Моя хорошая знакомая Антонина Сергеевна Афросимова была следователем по особо важным делам. «Важняк»! Или, если хотите, «важниха». Меня с ней свёл один художник – Кирилл Подрамников. Тоня была очень хороша: высокая шатенка со строгими глазами. Но знаете, есть женщины, которые относятся к своей красоте… Как бы это объяснить? Попробую… Вам, конечно, приходилось выбирать себе костюм? Тогда вы меня поймёте! Вы подбираете пару или тройку, чтобы ходить на работу, допустим, в школу. Я когда-то работал учителем, поэтому такой пример мне ближе. Примериваете – и он вам впору, подходит по цвету, даже по цене, но сидит при этом… Как выражались во времена моей юности, чересчур фасонисто. Тем не менее вы его берёте, надеваете и отправляетесь в школу, но вам кажется, будто коллеги-педагоги, даже ученики, лукаво отмечают «фасонистость» обновки, перемигиваются, мол, наш-то ботаник-то, оказывается, пижон! И вы начинаете стесняться этого костюма, надеваете его всё реже, реже и наконец вешаете в дальний угол шифоньера на радость моли…

Так вот, наша Антонина Сергеевна с детства, точнее, с отрочества, относилась к своей внешности, повторяю, весьма незаурядной, примерно так же, как к фасонистому костюму. Она стеснялась своей телесной одарённости! Бывают такие женщины. Редко, но бывают. А ведь тело не платье, его в шкап не засунешь. Уроки физкультуры в старших классах были для неё сущим мучением, она чувствовала себя дородной кустодиевской купчихой рядом с голубенькими пикассовочками. А какие взоры бросали на неё полузрелые одноклассники!

Особенно наглел второгодник Ершов, хулиган с незаконченной пороховой наколкой на руке. Про него пацаны шептались, будто по примеру осуждённого за разбой старшего брата он вшил себе под крайнюю плоть подшипниковые шарики, отчего его будущей жене предстояло испытать невероятное счастье. Эти волнительные слухи из ребячьей раздевалки дошли до девчонок и произвели на Тоню сильнейшее впечатление. Она, покраснев до корней волос, прониклась странной, будоражащей симпатией к этому урковатому пареньку, пошедшему на фактическое членовредительство во имя своей грядущей избранницы! Но сначала опытные подруги долго объясняли ей, наивной, какое отношение имеют стальные шарики к гармоничному браку.

В школе Афросимова была, конечно, отличницей, общественницей, готовой в любую минуту ринуться в бой против несправедливости. За это её даже прозвали Железная Тоня. Однажды она вступила в борьбу с директором школы, решившим исключить Ершова за очередное мордобитие, хотя парня вполне можно было перевоспитать, а не отдавать на съедение уличной безнадзорности. Однако, несмотря на усилия Железной Тони, хулигана вышибли, и он сгинул на задворках отечественной пенитенциарной системы. Видимо, именно для того чтобы сражаться за справедливость во всеоружии, она поступила на юрфак, а потом пошла работать в прокуратуру. К тому же строгая тёмно-синяя форма с золотыми рыцарскими эмблемами в петлицах несколько скрадывала телесную роскошь, в которую озорная природа, точно смеясь, облекла эту скромную, гордую душу. Кстати, старый эротоман Сен-Жон Перс разделял женщин на четыре подвида: скромница со скромным телом, скромница с призывным телом, призывница со скромным телом и, наконец, призывница с призывным телом. Железная Тоня явно относилась ко второй категории. А это, на мой вкус, самая пикантная комбинация!

Замуж Афросимова вышла рано, за своего одноклассника Никиту Сурепкина, хотя, честно говоря, никаких внятных чувств к нему не испытывала. Мальчик просто взял её измором: дарил цветы, звал в театр, ждал подокнами, поздравлял со всеми праздниками, какие находил в отрывном календаре. Он нежно дружил с её мамой, помогал будущему тестю реставрировать трофейный «Опель», привезённый Тониным дедом из Потсдама. Полковник Афросимов – личность историческая: именно он промокнул подпись фельдмаршала Кейтеля под Актом о безоговорочной капитуляции Германии. Это пресс-папье недавно ушло на аукционе «Сотбис» за полмиллиона фунтов. Кстати, героическому деду жених не нравился, но кто теперь слушает ветеранов!

