Уже десятый день Луры стояли над берегом озера Лоч, ведя осаду селонского «Гнезда».

Селоны не были застигнуты врасплох. Вслед за Хеннием вернулись домой по тайным коротким тропинкам один за другим охотники и дети и женщины, собиравшие корни. Только двоих не хватало: сурового Мезы и тоненькой юной Низеи. Напрасно Малт три вечера подряд просидел настороже над озером, каждую минуту ожидая, что на лестнице мелькнёт знакомая фигура. Низея не являлась. Должно быть, её тоже затравили собаками чужие белобрысые черти. И на третий вечер Малт утратил надежду и вместо тёмной воды стал смотреть в тёмное небо, не мелькнёт ли крылатая тень, маленькая душка его пропавшей сестрички. Ему вспомнился летний вечер над тихой Юратой и серая тень, мелькнувшая во мгле над Низеей. «Есть хочешь, душка маленькая, – словно прозвучало в воздухе. – Я дам тебе крошек». И Малт горько заплакал и укусил себя до крови за большой палец и принёс страшную клятву вырвать сердце у первого убитого Лура и напоить его свежей кровью крылатую душку Низеи. А на утро Луры добрались до озера и напали на Селонов, словно услышали клятву юноши Малта и желали дать ему случай исполнить её поскорей.

Селоны были готовы. Внутренние кладовые были наполнены запасами, а наружные помосты загромождены каменьями, глиняными пулями для пращников и дровами для костров. Все челноки были спрятаны внутрь за сваи, а лестницы убраны наверх. Свайный улей приготовился к защите. Человеческие пчёлы засели внутрь, готовые жалить насмерть и лучше погибнуть на развалинах родного жилища, чем уступить врагу хоть единую пядь. Каждое утро Луры отважно пускались на приступ то на плотах, связанных из прутьев или из пучков камыша, то сидя верхом на надутых мешках, в которых бабы зимою квасили кобылье молоко, приготовляя камасу, – любимый напиток весёлого Лура. А к вечеру пять или десять из них являлись назад в виде трупов, выброшенных волнами на илистый берег. Ибо страшные стрелы Селонов хоть близко хватали, но несли с собой неизменную смерть. И каждую ночь в лагере Дуров было погребение, и раздавался женский плач и проклятия мужчин. Селоны молча слушали эти дикие вопли и угрюмо усмехались. Своих мертвецов они спускали в воду с камнем на шее прямо под сваи и не говорили о них.

Ночью и днём по всем углам помоста за каждым выступом сидели часовые и чутко прислушивались к звукам, доходившим через озеро от вражеского стойбища. Они слышали утром мычание скота и ржание лошадей у водопоя, и в их уме эти звуки сплетались с мыслью о вольных стадах и о добыче охотников. И было им так, будто полчища диких животных, убитых на промысле, ожили и явились сюда отомстить истребителям. Они слышали скрип телег, передвигаемых мужчинами, и мерное жужжание ручных жерновов, на которых женщины мололи запасы зерна, лай собак и щёлканье длинных пастушеских кнутов, и белые Дуры, которые жили среди такой странной обстановки, казались им особенными существами. Они вышли из земли или упали с солнца. Это были не простые люди, а племя колдунов, или оборотней, или духов…

Низея, однако, не сделалась маленькой душкой. Она не попалась под зубы свирепым собакам. Отряд проехал мимо, потом повернул на Адару. Низея стряхнула с себя травяную одежду и снова стала из кочки девочкой и тихо поползла за отрядом, припадая подолгу за каждым камешком и кустиком, как лисица на охоте. Дуры вышли на берег Адары. Она видела, как всадники въехали в воду, отыскивая брод, и буйволы пялились назад, и рослые женщины толкали их в спину длинными острыми палками. Кобылы с жеребятами входили в воду, повинуясь пастухам. Коровы с телятами грузно плыли, относимые течением вниз. Сзади всех шло стадо мелкого скота, мохнатые козы и кудлатые овцы и маленькие юркие свиньи. Эти свирепые и грязные твари тоже были покорны могущественным Дурам. Телеги также везли крупных серых гусей и синеголовых уток. А у иных всадников сидели на сёдлах коричневые соколы в шапочках и путах. И всё это уживалось в мире и согласии, покорное воле человека. Все твари, живущие в лесу и на поле, на суше и на водах, смирились перед Лурами, служили им и платили им дань. Теперь Луры шли смирять и покорять черноволосых Селонов.

Низея искала глазами сверкающего юношу. Он переехал Адару, потом спешился и вошёл обратно в воду, как был, в своей сверкающей одежде и стал помогать телегам переходить через реку. Сила его была, как сила юного бога. Стоило ему нажать плечом на колесо – и завязшая телега тотчас же вырывалась из песка и двигалась вперёд, как лёгкая щепка.

