Осень стояла во всей красе – яркая, пламенеющая багряной листвой, желтеющая опадающей хвоей. То и дело, не выдержав давления изнутри, с треском разрывались твердые оболочки похожих на ручные гранаты плодов, рассыпая мелкие колючие семена. Солнечным днем хвойные рощи тарахтели так, что хищникам ничего не стоило подобраться вплотную к мелким зверькам, промышлявшим семена.

Барини звери не трогали – им хватало пищи, а кроме того, бывший князь Унгана меньше всего походил на дичь. Разве что для двуногих хищников. Один только раз некий зверь размером поболее рыси выдал себя шипением и, припав к земле, заерзал задом, как делает кот перед прыжком. Барини выставил перед собой палаш – прыгай, дружок, если ты настолько глуп. Зверь не прыгнул.

Колючие семена заключали в себе толику вкусной мякоти, но грызть их было сущим наказанием. Барини охотился на зверьков, отчасти напоминающих земных грызунов, жарил их на палке и ел без хлеба и соли. В это время года никто не умер бы здесь от голода, имея под руками кремень, огниво, трут и арбалет с десятком стрел. Стрелы он берег и стрелял только наверняка.

Спал – на лапнике, закутавшись в плащ, нечасто рискуя разводить костер. Каждое утро превращалось в пытку – боль в боку мешала встать. Кое-как перевернувшись на спину, Барини обхватывал обеими руками колено и принимался раскачиваться, постепенно увеличивая размах, – и с очередным рывком переходил в сидячее положение. Дальше было проще, а днем он, случалось, и вовсе забывал о сломанном ребре.

Здесь не было дорог и почти не было людей. Сюда не добрались бригады лесорубов, сильно проредивших унганские леса ради великих амбиций князя Барини. В этих краях беглец мог рассчитывать остаться незамеченным какое-то время.

С горы – на гору, с горы – на гору… Горы становились выше, а склоны круче. И с каждым днем все выше и выше поднимались на севере вершины Холодного хребта. Некоторые пики уже оделись снегом.

Перебраться через хребет до зимы – вот что было насущной необходимостью. В пределах Унгана Барини не мог чувствовать себя в безопасности. Забейся в щель, как таракан, – выкурят и из щели. Не найдут? Найдут. Потому что будут очень тщательно искать. Не может такого быть, чтобы Гухар не разослал повсюду отряды, назначив большую награду за голову беглеца. Ищут. Найдут – взять живым не попытаются. Зачем новому князю Унгана живой Барини?

Однажды он наткнулся на селение – десятка полтора убогих хижин в узкой долине. Его учуяли собаки пастухов, и он решил не прятаться. Отчасти на это решение повлияли дразнящие запахи очага и варящейся где-то похлебки. Черт знает до какой неосторожности может довести человека усиленное слюноотделение!

Сбежалась вся деревня; мужики – с топорами и дрекольем, бабы – так. Затараторили. Барини понимал через два слова на третье. Здешний народец разговаривал на странном диалекте, состоящем из давно вышедших из употребления унганских, юдонских и еще неведомо каких слов. Указав на палаш и арбалет, Барини отрицательно помотал головой – и дреколье было опущено. Сказав, что хочет есть, он показал монетку – и был встречен как гость.

Хлебая из грубой миски горячее варево – ничего вкуснее в жизни не едал, – он пытался понять: что за люди? Мелькнула даже мысль, что его занесло ненароком в юдонские владения. Ни о каких унганских деревнях, прилепившихся к Холодному хребту, никто в Марбакау и слыхом не слыхивал. Налогов из этих краев не поступало, потому что не могут же платить налоги люди, которых нет! Однако они были – жили здесь, наверное, тысячу лет, никому ничего не платя, ни от кого не завися, борясь с зимними стужами, голодая, вырождаясь мало-помалу, но все-таки и в скудости жили достойно. Пасли стада, охотились, били рыбу в быстрых речках, хоронили детей и стариков в голодные годы, ковырялись на огородах, редко-редко наведывались в ближайшее – всего пять дней пути для хорошего ходока – сельцо, чтобы выменять десяток звериных шкур на один старый топор, и жили, в общем куда счастливее крепостных крестьян. О войне они и слыхом не слыхивали, более того – полагали, что Унганом до сих пор правит маркграф. Наивные, свободные, добрые люди…

Одна из девушек напомнила Лави – такая же стройная, с тонкими, совсем не крестьянскими чертами лица и пышной вороной гривой. Где-то несостоявшаяся графиня? Кому служит, с кем спит, за кем почуяла силу? За Гухаром?

