II
Из «Воспоминаний и размышлений»:
«Я настаивал раньше и продолжаю настаивать на том, чтобы больше никто никогда не пренебрегал нашей колыбелью, нашей драгоценной матерью Землей, такой истощенной и загрязненной. Так как я плачý за музыку (если можно так выразиться), я ее заказываю по своему вкусу и, к моему тайному удовлетворению, мои желания поспешно выполняются по всему миру – примерно так, как мальчишки-коридорные спешат выполнять указания раздражительного старого джентльмена, известного своей привычкой щедро раздавать чаевые. Никто не осмеливается мне возражать. Мои прихоти становятся реальностью, мои планы осуществляются.
Конечно, Париж, Вена, Сан-Франциско, Санкт-Петербург, Венеция, Лондон и Дублин будут сопротивляться, но постепенно превратятся в идеализированные сущности того, чем были раньше – так же, как вино со временем становится «душой винограда». Как быть с жизненной энергией былых городов? Как быть с криками и ругательствами, ссорами соседей, оглушительной музыкой, вульгарностью? Всего этого нет и не будет! (Желающие могут всегда познакомиться с такими достопримечательностями в любом родственном мире.) Древняя Земля станет добрым, благородным миром, богатым сокровищами и артефактами, миром старины – старинных гостиниц и дорог, многовековых лесов, старинных дворцов – миром, где люди смогут бродить и мечтать, испытывая то лучшее, что им может предложить прошлое, но не страдая от худшего.
Материальное благополучие отныне можно рассматривать как нечто само собой разумеющееся: наши ресурсы бесконечны. Металл, дерево, почва, камень, вода, воздух – все это любой может иметь в любых количествах, безвозмездно. Ограничен запас только одного продукта: человеческого труда».
Гилберт Дюрэй, не зарегистрированный официально приемный внук Алана Робертсона, работал деструктором в рамках программы сноса городских застроек. Четыре дня в неделю, по шесть часов в день, он управлял демонтажной машиной в обезлюдевших районах Купертино, уничтожая типовые дома, бензоколонки и универмаги. Рычаги и тумблеры контролировали перемещение стального молота на конце тридцатиметровой стрелы – одним движением пальца Дюрэй опрокидывал столбы линий электропередач, разбивал витрины, облицовку и штукатурку, крошил бетон. В пятнадцати метрах за демонтажной машиной ползла разгрузочная платформа. Захваты направляли обломки и мусор на конвейерную ленту, поднимавшую их к отверстию шестиметрового диаметра – и все, что осталось от разрушенных сооружений, с шумом и треском сваливалось в Равнодушный океан. Алюминиевая обшивка, обломки асфальта, гофрированное стекловолокно, телевизоры и грили, модернистская шведская мебель, подборки «лучших книг месяца», бетонная плитка внутренних дворов и, наконец, куски тротуаров и дорожного покрытия как такового – все опускалось на дно Равнодушного океана. Щадили только деревья – вдаль, настолько, насколько мог видеть глаз, простирался странный эклектический лес – амбровые деревья, сосны, китайские фисташковые деревья, атласские кедры и гинкго, березы и остролистные клены.
В час дня Ховард Виртц вылез из «подсобки» – так называли каморку в заднем отсеке машины. Виртц поселился в мире миоцена; Дюрэй, с женой и тремя детьми, предпочитал более мягкий климат современного полуродственного мира популярного типа A, в котором человек никогда не развился.
Дюрэй вручил Виртцу график работ: «Все примерно так же, как вчера: прямо по Персиммон-авеню к Уолден-стрит, потом один квартал направо и назад».
Виртц, человек угрюмый и молчаливый, подтвердил получение графика быстрым кивком. В мире миоцена он жил один, в плавучем доме на горном озере. Он собирал дикий рис, грибы и ягоды, охотился с ружьем на гусей и куропаток, на оленей и молодых бизонов; как-то раз он соблаговолил сообщить Дюрэю, что, отработав свои пять лет, он собирался отдыхать у себя на озере и больше не возвращаться на Землю – кроме тех случаев, когда ему могли понадобиться одежда или патроны для ружья. «Здесь мне больше ничего не нужно!» – заявил Виртц.
Дюрэй презрительно фыркнул: «И что ты будешь делать со всем свободным временем?»
«Охотиться, рыбачить, есть и спать – может быть, сидеть на передней палубе».
«И это все?»
«Ну, я мог бы пиликать на скрипке, если научусь. От меня до ближайшего соседа – пятнадцать миллионов лет».