Под одной из телег, доверху нагруженной малыми ребятами и скарбом, сломалось колесо. Юноша начал хватать и малых и больших и переносить их на берег. Женщины визжали. Здоровый смех катился над Адарой и долетал до деревьев, за которыми пряталась Низея. И сердце её сжалось на минуту чем-то похожим на зависть. Белые боги, сошедшие с неба, жили веселее угрюмых Селонов.

Луры перешли через Адару и направились к Лочу, а Низея всё кралась сзади и не решалась ни отстать, ни обогнать их и вернуться в родное «Гнездо» прямиком через лес. И каждый день она видела своего яркого бога хоть издали, хоть на одно мгновение. Был ли он верхом или пеший, в ясных доспехах или в толстой рубахе, которую Луры носили под панцирем, с копьём в руках или с бичом пастуха, она следила за ним без устали жадными, внимательными, ничего не пропускающими глазами.

Луры добрались до озера Лоч и напали на Селонов. Ещё один день Низея бродила кругом стойбища сверкающих врагов, как будто куропатка, потерявшая птенцов. Когда же наступил вечер, она подобралась поближе и залегла в кустах. Стойбище быстро засыпало, костры угасали, бабы закрывали кибитки и одна за другой уходили внутрь. Пастухи отогнали волов и буйволов на дальние луга и увели за собой собак. Было темно и облачно и сыро. Большая Палатка на небе уже повернулась устьем направо. Низея вышла из своего тайника и стала пробираться вперёд, прямо в середину стойбища.

Что было ей нужно, она не знала сама. Быть может, она направлялась к берегу, чтобы броситься в волны и плыть под водой, как выдра, к свайному дому, родному «Гнезду», осаждённому врагами. Или, напротив, она стремилась быть с Лурами хоть тайно, в ночные часы. Или хотела мстить Лурам за чёрных Селонов, душить в темноте этих суровых воинов, впиться ногтями в здоровую глотку этим белым, полным женщинам. Она скользила неслышно, как серая совка, которая ищет в ночной темноте спящих синичек и пеночек. Ни один сучок не хрустнул под её ногой, не шевельнулся упавший листок.

Самая высокая кибитка стояла у воды. Она была обтянута белым. Среди широких приземистых телег она белела, как аист среди тетеревов.

Недолго думая, Низея дерзко направилась к полузакрытому входу.

– Низея!..

Девочка вздрогнула и застыла на месте. Она вся подобралась, как будто хотела сжаться в комочек и уйти в землю от страха.

– Ты, Низея?..

Это был голос Селона, чуть слышный, осторожный шёпот. Низея повернула голову и увидела направо под деревом смутную фигуру и горящие глаза.

– Это я, Меза…

Это, действительно, был злополучный охотник. Он лежал под деревом, как тёмная куча рухляди. Только глаза его светились, как красные угли, и словно освещали несчастное, тёмное, израненное тело.

Луры не стали добивать раненого Мезу. Напротив того, по знаку Аслана, воины подобрали его и отвезли к отряду. Они положили его на телегу и повезли за собой до самого Лоча. Быть может, они хотели добиться от него указаний для борьбы против Селонов, или просто пожалели его дикую, беззаветную храбрость. Они не стали вязать ему ног. Он и без того не мог бы сдвинуться с места. Но раны его тоже никто не перевязывал. Его бросили под деревом, как ненужную колоду.

Женщины швыряли ему куски не печёного теста. Раз или два старый жрец пытался расспрашивать его на языке знаков, который почти одинаков для всякого народа от моря и до моря. Этот язык известен жрецам и вождям и старым охотникам, но хитрый Меза болезненно щурил глаза и мотал головой, а иногда ещё прибавлял на языке Селонов: «Я не понимаю».

Однако, на деле раненый воин понимал многое.

– Ты откуда, Низея? – спросил Меза с минутным интересом.

Девочка считалась сестрой и прислужницей духов и попала в чужой лагерь в такое необычайное время, конечно, неспроста.

Низея слегка покраснела в темноте.

– Домой я хочу, к Селонам иду, – сказала она.

Меза покачал головой.

– Пропали Селоны. Боги ненавидят Селонов. Небесные боги сошли на землю, чтобы вырезать Селонов…

Низея молчала. Сердце её сжималось тем же зловещим опасением.

– Их бы вырезать, проклятых! – Меза заскрежетал зубами. – Эх, кабы я прежние руки имел…

Низея присмотрелась и увидела, что правая рука охотника была совсем перебита ударом Аслана. Она висела, как ненужный обрывок, и даже в темноте можно было разобрать пятна запёкшейся крови, которою была покрыта у Мезы правая часть тела от плеча до колена.

– Слушай, Низея, – внезапно заговорил Меза. – Ты тоже могла бы… У меня и нож есть.

И он достал левой рукой откуда-то из-под себя длинный нож, который сверкнул в темноте тусклым, лоснящимся блеском. Неизвестно, когда и как этот живой полутруп успел стащить его у лурских жён.

