Глава 7

Когда мне было около десяти, мама начала встречаться с Малком. Он часто заходил в итальянский ресторанчик, где она работала, и заказывал огромную миску пасты, а потом рассказывал свои истории, и они болтали. Она много говорила о нем – какой он был смешной, как рассказывал ей все эти ужастные истории о случаях, о которых он писал: обычно это была поножовщина в баре или обезглавленные тела в канале. Я помню, как она сказала, что ей жаль его жену или девушку, которой приходится каждый вечер это выслушивать, потому что это было так мерзко. Но на самом-то деле у него не было ни той, ни другой, и он все никак не мог набраться смелости и пригласить куда-нибудь маму. Когда она бросила работать официанткой, они потеряли связь.

Около года спустя, вскоре после того, как мама начала ремонт в квартире нытиков Лоусонов, которую мы купили годом раньше, она как-то смотрела на циновку из рафии у магазина ковров на Эссекс-роуд, когда Малк проходил мимо. Как обычно. Малк десять минут притворялся, что рассматривал мохнатые оборки для лестничных ковров – и уже почти заказал несколько, так сильно он нервничал от того, что снова ее увидел. Он тоже жил на первом этаже; потом мы смеялись над тем, что лестничные ковры ему никак не могли быть нужны.

– Ты не мог просто притвориться, что ищешь новый ковер в гостиную?

– Тогда я не смог ничего придумать. Я очень растерялся, – говорил он непреклонно, и мы с мамой закатывали глаза.

Наконец, когда мама расплатилась за свою крафтовую циновку, она повернулась к Малку и сказала:

– Я собираюсь пойти куда-нибудь выпить. – Она показала «Нью Роуз Паб» напротив. – Что за черт – ты идешь со мной или нет?

– Иду, – ответил Малк. – Только дай мне… – и он посмотрел вниз на образцы ковров.

– Ты что-то хочешь купить? – спросила она его.

И Малк покачал головой, улыбаясь.

– Мне не нужны ковры. Мне вообще ничего не нужно! Я иду с тобой выпить!

Он переехал к нам год спустя, и в тот день мы устроили ему вечеринку, мы втроем и миссис Полл, в саду, даже повесили кое-какие украшения. Мне разрешили выпить малюсенький бокал шампанского. Мама купила кексы у Маркс & Спенсер, и это был очень значительный жест. Еще она купила себе новое ожерелье, и весь вечер она улыбалась, улыбалась во весь рот, так что даже было видно все зубы. Она ни разу не прикоснулась к Малку – она не любила показуху. Но она просто не могла перестать ему улыбаться.

И потом, через пару месяцев после переезда Малка, миссис Полл поехала в Лайм, в свои долгожданные каникулы. Мы с ней походили по магазинам, и она даже купила себе новое платье – джинсовое стеганое платье, очень практичное – и крепкие туфли на пробковых каблуках. В том городе у нее была школьная подруга, у которой она собиралась остановиться. Я все никак не могла с ней распрощаться, и потом мама, Малк и я махали ей, когда ее увозило такси, думая, как мы будем тут втроем дома, совсем одни. Надо сказать, что хоть я и старалась показать всем, что я уже взрослая и что мне больше не так уж нужна миссис Полл, я все равно ее очень ждала.

Но она не вернулась.

Мы долго не могли прийти в себя после смерти миссис Полл. И все же в своем завещании она просила нас продолжать жить обычной жизнью. «Будьте семьей». Так она сказала. И это оказалось легче, чем я думала, привыкая к нам троим: мне, маме и своему отчиму. Ведь нет большей радости, чем радость от того, что два человека нашли друг друга и сделали друг друга счастливыми, и тогда, и теперь. Маме и Малку замечательно вместе – как она обожает его, благоговеет перед ним, как смотрит на него с восхищением – моя колкая, пассивная, отсутствующая мама! Ради него она научилась готовить: кто бы мог подумать, что после стольких лет жареной картошки и рыбных палочек она окажется таким отличным поваром? Она даже ездила с ним в Шотландию на рыбалку. И как он восхищается землей, по которой она прошла, его глаза, когда он смотрит на ее золотые волосы, когда она издевается над ним, то, как он бубнит и весело говорит сам с собой, когда складывает постиранные вещи, загружает стиральную машину, занимается всеми этими рутинными делами, чтобы она ничего не делала по дому, только писала и готовила. Она устраивает беспорядок – он его убирает.