Отец с матерью ежедневно настаивали на свадьбе, а подруги твердили: если она отвергнет Никиту, его подберут через минуту, как обронённую на асфальт сторублёвку. Даже когда Тоню принимали на третьем курсе кандидатом в члены КПСС (тогда, в конце перестройки, вдруг решили резко омолодить партию), один из членов бюро туманно заметил, мол, не следует будущей коммунистке столь безответственно играть чувствами юноши с серьёзными намерениями. (Оказывается, накануне в партбюро поступила умоляющая анонимка.) В общем, сложилась такая ситуация, при которой не выйти за Никиту означало совершить грубый антиобщественный поступок. И Тоня его не совершила, но выдвинула условие: она оставляет себе девичью фамилию. Одна мысль о том, что можно вдруг стать Сурепкиной, приводила её в ужас.

Вскоре в Грибоедовском дворце крашеная блондинка с широкой лентой через плечо с профессиональной задушевностью предупредила молодых о взаимной ответственности, супружеском долге и предложила поцеловаться. Никита буквально трясся от сладостного предчувствия и даже уронил на пол обручальное кольцо, торопясь надеть его на палец невесте. «Плохая примета!» – ахнула чья-то родственница, вызванная на свадьбу из глубинки. Но остальные только рассмеялись, а юный муж светился таким счастьем, что Тоня тоже почувствовала себя счастливой. Что ж, отражённое счастье – удел многих.

Как прошла первая брачная ночь, я не знаю. Подозреваю, не очень. Страстные соискатели почему-то чаще оказываются скверными любовниками. Тонин дед-ветеран достал по знакомству, а Никитины родители оплатили молодым путёвки на Золотые Пески. В ту пору обеспеченные родители со связями часто отправляли детей на медовый месяц в Болгарию. Там всё и произошло. Через девять месяцев у молодых родился мальчик Павлик. Никита Сурепкин унаследовал профессию своих родителей и, выучившись на стоматолога, стал хорошо зарабатывать. На зубах, знаете, люди не экономят, ибо именно зубы постоянно напоминают нам о том, что сделаны мы чёрт знает из чего, а жизнь наша есть ежеминутный распад плоти. Потом родилась дочь Вика. Жили, воспитывали детей, прирастали вещами, жилплощадью, мебелью, дачными сотками. Как все.

Шли годы. Тоня продвигалась по службе, обихаживала супруга, выбиралась депутатом райсовета. Других мужчин у неё, конечно, не было. К Никите она испытывала родственное равнодушие, переходящее иногда в бытовую нежность. Порой во время ночной мужниной ласки, быстрой, как выпад фехтовальщика, ей, чтобы чего-то достичь, приходилось вызывать из памяти сурово-задумчивое лицо любимого французского киноактёра, играющего настоящих мужчин. Но чаще – вы не поверите – ей в трудные минуты помогал юный хулиган Ершов. Точнее, воспоминания о нём и его безрассудном поступке с шариками…

Кстати, о Ершове. После института Тоня стала следователем. Начинающая женщина, молодая специалистка попала буквально в выгребную яму нашего больного общества! Воры, бандиты, убийцы, мошенники, хапуги, растлители… Сколько раз ей приходилось выезжать «на труп» и своими глазами видеть, как человек, ещё вчера живой и полный планов, превращался в куклу из мёртвого мяса. А вы думаете, просто упечь на десять лет в лагерь молодого мужика, который строит тебе глазки во время допросов? Постепенно её красивое лицо обрело жёсткую складку, какую часто наблюдаешь у практикующих хирургов, а большие карие глаза смотрели теперь со строгой пытливостью даже при дружеском общении, точно Антонина всё время старалась мысленно подобрать собеседнику соответствующую статью УК.

И вот однажды Афросимовой поручили выступить государственным обвинителем по делу знаменитой банды «автопотрошителей», которые грабили на Симферопольском шоссе машины, направляющиеся на юг, к морю. Ехали ведь целыми семьями, с деньгами, с лучшими нарядами, чтобы покрасоваться на курортных дискотеках. Под видом сотрудников ГАИ мерзавцы останавливали автомобили на глухом перегоне, людей убивали и закапывали в лесу, а деньги с вещами забирали, транспорт же отгоняли барыгам – на запчасти. Взяли банду случайно: муровец отправился с женой в отпуск, узнал в гаишнике рецидивиста и газанул до ближайшего поста.