У Барини устал язык рассказывать, что делается в Большом мире. Нехватку слов возмещала жестикуляция. Слушатели качали головами и, кажется, не очень-то верили. Ну и черт с ними. Главное – не пытались ни убить, ни ограбить. Получив в уплату за пищу и ночлег монетку и рассказ, тем и удовлетворились. Добрые люди.

Жаль, у них не водилось хлеба. Наверное, в этой долине он не вызревал.

Наутро путник пошел дальше – и вовремя. Не он один наткнулся на затерянную в горах деревушку. Отряд аркебузиров человек в десять нечаянно сделал то же самое. Барини видел издали, как капрал таскает старосту за бороду и как тот указывает рукой, куда направился беглец. А что старосте! Разве он обещал молчать о визите странного человека, да еще когда на кону стоит жизнь его самого и жизни домочадцев? Очень надо!

Барини не стал ждать – двинулся вверх по склону ущелья, удлинив шаг и решив сократить привалы до минимума. Будет погоня, тут и к гадалке не ходи. К сожалению, единственный разумный путь к Холодному хребту был отчетливо виден не только беглецу, но и преследователям.

Что сложного в том, чтобы затеряться в лесистых горах, если у преследователей нет собак? Обдумав эту мысль, Барини отверг ее. Нет времени. Пока держится хорошая погода, надо во что бы то ни стало перевалить через Холодный хребет, а перед этим еще найти перевал… Только вперед! Как жаль, что ночью в горах далеко не уйдешь – либо заблудишься, либо свернешь себе шею. Но при полной луне можно попытаться идти и ночами…

Луны не было. Барини шел до полной темноты, сделав за день более двух обычных дневных переходов. От усталости подкашивались ноги, тупой болью ныл бок, зато голод мучил не сильно – кто чересчур вымотан, тому кусок в горло не полезет. Тем лучше, потому что у того, кто спасается бегством, не будет и куска – охотиться некогда.

Заставив себя нагрести ощупью кучу прелой хвои, он уснул на ней, закутавшись в плащ, а при первых намеках на рассвет поспешил дальше. Правильно сделал. Выстрел из аркебузы был произведен издалека и впопыхах, пуля расплющилась о валун в трех шагах от Барини, но доказала: погоня идет всерьез, загонщики неутомимы. Они тоже использовали светлое время по максимуму.

Какая пошлая вещь – действительность! Она обожает тыкать в глаза доказательствами того, что ясно и ребенку!

Барини перешел на бег. С десятком аркебузиров ему не тягаться. Но быстро ли и долго ли может бежать человек, чья комплекция соответствует скорее штангисту, чем кроссовику? Его настигнут, когда он настолько выбьется из сил, что не сможет натянуть тетиву арбалета…

Затеять перестрелку? Но стрел, как нарочно, только десять. Точно по числу преследователей.

Долина превратилась в ущелье. Штурмовать крутой склон было бы безумием – легкие на ногу преследователи легко догонят грузного беглеца. Оставалось пробираться по дну ущелья – сырому и неприветливому, но проходимому. А что еще надо?

Еще дважды позади слышались выстрелы, сделанные скорее ради того, чтобы заставить жертву понервничать. Для них он уже был жертвой. Не рано ли?

Все выше и выше. Хвойный лес уступал место карликовой поросли, мягкая почва – хаосу обомшелых глыб. Где-то под камнями журчала вода. Один раз Барини упал, поскользнувшись, и свету невзвидел от боли. Солнечным сплетением прямо о гранитный зуб… Несколько секунд он лежал, разевая рот, точно рыба на берегу, ловил и не мог поймать ускользающий воздух. А погоня приближалась.

Встать на ноги – пытка. Вдохнуть – пытка. Остаться на месте – верная смерть. Недели через три новый властитель Унгана получит сильно тронутую разложением голову бывшего князя и возликует оттого, что одной проблемой стало меньше.

