кивнул Долговязый. – Дело в том, что все дыхательные и газообменные процессы в организме регулируются не только и не столько количеством кислорода в крови, сколько балансом между уровнем кислорода и уровнем углекислого газа. Грибок выделяет столько кислорода, чтобы нормально работать на глубине около трехсот метров. Если глубина и давление меньше, кислорода в крови растворяется недостаточно, и малейшая физическая нагрузка приводит к приступу удушья. Так что если на малых глубинах увидите красные круги перед глазами, старайтесь поменьше двигаться, пока состояние не стабилизируется. На глубинах свыше трехсот метров, наоборот, кислорода растворяется в крови слишком много. Это вызывает рефлекторное сужение сосудов головного мозга, из-за чего его снабжение кислородом резко снижается. Причем до такой степени, что может очень быстро наступить клиническая смерть. Поэтому очень внимательно следите за собственным состоянием. Малейшее чувство неловкости или тревоги может говорить о начавшемся пересыщении кислородом. Это означает, что надо сделать с десяток резких движений, чтобы израсходовать часть кислорода и привести газообмен в норму. Понятно?»
Мы с Молчуньей кивнули. И хотя Долговязый еще не сделал нам инъекции грибкового препарата, но чувство тревоги у меня уже появилось. А затем появилось и чувство неловкости, когда пришлось раздеться догола и намазываться мазями. Молчунья запросто скинула одежду и белье, словно перед ней никого не было, и принялась тщательно наносить на тело первый слой силиконовой смеси, не пропуская ни единого квадратного сантиметра кожи. Я невольно задержал взгляд на этом зрелище, а глухонемая, вместо того, чтобы смутиться, только подмигнула мне. После этого я сам смутился, что на нее пялюсь, отвернулся и взял баночку с мазью.
– Там тоже мажь погуще! – рекомендовал мне Долговязый. – А то все хозяйство отвалится от холода.
– Иди ты! – огрызнулся я. – За свое хозяйство беспокойся.
Вслед за первым густым зеленым слоем, сделавшим нас похожими на инопланетян из дешевого фильма, мы нанесли не менее густую желтую мазь. Поверх нее Долговязый велел надеть нам перчатки, а мне еще гарнитуру для связи. Молчунье гарнитура была ни к чему, поэтому она воспользовалась своим стареньким наглазным монитором от стрелкового боевого комплекта. Новомодная штучка, которую ей подарили в городе, оказалась не герметичной, а потому для погружения не годилась. Поверх оборудования для связи пришлось намазывать еще более густую голубую смесь. Чувствовал я себя, словно извалялся в помоях.
«Все, рот не открывать! – приказал Долговязый жестами. – Пусть пленка загустевает. Руки!»
Мы протянули ему запястья, и он быстро сделал инъекции. Я то уже знал, как действует грибок, а вот Молчунья, видно было, все же струхнула. Но наконец дыхание у всех замерло. Отставник велел нам полностью выдохнуть, после чего густо замазал себе и нам ноздри голубой замазкой, а затем передал контактные линзы для компенсации искажений зрения.
«Пошли!» – показал он знакомый до боли жест.
На воздухе в этих линзах все казалось чудовищно искривленным, аж голова закружилась. Мы не без труда влезли в лямки самодельных каркасов со снаряжением и по очереди соскользнули в кроличью нору.
Под водой на небольшой глубине было светло. Мы медленно погружались, поскольку балласт на каркасах был больше необходимого и сообщал нам не нулевую плавучесть, как я привык, а довольно значительную отрицательную. На глубине десяти метров Долговязый передал нам параметры погружения. По его схеме нам следовало как можно быстрее добраться до зоны сумерек, не теряя друг друга из виду и не особенно усердствуя в физических нагрузках. Как стемнеет, следовало по очереди зажигать фальшфейеры. Все знаки посредством перчаток и синтезатора переводились в английскую речь, чтобы можно было обмениваться информацией с Майком.
Отметку в тридцать метров миновали нормально. Под толстым слоем мази невозможно читать мимику на лице, поэтому я понятия не имел, как на погружение реагирует Молчунья. Она ведь не глубинница, у нее, в отличии от меня, катеттера в спине никогда не было. Так что столь глубокое погружение вне прочного панциря батиплана должно было произвести на нее впечатление.
Становилось все темнее и темнее. На ста метрах начало сказыватся давление – под натиском воды кожа похолодела, из периферийных сосудов медленно, но уверено вытеснялась кровь. Хотелось растереть кожу, но делать этого было нельзя, чтобы не повредить защитную пленку из силикона.
– Давит сильно, – включился синтезатор Молчуньи.
– Придется терпеть, – ответил Долговязый. – Антикомпрессионный массаж у древних охотников не был предусмотрен. Это вам не в ГАДЖах нырять.
– Я и в ГАДЖе так глубоко не ныряла.
– Все в жизни случается первый раз, – философски заметил отставник. – Ничего, скоро организм перестроится, будет легче.
Не знаю уж, как там должен был перестроиться организм, но мне легче точно не становилось. Я вспомнил, как меня глючило при первом учебном погружении в Средиземке. Сейчас зрительных галлюцинаций не возникало, но телу нелегко было выдерживать натиск воды. Несмотря на то, что человек более чем на девяносто процентов состоит из несжимаемой жидкости, в теле все равно остаются пустоты, и теперь их наличие воспринималось очень болезненно. Во-первых, меня банально начало пучить – давлением выпирало газы из стиснутого кишечника. Причем из-за силиконовой замазки выходить им было некуда, и они болезненно перемещались в животе. Во-вторых, ныли кости. И чем дальше, тем сильнее. При погружении в скафандре они тоже ныли, но ГАДЖ умел в таких случаях впрыскивать эндорфин в кровь, что в огромной мере облегчало погружение. А сейчас все происходило на живую.