И вот среди арестованных бандитов Антонина Сергеевна, опешив, узнала своего Ершова. Да, это был он, весь в наколках, измождённый «ходками», но ещё сохранивший романтическую хамоватость, так волновавшую её в девичестве. Бандит тоже узнал одноклассницу. Сначала Афросимова хотела отказаться от дела по личным мотивам, но потом всё-таки решила сама во всём разобраться и даже помочь Ершову, если тот попал в банду случайно. Но выяснилось, что он не только организатор и вдохновитель ОПГ, но к тому же чудовище, кровавый палач, с садистским упоением резавший горло своим жертвам. И Железная Тоня потребовала приговорить его к высшей мере. Остальные получили большие сроки. Когда после оглашения приговора душегуба выводили, он с памятливой улыбкой посмотрел на неумолимую одноклассницу. Но у нас мораторий на смертную казнь, и его отправили в «Белый лебедь». А это ещё страшнее. Однако беда в том, что на этом приговоре закончилось небогатое личное счастье Афросимовой. Душегуб Ершов навсегда исчез из её горячих фантазий. Оставался знаменитый актёр, игравший настоящих мужчин, но и он не задержался в женских грёзах старшего прокурора.

Дело было так: жена этого актёра, известная оперная дива, застукала мужа в постели со смазливым молоденьким осветителем, устроила грандиозный скандал и бракоразводный процесс, отсудив замок в Нормандии и коллекцию византийских икон. В ответ актёр через средства массовой информации проклял женщин как вид, уехал в Америку и обвенчался там со своим юным другом. Таинство совершил чернокожий епископ, открыто сожительствовавший с мальчиками из церковного хора. Однако это безобразие стало известно в Ватикане, папа римский рассвирепел, и разгорелся новый страшный скандал, так как чёрный епископ оказался не только педофилом, но и главой тайной секты, куда вступил актёр вместе со своим любовником. На основании какого-то апокрифа, найденного одновременно с Евангелием от Иуды, сектанты учили, что Христос якобы сожительствовал с миловидным апостолом Иоанном и таким образом, ещё на заре христианства, самолично освятил содомию. Ватикан нечестивца отлучил, но тот основал собственную церковь, объявив себя «Гомо-папой». Разумеется, после всего этого у Антонины, женщины во всех отношениях канонической, знаменитый актёр стал вызывать омерзение. В общем, поймите меня правильно, она оказалась в супружеской постели одна, без всякой мужской помощи и поддержки…

Меж тем Павлик и Вика подросли, заканчивали спецшколу с углублённым изучением иностранных языков и географии. Супружеская жизнь Афросимовой текла, как оросительный канал с ровными бетонными откосами, – ни тебе шуршащих камышей, ни серебристых ив, склонившихся к воде, никаких затонов с кувшинками, напоминающими яичные желтки на зелёных сковородах…

А потом наехал капитализм. Никита, позвав в компаньоны друга-однокурсника, за хорошую взятку (продали ордена полковника Афросимова) приватизировал районную стоматологическую поликлинику и весь ушёл в свой зубосверлильный бизнес. Он совсем отдалился от жены, чему в немалой мере способствовали медсёстры, которые, как известно, никогда ни в чём не отказывают главному врачу, напоминая в этом смысле чёрных островитянок, готовых со священным трепетом любить всех белых мужчин, приплывших на огромной пироге с дымной трубой…

А Железная Тоня, красивая, вполне ещё молодая и, в сущности, одинокая женщина, упорно, ежедневно погружалась в пучину людских трагедий, копалась в человеческих отбросах, боролась за торжество закона и неотвратимость наказания. Она неутомимо изобличала, сверяла улики с алиби, осматривала вещдоки, устраивала очные ставки, выезжала на место преступления, выписывала ордера на аресты и обыски, допрашивала подозреваемых и свидетелей, а ночами писала обвинительные заключения, точные, строгие и совершенные, как сонеты Петрарки. Думаете, легко ей приходилось? Это в Империи Зла всё было просто: украл – сел, убил – умер. А в Стране победившего Добра, после девяносто первого, наказывать зло становилось всё труднее. Во время очередного процесса Тоня своей железной логикой буквально размазывала по стене продажного адвоката с его жалкими аргументами, а судья, пряча глаза, освобождал кровавого рэкетира-рецидивиста, гнобившего пол-Москвы, прямо в зале суда или, если уж совсем деться некуда, давал ему восемь лет условно. А ещё появились присяжные заседатели, которые в гуманистическом помрачении могли оправдать даже людоеда-извращенца, если в детстве жестокие родители нанесли ему психическую травму, накормив холодцом из ручного поросёнка Яши.

В эти окаянные годы на строгое лицо Афросимовой легла тень жёсткого недоумения, переходящего в отчаяние. Ещё год-два – и тень эта до неузнаваемости исказила бы Тоню, превратив её в уродливый обломок государственной машины возмездия. И вдруг Железная Тоня влюбилась! Влюбилась так, как могут влюбляться лишь неприступные, самоохлаждающиеся женщины, которые посвятили себя профессии и семье. Влюбилась страшно, бесповоротно, судь-бо-лом-но!

