Сакура

– Извините. Что вы сказали?

Золотоволосая женщина медленно отвернулась от окна, но синие глаза смотрели сквозь официантку.

– Тяй, – повторила та, поклонилась и поставила на стол поднос с заварочным чайником и чашкой.

Было видно, как приезжая с усилием пыталась сосредоточиться. Наконец переключилась и уставилась на белоснежный рукав официантки. Там, совсем рядом с манжетой, было небольшое пятно. Щеки официантки порозовели, она спрятала руки, поклонилась и, не поднимая головы, заторопилась на кухню.

Женщина опять уставилась в окно. Пятна на рукаве она не заметила. В городе зацвела сакура. Дымка цветов сияла и у реки, и в садах у маленьких домиков, на крышах отелей и в городских скверах. Город изменился – как если бы толпу военных в униформе и клерков в костюмах разбавили девушками в легких крепдешиновых платьях.

Завтрак в ресторане “Голубая лагуна” на последнем этаже отеля заканчивался. Но женщина не торопилась – уже начали убирать, а она все сидела, глядя на бесконечный поток машин на эстакадах, что переплетались клубком разноцветных змей. А когда ей принесли счет, просто расписалась, не глядя. Наступил полдень, и никто не посмел ей сказать, что завтрак давно закончен; стали появляться посетители на обед и вновь загремели посудой. К ней было двинулся круглолицый менеджер с меню, но вспомнил, что она и не уходила, развернулся на каблуках и удалился, удивляясь необычному цвету ее волос.

Отель “Гранд Принц” находился в районе Акасака в центральном Токио. Его узкая башня была окружена садом, который спускался к реке.

Нарифуми работал в торговом центре отеля, на минус первом этаже, в салоне для новобрачных. Весь в букетах искусственных цветов, салон скорее напоминал бюро ритуальных услуг. В нем было три просторных комнаты. Одна – для первой встречи посетителей, вторая – переговорная, разделенная на три зоны ширмами, в каждой – стол и стулья вокруг, в третьей – стенд ателье по пошиву свадебных платьев и витрины с посудой, скатертями для праздничного стола, всевозможными палочками-хаси для молодоженов, обручальными подарками и безделушками для гостей.

Полы и стены подземного этажа торгового центра были из белого мрамора, и потому весь этаж носил название “Мраморный”. Ледяной рай. Без аромата. Без жизни.

А ведь Нарифуми больше всего любил сады. Любил душные парники, теплый запах мульчи и компоста. Он надеялся накопить денег и купить дом с садиком, и даже сейчас в маленькой студии с ним жили белый фикус, жестколистный жасмин и два горшка антуриума с глянцевыми алыми цветами.

Вход в салон охраняла пара манекенов в нарядах жениха и невесты. Растерянно глядя поверх голов, они стояли, чуть касаясь друг друга пальцами. У жениха были густые ресницы, невеста же была вовсе без ресниц, с совершенно белым, безликим лицом. На ней было кремовое платье, расшитое желтоватым жемчугом по лифу, широкая юбка, собранная в объемные складки, причудливым образом переходившими в шлейф. Фаты на ней не было, а волосы, собранные в балетный пучок, были сделаны из того же материала цвета, что и лицо.

В салоне всегда играла традиционная музыка – лирические песни под струнный перелив сямисэн. Это успокаивало в такой важный момент, когда заключалось соглашение если даже и не на всю жизнь, то уж точно на продолжительное время.

Для посетителей было еще слишком рано, и Нарифуми решил пройтись по ценам, чтобы не открывать альбом каждый раз, когда у клиентов возникали вопросы.

Только он перевернул первую ламинированную страницу, как позвонили и попросили занести рекламные листовки салона на регистрационную стойку, так как лежащие там уже разобрали. Всем было известно, что их в основном уносили любопытные туристы в качестве сувениров, но все равно толк от них был – у салона нет своей витрины на улице, и это единственная возможность заявить о своем существовании.

Нарифуми достал из ящика стола последнюю стопку, побежал по круглой лестнице наверх, кивнул консьержам, поклонился господину в черном костюме, за которым катили тележку с дорогими кожаными чемоданами, поздоровался с менеджерами отеля, стоявшими у дверей в служебные помещения, и подошел к дежурному у стойки. Передал листовки, перебросился формальными вопросами о жизни и тут, когда можно было уже возвращаться, услышал голос. Необыкновенный – низкий, с такой мелодикой, которой он раньше никогда не слышал. Он обернулся.

