Глава 27

Август, 2014

Лето в Корнуолле наступает рано. Ласточки и стрижи летают уже с апреля, а к маю деревья покрываются листвой, и, конечно, в тяжелом, сладком воздухе порхают бабочки, ожидая, когда остальная часть страны – и свет, потому что по утрам все еще темно, – догонит их.

Последние два года, с тех пор как родилась Элис, я провела там довольно много времени. Не в доме – это невозможно. Дальше, на опушке леса, у выезда на дорогу, ведущую в Манаккан, есть сторожка, где жила настоящая Мэтти, до того как ее с матерью выселил мой прадед. Она была в плохом состоянии и до сих пор зимой там довольно неприятно, когда дорожка, ведущая к входной двери, становится непроходимой, покрывается грязью, льдом и листьями. Летом еще темно, не ловит сеть, в тени деревьев слышны только козодои и совы. Но сейчас здесь тепло и уютно. Есть две милые спальни, и я вычистила дымоход, чтобы мы могли развести огонь. На кухне есть вода, и я нагреваю воду для ванны на огне. Это тоже мое, часть моего состояния: приданое, оставленное мне женщинами моего рода. Я счастлива, что все так. Кому-то наверняка не захочется оставаться здесь больше пары недель, но когда вокруг тепло, уютно и аккуратно, здесь волшебно. Элис здесь нравится.

Именно здесь моя мать и Малк решили провести свой медовый месяц, и для меня это очень много значит. К августу в Корнуолле уже как несколько месяцев тепло, поэтому даже в той части коттеджа, что в тени деревьев, становится жарко. Мы с Элис приехали пораньше и присоединились к маме с Малком, вместе сев за обеденный стол. Малк жарил сардины с травами, крошащиеся местные сосиски, и мы ели как короли. Элли съела больше всех. У нее отменный аппетит: она может слопать две большие миски пасты за несколько минут. Она очень похожа на своего отца.

После обеда Малк сдвинул шляпу чуть дальше на голову и скрестил руки на груди.

– Я закончил, – сказал он. – Теперь моя очередь отдохнуть перед отъездом. Вы, девочки, собираетесь?

Мама посмотрела на меня.

– Я могу пойти одна, – сказала я, – если ты не против, мам?

Она кивнула.

– Конечно, конечно! – сказала она, немного напряженным, взволнованным голосом, потому что только она одна знала, зачем я туда иду. – Я имею в виду, я пойду с тобой, если хочешь, дорогая.

Я колебалась. Я хотела вернуться туда только с Элис. Я имею в виду, что это будет символический момент, последние две женщины Парр, но потом я поняла, что не могу пойти без мамы.

Гены, семьи, предки – это все забавные вещи, не так ли? Я была уверена, что мне не нравится «Птицы мычат», когда я была моложе. Потом, когда родилась Элис, я поняла, какая это замечательная книга. Я просто не смогла разглядеть этого раньше, это было так похоже на нашу эксцентричную маленькую жизнь. Теперь я читаю ее своей дочери, это ее самая любимая книга, так же как «Нина и бабочки» была моей любимой книгой, и я думаю, она уже понимает, что ее написала ее бабушка, и мне это нравится, мне это очень нравится. Моя замечательная мама.

До двадцати пяти лет я мечтала побольше узнать о человеке, который, как мне казалось, умер вскоре после моего рождения. Теперь, если уж на то пошло, я слишком много знаю о нем и об истории нашего рода. Теперь мне жаль свою мать и её семью – этих недооцененных американцев с Восточного побережья, ученых, сухих, рыжеволосых. Мамин отец умер в прошлом году, и она поехала на похороны, но я не смогла быть вместе с ней, поэтому мы с ней планируем съездить вместе в следующем году, если позволит отпуск. Я оставлю Элли с Циннией, ее другой бабушкой (никогда не было на свете более любящей бабушки, чем Цинния, никто не был более убежден в совершенстве своей внучки – но ей можно так думать). Мы поедем на Манхэттен и отдадим дань уважения молодости мамы, а потом отправимся в Калифорнию, чтобы навестить ее тетю и кузенов, которых я никогда не видела, и она не виделась с ними уже несколько десятков лет. Возможно, это будет наша единственная встреча, а может, и нет. Теперь я понимаю, что вы можете завязать себя в узлы, пытаясь воссоединить свою семью. А иногда можно просто все оставить в покое.

