Пусть все будет так, как ты захочешь

Она опять пытается заснуть. Делает ровно то, что советовала Нэлли. Закрывает глаза. Расслабляется. Представляет пещеру в высоком склоне. И себя в ней. Глиняные своды, теплые на ощупь, от них на пальцах рыжая пыль. Травяной матрас глубоко в нише. В жаровне погас огонь, но по углям еще бегают искры. Пахнет хлебом, жженым сахаром и вишневой смолой. Если выглянуть наружу, внизу – море, слышно, как хлюпает о лодки вода. На одной из них человек, похожий на отца. Стоит и смотрит вверх, наверное, ищет ее. Под ним такая глубина – построй на дне огромный дом, не будет видно крыши. Можно прыгнуть, но скорее всего убьешься. Она помнит, в детстве вытащили на берег неживого мальчика с синим боком и хриплый голос заорал: “Об воду убился!”

Об эту мягкую воду? Отец тогда объяснил, что, если прыгнуть в воду с высоты, можно разбиться вдребезги. Потому что у воды есть сопротивление. Сопротивление.

А у нее – нет. Отец. Опять стало неприятно – она кривит губу. Отец ее не любит. Он ей все запрещает, говорит, ей можно воспользоваться. Просит, чтобы она прежде, чем что-то сделать, советовалась с ним. А она, когда советовалась, всегда получала отказ. А сегодня она такая счастливая, потому что сделала, как нужно ей. А не как хочет отец.

Совсем не получается уснуть. Хотя всю предыдущую ночь не спала. Стены плывут по кругу. И еще тошнит. Это от пунша и всякого другого, что пили вечером. Но это так здорово! Она в Гамбурге. Она не одна. Она с мужчиной. Они удивительно проводят время. Он ей нравится, с ним очень смешно, и ночью он делал ей приятное. Теперь он ушел работать, и она должна поспать. Пещера не помогает. Он такой добрый. Он сделал ей утром кофе с амаретто – и опять было радостно. А еще поцеловал ее ногу, она торчала из-под одеяла. И фотографировал ее утром, потому что такую красивую девочку он еще не видел. Расправлял по подушке ее длинные волосы и хохотал, собираясь, потому что не мог попасть в брючину. И, уже совсем одетый, в пальто и в перчатках, вернулся от дверей, поцеловал в губы и, щуря голубые глаза, прошептал на ухо время и место, где будет ее ждать.

Итак, нужно заснуть. Моя пещера в песчаном склоне. В ней сейчас пахнет мороженым и цветами шиповника. Здесь мне бы уснуть. Успокоиться и уснуть. Этому научила Нэлли. А Нэлли – умная. После того как Бог забрал к себе мать, Нэлли помогала во всем разобраться. Отец водил ее к Нэлли два раза в неделю. А сейчас действительно нужно поспать. Просто представить сыпучие своды и плотнее свернуться. И все. И слушать шум моря. Нэлли, раньше это помогало. А сейчас нет.

Она валяется еще немного, встает и ходит по кругу, пока не устает. Нужно причесаться, но у нее нет расчески. Она выпивает всю воду из бутылки, что осталась с вечера. Хочется нарядиться, но приходится надеть то же, что и вчера. Жалко, что юбка помялась, а на шарфе пятно. В ванной перед зеркалом душно. Нужно стереть черное под глазами, но это так красиво и так по-взрослому, лучше оставить как есть.

Она теперь совсем другая и теперь будет жить по-другому. Уедет от отца, начнет курить, будет говорить сиплым голосом и никогда больше не будет ходить к Нэлли. У нее будет дом, свой собственный дом, и там она будет делать все, что захочет. Там всегда будет весело, там она будет пить горячий пунш, и танцевать с мужчинами, и хохотать, как вчера. И еще у нее будет белая кошечка, и они с ней будут разговаривать, пока их никто не видит. Но главное, что Нэлли скажет, – не нужно ко мне приходить. И отец никогда не будет сердиться и запирать ее. Она будет дружить с людьми, которые были вчера, и никто не будет на нее так смотреть. И не нужно будет ничего объяснять, только хохотать.

Она смотрит на часы – через два часа он будет ждать ее у ратуши. Скорее, скорее, еще столько всего нужно успеть. Невозможно разодрать волосы руками, они сбились в узлы и никак не хотят распутаться. Глупые волосы, как вы надоели. Так она еще и опоздает из-за этих дурацких волос. С ними нужно разобраться. Раз и навсегда. Идет в кухню, в металлической подставке, где стоит всякая всячина – ножи, половник, деревянные лопатки, – находит большие ножницы с черными овальными ручками и возвращается в ванную. Прядь за прядью стрижет путаную массу. Даже не пытается выровнять короткий ершик. Нюхает все баночки на узкой полке, то, что понравилось, растирает в ладонях и мажет на голову.

Обрезанные волосы аккуратно раскладывает на подушке – ему так нравилось, как они на ней лежали. В них уже нет того блеска, и выглядят они путано, но это все равно его порадует. В шкафчике за зеркалом находит яркую помаду. Мажет губы. Щурится, как это делала мать, и этой же помадой мажет щеки. Теперь красиво, она довольна.