«Ну да, от соседей лучше держаться подальше, я тебя хорошо понимаю».
Дюрэй спустился на дорогу и взглянул на результаты сегодняшней работы: четыреста метров полного опустошения. Дюрэй не позволял своему подсознанию никаких излишеств; тем не менее, он ощутил укол сожаления о прежних временах – несмотря на все недостатки прошлого, оно было беспокойным и оживленным. Голоса, звонки велосипедов, лай собак, шум закрывающихся дверей – казалось, эхо всех этих звуков еще проносилось над Персиммон-авеню. Надо полагать, бывшие обитатели этого района предпочитали новые жилища. Самодостаточные семьи селились в частных мирах, более общительные жили в окружении единомышленников в самых разнообразных условиях, от каменноугольного периода до миров с современным климатом типа A. Иные даже вернулись в города, ныне почти опустевшие. Да, наступила необычайная эпоха, время перемен. Дюрэй, тридцати четырех лет от роду, не помнил другого образа жизни – прежнее существование, олицетворенное жалкими остатками Персиммон-авеню, казалось устаревшим, тесным, душным.
Обменявшись парой слов со сменщиком, он направился к подсобке и прошел на несколько шагов дальше, чтобы заглянуть в разгрузочный провал с видом на Равнодушный океан. Над южным горизонтом нависли грозовые тучи – туда потихоньку плыли многочисленные обломки досок; в конечном счете волны должны были прибить их к неизвестным докембрийским берегам. Никакой инспектор никогда не стал бы протестовать против использования этого океана в качестве свалки – в том мире не было ничего живого, кроме примитивных моллюсков и сине-зеленых водорослей, а все отходы и мусор Земли никогда не смогли бы заполнить подводные каньоны. Дюрэй бросил в отверстие камень и пронаблюдал за тем, как он плюхнулся в неземную воду, после чего отвернулся и зашел в подсобку.
В противоположной входу стене было четыре двери. На второй слева висела табличка: «Г. ДЮРЭЙ». Дюрэй открыл замок, отодвинул дверь и остолбенел, с изумлением глядя на глухую панель. Он приподнял прозрачный пластиковый щиток, служивший воздушным уплотнением, и вынул плоское кольцо, создававшее переход. Внутренний обод кольца блестел оголенным металлом; сквозь кольцо Дюрэй видел только стены подсобки.
Прошла долгая минута. Дюрэй стоял и смотрел, как загипнотизированный, на бесполезное металлическое устройство, пытаясь осознать последствия возникшей ситуации. Насколько ему было известно, переход никогда не отказывал, если его не закрывали намеренно. Но кто мог сыграть с ним такую мстительную, идиотскую шутку? Конечно же не его жена, Элизабет. Она испытывала отвращение к проделкам такого рода и, если уж на то пошло, так же, как сам Дюрэй, отличалась повышенной чувствительностью и воспринимала вещи, пожалуй, слишком буквально.
Дюрэй спрыгнул на землю из подсобки и направился в лес Купертино: крепко сложенный широкоплечий человек примерно среднего роста. У него было грубоватое упрямое лицо, его каштановые волосы были коротко, аккуратно подстрижены, золотисто-карие глаза умели приковывать к себе внимание. Прямые мохнатые брови смыкались над длинным тонким носом наподобие перекладины буквы «Т», а губы, поджатые так, словно он постоянно беспокоился о каком-то срочном деле, образовывали параллельную бровям горизонтальную полосу. В общем, Дюрэй не был человеком, к которому можно было относиться легкомысленно – по меньшей мере, возникало такое впечатление.
Он решительно шагал через молчаливую, наполненную призраками прошлого рощу, погруженный в размышления о постигшей его странной неприятности. Что случилось с переходом? Если Элизабет не пригласила в Домашний мир (так они называли свою планету) каких-нибудь знакомых, она должна была оставаться там одна, а девочки должны были быть еще в школе… Дюрэй вышел на дорогу, тянувшуюся вдоль ручья Стивенс-Крик. Проезжавший мимо грузовичок остановился, когда Дюрэй проголосовал, и фермер отвез его в Сан-Хосе – теперь уже не более чем сельский городок.
В транспортном центре Дюрэй опустил монету в прорезь турникета и зашел в вестибюль. В стенах вестибюля были предусмотрены четыре портала, обозначенные надписями «Местные маршруты», «Калифорния», «Северная Америка» и «Мир»; каждый из порталов вел к соответствующей пересадочной станции на Утилисе.