Барини уже не бежал – шел. Ковылял, зная: еще одно такое падение – и не хватит сил встать. Мешал притороченный к спине арбалет, а еще больше палаш, бивший при каждом шаге по бедру и норовивший запутаться в ногах. Выбросить? Это лишь отсрочит финал, и то ненадолго. Повернуться и принять бой? Это самоубийство. И нет, как назло, подходящих мест для засады…

За поворотом ущелье кончилось. Разом. Барини застонал бы, если бы мог. Естественный каменный амфитеатр преградил путь, и каждая ступень была по грудь высотой, а шириной от силы в две пяди. Со ступени на ступень прыгал ручей, сеял водяную пыль, и висела в ней куцая радуга. Финал?

Драматическая развязка, как в театре. Не хватает только аплодирующих зрителей!

К черту! Он князь, а не лицедей. Барини карабкался, рыча от злости и боли, забрасывая свое тело со ступени на ступень. Выше, выше… Успеть!.. Он знал, что не успеет. В какой-то момент рядом с головой взвизгнул камень, больно ударив в лицо отбитой крошкой. Барини оглянулся лишь на миг. Аркебузиры стреляли в него шагов со ста – и мазали. Сумасшедшая беготня не прошла даром и для них. Задыхающийся стрелок – плохой стрелок. Мелькнула мысль: сгоряча они могут не сообразить подобраться поближе, а через полминуты будет поздно… если только он не сорвется…

Обожгло плечо. Барини не сорвался. Серьезной боли он не чувствовал, и рука двигалась – значит, царапина. Выше, выше!.. Скорее!.. Перевалившись через край, он отполз немного, чтобы не подставлять себя под выстрелы, и кое-как отдышался. Теперь он знал, как надо действовать.

Казалось, до перевала было рукой подать, но Барини, пригибаясь, побежал вдоль амфитеатра. Подполз к краю, выглянул. Так и есть: двое уже карабкались по уступам, остальные прикрывали их с аркебузами на изготовку. Всего солдат было девять – либо он обсчитался накануне, либо кто-то отстал. По таким тропам и неудивительно… Сняв со спины арбалет, Барини рычагом натянул тетиву, вложил в желобок тяжелую стальную стрелу, вторую стрелу положил рядом. Доброе старое оружие… Он никогда не был хорошим арбалетчиком, он тяжело дышал, и рана некстати начала саднить, но кто же из имеющих опыт арбалетной стрельбы промахнется на пятидесяти шагах? Здесь совсем не надо быть Вильгельмом Теллем…

Первым выстрелом он сбил крайнего в цепочке прикрывающих. Вторым – загнал стрелу в затылок тому из карабкающихся, что залез выше. Убитый закувыркался по уступам вниз. Остальные завопили, открыли пальбу, и Барини отполз.

Идеальное место! Он мог легко менять позицию, перебегая вдоль верхнего края амфитеатра и оставаясь невидимым для аркебузиров. Он мог держать под контролем все удобные пути подъема. А солдаты внизу могли лишь стрелять в него, когда его голова и плечи ненадолго покажутся над скалой.

Обогнув амфитеатр, Барини снял еще одного скалолаза. Затем, оставаясь невидимым, прокричал командиру отряда: «Эй, болван, как тебя там! Людей побереги!» Хотел разозлить – и разозлил. Когда до начальствующего над загонщиками дошло, что, оставаясь на месте, он лишь без толку теряет солдат, Барини довел счет убитых до четырех и одного ранил. Правда, и у самого осталось только три стрелы.

Преследователи отступили, унеся раненого и оружие убитых. Когда они скрылись за поворотом ущелья, Барини зашагал вверх к перевалу. Несмотря на соблазн спуститься, дабы выдернуть из трупов свои стрелы и поживиться имуществом убитых, он не стал этого делать. Если солдаты затаились за поворотом, он стал бы для них мишенью. Но более вероятно, что они начнут искать – и скоро найдут – обходной путь.

Склон был крут. Иногда приходилось карабкаться на четвереньках. Через каждые сто шагов Барини отдыхал, считая про себя до пятидесяти. Здесь не рос лес – он остался в ущелье и ниже. Изредка попадались карликовые деревца, крученые-перекрученые ветром, только что в узел не завязанные. Обзор был хорош. Преследователей не было видно. Пока.

Наивно было бы считать, что они бросили погоню. Голова Барини – дорогой товар, редчайший шанс для вчерашней деревенщины изменить свою судьбу. Это большие деньги и, возможно, чины. Кто ж отступится?

Ближе к перевалу он уже отдыхал после каждых пятидесяти шагов и считал до ста, а на перевале позволил себе десятиминутный отдых, заодно осмотрев рану. Так и есть – царапина. Кровь засохла бурой коркой.