Вот что я собираюсь сделать сегодня. Я собираюсь оставить кое-кого в покое.

Все, что началось с того, когда Лиз подошла ко мне в тот день в библиотеке, все, что произошло потом, случилось из-за моего странного представления о семье. Я нервничаю, потому что не сказала маме, что именно собираюсь сделать, и не уверена на сто процентов, что права, но не могу не сделать этого. Я должна запереть Кипсейк и оставить его, оставить его бабочкам и природе, чтобы они закончили свою работу к его возвращению, возвращению земле.

Короткие, толстые ножки Элис дрожат, когда мы срезаем через покатую, хорошо протоптанную дорожку от домика через луг, но она не жалуется. Она настаивает на том, чтобы везде ходить пешком, несмотря на то что у меня есть рюкзак-слинг. Она смеется и показывает на пчел, жужжащих над ней, на ярко-желтую амброзию, похожую на маленькие подсолнухи, и плачет, когда уколет свои гладкие розовые пальцы о чертополох. Она никогда раньше его не видела и не понимает, в чем дело. Но она не боится. Она совсем не похожа на меня, у нее нет страха. Она похожа на своего папу. У нее его золотые кудри и его огромные глаза, и иногда, когда я смотрю на нее, мое сердце рвется на части.

День стоит неподвижный, и туманное золотое сияние опустилось на поля. Вдалеке – так далеко, что почти не слышно – я слышу кого-то на реке. Интересно, смотрят ли когда-нибудь прохожие на деревья, думая, что там за ними? Догадаются ли они когда-нибудь, что здесь руины дома, что когда-то это был один из величайших домов в стране?

Мама держит Элли за руки и тащит ее по грязи. Недавно, на прошлой неделе, прошел дождь, и земля стала пухлой и сочной. Мы стоим на мелово-гравийной дорожке, которая вьется и ведет к Кипсейк, к лугам, где мой отец охотился на бабочек, а моя прапрабабушка Александра научила Тедди всему, что знала.

Элис говорит: «Хочу пить».

Мы обе, мама и я, тут же начинаем суетиться, как ковбои в перестрелке, соревнуясь, кто из нас первой вручит ей свою бутылочку с водой, и я думаю, пока мама помогает Элис пить из своей, о том, как повезло моему светловолосому решительному ребенку. Я думаю о своем отце, играющем здесь в одиночестве, заброшенном матерью и отцом, ищущем бабочек, боящемся ночи, одиночества. О Тедди, убегающей с Мэтти на станцию Труро глубокой ночью, садящейся в поезд, который отвезет ее в Лондон, подальше от дома-магнита. Я думаю о Безумной Нине, которая при лунном свете скачет верхом, бежит в Персию, чтобы воскресить сломленную женщину внутри себя. О бабочках, которых она тайком привезла домой в виде личинок, в коробках для своих детей, что моя бабушка, и ее мать, и ее мать делали, чтобы показать свою любовь. Я думаю о своем отце, о письмах, которые я ему посылала, о фотографиях его внучки, которые так и остались нераскрытыми, о том, как это глупо, что мне больно, и я думаю о Тедди. Интересно, что бы она сказала обо всем этом. Куда она пошла, как закончила свои дни, была ли она счастлива.

Я думаю обо всем этом, когда мы идем сквозь последние лучи великолепного солнца, наши плечи теплые, моя маленькая девочка крепко сжимает мою руку, она напевает и болтает.

Мама говорит:

– Знаешь, тебе не обязательно это делать.

– Я хочу, – говорю я. – Это моё решение.

Мне придется предать забвению эту семью, чтобы мы могли жить своей жизнью. Я не хочу, чтобы Элис чувствовала то же, что и я, – что у нее не хватает половины самой себя. Она узнает правду о своем отце. Конечно, у нее есть супербабушка – теперь Цинния не может ненавидеть меня, потому что я подарила ей единственный памятник Себастьяну, который помогает ей пережить агонию его потери. И я могу сказать Элис, как сильно я любила ее отца. У нас все случилось в неподходящее время – все было не в порядке, еще до ее рождения, и она исправила это странным, болезненным способом. Я знаю, что любила его и никогда не смогу заполнить пустоту в моем сердце, которая была занята любовью к нему. У меня было много времени подумать, когда я была беременна. Себастьян, ты ведь знаешь это, правда?