– Возьми, – шепнул он повелительно.

И Низея протянула руку и взяла нож. Это было их оружие, принесённое с солнца, и оно сверкало так же, как его доспехи.

– Он спит тут же, вон в этой кибитке, – шипел Меза змеиным шёпотом. – Убей его.

– Кого? – спросила тихо Низея.

Она хорошо знала, о ком говорил неукротимый Меза.

– Солнцева сына, – сказал Меза. – Это их князь, а они – его люди. Жрец говорил: род его прямо ведётся от солнца.

Род Ассиев, действительно, вёлся от солнца. Луры верили этому так же твёрдо, как Меза и Низея. От солнца до Аслана считалось только двенадцать поколений.

– Если бы он умер, – шептал Меза, – они бы оставили нас.

– А разве боги умирают? – сказала Низея.

– А разве ты не видела? – возразил Меза с оттенком гордости. – Вот эта рука моя, – он указал глазами на свою искалеченную руку, – убила небесного жителя и небесную лошадь. Ты тоже поди и убей.

Низея долго молчала.

– Я не смею, – шепнула тихонько она.

– Не смеешь, да?..

Меза завился на месте, как раненый змей.

– Сгорит наше «Гнездо»!.. И Дед, и внуки, и дом, и помост… Они разобьют младенцев о чёрные сваи!.. Исчезнет корень Селонов, забудется имя, изгладится след!..

Глаза его метали молнии. Он привстал на колени, истерзанные лурскими собаками, и грозным чудом как-то простёр вперёд свою изувеченную руку, словно творя заклинания, потом со стоном упал вниз.

Низея закрыла руками лицо.

– Не проклинай хоть Селонов, – шепнула она. – Я повинуюсь. Пойду, убью…

Как чёрная змея, которая залезла в мышиную норку на поиски добычи, Низея скользнула в кибитку Аслана, лурского князя. Ея смуглое лицо как будто выцвело и стало, как глина. Но она встала твёрдой ногой на ступицу колеса, согнулась и шагнула через мягкий порог. В руке у неё был острый нож. Она была, как дух истребитель, который в полночное время тоже влезает в людские жилища с ножом и сетью в руках на ловлю душ у сонного народа.

В кибитке слабо горела плошка, налитая жиром. Ибо потомки солнца не спали в темноте. Юный князь спал один в палатке, в знак своего высокого сана.

Он лежал на овечьих шкурах совершенно нагой, прикрытый до пояса пёстрой тканью, с каймой и кистями. Его богатырская грудь светилась белизною, как будто резная из кости, и золотые кудри разметались на чёрной, блестящей овчине. Низея смело подошла и подняла нож, потом ещё раз посмотрела на его прекрасное лицо. Он вздохнул, и губы его слегка раскрылись. Они были похожи на крупный пурпурный цветок. И не ударить хотелось Низее, а смотреть без конца на милого бога, насытить навеки глаза его солнечной красой и вместе с богом стать богиней, дочерью солнца, белой лурской девой, счастливой и сильной.

Аслан ещё раз вздохнул и широко усмехнулся.

– Эх, застряла, – сказал он отчётливо.

Он видел во сне реку Адара и брод и застрявшую телегу. Быть может, яркая память Низеи и жадные мысли её навеяли на него призрак этой картины, общей для них обоих.

И вдруг у Низеи не хватило воздуха в груди. Она бросила нож, схватилась рукой за шею и поймала какую-то петлю или змею с холодным чешуйчатым телом. Это была только нитка кораллов, которая завилась неловко и колола ей шею своими неровными зёрнами. Она дёрнула, и кораллы разорвались. Красные зёрна посыпались прямо на Аслана. Два алых зёрнышка задержались на белой груди, как капельки крови.

– Кто тут? – спросил Аслан спросонья и открыл на минуту глаза.

Низея стояла на месте, как будто из камня, и глядела ему в самую душу своим острым и тёмным взглядом. Глаза у Аслана были большие, синие и заволочённые сонной дымкой, как небо заволакивается лёгким белым туманом.

– Засни, засни!..

Всю свою силу она вложила в этот безмолвный приказ.

И глаза Аслана закрылись, голова опять опустилась на тёмную овчину. В руках у Низеи ещё оставалась нитка кораллов, разорванная надвое. Она отделила одну половину, положила её тихонько на овчину рядом с юношей, взяла свой нож и вышла из кибитки.

Через минуту она снова стояла перед Мезой.

– Вот твой нож, – шепнула она. – Я не убила.

Меза лежал на спине и молчал, и смотрел на неё широко открытыми глазами, так же точно, как князь Аслан за минуту перед этим.

– Ты, если хочешь, убей меня, – сказала Низея.

Меза молчал. Низея нагнулась ниже. Его глаза были тоже заволочены дымкой, как у юного Аслана, но то не была лёгкая дымка сна. То была пелена смерти, холодная, как лёд, и серая, как пепел, и прочная, как вечность.