Дюрэй прошел на пересадочную станцию «Калифорния», через портал «Окленд» вернулся в Оклендский транспортный центр на Земле, прошел через портал «Местные маршруты» к пересадочной станции «Окленд» на Утилисе и вернулся на Землю через портал «Западный Монклэйр» на станцию, находившуюся в четырехстах метрах от школы «Торнхилл», куда он дошел пешком.
В школьном управлении Дюрэй представился служащему и объяснил, что хотел бы поговорить со своей дочерью, Долли.
Служащий отправил посыльного; через некоторое время тот вернулся один: «Долли сегодня в школе нет».
Дюрэй удивился: Долли была здорова и утром отправилась в школу, как обычно. Он сказал, что в таком случае его устроила бы встреча с любой из двух других дочерей, Джоанной или Эллен.
Посыльный отправился на поиски и снова вернулся один: «Их нет в классных комнатах, господин Дюрэй. Все ваши дети отсутствуют».
«Ничего не понимаю! – Дюрэй начинал не на шутку беспокоиться. – Все они, втроем, ушли в школу сегодня утром!»
«Позвольте мне спросить мисс Хэйг. Я недавно ее сменил», – служащий позвонил по телефону, выслушал ответ и повернулся к Дюрэю: «Девочки вернулись домой в десять часов утра. Госпожа Дюрэй забрала их и провела их через переход».
«Элизабет объяснила, почему она это сделала?»
«Мисс Хэйг говорит, что никаких объяснений не получала. Госпожа Дюрэй просто сообщила, что девочкам нужно вернуться домой».
Дюрэй вздохнул от раздражения и замешательства: «Не могли бы вы провести меня в их раздевалку? Я хотел бы вернуться домой, пользуясь их переходом».
«Это не допускается школьными правилами, господин Дюрэй. Вы же понимаете».
«Я могу удостоверить свою личность так, чтобы не возникало никаких сомнений, – сказал Дюрэй. – Господин Карр хорошо меня знает. По сути дела, переход у меня на работе сломался, и я к вам обратился именно для того, чтобы вернуться домой».
«Почему бы вам не поговорить с господином Карром?»
«Да, я хотел бы с ним поговорить».
Его провели в кабинет директора школы, и Дюрэй объяснил, в каком затруднительном положении он оказался. Господин Карр выразил сочувствие и охотно согласился предоставить в распоряжение Дюрэя переход его детей.
Они прошли в раздевалку, примыкавшую к заднему двору школы, и нашли шкафчик под номером 382. «Вот ваш переход! – сказал Карр. – Боюсь, вы в нем едва поместитесь». Он открыл замок металлической дверцы мастер-ключом и распахнул дверцу. Заглянув внутрь, Дюрэй увидел только черную тыльную стенку металлического шкафчика. Так же, как у него на работе, переход был закрыт.
Дюрэй отступил на пару шагов – он не мог найти слов.
Карр произнес с вежливым удивлением: «Загадочное обстоятельство! Насколько я помню, мне никогда не приходилось видеть ничего подобного! Не могут же девочки, в самом деле, забавляться такими глупыми шутками?»
«Они прекрасно знают, что закрывать переход нельзя, – проворчал Дюрэй. – Вы уверены в том, что это их шкафчик?»
Карр указал на табличку, закрепленную на дверце; на табличке печатными буквами были указаны три имени: «Дороти Дюрэй», «Джоанна Дюрэй» и «Эллен Дюрэй». «Никакой ошибки нет, – заключил Карр. – Боюсь, что больше ничем не могу вам помочь. Вы живете вместе с детьми?»
«В нашем частном мире».
Карр кивнул, неодобрительно поджав губы – по его мнению, настойчивое стремление к полной изоляции выходило за рамки общепринятых норм. Он снисходительно усмехнулся: «Если вы предпочитаете жить в отдалении от всех остальных людей, пожалуй, вам следовало ожидать, что время от времени будут возникать подобные аварийные ситуации».
«Никаких аварий у нас до сих пор не было, – сухо возразил Дюрэй. – Мы ведем мирную, спокойную жизнь, нам никто не мешает. Нам нравится наблюдать за дикими животными, мы любим тишину и свежий воздух. И ни в коем случае не хотели бы жить по-другому».
Карр натянуто улыбнулся: «Бесспорно, господин Робертсон радикально изменил образ жизни всех людей. Насколько мне известно, он – ваш дед?»
«Я вырос у него в доме. Я – приемный сын его племянника. Близкого кровного родства между мной и Аланом нет».