Я закончила свой педагогический курс после того, как Элис исполнилось шесть месяцев; у меня новая работа в Лондоне, в начальной школе в Хакни. Мой второй год начинается в сентябре. В прошлом году я начала сотрудничать с книжным трестом, чтобы убедиться, что каждому ребенку в моем классе кто-то читает перед сном. Я до сих пор хожу к двум детям раз в неделю, чтобы почитать им книги, потому что их родители не читают по-английски. Я живу с мамой и Малком, но теперь это огромное счастье – делить с ними дом, чтобы Элис знала их обоих и они о ней заботились. Мы занимаем два верхних этажа – один я, другой она. Старая квартира миссис Полл вернулась, и ее старая кухня снова стала нашей кухней, я отремонтировала ее на деньги, полученные в наследство. Интересно, что бы подумала обо всем этом миссис Полл? Я думаю, она улыбнулась бы своей спокойной улыбкой и сказала: «Ну разве ты не чудесная, дорогая?»

Итак, сегодня мы возвращаемся в Кипсейк из-за двух вещей, с которыми я еще не разобралась. Последние из моих задач, и тогда я почувствую, что сделала все, что должна была сделать.

Через три месяца после смерти Себастьяна, когда туман еще не рассеялся, мне позвонил Чарльз Ламберт. Я едва вспомнила, кто он такой: иногда было трудно уследить за всем.

– Послушайте, мисс Парр, я должен был вам позвонить, – сказал Чарльз. – Простите меня. Но вы не ответили ни на сообщение, ни на письмо – насчет бабочек. Помните, собирался приехать кто-то из «Охраны бабочек Корнуолла», чтобы осмотреть это место? Парень, которого мы изначально послали для оценки, был чем-то вроде эксперта-любителя. Он видел сад – есть ли там какой-нибудь дикий сад?

Я так ясно помню, где была во время этого разговора. Я сидела на кухне, закинув усталые ноги на стул.

– Можно и так сказать.

– Интересно. Знаете ли вы какую-нибудь причину, по которой можно считать, что там обитают бабочки, ранее не известные в Великобритании?

– Хм, – тупо сказала я, глядя на стариков, рыбачивших на берегу канала. – Нет, понятия не имею, извините.

– Я читаю отчет того парня. «Дальнейшие наблюдения необходимы как окончательное подтверждение того, что это единственная естественная среда обитания Харакса Европейского в Западной Европе, и это будет прорыв в энтомологии и таксономии. Это указывает на необычные, можно сказать, совершенно уникальные условия сада Кипсейка. Годы запустения, наклонная долина, которая ловит солнце, богатая минералами почва и теплый, влажный климат вместе создали почти тропическую среду, которая позволила редкому Хараксу Европейскому, не замеченному за пределами Средиземноморья и Африки, размножаться здесь. Неизвестно, как этот вид сюда попал. Он…» Простите, что вы хотели сказать?

– Я это знаю, – сказала я. Я сидела. – Я знаю, как они туда попали.

– Ах. Ну, это будет долгий процесс, чтобы установить происхождение бабочек, и я уверен…

– Нет, – сказала я, смеясь. – Я действительно знаю, как они туда попали. Мой предок… – Потом я замолчала. – Вообще-то, это долгая история. Продолжайте.

– Это хорошие новости, мисс Парр. Они хотят подать заявку на специальный охранный ордер, чтобы запретить публичный доступ. Они должны будут тщательно охранять место и продолжать следить за популяциями бабочек. Он говорит, что там не только бабочки. Здесь полно зимородков, сов, козодоев и так далее. Это довольно необычно.

– Да, – сказала я. – Так и есть.

– И интересно, как это сработает на вас. Я думаю – и я тут строю дикие предположения, – что Национальный фонд, возможно, захочет выкупить у вас землю.

– Я не продам его, – ответила я. – Я сдам его им в аренду, и они смогут им управлять. Я не хочу, чтобы они что-нибудь в Кипсейке уничтожили. Она оставила все как есть не просто так. Я до сих пор не совсем понимаю, почему она это сделала, но я уважаю ее волю.

– Она?

– Моя бабушка.

– О… Конечно.

– Чарльз, – сказала я. – Вы что-нибудь знаете о ней? Где она умерла? Что с ней случилось?

– Я не могу разглашать эту информацию. Жаль, что не могу. – Помнится, мне показалось, что в его голосе не было особого сожаления. – Наш первый долг перед клиентом.