Сердце сбавляло ритм – ему трудно было проталкивать кровь в сжатые поверхностные ткани, в ушах начало тонко и противно свистеть, так что я не с первого раза расслышал команду Долговязого.
– Ты уснул, что ли, Копуха? – снова обратился он ко мне.
– Нет. Сердце работает плохо. А на английскую речь я и в нормальном состоянии реагирую с опозданием.
– Это ты брось. Ладно, зажигай фальшфейер. Темновато уже.
Глянув на светящееся табло компьютера в отвороте перчатки, я невольно сглотнул – глубина оказалась почти триста метров, а это совсем не шутки. Вместо привычного дневного света сюда проникал лишь красноватый отсвет – другие лучи спектра не могли пробиться сквозь трехсотметровую толщу воды. Зрелище было пугающее и одновременно величественное – мир неподвижности и тишины, погруженный в вековой красноватый сумрак. Долговязый и Молчунья, облаченные в голубую силиконовую пленку, выглядели темно-коричневыми силуэтами с горбами притороченных наспинных каркасов.
Я опустил взгляд, и у меня мурашки пробежали по коже – внизу разверзлась черная бездна. На дне океана, уверяю, не так жутко, как в подвешенном на полукилометровой высоте состоянии. В черной, как базальт, глубине время от времени вспыхивали голубые искры светящихся рачков. Они были похожи на звезды, рождающиеся и умирающие в бездонном мраке Вселенной, и у меня голова закружилась от мгновенной потери ориентации. Сняв с каркаса фальшфейер, я повернул пусковое кольцо и сощурился от вспыхнувшего пламени. Почему-то на ярком свету тяжесть давления стала еще более ощутимой, но хоть ушло ощущение непрерывного падения в никуда. Уже лучше.
Пламя фальшфейера оставляло шлейф из пузырьков газа, похожий на мохнатый хвост яркой кометы. Светлее от огня стало только в радиусе нескольких метров, а дальше, наоборот, все погрузилось в полную тьму. Но от этого коллапса пространства было легче – не так ощущалась чудовищная необъятность океанской стихии. Иногда на свет выныривала из темноты какая-нибудь подслеповатая рыба, ошалевшая от невиданного чуда, но здешние хищники, несмотря на жуткий вид, были мелкими и опасности не представляли.
– Что это за город там впереди? – внезапно спросила Молчунья, здорово меня напугав.
Конечно, никакого города поблизости и в помине не было. Со мной при первом погружении на километр тоже случались зрительные галлюцинации, но носили они ярко выраженный эротический характер. А Молчунье, надо же, город пригрезился.
– Подвигайся чуть активнее, – отозвался Долговязый. – Это сказывается недостаток кислорода в поверхностных тканях. Разгони кровь, заставь сердце работать.
– Что-то не вижу я ничего, – снова включился синтезатор Молчуньи. – И кажется, задыхаюсь.
– Двигайся говорю! Это возросло парциальное давление кислорода. Молоти ногами по воде.
Молчунья выполнила движение, но очень уж вяло.
– Это опасно? – спросил я.
– Барракуда тебя забери, Копуха! – ответил отставник. – При таком погружении все опасно. Растолкай ее, заставь шевелиться!
Я подплыл к Молчунье, взял за руку и потеребил. Она повернула ко мне лицо, обтянутое пленкой, но не уверен, что увидела меня. Двигалась она из рук вон плохо. Тут же рядом оказался Долговязый и бесцеремонно положил Молчунье руку на грудь. Она вяло отмахнулась, но он снова повторил, и ей снова пришлось отмахнуться, уже активнее.
– Если не будешь двигаться, ухвачу за более интимное место, – пообещал отставник.
На удивление, это подействовало. Видимо, рефлексы защиты от сексуального посягательства в человеке куда сильнее, чем я предполагал. Иногда, надо же, могут выручить в опасносй ситуации.
– Отстань, – произнес синтезатор Молчуньи.
– А ты работай ногами.
Глухонемая сначала вяло, но затем все бодрее и бодрее заработала ногами и начала загребать руками.
– Ну как ты? – спросил я.
– Полегче. Но методы у вас с Долговязым те еще.
Через минуту к ней полностью вернулось зрение и нормальная моторика, после чего мы продолжили погружение. На отметке в шестьсот метров отставник вышел на связь с Майком и запросил данные сонара. Оказалось, «Валерка» почти точно под нами, всего в двухстах метрах к западу. Долговязый показал нам рукой направление и первым двинулся вниз по крутой траектории.
Меня начало тошнить от давления, время от времени то руку, то ногу сводило судорогой, но таких тяжелых симптомов, как у Молчуньи, не было. Все же я не такой новичок, как она в погружениях. И на четыре километра в жидкостном скафандре опускался. Мало кто бывал глубже без бронированных батипланов.