Слева от него стояла женщина – протягивала буклет с расписанием пригородных поездов. Нарифуми замер: волосы у женщины были золотыми и завивались по всей немалой длине кольцами. Он никогда в жизни такого не видел.

Женщина почувствовала его взгляд, и сердце Нарифуми отчаянно заметалось. Такими же золотыми были у нее ресницы и брови, а по скулам и плечам брызгами рассыпались неяркие веснушки. Наверное, такими бывают ангелы.

Дежурный дернул Нарифуми за рукав, а женщина улыбнулась. Нарифуми поклонился, пытаясь загладить неловкость, и она поклонилась ему в ответ. Потом прошла к лифту, а оттуда махнула рукой. Нарифуми смутился и побежал вниз, обратно в свое мраморное царство.

Обедать Нарифуми ходил во двор международного выставочного комплекса, куда во время перерыва приезжали микроавтобусы с передвижной кухней – китайской, бразильской и испанской; американскими гамбургерами, хот-догами, сэндвичами и, конечно же, японской традиционной едой. Он обыкновенно брал немного, ел за столиками, выставленными тут же, потом в кондитерской напротив брал зеленый чай со льдом, чтобы не заснуть от горячего обеда.

У него были длинные жесткие волосы и смуглое лицо со смеющимися глазами. Узколицый, что не так часто встретишь на Хонсю, особенно в центральной его части. В марте ему исполнилось тридцать два года, но выглядел он моложе. Когда Нарифуми смеялся, высоко на его щеках появлялись ямочки и открывались острые резцы зубов. Он снимал студию в районе Таитоку недалеко от знаменитого кладбища Янака, дружил со свободным поэтом Хидео Асано, который писал хаику на английском и продавал их в парке Уено иностранцам.

Хидео всегда ходил в куртке, из кармана которой торчала затертая книга Достоевского “Записки из мертвого дома”.

На следующее утро у Нарифуми был выходной, но он заскочил в отель, чтобы оставить заявку на пополнение рекламных открыток.

В холле у карты стояла золотоволосая и рассматривала буклеты достопримечательностей и экскурсий. Нарифуми сделал свои дела и увидел, что она тоже выходит. Он пропустил ее вперед и решил посмотреть, куда она пойдет. Следить за ней было просто: она ничего не знала про этот город, ей нужно было время, чтобы разобраться, – а он знал его слишком хорошо.

Она спустилась в метро на станции “Акасака-Митсуке” туда, где расстилался огромный подземный квартал с магазинами, ресторанами и комнатами отдыха. Все время останавливалась – то рассматривала в витрине кондитерской лавки традиционные конфеты митаращи-данго, то наблюдала, как молодые девушки примеряют шляпки и вязаные береты, потом, близоруко щурясь на схемы, купила билет и прошла через турникеты вниз, к поездам. Долго не могла понять, с какой платформы уходит поезд, пропустила два, потом спросила, и ей объясняла что-то женщина в широкополой панаме с медицинской маской на лице. Вагон был заполнен школьницами в форме с телефонами, увешанными брелоками, как новогодние елки. Они хихикали, глядя по сторонам, и прикрывали ладошками рты.

Вышла золотоволосая на станции Токийского вокзала, к информационной стойке и разговаривала там с девушкой в униформе. Нарифуми слышал, упоминали Киото – и потом, когда служащая показала на платформу, он, не раздумывая, купил билет и прошел за ней. В вагоне он сел позади, через ряд – чтобы она его не узнала, и любовался пружинами волос, по которым пробегали солнечные блики. Она два часа, не отрываясь, смотрела в окно и купила только зеленый чаи, когда мимо катили тележку с едой. Он не любил пригороды вокруг железнодорожных путей – ему было обидно, что она видит вышивку с изнанки, где все в неряшливых узлах.

В Киото эта странная женщина была недолго. Заехала в комплекс Гинкакуджи, прошла по деревянному помосту к пруду и постояла у воды, усыпанной лепестками сакуры. Через розовое кружево было видно, как ходят друг за другом две рыбы: одна огромная желтая с красным пятном у глаза, а за ней, не отставая, – небольшая, но юркая. Женщина наблюдала за рыбами, и Нарифуми понял, что и он, как эта серая невзрачная рыбешка, ходит кругами за прекрасной золотой рыбой. И это было знаком продолжать, как бы далеко ни нужно было ехать и сколько бы денег это ни стоило, – он всегда будет следовать за ней.