Дело было так: ей поручили щекотливое дело о хищениях в сфере кинематографа, а точнее, о безобразиях при съёмках фильма «Скотинская мадонна». Наша героиня страстно увлеклась исполнителем роли немецкого профессора-искусствоведа. Но в том-то и дело, что играл его не актёр, а знаменитый портретист Филипп Бесстаев, больше известный публике как Фил Бест. Художник он, кстати, затейливый и всегда придумывает что-то странненькое. Так, олигарха Абрамовича он изобразил одетым в форму голкипера «Челси» и стоящим на Спасских воротах Кремля. Майю Плисецкую нарисовал Ледой, которой овладевает огромный белоснежный лебедь, причём на лапке у птицы кольцо с аббревиатурой ГАБТ – Государственный Академический Большой театр. Но особенно нашумел его портрет Чубайса, точнее, двух Чубайсов. Оба сидят в обещанных нации «Волгах», но один хохочет над обманутым русским народом, а второй грустит, сознавая, какое позорное место уготовано ему в отечественной истории. А чего стоит портрет Черномырдина, беседующего с отрубленной головой Цицерона!

Итак, Афросимова влюбилась в Бесстаева. В свои пятьдесят Фил выглядел отлично, следил за собой, посещал спортзал… Знаете, молодые натурщицы ко многому обязывают художника! И вообще он всегда нравился женщинам, но особенно их волновала его ранняя седина в сочетании с хорошим цветом ухоженного лица. Так вот, у Фила было хобби: он любил сниматься в кино, так, не всерьёз, в эпизодиках. И хитроумный Гарабурда-младший в обмен на эти две-три мины в кадре попросил Бесстаева бесплатно изобразить на холстах несколько стадий копирования «Сикстинской мадонны», проведя эту работу отдельной строкой в смете и положив себе в карман пятьдесят тысяч долларов. Но это, как вы понимаете, мелочи…

Занимаясь запутанным делом, Афросимова вызвала на допрос Бесстаева, предложила ему присесть и сразу почувствовала, что от ухоженного седого молодца, смело шагнувшего в её кабинет, исходит непонятная опасность.

«Интересно, что за одеколон? – подумала Тоня. – Надо будет купить такой Сурепкину. И борода у него пострижена правильно, а у Никиты вечно усы длинней щетины!»

Фил Бест, завидев за столом строгую красавицу в тёмносиней форме, сообразил: в его интимной коллекции не было пока ни одной сотрудницы правоохранительных органов, тем более – прокурорши, да ещё такой! Тут следует разъяснить, что Антонина Сергеевна вступила в ту загадочную дамскую пору, когда женское естество, словно предчувствуя скорое увядание, расцветает мучительной, орхидейной красотой. Даже у дурнушек появляется во внешности некая шармовитость, многие из них именно в этот краткий промежуток, к всеобщему удивлению, наконец устраивают личную жизнь. А что уж говорить об изначально красивых и привлекательных женщинах!

Афросимова, старательно хмурясь, спросила свидетеля, брал ли он деньги за работы, имитирующие этапы копирования «Сикстинской мадонны». Получив отрицательный ответ, она предъявила ему липовый договор с поддельной подписью Бесстаева, выслушала объяснения, дала завизировать протокол: «с моих слов записано верно», отметила повестку и отпустила свидетеля восвояси, испытав сердечное облегчение оттого, что этот опасный мужчина исчез из её жизни. А ночью, лёжа в постели, в одинокой близости от Никиты, пахшего дешёвыми медсестринскими духами, она вспоминала седого моложавого красавца.

Вернувшись в свою студию, занимавшую весь последний этаж сталинского дома на Москворецкой набережной, Фил Бест тоже не мог успокоиться, дивясь тому, что всегда скорый и дерзкий с женщинами, не решился даже намекнуть обворожительной прокурорше о своём интересе. А ночью ему приснилось, будто он пишет портрет Афросимовой в полный рост. Она стоит в своей строгой синей форме на ступенях белоснежной лестницы, её лицо бесстрастно, как у мраморной Фемиды, но в огромном венецианском зеркале сбоку отражается совсем иная Афросимова, там, в серебре амальгамы, видна обнажённая зрелая красавица, и её длинные тёмные волосы вольно разлились по голым плечам. И лицо у той, зеркальной Тони такое… такое… Но вот лица-то он так и не смог рассмотреть.