Следующий фальшфейер зажгла Молчунья, потом Долговязый, потом снова я. Сгорали они быстро, а свет давали в сравнении со «светлячками» скудный. На душе от этого бессильного пламени становилось уныло. Я удивился, как это древние охотники умудрялись сражаться в столь невыносимых условиях. Не охота, а какая-то жуткая средневековая мистерия с факелами и глюками. Но скорее всего именно благодаря трудностям, с которыми охотникам приходилось сталкиваться в глубине, эта профессия снискала себе славу и уважение. Ведь полезных умений на земле множество, но такого ореола опасности ни у одной работы больше нет. Выходит, люди к опасности для жизни относятся с большим трепетом, чем к любой пользе. Хорошо это, плохо ли, я не знал, но меня грело, что я служил в охотниках и погружался на дно океана. Было чем гордиться, чего уж тут говорить. Но только сейчас, ощутив на собственной шкуре как уходили в глубину первые представители нашей профессии, я понял, чего именно стоила темно-синяя форма. Она не мои личные заслуги подчеркивала, а все сделанное охотниками до меня. Так же наверняка и будущие поколения океанских тружеников и воинов будут восхищаться нами, сегодняшними. Неужели, будут они говорить, люди когда-то ныряли в допотопных ГАДЖ-27? А я ходил в таком аппарате, и даже дрался с торпедой. Наверняка в будущем мы будем вызывать не меньшее почтение, чем сейчас у нас вызывают первые охотники.
На глубине восемьсот метров Долговязый подпалил два фальшфейера и швырнул их на дно. Они медленно поплыли вниз, кувыркаясь и оставляя шлейфы из пузырьков. В темноту шарахнулись змеистые тени перепуганных обитателей глубины, а мы продолжали погружаться. Организм постепенно приспособился, и кроме тошноты теперь меня угнетал только безумный натиск километровой толщи воды. От него ныли кости, двоилось в глазах, а кожа превратилась в один сплошной пролежень. И надо было постоянно двигаться, чтобы разгонять кровь. А двигаться не хотелось – тяжело было двигаться. Искорки фальшфейеров становились все тусклее и наконец скрылись.
– Дно илистое, – сообщил Долговязый. – Это плохо.
– Я включала систему затопления наверху, – ответила Молчунья. – Оттуда нелегко было определить параметры дна. Да и не было у меня большого выбора. Приказали затопить именно в этих координатах.
– Я тебя и не виню.
Наконец мы погрузились до уровня ила. Ниже опускаться было нельзя – сплошная муть, даже горящих фальшвейеров не было видно, вверх поднимались только струйки пузырьков.
– Майк, видишь нас? – спросил Долговязый.
– Вижу, – отозвался капитан. – Ваша цель в пятидесяти метрах к западу.
Мы без труда преодолели это расстояние, работая руками и ногами, но «Валерки» не было видно под толстым слоем ила.
– Стоп! – сказал Майк. – Вы точно над целью.
Долговязый поджег еще два фальшфейера и бросил вниз. Пламени видно не было, но поднимающиеся пузырьки служили неплохим ориентиром. Однако это не на долго, так что для облегчения ориентации отставник снял с каркаса и включил небольшой радиомаяк с заливной батареей. Я настроил компас перчатки на его частоту, и на табло появились цифры эшелона и расстояния.
– Так, ребята, – сказал Долговязый. – Я нырну, посмотрю, что там. Вы ждите здесь. Код на шлюзе менялся, Молчунья?
– Да. Можно я с тобой? Заберемся внутрь, я смогу врубить турбины на прогрев.
– Ладно. Копуха, остаешься на прикрытии.
– От кого? – удивился я.
– Это ты брось. Один должен всегда оставаться в зоне прозрачности. Это правило мне раз десять жизнь спасало.
«Врет, наверное, – подумал я. – Если только на илистом дне его раз десять смерть поджидала, то сколько раз в других местах? Заливает, точно».
Они с Молчуньей погрузились в слой ила и скрылись из вида, а мне пришлось подгребать руками, чтобы держаться выше – балласт неумолимо тянул вниз, а отцепить его тем более было нельзя, иначе вытолкнуло бы на поверхность, как пробку из бутылки. Что такое баротравма, мне пришлось испытать на собственной шкуре, и повторения совсем не хотелось.
– Копуха, мы у шлюза! – доложил Долговязый. – Как у тебя?
– Без изменений, – ответил я знаком, которых довольно много было в Языке Охотников для таких стандартных ответов.
– Все, Молчунья открыла дверь. Можешь спускаться.
А я уж думал, мне до их возвращения здесь торчать придется. Хотя какое возвращение? Стоило ли нырять, чтобы возвращаться на «Рапид» своим ходом? Нет, раз уж «Валерку» нашли, на нем и надо всплывать. Хотя, если бы полицейские или спасатели увидели в наших руках боевой батиплан в полном снаряжении, у нас могли бы возникнуть неприятности. Одно дело незарегистрированное ракетное ружье, и совсем другое – подводный танк со стрелковым комплексом. На «Валерке», при надобности, можно было любую пиратскую островную крепость взять штурмом, а не то что мирный город поставить на уши. Вообще-то Молчунья сильно рисковала, оставив такую машину в боеспособном состоянии. Хотя можно ли найти в мире сторожа лучше, чем километровая глубина? Даже имея в запасе модифицированный дрожжевой грибок, мало кто решится на погружение. А если кто решится, выжить ему без тренировок почти нет шансов. Скрутило бы, как Молчунью, и пиши пропало. Но даже если вообразить смельчака, которому удалось бы добраться до шлюза, как бы он его открыл, не зная кода? А ведь еще надо уметь управлять батипланом. В общем уровней защиты у глубинной техники хватало, но главным рубежом обороны была сама глубина. Не даром для сверхглубинных скафандров линии «СГАК» не было предусмотрено допуска. Зачем, если работать в них можно лишь начиная с километра? При меньшем давлении у него жабры попросту не могут функционировать, вот и весь допуск. Это вроде тех уловок, когда контейнеры со снаряжением охотников вскрываются лишь на тех глубинах, для каких приспособлены.