Мой брак развалился, потому что я думала, что страсть, какая была у моих мамы с папой, это самое важное. Я ошибалась. Все дело в обожании, и последние десять лет это происходило прямо у меня перед носом. Они обожали друг друга. Они не могли поверить, что нашли друг друга. Он сделал ее счастливой: наконец.

Только один раз мы думали, что всему пришел конец. На мой четырнадцатый день рождения, когда прошлое, казалось, совсем сходило на нет – смерть миссис Полл, мы, жившие одни в целом большом доме, перемены с приходом Малка, – у моей мамы случился рецидив. Мы называем его, если вообще о нем разговариваем, что редко, нервный срыв. Но я не уверена, что случился именно он. Не знаю, что это было, но в тот день что-то изменилось.

Мы были на пути в «Пиццу Экспресс» недалеко от Британского музея. Сначала мы хотели посмотреть на артефакты египетского некрополя, а уж потом пойти поесть пиццы. Это было мое видение идеального дня рождения, понимаете: никаких мерзких девчонок, никаких надоедливых парней, никаких тупых вопросов; только я, мама, Малк и несколько Птолемеев. Она подарили мне велосипед, и Малк напек блинчиков, а мама написала для меня стихотворение, которое прочитала за завтраком, про девочку по имени Нина.

 

Нина-подросток жила на субмарине,

Носила волосы копной, была влюблена в гиену.

Нина-подросток получила телеграмму:

Срочно возвращайте гиену в Аргентину!

 

Стихотворение мне не очень понравилось. (И, как заметил Малк шепотом, когда мама ушла за молоком, «телеграмма» – неверный в таком случае документ. Чтобы вернуть гиену в Аргентину, надо было бы получить судебное предписание. Это я тебе говорю, шептал Малк, пока ее нет.)

Я забыла свою новую сумочку, которую мне подарил Джонас – красивую сиреневую вещицу в форме багета из «Аксессорайз» с тонким, открепляемым шнурком, – и побежала за ней обратно в дом. Малк дразнил меня, когда мы выходили из дома, а мама нетерпеливо ждала нас на подъездной дорожке.

– Когда мне было четырнадцать, милочка, знаешь, чем я занимался в свой день рождения? Да, я пошел гулять со своим лучшим приятелем, и мы выпили бутылку маминого хереса и зажигали на переднем дворе наших соседей, и она избила меня по лицу «Дейли Рекорд». Вот это день рождения, Дилл, да? Дилл, дорогая? – И потом опять, резко: – Дилайла?

Я повернулась от тона его голоса. Мама смотрела через дорогу, с серо-бледным лицом, совершенно не двигаясь.

– Нет, – сказала она, уставившись куда-то в одну точку. – Только не это опять.

Мы проследили за ее взглядом, но там ничего не было. Мужчина отцеплял свой велосипед от фонаря. Несколько человек с ланчами навынос брели по пропитанной дождем дороге. Кот, живущий напротив, бежал по улице.

– Дилл, дорогая? – сказал Малк, отталкивая меня на пути к ней. – Что случилось?

На дороге было тихо, и мужчина напротив посмотрел на нее с любопытством, потому что она стояла, вытянувшись в струнку, просто смотря в никуда, не моргая. Как будто ее заморозили. Грузовик или что-то вроде того прогрохотал мимо, как я помню, потому что это было похоже на фокус: когда он уехал, кот Бальтазар испарился, как и мужчина, уехавший на велосипеде. Кусок белой оберточной бумаги, парящий на ветру, летел им вслед по направлению к каналу.

– Мам? – проговорила я. – Мам, с тобой все в порядке?

– Я знала, – сказала она, все еще смотря на что-то. – Я знала, что я права.

Я стояла рядом с ней, пытаясь понять, что она там видит. Но она повернулась, почти оттолкнув меня с дороги, и пошла в дом.

– Идите без меня, – все, что она сказала, и пока мы стояли там, в шоке, передняя дверь захлопнулась у нас перед лицами.

Две недели она не вставала с постели. Малк несколько раз вызывал врача, который никак не соглашался приехать на дом. Если физически она была не больна, она могла бы приехать в клинику на осмотр. И хотя мы знали, что ничего «физического» с ней не было, и продолжали ему это объяснять, все равно никто не приезжал. Теперь я жалею, что все так случилось.