После этого она доехала до вокзала Намба, что почти уже в Осаке, и в кассах железнодорожной ветки Нанкай купила билет до станции Гокураку-баши.

Прямо от платформы в горы поднималась канатная дорога. Там, наверху, она вышла из вагончика, остановилась и долго стояла, глядя на расстилающуюся у ног долину.

Нарифуми всегда любил префектуру Вакаяма – теплое течение в этих местах подходило близко к берегу, климат был мягче, и заросшие лесами холмы громоздились от воды вглубь пенинсулы гигантскими, застывшими волнами. Странно, что, находясь недалеко от древних столиц Нары и Киото, Вакаяма всегда считалась провинцией – только монахи интересовались этими труднодоступными ущельями горных цепей Кии. Тут было все для самоотверженного религиозного служения. И самым известным местом была именно эта гора – Коя-сан. Великого Кукая привел сюда охотник, сопровождаемый двумя собаками – белой и черной. После смерти ему дали имя Коба Дайши, а Коя-сан стала местом паломничества.

От канатной дороги к селению ходили рейсовые автобусы. Нарифуми видел, как удивилась золотоволосая, когда проезжали Великие ворота – огромные, выкрашенные киноварью, они вырастали ногами исполина сквозь частокол сосен-коямаки.

Она остановилась в рёкане Ичиджо-ин, а он снял комнатушку в храмовом приюте напротив. Что тоже было недешево, но в стоимость входили вегетарианский ужин и утренний чай.

Весь остаток дня Нарифуми протаскался за ней по тихому городку, к вечеру она постояла в саду камней в храме Конгобу-джи, будто переводила дух, выпила чашку чая, приготовленного монахами, прошла дорожкой среди рододендронов, а потом долго мыла руки в маленьком каменном бассейне. У нее были красивые запястья и перламутровая кожа. От долгого путешествия она выглядела уставшей. Села на скамье в саду – пришлось наблюдать за ней издалека, и ему показалось, что она плакала. Когда совсем стемнело, собралась с силами, встала и решительно пошла дальше – быстро-быстро, по заросшей стрижеными кустами улице, и он торопился, чтобы не отстать. Еще чуть-чуть – и ему пришлось бы бежать, но тут она неожиданно остановилась, развернулась и пошла прямо на него.

Нарифуми до того испугался, что ринулся в сторону, в плотный кустарник, ломая ветки. Прорвался, нога ступила в пустоту, и он упал в широкую канаву. За канавой начиналась стена – видимо, ограда одной из монастырских школ Сингон, – сверху покрытая бамбуковой, кое-где прогнившей крышей. Каменная кладка давно не красилась, штукатурка осыпалась, а местами заросла мелколистным плющом. Нарифуми хотел было подняться, но резкой болью отозвалась нога, он застонал – и тут же с дороги услышал голос золотоволосой:

– Кто там? Вам нужна помощь?

Он изо всех сил пополз по канаве вдоль стены, стараясь делать это как можно тише. Невозможно было даже себе представить, что она увидит его или, еще хуже, узнает. Он слышал ее шаги – в сумерках городок совсем затих. Давно не чищенная канава была полна веток и листьев – все это громко трещало под тяжестью его тела. Золотоволосая повторила вопрос, где-то рядом зашуршали кусты. Нарифуми заторопился и тут увидел, метрах в трех от него, под каменную стену уходит нора. Это было спасением – он решил забраться в нее поглубже и отсидеться, пока золотоволосая не перестанет искать его и не уйдет.