Подгребая руками и ногами для большей скорости, я погрузился в густую пелену ила и запалил новый фальшфейер. Толку от него, правда, было не много, пламя все равно ничего не освещало, но созерцание живого огня в царстве вечного мрака хоть немного отодвигало тяжелое ощущение дезориентации. Я вспомнил прочитанный в детстве роман о путешествии землян на планету, вращавшуюся вокруг инфракрасной звезды. Там миллионы лет царила непроницаемая тьма, точно как здесь. Во мраке возникла и развилась жутковатая и враждебная форма жизни, которую земляне называли медузами. Их отгоняли прожекторами, а у меня прожектора не было – только немощный фальшфейер в руке.
Муть вокруг пламени казалась желтоватой, а дальше быстро сходила на нет, в полную темноту. Я спинным мозгом ощутил вокруг притаившийся ужас, прекрасно понимая, от чего он исходит. Десятки, сотни живых организмов вели вокруг непрекращающуюся битву за жизнь – кто-то кого-то ел, кто-то от кого-то спасался. И эта вечная охота во мраке генерировала первобытный страх, излучая его подобно радиоволнам. У меня вообще на глубине чувствительность повышается, но сейчас пробрало совсем не на шутку. Я попытался взять себя в руки, но никак не получалось – страх накатывал все сильнее, прессуя почище давления. И только секунд через двадцать я понял, что попал в ловушку.
Говорил ведь Долговязый, что при малейшем чувстве тревоги надо начинать двигаться, что это не просто страх, а реакция на переизбыток кислорода. Так нет же, вместо этого я наоборот замер, прислушиваясь к ощущениям и к шипению пузырьков от фальшфейера. А когда разобрался, было уже поздно – сосуды свело спазмом, и всю кровь загнало в крупные сосуды, оставив мышцы практически без снабжения кислородом. Свинцовая тяжесть неимоверной усталости сковала тело, я и, как ни старался, не мог пошевелить ни рукой, ни ногой. Тут же среагировал мозг, провалившись в пучину темно-красных кошмаров. Я хотел закричать, но сжатые, опустошенные легкие даже не вздрогнули.
Огромная рыбина с разверзнутой зубастой пастью рванулась на меня из тьмы, быстрая, как молния, неумолимая, как смерть. Ее челюсти схлопнулись, разрубив мое тело пополам, и я окончательно потерял связь с реальностью. Мне грезилась пересохшая пустыня, занесенная красной пылью, и низкое темное небо, искаженное невероятными аберрациями. Я хватал ртом воздух, но все равно задыхался, а непонятно откуда взявшиеся черти с рогами принялись весело тыкать в меня раскаленными вилами. Черти тоже были красными, как и все вокруг, почти такие, какими их рисовали в древности – со свиными рылами и гипертрофированными гениталиями.
Я пробовал кричать, но без толку – вокруг меня не было воздуха. Тогда я догадался знаками Языка Охотников высказать чертям все, что о них думал. К удивлению, они меня поняли, радостно заражали, подняли на вилы и с невероятной скоростью понесли по пустыне. Больно было до ужаса, чуть глаза не лопались. А они все таскали и таскали меня, затем бросили и принялись топтать копытами. Было больно, но я не двигался – не было сил. Тело словно цепями стянуло, и я тут же разглядел эти цепи – ржавые, с крупными тяжелыми звеньями. При каждом ударе они больно впивались и защемляли кожу. Один черт, порезвее прочих, занял выгодную позицию и принялся наносить мне точные удары в пах. Тут уж я не выдержал. От первых двух ударов меня так свернуло в дугу, что цепи полопались, и, получив возможность двигаться хоть немного, я начал прикрывать яйца руками. Черти начали медленно растворяться в воздухе, а затем поблекла и пустыня, и небо – все превратилось в пугающую черноту, в которой плавало размазанное пятно красного света.
– Очухался? – раздался в наушниках голос синтезатора, переводившего жесты Долговязого.
С невероятным усилием я сфокусировал зрение и увидел рядом отставника в недвусмысленной позе – он замахнулся, чтобы снова врезать мне кулаком в пах.
– Очухался! – ответил я.
Оказалось, что Долговязый успел перестроить синтезаторы так, чтобы они выдавали русскую речь.
– Сколько пальцев? – он сунул мне под нос перемазанную защитным гелем пятерню.
– Пять!
– Годится. Пойдем, мы уже шлюз открыли, а ты тут колбасишься.
– Как ты узнал, что меня прихватило?
– Это не сложно, когда в эфире кто-то начинает костерить чертей на чем свет стоит. Но с тобой дольше пришлось повозиться, чем с Молчуньей.
– Где она?
– Уже внутри. Вот-вот турбины врубит на прогрев.
Он за руку дотащил меня до залитого мутью шлюза и включил привод, задраивающий выход. Через несколько секунд взвыли насосы, откачивая густую от ила воду, и вскоре мы с Долговязым стояли, обтекая, как два выбравшихся из болота упыря. Оттого, что мы с ног до головы были покрыты застывшим гелем, это сходство только усиливалось. Мы сняли контактные линзы – в них ходить не было ни малейшей возможности.
– Пленку не снимать! – сказал отставник. – Подождем, когда Молчунья запустит свою машинерию, а то как бы не пришлось выбираться наверх своим ходом.