Здесь уже лежал снег, рыхлый и невероятно белый, по всему видно, недавно выпавший и неглубокий – всего-навсего по щиколотку. Таять не собирался, устраивался на зиму. Ежась от холода, Барини снял камзол и задубевшую от крови рубаху, вымылся снегом и снег приложил к ране. Огляделся.

Далеко внизу двигались четыре крошечные фигурки. Барини опережал их на полчаса. А впереди за заснеженной долиной и замерзшим озерком вставали сверкающие на солнце снежные пики главного хребта, и слепо тыкались в них бездомные облачка-бродяги.

Барини хрипло выругался. Будет чудо, если ему удастся стряхнуть погоню и перебраться через Холодный хребет. А что на той стороне? Промерзлые степи или тундры. Зимой там не выжить.

И стоит ли продолжать путь, чтобы, помучившись вдоволь, умереть не сейчас, а несколько дней спустя?

А ведь стоит. Хотя бы для того, чтобы гнилая голова бывшего правителя не скалилась на всю рыночную площадь в Марбакау!

Да и жить ведь лучше, чем не жить. Нет? Пока жизнь можно терпеть – точно лучше.

Когда начало смеркаться, первый перевал остался далеко за спиной, а второй, выше первого, еще маячил далеко впереди. Снова начался подъем, позади остался убийственный марш-бросок через целое море снега – чаще по колено, но кое-где и по пояс. Четыре фигурки по-прежнему держались в пределах видимости, почти не приблизившись. А ведь они шли по уже протоптанному следу, и они были молоды! Наверное, физиологи ошибаются: выносливость не связана с возрастной перестройкой организма. Просто-напросто молодые еще не умеют терпеть.

Барини ничего не ел со вчерашнего утра и не хотел есть. Кто больше всего на свете хочет упасть и уснуть, тому не до еды. Когда совсем стемнело, он заставил себя идти до тех пор, пока не испугался сбиться с пути, и лишь тогда вырыл себе нору в снегу, заполз в нее, закутавшись в плащ, как личинка ручейника в чехлик, и забылся тревожным сном, наказав себе во что бы то ни стало проснуться с первыми лучами рассвета. Игра еще не была окончена. Пока есть что поставить на кон, хотя бы жизнь, игра продолжается.

Среди ночи он ненадолго проснулся от завываний ветра, а утром с трудом выкопался из громадного сугроба – снежный буран едва не поставил точку в игре. Быстро светало, непогода уходила на юг. Дрожали перетруженные мышцы, кружилась голова, а желудок на сей раз властно потребовал еды. Вместо завтрака Барини до боли растер лицо снежной крупой.

Преследователей он заметил через час после того, как двинулся в путь. Расстояние до них не увеличилось, зато теперь их было только трое – по-видимому, один не то обморозившийся, не то слабосильный был отослан назад. Три противника – и три оставшиеся арбалетные стрелы…

Не тот случай. Дрожат руки – не попасть. Да и позиции для засады нет.

Боя не будет – разве что в самом крайнем случае. Будет продолжено состязание на выносливость. Семь противников уже выбыли из игры. Есть шанс.

К полудню стало ясно, что шанс этот мал. Подъем становился все круче и круче. Какой это перевал! Это гребень! Двадцать шагов – остановка. Кровавая муть перед глазами. Бешеные удары сердца и пот, заливающий глаза, несмотря на холод. И всюду снег, глубокий снег! Осенний, свежий, рыхлый. Человек в нем – муха в патоке.

Золотые монеты из мешочка посыпались в снег. Лишний груз. Авось он хоть на минуту задержит преследователей. Да будет благословенна их жадность, да возобладает она над усталостью!

Другой гребень высился справа, но этот был еще круче. Снежный наддув, наметенный ночным бураном, выступал колоссальным карнизом. Барини подумал о возможной лавине между делом, без страха. Что лавина! Это просто случайность, а не проигрыш. Соперники в игре – люди, а не стихия. На стихию он злился, но бояться ее уже не было сил.

Он оглянулся. Погоня приблизилась. Преследователи спешили, ходко продвигаясь по оставленной им борозде в глубоком снегу. Там, где они сейчас находились, подъем к перевалу был еще не так крут, а там, где находился он, можно было лишь карабкаться на четвереньках. И он стал карабкаться. Скользил, втыкал в снег неподъемный палаш, стискивал зубы и больше всего боялся покатиться вниз. Теперь он знал, что такое бороться на крайнем пределе сил, но это знание не принесло ему ни удовлетворения, ни радости.