В норе было влажно, она тоже была завалена землей и листьями. У Нарифуми не было плана – он просто уползал, чтобы его не заметили. В очередной раз отбросив в сторону жухлую листву, он вылез с другой стороны стены. Выбрался на лужайку и лег на влажную землю. Лежал и слушал ее удаляющийся голос. Потом все стихло – только хрипло раскричались вороны. А-а-а-а-а… А-а-а-а-а… А-а-а-а-а…

Пахло перегноем, грибами и дымом. Прошло несколько минут, боль утихла, он наконец поднял голову и осмотрелся. Сначала решил, что попал в монастырь, но потом понял, что если это место и было монастырем, то очень давно всеми брошено и необитаемо. Все вокруг было засыпано гнилыми, еще прошлогодними листьями, давно не стриженные деревья потеряли форму. Дорожки, как паутиной, были затянуты плющом, который перекинулся на небольшую бамбуковую рощу справа. Бамбук в сырости подгнил, пожелтел и засох. Сквозь камни дорожек, пробивалась осока.

Неприятное, унылое место. И еще несмолкающий вороний стон. Нарифуми с трудом поднялся на ноги, отряхнулся и побрел по странному саду. В бамбуковой роще прошел мимо домика для чайных церемоний, там на цукубаи все еще лежал ржавый ковшик с длинной бамбуковой ручкой. За пересохшим ручьем начинался сад камней, сильно попорченный плющом и стелющимся узколистым бамбуком. И за горбатым мостом появились очертания огромного дома, покрытого сбитой в монолит соломенной крышей с рогами балок.

Через заросли одичавших пионов Нарифуми попал к месту, где когда-то был огород, – там до сих пор торчали палки для бобов и бамбуковые дуги, разделяющие грядки.

За огородом земля резко уходила вниз. Нарифуми остановился. Внизу, светясь в полумраке, цвели сакуры – переросшие, с потрескавшейся корой, как поминальные венки великанов.

Возвращаться через грязную канаву не хотелось, пришлось идти вдоль забора в надежде найти ворота. Сначала он почувствовал запах, а потом увидел, как из массивной крыши в небо уходит дым.

Нарифуми остановился. Кто мог разжечь огонь в заброшенном доме? Верно, туда забрались нищие и теперь греются, устроившись на ночлег. С ними лучше не связываться. Но только он двинулся дальше, как на дорожке перед ним мелькнула тень. Нарифуми испугался. Драться совершенно не хотелось, потерять деньги и одежду – тоже.

Но это была девушка. Очень худая, с заплаканным лицом и совсем не похожая на бездомную. Она вцепилась в рукав Нарифуми и сквозь рыдания бормотала что-то несвязное. Тянула в дом:

– Помогите!

Нарифуми выдернул один из поваленных бамбуковых стволов – он легко вывернулся из подгнившего корня. Девушка уже стояла в дверях. Она посмотрела на палку и заплакала еще громче:

– Она там! Она умирает.

Нарифуми вошел внутрь. Дом был жилой. Огромный, запущенный, но жилой. Внутри он казался еще больше, его пространство, почти без перегородок, больше походило на внутренность храма, где алтарем, далеко в глубине, служила отгороженная тканью массивная кровать.

Пол в доме не был выстлан татами – он был из широких полированных досок темного дерева.

Девушка скинула дзори и быстро пошла вперед.

В кровати лежала огромная белая женщина. Она тяжело дышала, к высокому в испарине лбу налипли пряди волос. Но что удивило Нарифуми больше всего – больная не была японкой.

– Нужно врача. – Нарифуми посмотрел на девушку, а та опять зарыдала.

– Сюда нельзя. Нельзя чужих. Она мне не простит. Мадам мне не простит.

– Какой здесь адрес? – Нарифуми достал мобильный.

Пока он говорил по телефону, девушка встала на колени у кровати и гладила руку больной. Похоже было, что она работала здесь прислугой, и болезнь хозяйки до смерти напугала ее. Скоро позвонили из кареты скорой помощи и попросили открыть ворота. Нарифуми сказал об этом девушке, но она продолжала рыдать, тогда Нарифуми пошел к воротам сам. Тяжелые ворота были закрыты на огромный засов и открылись с трудом.

Наконец машина подъехала к дому. Персонал возился над больной. Доктор распорядился принести носилки.

Девушка опять вцепилась в рукав Нарифуми и завизжала хриплым голосом, что Мадам увозить нельзя. Нельзя увозить. Нельзя! Она визжала и плакала. Нарифуми подошел к одному из докторов.

– Что с ней?

– Сильная аллергическая реакция. Видимо, на какой-то препарат. Мы сделали ей укол.

– Эта девушка настаивает, чтобы она осталась в доме.

Доктор пожал плечами.

– Если вы распишетесь. И заполните вот эту форму.