Вот так началась ее настоящая жизнь. Ее настоящая взрослая жизнь.

Она идет к ратушной площади, не теряя из виду шпиль собора. Идти неудобно, между ног натерто и неприятно жжет. По прямой никак не пройти, нужно обойти озеро. В центре, на понтоне – огромная елка без игрушек, на верхушке вместо звезды торчит светящийся крест. Он не похож на украшение – он похож на крест с маминой могилы.

В стоячей воде, между крошкой мелкого льда, теснятся льдины. Раздвигая их носом, идет туристический катер. На длинном пирсе – очередь.

Обогнув торговый центр, она выходит на площадь. За деревянными воротами множество расписных палаток – это рождественская ярмарка. Пахнет жареным мясом и горячим вином. В яркие кружки разливают глинтвейн, пунш и грог, тут же продают жареные сосиски, грибы в сметане, квашеную капусту и запеченную в фольге картошку. Горелками плавят сыр, пекут блины, вертят на решетках сосиски. Дальше витрины с имбирными пряниками, горячими пончиками, марципанами, шоколадом, за ними ряды елочных игрушек, колокольчиков, деревянных шкатулок, открыток, вязаных шапок, носков, украшений, сырных досок и всего того, что можно дарить друг другу в Рождество.

Играет музыка, вертится карусель, и так же весело, как было вчера. Люди улыбаются, и никто на нее не обращает внимания. Часы бьют ровно два, святые на ратушной башне едут по кругу. Автобус выпускает компанию туристов, и она на секунду теряется среди этих огромных людей в теплых шапках. Они говорят на неизвестном языке, машут большими ладонями и ходят, широко расставляя ноги в ботинках со шнуровкой на крючках. Вот они, склоняя головы в проеме, входят в павильон елочных игрушек, и она пугается за хрупкое стекло. В другой раз она бы вмешалась, но сейчас ей не до них. Она бежит к ратуше. Скорее, скорее. И вот она уже стоит где нужно, у больших деревянных дверей. На ней короткое пальто не по сезону, и куда-то затерялись перчатки. Карманы неглубокие – “для фасона”, как говорит Нэлли. Хлопья снега падают на лицо и тают, она слизывает с губ воду, а та сладкая. Среди проходящих ищет его лицо, но не находит. Как обидно, ей ведь холодно в этом летнем пальто. Чтобы согреться, она начинает танцевать. И все неумолимо портится. На нее смотрят не так, как раньше. Показывают пальцем, и кто-то нехорошо смеется.

А потом становится совсем плохо. Подъезжает машина, и ее окружают мужчины в форме. Кричат на немецком, потом на плохом английском, и все равно понять их невозможно. Она чувствует себя разбухшей от снега и усталости. Они потрошат ее сумку и машут перед ней чем-то, что вынули оттуда. А она все высматривает из-за них, чтобы не пропустить его, и на нее оглядываются те огромные люди. Мужчины в форме подталкивают ее к машине, но она не собирается уходить. Она ждет. Один тянет ее за руку, тянет больно, и она начинает танцевать яростно, чтобы всем стало понятно, что она против и никуда не пойдет. Тогда ее хватают двое и несут, а она визжит и машет ногами. Чем сильнее она вырывается, тем больнее ей крутят руки. В машине пахнет железом и едой. Везут куда-то далеко и оставляют на полу в комнате. Потом фотографируют, пачкают руки черной краской, прижимают пальцы к листам бумаги, женщина в резиновых перчатках вонючей жидкостью из бутылки смывает черное с рук. Все это очень и очень гадко.

Она морщится, перчатки пахнут ужасно, смывка тоже, женщина в перчатках злится. Потом ее спрашивают одно и то же, но она не отвечает, дышит в кулаки, потому что от смывки пересохли руки и бегут по спине мурашки. А странные люди, недовольные ею, орут и требуют написать что-то на разлинованной бумаге. Но это невозможно, так как слишком сухие пальцы и к тому же неправильная ручка. А потом кто-то толкает ее в плечо, и у нее начинается это. То, что они чаще всего разбирали с Нэлли, и то, что давным-давно не случалось. Она бьется о стол, о стены, о стулья, бьется сильно, с воем, чем попало. Только чтобы закончить все это. Чтобы этого больше не было. Откуда берется эта сила, она не знает, ее с трудом волокут по коридору несколько человек. Она кричит, в ней накопилось то, что никак не удержать внутри. И так много этого накопилось и так долго там сдерживалось, что потребовался выход. Нэлли учила ее выводить эту силу по-другому, но сейчас ей не до того, а еще она замерзла и устала, и они увезли ее от него. И теперь он не найдет ее у ратуши. Значит, ей нужно туда, и как можно быстрее, а для этого нужно очень постараться. Она кусает чью-то руку на своем запястье, и тогда ей делают укол.