Больше он не оглядывался на погоню. Не оглянулся и на аркебузный выстрел, сделанный издалека. Оглянулся лишь на тяжкий гул, от которого задрожал воздух.

Снежного наддува на правом гребне уже не существовало, и с гребня катилась лавина. Вонзив в снег палаш по самую гарду, Барини смотрел, как росло и ворочалось снежное чудовище, с каждым мгновением набирая мощь, как вспухало и клубилось белое облако, падая на три нелепо копошащиеся фигурки под ним, и как оно грянулось, накрыв собою то, что было погоней. Снежное облако заставило зажмуриться, снег моментально набился в рукава, в уши, за шиворот. Еще одна лавинка – маленькая – прошла шагах в пятидесяти от Барини.

Теперь можно было отдохнуть как следует – минут десять, а то и полчаса. Вниз пути не было; вниз ушли те солдаты, которых он не убил; снизу не следовало ждать ничего, кроме неприятностей. Следовательно – вверх, к перевалу.

С той разницей, что теперь без спешки и суеты.

– Кажется, ему удалось ускользнуть, – проговорил дьявол.

– Гухар так плох? – поднял бровь пророк.

– Наоборот. Землю роет. Но Толька Баринов тоже непрост и научился здесь кое-чему. А уж упрямцем он был и на Земле.

– Это да, – согласился Морис.

Он был рад, что Отто не явился сюда, в пещерную резиденцию пророка. Разговор шел по визору. Отто развил бурную деятельность: снабжал Гухара сведениями о передвижениях недобитых имперских войск, сеял заразу в Ар-Магоре, куда они стягивались, спровоцировал восстание городской бедноты в Габаскане, интриговал с кочевыми варварами, но больше всего следил за успехами новой креатуры. Гухара Пятого лишь изредка приходилось деликатно поправлять, а вопрос о неделикатном воздействии и вовсе никогда не поднимался. Гухар отличался редкой понятливостью.

Упрекнуть Отто было не в чем: он держал Мориса в курсе дел и крайне редко, лишь в особых ситуациях, требующих мгновенной реакции на события, принимал важные решения самостоятельно. О чем докладывал при первой возможности. Иногда Морис спорил с ним, иногда советовал и даже настаивал поступить так-то и так-то, но в целом констатировал: Отто не наделал грубых ошибок. Так, помарки. Не повод для выяснения отношений.

И все же видеть Отто ему не хотелось. Конечно, ничего бы не случилось, но… Они сели бы за стол, пророк и дьявол, обменялись бы дежурными мнениями о качестве пищи из синтезатора и достоинствах сливового вина, вымороженного по горскому рецепту на леднике, затем перешли бы к делу, бесконечно увязывая, согласовывая и споря. В том числе поговорили бы о Тольке Баринове – точно так же, как сейчас по визору. И точно так же Морису казалось бы, что Отто хочет о чем-то спросить, о чем-то главном, что важнее текущих забот по реализации великого плана, важнее всего на свете… Нет, он, конечно, не спросил бы. Но ощущение многократно усилилось бы, если бы Отто был рядом. Оно измучило бы, а чего ради? Кому это надо?

Какая же это феноменально подлая штука – действительность! Из прекраснодушных мечтаний вырастают жестокие планы, и если человек чего-то стоит, то они претворяются в жизнь, а по ходу дела выясняется, что жестокость и коварство противников можно победить только еще большей жестокостью и уже не коварством, а просто подлостью… и все для блага людей, для пользы еще не рожденных бесчисленных поколений, чтобы они, значит, оставались людьми, а не погружались, как земляне, в сытое скотство псевдожизни, чтобы желудки и гениталии не торжествовали над мозгами! Или хотя бы над традициями – для тех, у кого нет мозгов.

Земля… Душой Морис всегда тосковал о ней, хотя разум протестовал против этой тоски. Что хорошего в сытом и счастливом закате человечества? Нет, и там были отщепенцы, озлобленные на весь мир и мечтающие переделать его бластерами и бомбами, люто ненавидящие благополучных двуногих скотов, живущих от одной дозы наслаждения до другой и неизвестно почему преисполненных невероятного самомнения… но ведь почти все эти отщепенцы злобствовали лишь из-за того, что сами они не были допущены к педали удовольствия… И безмозглая сытость мало-помалу побеждала безмозглую злобу, и мнилось: истинный Золотой век уже на пороге…

Ага, как же.