Наутро Бесстаев, поняв, что им повелевает теперь не зажравшееся либидо, но высокий художественный замысел, набрался храбрости, позвонил прокурорше и заявил, что имеет сообщить следствию ряд важных подробностей, упущенных во время первого допроса. Повторно вызванный в прокуратуру, Фил Бест радостно показал, что не только не получил гонорар за бутафорские копии Рафаэля, но даже холст, краски, кисти и подрамники приобрёл за свой счёт. Афросимова, записывая показания, отметила про себя, что свидетель сегодня одет в очень идущий ему терракотовый твидовый пиджак с замшевыми налокотниками, по цвету точно совпадающими сумело повязанным шейным платком. Уходя, Бесстаев остановился, обернулся и робко поинтересовался, что, мол, Антонина Сергеевна делает в воскресенье днём или вечером. Железная Тоня посмотрела на него так, как если бы отъявленный рецидивист вместо ответа – признаёт ли он себя виновным – запел в зале суда контратенором арию Керубино из «Свадьбы Фигаро». Когда же дверь за ним закрылась, она вслух назвала себя дурой.

Получив отказ, самолюбивый Бесстаев не находил места, он чувствовал, что в его сердце, похожем на зимний скворечник, проснулись весенние шевеления. Он без сожаления выгнал из мастерской трёх молодых натурщиц, с которыми жил в непритязательном групповом браке, и затосковал, даже запил, но, к счастью, вспомнил, что солдатская массовка в фильме, тоже заложенная в бюджет, на самом деле не стоила Гарабурде ни копейки. Один генерал, чью дочку-вгиковку Самоверов-средний взял в эпизод, отдал в полное распоряжение съёмочной группы мотострелковый полк с приданным взводом химической защиты. Чтобы довести до следствия эту чрезвычайную информацию, художник снова позвонил Афросимовой, но она грустно сообщила, что дело у неё забрали и теперь надо звонить старшему следователю прокуратуры Гомеридзе Шалве Ираклиевичу.

Надо признаться, вокруг «Скотинской мадонны» происходили тем временем странные события. Самоверов-средний, тоже побывавший в кабинете Железной Тони, заявил вдруг «Нашей газете», что с ним явно сводят счёты за то, что в фильме без прикрас изображены будни советских спецслужб, того же Смерша. Тотчас возбудились правозащитники и накатали телегу в Евросуд. Сценарист Карлукевич-старший в интервью «Шпигелю» вспомнил, как, будучи студентом Литинститута, во время гонений на космополитов ежеминутно ждал ареста, и, хотя не дождался, осадок в душе остался на всю жизнь! И вот теперь, на старости лет, ему снова довелось увидеть тоталитарный оскал русской государственности. И за что? За честную правду о злодеяниях Красной армии на оккупированных территориях! Гарабурда-младший скрылся в Америке и оттуда через «Вашингтон пост» объявил: фильм вызвал оскомину у Кремля, так как в нём содержится намёк на перемещённые художественные ценности, которые новая Россия, продолжая недобрые традиции Совдепии, скрывает от просвещённого Запада в секретных хранилищах. Германия воспрянула духом и снова занудила о реституции. «Скотинскую мадонну» запросили для конкурсного показа Каннский, Берлинский и Венецианский фестивали. Госдеп дал понять, что приём России в ВТО напрямую зависит от того, как сложится судьба смелых кинематографистов.

Кремль долго терпел, отмалчивался и наконец велел оставить жуликов в покое. Себе дороже! Гомеридзе дело закрыл, получил золотую медаль «За беспристрастность» от Плющевой лиги американских юристов и, воротясь на историческую родину, стал министром юстиции Грузии. Чтобы окончательно успокоить возбуждённое западное мнение, Карлукевичу-старшему и Самоверову-среднему дали по ордену за вклад в российский кинематограф, а Гарабурда-младший стал заслуженным работником культуры. Он триумфально вернулся в страну и продюсирует теперь фильм «Кровавый позор Непрядвы» – о том, как Дмитрий Донской, бросив доспехи и полки, трусливо бежал с Куликова поля.

Возмущённая Афросимова, чей дед, как вы помните, лично промокнул в Потсдаме Акт о капитуляции Германии, ходила к начальству, написала особое мнение, пыталась пробиться к генеральному прокурору… «При чём здесь политика? Это же обычное хищение государственных средств!» – возмущалась она. Тщетно! Впрочем, это случилось позже, а в тот день, услышав, что прокурорша не при делах, оробевший, как школьник, Бесстаев спросил в трубку:

– А что вы делаете в субботу?

– Теперь уже ничего… – устало отозвалась Железная Тоня.

– Я хочу пригласить вас на вернисаж… – замирая всей своей измученной сердцевиной, проговорил влюблённый Фил Бест.

– А вы хорошо подумали?

– Хорошо.