– Я-то вообще здесь никто.

– Тогда она.

Нарифуми протянул бумагу девушке. Она совсем забилась в истерике; тогда анкету заполнил Нарифуми и протянул врачу. Девушка находилась в состоянии, близком к обмороку. Она только повторяла, что, если Мадам вынесут из дома, Мадам умрет. В конце концов доктор выписал несколько рецептов. Дал схему приема лекарств.

– Она будет спать теперь часов десять, не меньше. А потом – строгая диета. И посещение врача.

Написал еще несколько рекомендаций, поклонился и вышел вслед за командой. Машина, приминая разросшиеся придорожные кусты, уехала.

– Только не оставляйте меня здесь одну. – Девушка села на пол у изголовья кровати хозяйки и закрыла лицо руками.

– Не волнуйтесь вы так. Доктор сказал, что это не так страшно.

Видно было, что хозяйка уже дышала спокойнее и на ее щеках появился румянец. Девушка успокоилась. Поправила на себе кимоно и волосы. Ее нельзя было назвать красивой – скорее, она была необычной. Глаза большие и широко посаженные. Высокие скулы. Но что-то в ней было дикое, животное. Может быть, в движениях: как она шевелила ноздрями или поворачивала голову набок, вздрагивая от каждого громкого звука.

– Почему вы не стали заполнять бумагу, если так уж не хотели отдавать ее в больницу?

Девушка подняла глаза на Нарифуми:

– Я не умею писать.

Похоже, ее взяли из какой-нибудь забытой богом деревни на Хоккайдо.

– Давно ты здесь?

– Всегда.

– Всегда?

– Я родилась здесь.

– И почему же ты не училась?

– Не знаю. Мадам говорит, что мне это не нужно.

– Да уж. Двадцать первый век.

– Мадам говорит, что она много училась, и знает, что счастье не в этом.

– Сколько тебе лет?

– Двадцать или двадцать два. Хотя Мадам говорит, что семнадцать. Но ей всегда хотелось, чтобы я была моложе.

Ясно, что ее хозяйка, да и сама она, были явно не в себе. Жили тут затворниками и совсем потеряли разум. Нарифуми посмотрел на Мадам. Та дышала уже совсем ровно. Большие руки лежали вдоль необъятного тела – пальцы в крупных перстнях и широких браслетах. Крупный нос, рот, тонко выщипанные брови, на закрытых глазах густые наклеенные ресницы – ей было около шестидесяти. Видимо, дама с характером.

– Как тебя зовут?

– Айо.

– И что ты делаешь здесь?

– Ухаживаю за Мадам.

– Одна?

– Сейчас одна.

– Трудно?

– Было труднее, когда Мадам выезжала.

Она говорила с чуть заметным акцентом, но понять, какой префектуры этот акцент, было невозможно. И может быть, это был просто какой-то дефект речи.

– Тогда тут были еще люди и много было возни с платьями и украшениями. Сейчас она не выезжает, но приходится больше готовить.

– Сад, думаю, был красивым?

– Он и сейчас красивый.

– Запущенный.

– Садовник умер пять лет назад, тогда и Мадам перестала выходить. Потом кухарка ушла.

– Почему?

– Не справилась.

– А ты осталась?

– Конечно, я осталась. Хотите чаю?

– Да. Спасибо. – Нарифуми поклонился.

Айо поклонилась ему в ответ и пошла в другой конец дома.

Скоро она вернулась и поставила у ног Нарифуми небольшой поднос с ножками, на котором теснились чайник, чашка и пиала с пастой из бобов. Потом она принесла такой же поднос, но только с чаем, для себя. Еще раз поклонилась и села. Она пила чай, опустив глаза, тонкой ладошкой придерживая дно чашки. Бобы были сладкие и вкусные. Нарифуми с благодарностью пил чай, наблюдая за девушкой. Веки ее просвечивали голубоватым, ушные раковины заострялись кверху. Она все это время молчала. Потом унесла посуду и опять села у хозяйки. Нарифуми засобирался. Девушка испуганно посмотрела на него.

– Я могу навестить вас утром.

Она улыбнулась:

– Там калитка слева от ворот – закрывается на веревочную петлю. Спасибо вам.

– Тебе нужно отдохнуть.

– Я все равно не усну.