– Проблемы? – спросил я.
– Не знаю. Долго что-то не слышно звука турбин.
Мы выбрались из шлюза в знакомый до боли коридор и двинулись в сторону ходовой рубки. Вот уж не думал я, что снова окажусь внутри столь грозной боевой машины! У меня аж глаза защипало от избытка чувств. Я вспомнил, как Рипли плакала не стесняясь, когда после долгого прозябания на камбузе вновь забралась в отсек океанской амфибии. Теперь я ее в полной мере понял, не то что тогда.
– Дышать здесь нельзя, – на ходу объяснял Долговязый. – Если надышимся газовой смесью под таким давлением, как тут сейчас, то пипец наступит на всплытии. Вскипим, как раскупоренные бутылки с нарзаном.
Я понятия не имел, что такое нарзан, но, о чем речь, понял прекрасно. При понижении давления весь не израсходованный на дыхание газ запузырится в крови, а это верная смерть. Так что дышать и насыщать кровь газами действительно не стоило. По этой причине общаться нам приходилось знаками, и рты от силиконовой пленки не раскупоривать, словно мы так и пребывали в воде. Хотя различие все же было. Несмотря на простывшие отсеки, температура внутри батиплана была все же выше, чем за бортом, так что разогревающая химическая смесь очень скоро начала причинять беспокойство.
– Жжет, – сообщил я.
– Придется терпеть. Пар костей не ломит.
– Что?
– Замерзнуть, говорю, будет хуже.
Наконец мы забрались в просторную ходовую рубку и задраили за собой дверь. Сидя в кресле старшего пилота, Молчунья уже успела задействовать часть аппаратуры, так что в полутьме огоньки на пульте напоминали диковинные разноцветные созвездия. По экрану главного сонара медленно ползала яркая полоса, на ходовом планшете туманно прорисовывался рельеф дна.
– Турбины раскрутить не могу, – сообщила Молчунья. – За год аккумуляторы истощились от бездействия. Пару раз толкнуло валы, но на запуск энергии недостаточно.
– Что за элементы здесь? – спросил Долговязый.
– Двойные «АБСГА-24» в литом корпусе. Десять штук.
– Заменить сможешь?
– Издеваешься? Тут мало деталей, которые я заменить не смогу. Инструменты все есть.
– Это лучше. Значит, придется добираться до земли и заказывать аккумуляторы.
– Иначе никак, – согласилась Молчунья.
– Какие тогда планы?
– Если будем запускать агрегат, то мне тут надо восстановить ходовые значения бортового компьютера. Если есть время, лучше сейчас повозиться. Потом будет легче.
– Добро. Время есть. Мы с Копухой осмотрим стрелковый комплекс и арсеналы.
– Давайте. Только с энергией поэкономнее. А то сядут аккумуляторы в ноль, тогда шлюз не откроется.
Мы покинули в рубку и вскоре добрались до знакомого трапа, ведущего в стрелковый комплекс. Я вспомнил, как мы с Долговязым оказались тут впервые, и у меня от воспоминаний защемило сердце. Казалось бы, сколько времени прошло? Всего год. Но за этот год все в жизни переменилось.
В течение получаса мы проверили работоспособность боевых систем, после чего перебрались в кормовые отсеки и взялись за ревизию боекомплекта, а заодно окончательно обезвредили мины саперов, установленные как раз в арсеналах. Если бы жахнуло, то даже сверхпрочная броня «Валерки» не выдержала бы. Боекомплекта, оказалось, завались – хватило бы начать и закончить локальный вооруженный конфликт в какой-нибудь островной республике. Причем закончить победоносно. Даже не знаю, есть ли еще в океане машина, более грозная, чем батиплан Жаба. Я даже грешным делом подумал, что на нем можно попробовать обезвредить пусковую установку, чем и поделился с Долговязым.
– Пустое, – отмахнулся он. – Не тот класс техники, уверяю тебя. «Валерка» хорош, чтобы биотехнологические торпеды гонять до седьмого пота. Ну, пиратский сухогруз обстрелять с расстояния в шесть километров тоже милое дело. Торпеда и дальше пойдет при хорошей сноровке, но установка ее не пропустит. Лазер, знаешь ли, чуть побыстрее работает, чем химический водомет. Если хочешь знать мое мнение, то уничтожить установку можно только термоядерным зарядом. Причем не одним, а двумя – первым шарахнуть на большой высоте для ослепления, а вторым уже бить на поражение.
– Получается, что вообще никак?
– Ты прекрасно знаешь, как, – ответил он и принялся отсоединять детонатор от последней мины.
Он имел ввиду Поганку, конечно. Если на Земле и остались термоядерные боеприпасы, то только в составе вооружения биотехнологических ракетных платформ предельного тоннажа, к каким как раз Поганка и относилась. Это единственный вид биотехов, который, кроме накопленного нитрожира и нитроклетчатки, несет на себе и гораздо более серьезный, созданный человеком смертельный груз. Крупнотоннажные платформы, например класса «Марина», вырастали не из икры и даже не из личинок, а устанавливались путем сбрасывания за борт почти тонны биомассы. Молодая платформа хоть и сильно отличалась от взрослой, но по сути являлась уже полноценным самостоятельным организмом с вживленными, по числу будущих ракет, термоядерными боеголовками. В процессе питания и роста такой биотех сначала формировал вокруг боеголовок стартовые колодцы из нескольких слоев мышц и хитина, а затем уже и сами ракеты, снаряжая их маршевые двигатели выращенной нитроклетчаткой. Тварь жуткая, тут и говорить нечего, но в сложившейся ситуации Поганка стала единственным серьезным средством противодействия той слепой силе, которая угрожала человечеству.