– Ну что ж, тогда пригласите!

…Вернисаж имел место быть в модной галерее «Застенок», в огромном подвале, где, по слухам, в сталинские годы расстреливали приговорённых. На самом же деле прежде здесь располагался тир ДОСААФ. В разных концах длинного, как коридор, выставочного помещения висели два плазменных экрана, на которых бесконечно повторялись два сюжета. На первом экране патлатый парень в джинсах и гимнастёрке чекиста тридцатых годов выводил из камеры арестанта, ставил к стенке, вынимал из кобуры наган и стрелял несчастному в затылок – тот падал как подкошенный, брызжа на камеру кровью… На другом экране тем временем происходило нечто противоположное: если так можно выразиться, половой акт в разрезе. Как они это сняли, ума не приложу! Дрожащий от возбуждения фаллос проникает во влажное пульсирующее влагалище и после нескольких толчков, содрогаясь, бурно оплодотворяет яйцеклетку. Итак без конца…

А посредине, между экранами, высилась полутораметровая куча вставных челюстей, из неё торчала живая человеческая кисть, сложенная фигой. Вот, собственно, и всё, если не считать трёх обнажённых девиц, разносивших дешёвое шампанское. Их молоденькие тела были сплошь покрыты отборными лагерными татуировками, разумеется, смывающимися, а спереди, наподобие фартучков, закрывая главное, висели алые шелковые треугольники с жёлтой бахромой – советские вымпелы «За ударный труд». Помните?

Нагие «татушки» были теми самыми изгнанными из дому групповыми жёнами Фила Беста. Они внимательно осмотрели зрелую соперницу, одетую в скромный брючный костюм, и презрительно вздёрнули голые грудки.

– Что это? – тихо спросила Антонина Сергеевна, озираясь и поёживаясь.

– Актуальное искусство! – ответил Бесстаев и, раскланиваясь со знакомыми, пояснил: – Расстрел и зачатие символизируют вечный круговорот жизни.

– А челюсти?

– Челюсти – бренность плоти.

– А эти? – кивнула в сторону «татушек» Афросимова.

От её прокурорской бдительности не ускользнуло странное поведение девиц.

– Эти? Даже не знаю! – соврал художник, понимая, что совершил ошибку, приведя возлюбленную сюда. – Минуточку, Антонина Сергеевна, я познакомлю вас с виновником торжества! Мой друг! Большая умница! Лунный талант!

Виновником оказался унылый лысый заика в грубом свитере и кожаных штанах, заправленных в высокие десантные ботинки. Он представился, поцеловал даме ручку, но, к удивлению Афросимовой, заговорил не о высоком искусстве, а стал, запинаясь, клацая зубами и дёргая головой, жаловаться на галериста Мурата Гильмана, который слупил с него страшные деньги за аренду подвала:

– Л-людоед! С-сволочь! Фил, ут-тебя в «Лось-б-б-банке» ч-ч-то-нибудь лежит?

– Лежит, – насторожился Бесстаев.

– 3-з-забирай! Скоро лопнет.

– Почему?

– Мне в «Лосе» обещали челюсти п-п-проспонсировать! Дорогие оказались, г-г-гады! – Актуальщик указал на кучу зубных протезов. – Но в последний момент к-к-кинули, хотя раньше всегда давали денег без з-з-звука. Верный п-п-при-знак, что банк в-в-валится…

– Так вот почему там фига! – догадалась Антонина Сергеевна.

– Н-нет, – грустно мотнул головой лунный талант. – Это с-символ д-духовного сопротивления м-м-мировой энтропии…

– А-а-а… – смутилась прокурорша.

Афросимова, отдавшая жизнь тому, чтобы кнутом закона загонять зло в узкие врата государственного обвинения, вдруг очутилась в совсем ином, странном мире, где люди живут только ради новизны. В этом мире нет ни зла, ни добра, здесь презерватив, надетый на нос Гоголю (работы скульптора Андреева), – отнюдь не мелкое хулиганство (см. УК), а перформанс, на который слетается дюжина телекамер. А когда Антонина Сергеевна впервые в жизни вошла в огромную, как языческий храм, студию с окнами на Кремль, вдохнула этот неповторимый запах живописной мастерской, увидела прислонённые к стенам незаконченные полотна на подрамниках, у неё закружилась голова. Бесстаев тоже был ошеломлён, обнаружив под строгой прокурорской оболочкой женщину, способную довести его своей нежной неукротимостью до исступления. Он понял, что наконец встретил ту, с которой можно плыть на закат!