Нарифуми поклонился и пошел к выходу. Она долго не закрывала за ним дверь, смотрела, как он идет через сад.

К середине ночи Нарифуми проснулся и долго не мог заснуть, ворочался и все думал про этот странный дом, про девушку Айо и ее больную Мадам.

Утром Нарифуми разбудил гонг – в шукубо призывали к молитве, значит, почти шесть утра. Он испугался, что упустил золотоволосую, но вспомнил, что она остановилась в рёкане, который не строго соблюдал религиозные традиции, – и, хотя утром служба все равно проходила, постояльцев к ней не будили и принимали всех желающих. Завтрак им будут разносить по комнатам только в восемь. Он умылся, пошел в храм, простоял службу, бросил в коллектор мелочь, зажег палочку под Буддой и купил свежую рубашку в магазине через дорогу.

День наступал очень странный – без теней. Ровный свинцовый свет.

При свете сад и дом были не такими зловещими, но все равно, когда он открыл калитку и шел по заваленной ветками дорожке к дому, ему было не по себе. Айо открыла, как только он постучал. Мадам все еще спала – и Айо не знала, как дать ей лекарство, которое доктор рекомендовал на утро. Нарифуми объяснил: пока она спит, все в порядке. А лекарство можно дать тогда, когда Мадам проснется. Видно было, что Айо совсем не спала – у нее были красные глаза, и она постоянно зевала. Нарифуми пообещал зайти вечером. Когда пошел к дверям, заметил у одного из окон, на низком столе огромную коробку. Метра два длиной, не меньше. Рядом были разбросаны порезанные журналы, на приставном маленьком столике лежали ножницы, ножи для бумаги, большой флакон лака для волос, несколько тюбиков клея и разноцветные губки. Большая часть этой огромной коробки уже была оклеена вырезанными из журналов фотографиями и картинками. Это был странный коллаж. Портреты красавиц переплетались с фотографиями машин, небоскребов, цветов, сумок всевозможных цветов, флаконов духов, портретами политических деятелей, изображениями флагов, яхт, ювелирных украшений, еды, пейзажами и дорогими интерьерами.

– Айо, что это такое?

– Это хобби Мадам. Она делает это, когда у нее есть свободное время.

– Она клеит эти бумажки?

– Да, я иногда помогаю ей вырезать. У нее сейчас не очень хорошее зрение.

Нарифуми подошел поближе. Коробка была украшена так же и внутри. Вырезанные по контуру картинки укладывались с необыкновенной тщательностью, приклеивались, потом покрывались лаком. Нарифуми провел пальцем по картинкам. Стыки было почти невозможно почувствовать.

– Мадам украшает свой гроб.

Нарифуми отдернул руку.

– Что?

– Да. Мадам заказала гроб давно, по собственному чертежу. Она считает, что я вряд ли смогу сделать все как нужно. Она даже организовала небольшое кладбище.

– Кладбище?

– Да. Очень красивое. У нас большая территория. Хотите, я вам его покажу?

Она вышла из дома, свернула направо, прошла вдоль засохшего ручья и стала подниматься по ступеням, вырубленным в высоком каменном склоне. Лестница несколько раз поворачивала и наконец вывела их на самый верх – на большую очищенную от деревьев площадку. На квадрате земли, засыпанном белой галькой, лежала плита темного гранита. На отшлифованной поверхности было выгравировано имя и только дата рождения.

Отсюда открывался великолепный вид. Далеко, на склонах, рабочие в широких белых штанах жгли лапник, и по ущельям плыл дым, разделяя горы. Кедровые леса переходили в бамбуковые рощи, а те спускались к цветущим садам сакуры вокруг немногочисленных жилищ.

Нарифуми вздохнул, закрыл глаза и постоял какое-то время.

– Ты придешь вечером?

Слышно было, что она волнуется.

– Я постараюсь.

Он слонялся возле рёкана, где остановилась золотоволосая, взял в закусочной дорожный набор и съел его, присев прямо на траву. В обмен на сто двадцать иен из аппарата, что стоял тут же в сквере, выпала горячая бутылка зеленого чая. Он завернул ее в куртку и сунул под мышку – ждал, когда она чуть остынет, и, когда он почти допил этот чай, золотоволосая наконец вышла из ворот. Сверяясь с картой, повернула налево, обогнула небольшой полицейский участок и пошла, разглядывая витрины. Купила у торговца сладостями розовые мочи, съела одну, а другие взяла с собой. Несла их в красном бумажном пакете как дорогой подарок.