Просыпается она совсем в другом месте, вокруг все белое-белое. На стуле у кровати спит отец. Голова закинута назад, рот открыт, так он похож на старика. Она пытается поднять руку, но руки ремнями пристегнуты к кровати.

– Какого черта!

Отец просыпается.

– Нэлли была права.

Она закрывает глаза, но отец все равно говорит. Ему нужно это сказать. А ей совсем не хочется это слышать. Но уши заткнуть нельзя.

– Я не хотел таблеток. Но Нэлли была права.

У него голос детский и невзаправдашний. И еще в его голосе есть страх. Никогда она раньше такого не слышала.

– Но сейчас мы все исправим. Все будет хорошо, вот увидишь. Сейчас тебе помогут. И все будет хорошо. Нэлли права. Она абсолютно права. Здесь все исправят.

Нэлли. Значит, все это они устроили вместе с Нэлли. Забрали у нее праздник и отправили сюда. Огромная Нэлли, в толстенных юбках из тряпок, которыми обивают кресла. Сама как диван, который поставили на попа. Один раз из-под юбки показались ее ноги в огромных черных ботинках. Она никогда не видела, чтобы Нэлли стояла или шла. Нэлли принимала пациентов сидя. Такой она ее и знала с тех самых пор, как впервые увидела. Мама тогда была еще жива. Уже лежала в клинике, но была еще жива. А ей тогда исполнилось двенадцать, и отец на день рождения подарил ей мобильный телефон. С телефона все и началось.

Наверное, через месяц раздался звонок, и она, смущаясь от неожиданного вторжения, робко отозвалась. В трубке нечисто, с помехами звучала музыка. Никто ничего не говорил – просто долго-долго, пока она не нажала кнопку отбоя, играла музыка. Она не поняла тогда, что это было, – решила, что это ошибка и просто где-то что-то не соединилось. Тогда она забыла про звонок, и забыла бы про него навсегда, если бы через два дня все не повторилось. Тогда она заволновалась и спросила несколько раз: “Кто это?” Трубка молчала, вернее нет, она отвечала все той же безликой музыкой. И так повторялось довольно часто. Один раз она услышала в трубке вместе с музыкой чье-то дыхание. И тогда ей стало страшно. По-настоящему страшно. Чудовищно страшно. С тех пор она боялась этих звонков. И скоро боялась уже всех звонков. Не могла притронуться к телефону и не могла рассказать отцу. И однажды во время такого звонка ей стало плохо, в ней родилась эта звериная стонущая сила, которая вырвалась из нее способом ужасным и диким. Так она попала к Нэлли.

Потом, уже после маминой смерти, кажется, даже на поминках, кто-то рассказал, что это мать звонила ей из клиники, хотела ее музыкой поддержать. Действительно, звонки прекратились.

А похороны и поминки были совсем некрасивым зрелищем. Хоронили маму в закрытом гробу. Так как труп сильно пострадал. Восьмой этаж, это высоко.

Потом дети ее спросили во дворе – и она ответила, как говорил отец, – что маму к себе на небо забрал Бог, а один пухлогубый мальчик спросил, сдерживая хохот: “Что? Забрал, а потом сбросил?” И все смеялись. Даже девочки. А она убежала домой и больше уже никуда не выходила. После школы сидела дома, а потом и вовсе перешла на домашнее обучение. После этого у Нэлли она стала бывать чаще, два раза в неделю – во вторник и в четверг.

Она открывает глаза.

– Как ты? – к ней наклоняется отец.

– Мне нужен мой крем для рук.

Отец надевает очки, и черные круги под глазами исчезают.

– Скажи, – он кашляет, так есть время подобрать слова. – Как он тебя заставил? Ну как?

Заглядывает в глаза, словно ищет запрятанную там правду, и от этого становится очень и очень больно.

– Никто меня не заставлял!

– Как он тебя уговорил?

– Никак.

Она поворачивается на бок, лицом к стене. Сейчас она говорить не будет. Даже если придет хромая Нэлли в своих ботинках-гигантах, и даже если отец закричит и все полицейские мира начнут выкручивать ей руки.

Но он не кричит.

– По всему интернету – твои обнаженные фотографии. Все только об этом и говорят. У тебя в сумке был кокаин. Много кокаина. Как ты понимаешь, для меня это конец. Но я не понимаю одного: как он сумел тебя заставить это сделать. Уехать и вообще. Он же использовал тебя. Понимаешь? Он все это сделал, чтобы уничтожить меня.

Она закрывает глаза и представляет себя в песчаной пещерке, маленькой и сухой, потом представляет, что в руках у нее что-то очень тяжелое, и вот она разбивает сначала очаг, потом альков с матрасом, пол, теплые своды, морской залив и небо. Пока не остается только чернота. И в этой темноте его синие глаза и улыбка с ямочками на щеках, и он шепчет ей щекотно на ухо:

– Как ты скажешь, так и будет. Что решишь, то и сделаем. Скажешь – поедем в Гамбург. Велишь – прямо сейчас. Все будет так, как ты захочешь.