Ни на миг Морис не усомнился в своей правоте. План сработал… скорректированный план, принятый им и Отто, пророком и дьяволом, и поневоле скрываемый от князя Барини. Толька Баринов не принял бы его и все испортил бы. Десять к одному, что никто и никогда больше не услышит о князе Барини, если только где-нибудь на задворках Империи не начнут один за другим объявляться самозванцы. Нет успехов без потерь: один единомышленник погиб в черной дыре по воле физических законов, другой пропадет без вести по воле ближайших друзей… Так надо. Вот только на душе тяжело и гадко, и придется с этим жить.

– Ты так и будешь молчать? – спросил Отто.

– А что я могу сказать? – ответил пророк.

Помолчали еще. Хотелось прервать связь, но Морис предпочел бы, чтобы это сделал Отто. А Отто, наверное, хотел, чтобы связь прервал Гама.

– Я бы поискал его, – обронил наконец дьявол после мучительной паузы.

– Тольку?

– Да.

– У тебя что, дел мало? Могу добавить.

– А я в свободное время. Факультативно. Тем более что у меня есть кое-какие гипотезы на тему, куда он мог подеваться.

– Ну-ну, – только и сказал Морис. Ему стало ясно, что Отто все равно поступит по-своему. Пусть. Споры и ссоры отныне недопустимы. Но как все объяснить Тольке, если паче чаяния беглец все-таки отыщется в каком-нибудь глухом углу? Практически это почти невероятно, но теоретически все возможно. Отто надеется, что со временем Толька все поймет… Для дьявола Отто слишком оптимистичен.

Поберег бы Отто шею – кое-кто может свернуть ее сразу после сердечной встречи!

И все же лучше жить с камнем на душе. Для конструкторов нового мира гадкий вариант предпочтительнее варианта опасного.

– Поищи, – уступил дьяволу пророк.

На равнине, пронизанной всеми ветрами, снег лежал лишь кое-где – в ямах да под кустами, уже сбросившими листву. Черная вода, хлюпающая под ногами, обжигала даже сквозь обувь. При дырявых сапогах – неудивительно.

И все же было ощущение удачи. Барини обернулся и погрозил кулаком Холодному хребту.

– Съел меня? – крикнул он. – Ты – ничто! Понял?! Я сильнее! Я одолел тебя, а ты меня нет!

Эха не было – крик несся над унылой равниной, не находя препятствий. Ничто не шевельнулось в природе. Никому не было дела до кричащего во всю силу легких человека – пусть он хоть надорвется, не жалко. Пускай себе беснуется, вздымая кулаки, тараща глаза и тряся щеками, шелушащимися от обморожения.

– Я еще вернусь, Гухар! – кричал Барини, сменив адресата. – Ты дождись! Я еще посчитаюсь с тобой, с Сумгавой, со всеми вами! Ваш мир еще станет иным, это я вам говорю! Я вам покажу Новое время и модернизацию! Вы у меня и думать забудете о правах личности! Верность сюзерену до гроба! Огнестрельное оружие – запретить! После окончательной победы. Мануфактуры – разрушить! Переходы из сословия в сословие – затруднить максимально! Только по именному государеву эдикту. И без никаких! Вы у меня еще тысячу лет будете готовиться вступить в Новое время, и вы, возможно, будете готовы к нему, когда оно придет! Очень на это надеюсь. Вы научитесь самодисциплине, сучьи дети! Высшая доблесть – следование долгу! Высшая добродетель – послушание! Жесткая структура власти! Радетелей перемен – на кол! Вы у меня не будете очень уж счастливы, и ваши далекие потомки не будут чересчур счастливы, но они хотя бы будут жить как люди! И тогда никто не решится бурчать о конце истории, потому что это будет не конец, а только начало!..