Минут через пятнадцать остановилась, зачарованно глядя на ворота с внушительной надписью. Сложила карту и сунула ее в мусорный ящик для бумаги, и стало понятно, что она нашла наконец то, что так долго искала. Это было кладбище Оку-но-ин.

Нарифуми закашлялся. Что происходит? Почему всех так влекут эти пристанища мертвых?

Золотоволосая медленно прошла через ворота. В тени высоченных кедров, на угольно-черной земле тянулись ряды надгробий, заваленных рыжей хвоей. Шеренги каменных фонарей заменяли им солнце. Дорожки переходили в ступени, поднимались на холмы, спускались, расходились и сходились снова. Воздух был напоен запахами – хвои, коры, пряным торфом и чем-то сладким, чем всегда пахнет на кладбищах.

Около могилы с памятником, похожим на обвязанные алыми фартучками детские фигурки, она положила пакет с мочи. Там уже стояло несколько баночек с соком. Прошла все кладбище насквозь и остановилась на мосту через реку, дно ее серебрилось монетами – их бросали паломники и туристы.

Дальше она повела себя совсем странно. Швырнула что-то в воду, но не деньги, а что-то цветное. Ему показалось, что это были кредитки. Но он решил, что ошибся и, может, это было что-то другое. Что бы это ни было – она сделала это не случайно.

Постояла перед внутренним святилищем с мавзолеем. У зала фонарей нашла киоск, где продавали омамори на счастье. Достала из кармана листок и протянула продавщице. Как показалось Нарифуми, та испугалась, но закивала и ушла куда-то внутрь. Затем вернулась с женщиной в сером кимоно. Женщина вышла из киоска, поклонилась золотоволосой и показала ей на небольшую беседку.

Там они сели, и Нарифуми видел, как японка, склонившись с большой лупой, гадала золотоволосой по руке, кивая, как заводная кукла.

После этого золотоволосая вернулась в рёкан, в руках у нее был толстый конверт, который она оставила у консьержей, и попросила отдать тому, кто будет ее спрашивать.

Вместе они доехали до выезда из города. Там она прошла по указателям до водопада. Посетителей почти не было. Весна была еще слишком ранней для долгих лесных прогулок. Она поднялась по лестнице до смотровой площадки. Там, на самом верху каменной скалы, вода трех горных ручьев сплеталась в один поток, чуть тормозила у большого плоского камня и падала вниз белой пеной, на черные, горящие бликами камни. Какое-то время она смотрела не отрываясь на воду, потом сняла обувь, перешагнула бамбуковую изгородь с предупреждающей надписью и нетвердо пошла по воде к отвесному краю. Чтобы не упасть, широко развела руки.

Нарифуми хотел было крикнуть. Но она была слишком далеко, и было, пожалуй, страшнее напугать ее – он просто побежал по мшистой лестнице наверх и в самый последний момент между деревьев увидел, как она прыгнула в поток, закрывая руками лицо.

Расследование вели недолго. Нашлись свидетели падения и того, что там, на площадке, она была одна.

Сгоревшие остатки ее документов обнаружили в раковине в комнате, которую она снимала в рёка-не. Было понятно, что она уничтожила их сама. В конверте, что золотоволосая оставила после себя, лежали двадцать три тысячи долларов и просьба быть похороненной на Коя-сан – в жемчужного цвета кимоно, аккуратно разложенном на футоне.

Нарифуми было больно, но в конце концов она бы все равно уехала, а это все равно что умерла. А так она захотела остаться здесь. И это хорошо. Почти как если бы она захотела остаться с ним. Навсегда.

Вечером он пошел туда, в дом с заброшенным садом. Ему нужно было с кем-то об этом поговорить. Мадам уже спала, а Айо мыла рис, когда он пришел.

Они сели на улице – вечер был теплый, и Нарифуми рассказал ей, почему он здесь и все, что произошло с золотоволосой. Потом они молчали, ели рис с маринованной редькой, опять молчали, а после Айо сказала:

– Я могу попросить Мадам похоронить ее у нас.

– У вас?

– Ну да.

– Вряд ли она согласится.

– Я могу ее попросить.