По ночам я слышала, как она плачет, но днем она просто лежала, задернув шторы, поднимаясь, только чтобы сходить в туалет. Я была так напугана. Она гладила меня по волосам, когда я приходила ее проверить, она спрашивала меня, как прошел мой день, но она не слушала, и иногда она отворачивалась и начинала плакать, горько рыдая в подушку. Я снова чувствовала себя очень маленькой, только на этот раз у меня не было миссис Полл, к которой можно было убежать наверх.

Мы не знали, что делать. Мы чувствовали себя такими одинокими. Думаю, это был первый раз, когда я поняла, что Малк, на самом деле, стал мне отцом. Это одна из причин, почему, когда я говорю «мои родители», я имею в виду маму и Малка. Он занимался стиркой, мы вместе готовили еду, он садился на уголок моей кровати и разговаривал со мной, пока я не засну. Он стал работать из дома после обеда, чтобы быть рядом, когда я вернусь из школы.

Однажды в воскресенье, спустя две недели и один день, мы с ним возвращались из очередной прогулки по Хампстэд-Хит, теплым, но отвратительным вечером, когда мы оба шли и притворялись, что нам хорошо, и увидели маму на кухне, одетую и с помытой головой, ловко прокручивающую тесто через паста-машинку, как ни в чем не бывало.

– Простите меня, – сказала она, когда мы осторожно посмотрели на нее через теплую темную комнату. – Мне очень, очень жаль. – Она подошла к нам, крепко меня обняла, прижав к себе, и я заметила, что мы с ней стали почти одного роста. – Этого больше не повторится.

– Что это было, мам? – сказала я, пытаясь скрыть головокружительное облегчение.

Она посмотрела на Малка, который наблюдал за ней со сложенными крепко руками, и в ее глазах заблестели слезы.

– О, что-то пошло не так, но теперь все хорошо, – ответила она. Я увидела морщинки вокруг ее глаз и натянутость в ее улыбке.

Тогда я этого не знала, но потом поняла, много времени спустя, что бы ни случилось в тот день, это изменило ее. Что-то теперь нависало над ней. Это сложно описать, но это было что-то похожее на тупое тревожное предостережение. И хотя она знала, что что-то собирается напасть на нее, у нее не было выбора, кроме как пойти этому навстречу. Я вспоминаю, что мы там видели: мужчина на велосипеде? Но он ничего такого не делал, и вообще потом он уехал, и даже не смотрел в нашу сторону. Кот? Но что значил Бальтазар? Парящие куски мусора? Пасмурный день? Я стала понимать, что все те вещи ничего не значили, но что-то просто пришло ей в голову, какая-то дикая мысль поселилась в ее голове.

Теперь все хорошо. И так нам казалось долгое время, хотя я уверена, все было не так. Но нам пришлось в это поверить, конечно, и жизнь как-то незаметно продолжилась, как мне кажется, мы все успокоились. Я училась и училась, и теперь учителя вызывали маму не затем, чтобы посоветовать, где купить одежду секонд-хенд, а как мне помочь во время экзаменов, так как я была «крайне старательная» и «исключительно одаренная». Но я не была: мне просто нравилось учиться. Браться за проблему и находить решение. Контроль, контроль, в то время как многое в мире было неясным и не имело смысла.

По иронии, я думаю, что доставляла им больше проблем, чем если бы шлялась непонятно где, в Камдене, или Сохо, или еще где. Они могли бы наказывать меня, если бы я курила, или пила, или воровала бы, или приводила домой всяких непонятных парней. Но я этого не делала. Вместо этого я сидела в своей комнате: писала, читала, думала. Думала слишком много.

И вот, подходя к завершению этой небольшой биографической предыстории, в восемнадцать лет я была принята в Университетский колледж Лондона. Я помню, как моя старая классная руководительница говорила мне, когда я открыла мои отличные оценки: «Твоя жизнь лежит перед тобой, Нина. Не могу дождаться, чтобы увидеть, что ты с ней сделаешь».

Наверное, я больше похожа на маму, чем я это осознаю, а может, и нет. В любом случае, мне стыдно, что я не выпустила наружу свой мятежный дух чуть раньше. Я всегда была идеально хорошей девочкой, как мне казалось. Никаких проблем. А потом я пошла и влюбилась.