Ситуация идиотская. С одной стороны – четвертое правило подводной охоты, подкрепленное всемирным законодательством о запрещении использования биотехнологических разработок, с другой – термоядерный заряд на орбите. Но сколь бы страшной ни была опасность, я знал, к правительству за разрешением обращаться бессмысленно. И то что Лесю забрали по этому обвинению, доказывало мои худшие предположения. Разрешение не дадут. Может, конечно, и дадут, но лишь после того, как прозвучат первые взрывы. Только охотникам в виде строжайшего исключения было позволено применять биотехнологии для производства глубинных скафандров. Не оружия, тут и речи не было, а только средств погружения. И мотивом для этого исключения было то, что с биотехами нельзя сражаться иначе, чем на их территории – в глубине. Да и то не сразу признали необходимость выращивания именно живых скафандров, пытались синтетические жабры лепить… Даже представить страшно, сколько охотников погибло прежде, чем первые аппараты линии «ГАДЖ» вошли в серию.
И теперь у нас не оставалось другого выбора – только встать на путь преступления, чтобы вопреки общественному мнению разбудить Поганку и направить ее ракеты на пусковую установку. Словно в сказке «Огниво», нам предстояло в самом аду разбудить злобную тварь, приручить ее и заставить нанести удар в нужную цель. Чем это может закончиться даже в случае успеха, думать не хотелось. Пока не хотелось, но потом, безусловно, придется. И Лесю выручать придется.
И пока Долговязый заканчивал ковыряться с миной, у меня как-то странно мысли сложились в голове. Хотя что странного? Вспомнив сказку «Огниво», я вспомнил и то, для чего в концовке бывший наемник использовал адскую тварь. Он завладел принцессой. В общем-то логично, если учесть, сколько ему пришлось воздерживаться на войне без секса. И тут же в голове сама собой выстроилась аналогия – принцесса, Леся, темницы, решетки. И огромная собака, с глазами, как две башни. Собака, для которой нет в мире преград – самая большая собака на свете. Уж не знаю, как ее звали, может, Кербер, а может, и нет, но свою адскую собаку я точно знал по имени. Ее звали Поганка. И с огнивом я умел обращаться – базовым основам работы с программатором нас учили в учебке.
Конечно, внезапно возникшими идеями я с Долговязым делиться не стал. Иначе он бы попросту вырубил меня, связал и сдал бы в психушку. Это точно, несмотря на дружеские отношения, которые между нами сложились. Наверняка у них и с Жабом когда-то были дружеские отношения, но это ничуть не помешало теперь Долговязому устроить охоту на бывшего товарища и командира. Жаба он откровенно считал маньяком, хотя в сравнении с моей задумкой затея бывшего взводного была безобидной шалостью.
Возникнув, идея окрепла, разрослась, раскинула щупальца в самые удаленные уголки мозга и теперь уже не собиралась меня отпускать. У меня был доступ к огниву, вызывающему самую большую собаку на свете, и я был полон решимости этим воспользоваться.
«У Поганки восемь шахт, – все смелее думал я. – Две ракеты уйдут на поражение взбесившейся пусковой установки. Останется шесть. Одну придется потратить на подтверждение серьезности намерений. Останется пять. Очень неплохо. С таким арсеналом я не то что Европу, весь мир поставлю на уши! И пусть попробуют не выпустить Лесю и не поправить в срочном порядке дурацкие законы о запрещении исследования биотехов! Перепашу весь материк, барракуда их всех задери!»
Плохо только, что претворять столь радикальный план в жизнь мне придется одному. Ни Молчунье, ни Долговязому в этом доверяться нельзя. Это не у них, а у меня жену посадили не из-за реально совершенного преступления, а из-за въевшегося столетнего ужаса перед самим понятием «биотех». По большому счету, устроить межконтинентальный термоядерный шантаж было для меня ни много ни мало – семейное дело. Не я первый начал, так что извините. Вообще-то думать надо, кого арестовывать. Одно дело проститутку из Ангарной Бухты и совсем другое – жену бывшего охотника. А то начали уже забывать, что такое охотник. Расслабились, заброшенные базы поставили под контроль.
Вспомнился разговор с дельфинами, где они меня спрашивали, чем охотник отличается от других людей. Ну вот я на деле и покажу в чем разница. Запомнят надолго! Сами забудут, как с охотниками связываться, и еще детям и внукам наказ дадут. Термоядерная ракета из пусковой шахты биотеха – лучшее средство против забывчивости. А то забыли они, видите ли, чем охотник от всех отличается! Вопросики задают…
Я так распалил себя этими мыслями, что кровь застучала в висках. И без того было жарко от химической мази, а тут вообще чуть пар из ушей не пошел.
– Готово, – сказал Долговязый, окончательно обезвредив мину. – Пойдем к Молчунье, а то она точно весь заряд аккумуляторов изведет.