Нарифуми улыбнулся. Какая смешная девушка. Насколько он понимал, у хозяйки был сложный характер – и уж вряд ли она будет слушать прислугу.

Удивился самоуверенности Айо. Улыбнулся еще раз. Она поняла его иронию. И будто чуть обиделась.

– У нее доброе сердце.

Нарифуми пожал плечами:

– Я просто не думаю, что она будет с кем-то делиться своей землей.

– Но у нас же много земли.

Он опять улыбнулся:

– У вас? – Почему-то ему стало неприятно, что она так наивно ошибалась.

– Ну да. У нее все еще большие связи.

– Айо-сан.

– И, если бы она слышала, как ты рассказывал про эту женщину с золотыми волосами… у нее должны быть действительно веские причины, чтобы сделать то, что сделала она.

Он кивнул.

– Просто, когда пять лет назад умер мой отец…

– Твой отец?

– Да, разве я не говорила? Мой отец был здесь садовником. Так вот, после его смерти Мадам не хотела никого нанимать в сад. Она не хотела, чтобы изменилась энергия сада.

Потом Нарифуми помог ей отнести посуду в дом.

– Ты стоял сегодня долго у ворот и не входил, ты сомневался? Я видела тебя с лестницы.

– Я засмотрелся.

– На что?

– Там, у дорожки, вылез папоротник. Ты замечала, что ранние ростки папоротника – как шеи лебедей-подростков в грязном, свалявшемся пухе? Как будто мерзнут, свернувшись в спираль. То розовые, то почти синие. Еще чуть солнца – и они потянутся вверх, выпуская листья.

Он говорил негромко, а Айо слушала. По лицу у нее опять покатились слезы, она смахивала их тонкими пальцами. Он замолчал и поцеловал ее в щеку.

Потом Нарифуми уехал в Токио. Прожил там месяц, затем неожиданно уволился, отработал положенное, съехал с квартиры, снял комнату на складе, куда сложил весь свой скарб, – и переехал на Коя-сан.

За это время Айо чуть загорела и у нее заметно отросли волосы.

– Деньги ее передали Мадам – так решил префект, – Айо подняла глаза на него и тут же их опустила. – Как бы в оплату за участок. Так вот, Мадам хочет потратить их на сад.

Нарифуми чувствовал, как соскучился и что она рада его видеть.

– И хочет, чтобы этим занялся ты.

– Я? Но почему?

– Она сказала, что в ее жизни никто и никогда так не говорил про ростки папоротника. И еще – что ты напоминаешь ей Харуми.

– Харуми? Кто это?

– Мой отец.

– Айо! Можно я спрошу тебя?

Она кивнула.

– Ты когда-нибудь думала о том, чтобы уехать?

– Нет. Я не могу оставить Мадам!

– Но у тебя же должна быть своя жизнь. Ты понимаешь? Своя.

– Нет.

– Ты же не обязана вкалывать здесь всю свою жизнь.

– Но я хочу быть здесь. С Мадам.

– Но почему, Айо?

– Я не могу без нее. Как я оставлю свою мать? – Она сказала это просто, но с сильным чувством. Встала и ушла в дом.

Уже больше полугода Нарифуми работал в саду. Вот и в этот вечер он почистил инструмент, завернул каждый предмет в тряпку, уложил все в большую тростниковую сумку и отнес в кладовку. Потом поднялся по лестнице, вырубленной в горе. Садилось солнце, освещая плиту, где не было года смерти, и вторую, где было написано: “Неизвестная золотоволосая женщина, пожелавшая остаться здесь навсегда”.

Все знали, что святой Кобо Дайши не умер, а вошел в медитативный сон, в котором будет пребывать, пока Будда будущего – Мироку – не принесет человечеству мир и просветление. Говорили, что эта странная женщина с севера захотела остаться здесь именно поэтому. Теперь ее могила недалеко, и она вместе с Кобо Дайши дожидается там пришествия Мир оку.

Но Нарифуми знал, что это не так.

Он обмел темные камни. Скоро будет год с того сумасшедшего дня, и опять зацвела сакура. Все случилось так, как должно было случиться.

Нарифуми улыбнулся.

За домиком для чайных церемоний, в низине, теряли красоту старые деревья, покрывая землю увядшими цветами.

Будто снегом, подкрашенным кровью.