Однажды, нежась и тетёшкаясь после бурных объятий, он рассказал о своём замысле – написать её двойной портрет. Поначалу Тоня, с недавних пор совсем не железная, смутилась, даже обиделась, но Фил взял любимую за руку и подвёл, обнажённую, к огромному студийному зеркалу. Она внимательно слушала его горячие слова о том, как прекрасно её зрелое тело, смотрела на своё отражение и, наверное, впервые в жизни поняла, что пышная плоть, которой она всегда стеснялась, заслуживает другого, совсем другого! И Тоня согласилась, тем более что Фил пообещал: портрет никто никогда не увидит, полотно останется в мастерской, и это будет их сокровенной тайной. В тот же день Бесстаев встал к мольберту и, обычно скорый на кисть, на сей раз не торопился, наслаждаясь работой и натурщицей.

Каждый день после службы Афросимова приходила в студию позировать, а когда приближалась пора возвращаться домой, Фил уговаривал её остаться навсегда, переехать к нему и зажить по-семейному. Но она отказывалась, опасаясь оскорбить мужа и потрясти детей. Кстати, Сурепкин ни о чём таком даже не догадывался: жена почти всегда возвращалась с работы поздно, но его вдруг после многолетнего равнодушия вдруг страстно потянуло к почти забытому телу Антонины. Она долго отнекивалась, увиливала под разными женскими и общечеловеческими предлогами и наконец, содрогаясь, уступила. Это было ужасно – изменить любимому человеку с мужем!

Первыми почувствовали неладное сослуживцы. И хотя Афросимова не унималась, продолжая настаивать на том, что дело вороватых создателей «Скотинской мадонны» нужно довести до суда, во всём её облике появилась непривычная мягкость, снисходительность и даже мечтательность. Коллеги изумлённо обсуждали небывалый случай. Она выступала обвинителем на процессе прапорщика-контрактника, который внезапно вернулся из горячей точки и обезвредил десантным ножом хахаля, проникшего в расположение его жены, и вдруг вопреки ожиданиям Железная Тоня потребовала для членовредителя такой смехотворный срок, что адвокат только раскрыл рот, а судья переспросил:

– Антонина Сергеевна, вы не ошиблись?

– Отнюдь! – ответила она и туманно улыбнулась.

Дальше – больше: один из её коллег-прокуроров обмывал в «Метрополе» с клиентами удачно рассыпанное уголовное дело и вдруг увидел Афросимову. Она входила в ресторанную залу вместе с седым красавцем, постоянно мелькающим в телевизоре… Они сели у фонтана и заказали лобстера на икорной подложке.

Наконец портрет был написан, и вышел он именно таким, каким увидел его во сне Бесстаев. Чем отличается великий художник от рядового изготовителя артефактов, пусть даже и талантливого? А вот чем: у рядового воплощение, как бы он ни старался, всегда ниже замысла. У великого, как бы он ни ленился, – всегда выше! Фил Бест не родился гением, и литературы в его холстах было больше, чем живописи; хорошая школа и заковыристые сюжеты заменяли ему дар умножения сущностей с помощью разноцветных червячков, выдавленных из свинцовых тюбиков и перенесённых кистью на холст. Портрет любимой женщины стал его вершиной, впервые воплощение оказалось вровень с замыслом. Больше с ним такого не случалось никогда…

Антонина долго стояла перед пахнущим свежей краской полотном, а потом тихо сказала:

– Я хочу, чтобы ты выставил мой портрет.

– Ты хорошо подумала? – спросил он.

– Да! – улыбнулась.

Она стала часто улыбаться.

Портрет Афросимовой стал гвоздём осеннего салона. Все глянцевые журналы, все бульварные газеты напечатали репродукцию скандального полотна с пикантными комментариями. «Комсомолка» поместила шедевр Фила Беста на первой полосе под огромной шапкой «Голая прокурорша». Газету расхватали в полчаса. И было отчего: на ступеньках, положив покойную руку на перила кованой лестницы, вполоборота к огромному венецианскому зеркалу стояла очень красивая статная женщина с чёрными волосами, собранными на затылке в тяжёлый пучок. На ней была строгая тёмно-синяя форма. А в зеркале на тех же ступеньках, у тех же перил стояла она же – только совершенно нагая, пышно зрелая, с тёмным шелковистым лоном, с распущенными, как перед ночью любви, волосами, разлившимися по несказанным плечам… Но вот какую тонкость мог заметить наблюдательный зритель: вопреки ожидаемому глаза одетой Афросимовой смотрели на зрителя с плотским вызовом, с каким-то томным лукавством. И, наоборот, в глазах голой прокурорши, которая даже не пыталась заслонить ладонью свой прекрасный срам, светилась печаль безысходного целомудрия…