Он махал руками и приплясывал, выбивая из болотистой почвы фонтанчики стылой воды. Утомившись, отдышался. Да, так и будет. Пока жив Толя Баринов, он не даст здешнему человечеству радостно свалиться в ту же яму, где уже давно сидит и смердит человечество Земли. Надо только вернуться из этих пустынных мест туда, где что-то происходит. Незаметно. Пройти сколько надо на восток, найти другой перевал и успеть оказаться на той стороне до наступления зимы. Там, где бывшего князя никто не найдет, да и никому не придет в голову искать. Построить землянку и перезимовать, кормясь охотой, а весной спуститься ниже и посмотреть, что можно предпринять. Гухар непременно наделает ошибок, а если даже не наделает, то жизнь простонародья после войны – совсем даже не сахар. Очень скоро оно вспомнит о добром Барини Справедливом и крепко затоскует по нему, простонародье-то… Набрать поначалу хотя бы малый отряд озверевших мужиков, а потом… Потом начать все заново, не забывая полученных уроков. Пятьдесят семь лет – еще не старость, а лишь ее преддверие. Мы еще повоюем!..

Внезапное головокружение заставило его сесть прямо в холодную грязь. Когда исчезла чернота перед глазами, он хрипло рассмеялся. Не хватало еще голодных обмороков. Самое время подстрелить какую-нибудь дичь и согреться у костра. Нечего и думать вновь штурмовать снежные перевалы натощак… А вот и дичь!

Серая птичка размером с куропатку шумно выпорхнула из-под ближайшего куста – сидела, сидела незаметным комком, слушала угрозы и посулы обмороженного бродяги, да прискучило ей. Черт с ней, глупой птахой, пусть летит. Где одна, там и другие найдутся. А может, встретится и крупное съедобное зверье.

«Не пропаду», – подумал Барини, натягивая тетиву арбалета.

Шесть дней он шел на восток, иногда целый день обходясь без крошки еды, но чаще сытый. Силы восстанавливались медленно; по-хорошему следовало бы сделать дневку, а то и две подряд, но не хотелось тратить зря погожие деньки. Осень есть осень, а Север есть Север – завьюжит надолго, и что тогда? Нет времени отдыхать, когда зима на носу.

Дважды он поднимался вверх по ущельям и дважды отступал, выбившись из сил. Горы громоздились тесно, не оставляя ни единого места для доступного перевала. А на седьмой день путь на восток преградил скалистый отрог. Альпинист со скалолазным снаряжением преодолел бы его шутя – Барини был вынужден свернуть на север.

Погода портилась, хмурые растрепанные облака бежали низко над тундрой, словно им невтерпеж было упереться в Холодный хребет. Налетали короткие снежные шквалики. Вся тундра уже покрылась белым, лишь болота выдавали себя темным или пестрым. Проклятый отрог кончился лишь на четвертые сутки, когда явственно повеяло морем.

Вряд ли кто из унганцев хоть раз в жизни видел это море. Оно бросалось на берег с неистовой яростью, разбивая об утесы вал за валом. Визжала холодная пена, дробились в ледяную кашу плавучие льды. На глазах Барини большая волна подхватила угловатый айсберг, отколовшийся неведомо от какого ледника, и с размаху обрушила его на обледенелую скалу. Вздрогнула земля. Когда волна схлынула, не было ни айсберга, ни половины скалы. Океан глодал сушу, выгрызая в береговых обрывах гроты и целые бухты, и на сумасшедшую толчею волн в бухтах жутко было смотреть. Ни один пловец в этих водах не дождался бы смерти от переохлаждения.

Прикрываясь плащом от ветра, Барини наконец одолел отрог, недоглоданной костью выдающийся в море, и побрел вдоль берега. Зачем? Одного взгляда на Холодный хребет, белеющий на юге, было достаточно, чтобы понять: здесь нет перевалов. К востоку горные цепи плавно загибались, убегая от океана. Если много недель идти вдоль хребта, то, пожалуй, попадешь к месту, откуда виден вулкан Брумгрум, – летом там еще так-сяк, но зимой погибнешь, потому что пояс гор на юге значительно шире. Да и в тундре зимой околеешь, не дойдя никуда. Быть может, еще не поздно повернуть и двинуться на запад?

Барини в сомнении оглядел свой арсенал. Охота на дичь давала средства к жизни, она же приближала конец. Остался лишь один стальной арбалетный болт. Вечерами у костра Барини выстругивал заостренные палочки для стрельбы по мелкой дичи на близком расстоянии – имея верный глаз и терпение, с голоду не помрешь, но и сыт не будешь.