Я молча поплелся за ним, продолжая ожесточенно обдумывать свой план. Хотя что его обдумывать? Раньше, чем Долговязый добудет аккумуляторы, я «Валерку» захватить не смогу. А без него нереально добраться до Поганки. Однако мысль засела в голове так прочно, что я не мог успокоиться. Все время вертелся в голове вопрос: «Чем охотник отличается от обычных людей?» Чем… Да всего лишь тем, что мы забираемся в самый ад, как тот наемник из сказки. Так же как он, мы можем набить полные карманы золотом из сундуков – в прямом смысле слова. И так же как он, мы можем взять одну маленькую штучку под названием программатор и задать траектории стольким торпедам, сколько личинок сумеем добыть. А личинок этих в охранных зонах… Понятно, откуда их брал Жаб! Странно, что я сам до этого не додумался. Хотя, если бы не странные сны, наведенные нейрочипом, откуда бы мне взять необходимую информацию? Все-таки Жаб как был моим командиром, так им и остался. Сейчас мне было стыдно за то, что я в него стрелял.
У человека могут быть не понятные другим людям мотивы, теперь я знал это совершенно точно. И какие мотивы были у Жаба, когда он торпедировал корабли или брал Рипли в заложницы, знал только он. Со стороны, да, все это походило на сумасшествие. Но может быть, обладай мы той же самой информацией, какой обладал Жаб, сами поступили бы так же? Что, если все, случившееся с нами год назад, было детально продуманным планом, не допускавшим ни малейшей случайности? Жаб это мог. Он мог десятилетиями выжидать удобный момент, а затем действовать быстро и точно. Многим ли дано такое терпение? Такое предвидение? Такое умение управлять людьми?
Сначала у меня возникла лишь тень подозрения, но когда я вспомнил истории всех, с кем соприкасался Жаб, стало ясно – случайностей не было. Ни одной. Даже то, что год назад Чистюля мне неровно выбрил голову, было частью глобального плана нашего взводного. Все до малейших тонкостей им было просчитано – вот что я понял. Он умел подкупать деньгами и лестью, воздействовать личным примером и манипулировать застарелыми комплексами. Не человек – дьявол. Он умудрился нейрочип мне в голову вставить, когда все его считали погибшим. Куда уж дальше!
Кстати, почему именно мне? Ну, самый простой ответ – потому что у меня была баротравма и мне делали трепанацию черепа. Но если глянуть глубже, то не прослеживалась ли рука Жаба в том, что именно у меня была баротравма?
От этой мысли меня не просто страх, а дикий ужас охватил. Я такого в жизни еще не испытывал, даже когда сопливым салагой столкнулся с «Барракудой» во время учебного погружения. Чуть ноги не подкосились, честное слово. Но все же теперь я не был так зол на Жаба, как раньше. И было на то две причины. Одна моя личная – я сам был готов начать действовать еще жестче, чем он, и имел на это полное моральное право. Поэтому мог допустить, что и у него было такое право. Вторая причина сторонняя, и заключалась она в уверенности, что Молчунья не могла полюбить конченого маньяка. Что-то она знала о нем, чего не знал больше никто. Скорее всего именно так. Она ведь совсем не дура – поумнее многих, с кем я знаком. Еще у меня мелькнула мысль, что если бы мы встретились с Жабом, он бы мне точно помог.
«А он мне и помогает! – вспомнил я про нейрочип в голове. – Пусть во сне, но он рассказал мне о многих ловушках, и теперь легче будет их обойти».
– Ну что? – спросил Долговязый Молчунью. – Не получается запустить?
– Даже пробовать не хочу, – ответила она. – Нужно оставить резерв питания на всякий случай. Но компьютер я оживила, и машина готова к бою хоть сейчас. Только хода не будет.
– Без хода нельзя. Не буксировать же батиплан «Рапидом»! Ладно, ребята, будем выбираться. Подъем будет легче, чем погружение, но тоже не сахар. И еще… – Отставник внимательно глянул Молчунье в глаза. – Входной код для шлюза смени.
– Зачем?
– На всякий случай.
Я-то знал, какой случай он имел в виду. Боялся, что Жаб явится сюда с аккумуляторами и угонит «Валерку». Запросто, кстати.
«Он же запросто может видеть моими глазами и слышать моими ушами! – подумал я. – Здорово он провел разведку нашими силами! Самому и нырять не пришлось, а компьютер уже налажен, и про аккумуляторы все известно. Сейчас Молчунья еще скажет код…»
– Все, новый код принят, – сказала она и продиктовала цифры.
Я усмехнулся. Забавно знать, что ты для кого-то выполняешь функцию ходячей стереокамеры. Особенно забавно, когда знаешь для кого. Плохо только, что теперь начнется гонка с препятствиями за овладение батипланом. И можно было предположить, что не мы ее выиграем. Долговязый-то про Жаба ничего не знает, ему даже неизвестно, жив тот или нет, а вот Жаб про Долговязого знает все, что вижу и слышу я. В этом у него серьезное преимущество.
Но во мне все сильнее крепла уверенность, что на этот раз я Жаба переиграю. Не Долговязый, а именно я. Еще не знал как именно, но просто из принципа не хотел ему уступить. Это было мое семейное дело, и на этом катере капитаном быть мне.
«Я уже взрослый, – подумал я. – Справлюсь как-нибудь».
Мы покинули батиплан и заперли шлюз. После более низкого давления внутри километровая толща воды сдавила так, что мне сделалось дурно. Не просто тяжело, а так, как бывает когда долго болеешь, и никак не можешь выздороветь. Все время, пока мы поднимались из полосы ила, я боролся со слезящимися глазами и невероятно острой ломотой в костях. От боли выть хотелось, но я не мог. Даже если бы рот не был заклеен, выдохнуть на глубине километра никому не под силу.