Тут-то и началось! Немедленных объяснений потребовал прозревший Сурепкин и получил сполна: Антонина объявила, что любит другого, собрала вещи и, подав на развод, переехала к Бесстаеву. Подросшие, но ещё не повзрослевшие дети возмутились любострастной выходкой матери и, порвав с ней отношения, остались жить с отцом. А Никита вдруг осознал, что податливые медсестрички никогда не заменят ему Железную Тоню, которая, оказывается, любима и желанна, как двадцать лет назад, когда он изнывал под её окнами и помогал будущему тестю ремонтировать трофейный «Опель». Сурепкин запил, страшно и неутолимо, что среди стоматологов случается крайне редко.

Однако на этом неприятности не закончились. Возмутительная пресса легла на стол начальству, и Афросимову, бросившую тень на профессию, уволили из прокуратуры, что было очень кстати: она уже всех замучила своими требованиями возобновить следствие по «Скотинской мадонне». Пав телом и оставшись без работы, Железная Тоня, однако, не пала духом и с неукротимой энергией занялась делами Бесстаева: организовывала выставки, составляла договоры, редактировала рекламные проспекты, уламывала жадных галеристов. И знаменитый художник понял: он обрёл то организованное семейное счастье, о котором мечтал всю жизнь.

Между тем Никита в пьяномугаре лишился клиники: друг-однокурсник, воспользовавшись алкогольным помрачением компаньона, переписал её на себя. Детки, оставшись без родительского присмотра, тоже отчудили по полной. Паша, провалившись в мединститут, попросился в армию, хотя имел отсрочку, и попал в какую-то совсем уж злобную часть. Через полгода его комиссовали по инвалидности: якобы боец упал с танка и отбил себе почки. Афросимова, чувствуя явный состав преступления, помчалась в полк, пыталась разобраться на месте, но с «голой прокуроршей» никто даже разговаривать не стал.

С Викой тоже не заладилось. Она связалась с сектой Шестой Печати и, прихватив семейные сбережения, бесследно исчезла. Антонина Сергеевна заметалась по стране, подняла на ноги знакомых следаков, продолжавших, несмотря ни на что, её уважать, правда, с некоторым недоумением. Дочку искали год и нашли в пещерах под Пермью, где она вместе с единоверцами ждала конца света, ибо сказано в Апокалипсисе: «…И небо скрылось, свившись как свиток; и всякая гора и остров двинулись с мест своих; и цари земные, и вельможи, и богатые, и тысяченачальники, и сильные, и всякий раб, и всякий свободный скрылись в пещеры и ущелья гор, и говорят горам и камням: падите на нас и сокройте нас от лица Сидящего на престоле и от гнева Агнца!» Вика оказалась без денег, в лохмотьях, в язвах, зато с ребёнком, которого родила неизвестно от кого. Но даже в таком состоянии от помощи матери она отказалась!

Однако самое худшее ожидало Афросимову впереди. Закончив портрет и хлебнув той восторженной суеты, которую многие принимают за славу, Фил почувствовал, что начинает тихо охладевать к Антонине. Знаете, как это бывает: вчера волоски вокруг сосков желанной женщины приводили вас в нежное неистовство и эксклюзивный восторг… А сегодня вы уже смотрите на эту неуместную растительность с рудиментарной тоской. Иногда Бесстаеву казалось, будто знобящая страсть, недавно наполнявшая смыслом его существование, осталась там – на холсте. Возможно, так и есть – ведь критики единодушно объявили «Портрет голой прокурорши» лучшей работой Фила Беста. Поначалу, понимая, какую жертву Тоня принесла ради него, художник боролся с охлаждением, убеждал себя, что такой верной, страстно-целомудренной и самоотверженной женщины у него больше никогда не будет. Но, как сказал Сен-Жон Перс, вся жизнь художника есть лишь пища для солитёра вдохновения. Впав в творческий кризис, Фил вообразил, будто всему виной однообразие его мужских достижений, и стал тайком встречаться со своими групповыми жёнами…

Внезапно вернувшись из Перми, Афросимова, как в плохом романе, застала дома тихую семейную оргию. Понимая, что отпираться невозможно, Бесстаев во всём сознался и предложил ей остаться на правах четвёртой, старшей и материально ответственной жены, так сказать, в качестве «мажор-дамы». Антонина Сергеевна улыбнулась, обещала подумать, поднялась в спальню, разделась донага, аккуратно разложила на постели, где впервые познала женское счастье, свою прокурорскую форму, легла рядом и застрелилась из трофейного дедушкиного браунинга.

Вот и всё.