Барини повернул назад. Он брел по своим собственным следам, размышляя о том, пошлет ли Гухар еще один отряд на поиск и уничтожение беглого князя. Барини на его месте послал бы – и наплевать на якобы непроходимые в это время года горы! Кому суждено навеки остаться в них, тот останется, зато уцелевшие, можно надеяться, принесут благую весть: опасный соперник мертв. Ради этого не жаль погубить полк, не то что десяток служивых.

Значит, надо спешить. Из десяти преследователей уцелело трое, они вернутся в Унган, Гухар узнает, что Барини сумел уйти и куда он ушел. Нет доказательств его смерти.

Эрго: найти и уничтожить! Любой ценой.

Продолжительный снежный заряд ослепил его. Погода явно намеревалась испортиться всерьез и надолго, но пока лишь демонстрировала свое намерение. Так кулачный боец разминается перед боем, нанося удары безразличному воздуху.

Шквал кончился вовремя, и это спасло Барини. Шагах в пятидесяти перед собой он увидел зверя с грязно-белой шерстью и, сорвав с плеча арбалет, успел подумать: одна стрела такого, пожалуй, не уложит… В холке зверь превосходил Барини ростом, а весу в чудовище было, пожалуй, как в носороге. Сравнительно небольшая голова сидела на мощной шее, влитой в могучий торс. Колоссальные лапы переступали скорее по-гиеньи, чем по-медвежьи. Несомненно, это был не имеющий имени белый ужас северных побережий, пожиратель выброшенных на берег китов и охотник до любой живности, какую способен поймать. Очень редко купцы привозили шкуры такого зверя, стоившие беснословных денег; одна из них некогда украшала пол в опочивальне старого маркграфа. Честно округляя глаза, купцы рассказывали сущие небылицы: якобы от белого ужаса нет спасения, а пожирая человека, он не оставляет даже костей.

Зверь шел по человечьему следу, время от времени обнюхивая его, – и оторопел, увидев добычу так близко. Но оторопел лишь на секунду.

Надсаживаясь, натянуть тетиву, вложить стрелу, прицелиться… как же это долго! Громадный зверь несся на Барини огромными, неожиданно мягкими прыжками, заставив с тоской подумать, какая же колоссальная сила заключена в этом неуклюжем с виду теле. Стрела, попавшая зверю прямо в грудь, не остановила его бег, но позволила жертве отскочить в сторону. Зверь проскочил мимо, затормозил, присел на задние ноги и громоподобно заревел. Барини отшвырнул бесполезный теперь арбалет и кинулся бежать к скалам. Палаш?.. Даже не смешно. Только скалы. Взобраться – и он спасен… Куда там! Это грязно-белое чудовище догонит его в три прыжка, а до скал не менее сотни шагов…

Зверь за спиной рявкнул, потом еще. Затем протяжно завыл. Барини оглянулся на бегу. Зверь бестолково кружился на месте, а всего в каких-нибудь десяти шагах от него на запряженных неизвестными животными нартах стоял низкорослый человек, одетый в меха, и держал у рта длинную духовую трубку. Ф-ффу! – донесся до слуха очередной выдох.

Зверь уже не выл – скулил. Перестал кружиться, упал на брюхо. Попытался ползти на передних лапах, волоча парализованные задние, застонал, как человек, и уронил голову. Подергался и затих.

Барини не подумал о том, какой же силы яд несли легкие стрелки для духовой трубки на своих наконечниках и какой же невероятной остроты должны быть эти наконечники, чтобы проколоть шкуру этакой зверюги. Все эти мысли пришли потом. Он просто вернулся, подобрав по пути арбалет. Человек в мехах смотрел на чужака из-за гор безбоязненно, но трубку держал наготове.

Барини забросил арбалет за спину и показал пустые ладони. Чужак вытянул из трубки стрелку за пушистое оперение и убрал ее в кожаный колчан.

– Гууш-сууг, – провозгласил он, указав на тушу зверя, и стукнул себя кулаком в грудь. – Моя добыча!

Он говорил на юдонском наречии, безбожно коверкая слова, но Барини понял.

– Твоя, – согласился Барини, на всякий случай сопровождая слова понятными жестами. – Я только стрелу возьму. Добыча твоя, а стрела моя. Очень нужна.

Человек проворно соскочил с нарт и обежал вокруг мертвого зверя. Найдя стальное оперение арбалетной стрелы, ощупал его и, выпрямившись, закивал часто-часто.

– Не моя добыча, – сказал он с легким сожалением. – Наша добыча.