На семистах метрах начались судороги у Долговязого. Уж чего-чего, а этого ни я, ни Молчунья не ожидали. Как-то свыклись мы с мыслью, что он безупречен, и если что случится, то он всегда придет на помощь. А тут нам пришлось его спасать, и мы чуть было не растерялись. Молчунья еще ничего, сразу подхватила его и потянула наверх, а у меня что-то вроде истерики началось. Организм сдуру как-то не так на происходящее отреагировал, то ли спазм случился, то ли что, но все поплыло перед глазами, и тугой ком из желудка поднялся к горлу.
– За яйца его хватай! – успел показать я несколькими жестами, и только после этого на меня обрушилась тьма, в которой жили детские страхи.
Однако я помнил главное – надо двигаться. В условиях спазма сосудов это знание мало что дает, но все же собрав в кулак всю волю, я догадался пусть и медленно, но освободиться от балласта, чтобы не опускаться на дно, а наоборот всплывать. Потом я, кажется, потерял сознание, по крайней мере промежуток времени секунд в двадцать безвозвратно выпал из памяти. Когда пришел в себя, фальшфейер Молчуньи виднелся далеко внизу, а мой глубиномер показывал полукилометровую глубину.
– Снимай балласт! – просигналил я ей. – Снимай и всплывайте! Наверху будет легче его откачать!
Запалив фальшфейр, я для верности махнул им несколько раз, привлекая дополнительное внимание.
«Только бы Молчунью не прихватило!» – подумал я с ужасом.
Погрузиться без балласта я бы уже не смог. Ни при каких обстоятельствах – это точно. Есть вещи, которые никому не под силу.
– Ответь мне! – сигналил я, ощущая растущее беспокойство.
– Я живая. Отцепила балласт, всплываем.
Пламя ее фальшфейра перестало уменьшаться. Теперь мы всплывали с одинаковой скоростью, которая нарастала с каждым метром. Кости ломило жутко, сжатые газы в кишечнике, получив свободу от натиска глубины, распирали меня изнутри с чудовищной силой. Глаза вылезали из орбит. Вообще я раздувался, как жаба, и всерьез боялся лопнуть.
– Как Долговязый? – спросил я.
– С ним очень плохо.
– За яйца хватала?
– Только этим и занимаюсь! Он отпихивается, но как-то вяло.
– Ничего, ты тоже поначалу вяло отпихивалась.
Отпихивается… Все с ним будет нормально. Я был уверен – чтобы проигнорировать захват за интимные части тела или удар в пах, надо быть мертвым. Ну, хотя бы в глубокой коме. Я думал об этом, чтобы хоть немного отвлечься, потому что взбесившиеся в глубине тела газы грозили в прямом смысле разорвать меня в клочья.
– Копуха, я не могу! – услышал я синтезатор Молчуньи. – Лопну!
– У меня та же беда.
Глубиномер показал двести метров. По сравнению с километром это уже нормально, так что если мы не лопнем, как лягушки, то жить будем долго и счастливо.
– Долговязый приходит в себя, – сообщила Молчунья.
Надо думать! Его-то распирало не меньше нашего, а от такой боли и коматозник, наверное, выскочит из реанимационной камеры. Не то что живой и здоровый человек, потерявший сознание от спазма сосудов. Хотя, если кроме шуток, вся заслуга в спасении Долговязого всецело принадлежала Молчунье. Она была не только лучшим на свете пилотом, не только лучшим на свете механиком, но и самым надежным товарищем. Один раз она мне жизнь спасла, теперь Долговязому. До этого мне как-то не приходило в голову, насколько это большое счастье – спасти жизнь другому. Однако мне это не удалось ни разу. Я даже Чистюлю не прикрыл, когда он с легким карабином в руках выступил в полный рост против зависшего гравилета с ракетами. Жив он остался чудом, и моей заслуги в этом не было никакой. Потому-то его наградили Алмазным Гарпуном – высшей наградой подводных охотников, а меня лишь Кровавой Каплей. Знаком отличия за убийство. Чистюля нас всех тогда спас, вот в чем смысл.
От рези в кишках у меня перед глазами плыли кровавые пятна. И именно в этот миг я вдруг понял, что одному мне задуманного не выполнить. Ни за что. Как бы я ни тужился, как бы ни старался представить это дело как личное и семейное, мне без посторонней помощи не добраться до Поганки. Я мог знать все ловушки, мог раздобыть аппарат, катеттер, что угодно. Но если со мной что случится, некому будет помочь. А разве есть на свете товарищ надежнее, чем Молчунья? Если уж доверить свое безумие, то только ей. Если она Жабу простила его выходки, то, возможно, поймет и меня. Только с ней надо быть еще честнее, чем с дельфинами. Пусть она лучше пошлет меня к дьяволу, чем я ей совру.
Наконец я расслышал синтезатор Долговязого:
– Рвите пленку, барракуда вас дери! Могли бы сами додуматься!
До меня сразу дошло, что он имел ввиду. Герметично застывший гель не позволял расширившимся газам устремиться наружу.
Мог бы, барракуда его дери, нас сразу по этому поводу проинструктировать!
В несколько движений я разорвал пленку, и у меня изо всех отверстий вырвались пузыри. Стало значительно легче. Мимо проплыли вверх пузыри Молчуньи и Долговязого. Глубиномер показал пятьдесят метров – просто детская глубина.
Новый фальшфейер я зажигать не стал – было почти светло. Над головой мерно покачивалась серебристая поверхность океана, навылет пробитая солнечными лучами. Там была жизнь, там был мир, предназначенный для людей. Я невольно улыбнулся этому маленькому счастью.