– Я ваш клиент.

– Да, но не в данном случае. И… – Он остановился.

– Что?

– Ну, я тоже не знаю. Я имею в виду, все эти документы были подписаны много лет назад. Так что, даже если бы это не было противозаконно, мне бы тоже пришлось выяснять.

Я была погружена то в шок от своей беременности, то в траур по Себастьяну. Все изменилось, когда я впервые прошла УЗИ, увидела ребенка, которого мне суждено было родить. К моменту этого телефонного разговора я уже знала, что у меня будет девочка. Я была взрослой, со своей историей и наследием, и я готовилась стать матерью. Я смогла справиться с этим. Я смогла это сделать.

– Понимаю. Слушайте, раз уж мы заговорили об этом, мне, вероятно, придется составить завещание. Хм… в нем должно быть кое-что странное. Я имею в виду, я не собираюсь умирать, но все, что связано с домом… – Я остановилась. – У вас когда-нибудь были такие странные случаи?

– Мисс Парр, некоторые дела, которыми мы занимаемся, такие, что вы и ваша бабушка еще вполне простой случай. Я могу составить любое завещание. Хорошо, – сказал он, и я услышала щелканье клавиатуры, стук пера, которое ему так нравилось, и представила его в сером костюме, с мальчишеским возбуждением, возможно, снова ожившим на его лице. – Могу я попросить прислать команду из Национального фонда? Они свяжутся с вами при первой возможности? Как вы можете себе представить, они все абсолютно в восторге от своего открытия. Это вызвало чертовски много волнений…

Я прервала его, волна тошноты захлестнула меня:

– Попросите их. Конечно. Скажите мне, что им нужно.

Я снова откинулась на спинку стула: по правде говоря, в тот день все это казалось таким глупым – трепещущие насекомые и взрослые люди, карабкающиеся по камням, когда Себастьян все еще лежал целым в земле, а у его ребенка не было отца. Тогда я этого не понимала.

А еще была Лиз. Когда Элис исполнилось шесть месяцев и я старалась быть независимой – я дважды ходила в магазины, чтобы купить молока, и пила кофе с Элизабет, – я получила странную просьбу. Мама предложила как-то вечером искупать Элис, и когда я вернулась на Ноэль-роуд, совершив редкую прогулку в одиночестве, то обнаружила, что Малк стоит на кухне в некотором замешательстве.

– В чем дело? – спросила я, пытаясь скрыть ужас, который испытываешь, когда оставляешь ребенка и возвращаешься к кому-то с таким выражением на лице. – Все в порядке, Малк?

– Абсолютно. Слушай, Нинс. Кто-то по имени Эбби звонил тебе на мобильный, – сказал он, почесывая в затылке. – Я ответил. Она… она сказала, что ты должна прийти. Прямо сейчас. Я сказал – я сказал, что это чушь, нельзя просто бросить все и убежать. Но она сказала, что ты поймешь, чтобы я передал тебе и она должна с тобой увидеться.

Он протянул мне телефон. Эбби написала мне.

Привет, Нина. Извини за беспокойство. Лиз уже уходит. Ей осталось недолго. Если ты прочитаешь это, не могла бы ты прийти сегодня вечером? Спасибо.

Я уже была на полпути к лестнице и бежала в ванную, где мама весело ворковала с Элис, которая лежала в неглубокой ванночке, яростно колотя ножками в воздухе и крича от восторга.

– Только посмотрите на эти булочки, – говорила мама, почти пьяная от радости. – Посмотрите на это нежное личико! Посмотри на себя!

– Мам, – сказала я. – Мне нужно идти. Это Лиз. Элис Грейлинг. Она умирает… Ее сиделка хочет, чтобы я пришла. Можешь уложить Элли?

– О. – Мама встала. – О, конечно.

– Дай ей бутылочку, она в морозилке. И убедись, что температура в комнате в порядке – прошлой ночью была жара. И мам, молния на ее гро-бэг очень…

– Боже, со мной все будет в порядке, – сказала мама, закатывая глаза. – У меня был ребенок, ты ведь выжила, правда?

– Ну… – начала я.

– Не хами. И если ты собираешься упомянуть миссис Полл, я не хочу об этом слышать.

Я поцеловала ее и побежала вниз, оставив Элис в неведении, пускать пузыри и с удивлением смотреть на свою ручку, которую она то и дело прижимала к лицу.