Из дрёмы воспоминаний Кокотова вывел стук в дверь и, открыв глаза, он сначала не мог сообразить, который час. В комнате было совсем темно. В окне светлел серый сумрак, перечёркнутый чёрными шевелящимися ветвями. Это мог быть вечер, превращающийся в ночь, могло быть и утро-час предрассветного расточения тьмы.

– Заходите, Дмитрий Антонович! – крикнул писатель, догадавшись, что это всё-таки вечер и Жарынин пришёл звать на ужин.

Андрей Львович сел на кровати, поставил ноги на коврик и взлохматил волосы, стараясь проснуться окончательно. Организм изнывал в обидчивой истоме насильственного пробуждения. Голова была мутной и тяжёлой от забытых сновидений. Он потёр виски и попытался продуматься. Снова раздался осторожный стук.

– Да заходите же наконец!

Послышался скрип открываемой двери, а затем шорох лёгкого движения. Из коридора в комнату пролегла полоска света. Кокотов понял, что это не режиссёр: тот не входил – вторгался. Кроме того, впереди него всегда шла волна пряного табачного запаха, а сейчас вместе с неведомым гостем в помещение проник чуткий аромат надушенного женского тела.

– Вы спите? – спросил из прихожей голос Натальи Павловны.

– Нет! – счастливо ужаснулся Андрей Львович и змеиным движением оказался под одеялом, подтянув его к самому подбородку.

– Я, наверное, не вовремя? – забеспокоилась она. – Извините…

– Нет-нет, я уже проснулся! Но ещё пока лежу…

– Это ничего. Можно зажечь свет?

– Можно. Выключатель справа от двери.

– Я знаю. У меня такой же номер.

Вспыхнула люстра. Комната озарилась ядовито-жёлтым, как лимонная фанта, светом. За окном же, наоборот, стало совсем темно. Кокотов зажмурился от внезапной яркости и ощутил во рту обидную несвежесть. Когда он открыл глаза, на пороге стояла Лапузина. Её красивое лицо было печально. В своём белом плащике Наталья Павловна напомнила ему молодую докторшу, приходившую к ним домой, когда он, мальчишкой, заболевал. Это сходство стало ещё больше, когда гостья присела на стул рядом с кроватью и, окутав Андрея Львовича своим парфюмерным облаком, положила ему на лоб прохладную ладонь.

– Вы здоровы?

– Да. Просто устал…

– Я тоже устала. У меня сегодня был неудачный день. Знаете, в такие минуты хочется поплакаться кому-то, кого знаешь давно. Очень давно. Вот я и пришла к вам…

– Ко мне?

– К вам… Вы меня, конечно, так и не вспомнили?

– Н-нет, извините…

– Не извиняйтесь! Я же была тогда ребёнком… подростком…

– Мы жили по соседству? – предположил Кокотов.

тихонько напела Наталья Павловна. – Нет. Не угадали. Холодно! – Она даже поёжилась.

– Можно закрыть форточку, – предложил недогадливый писатель.

– Ну, Андрей Львович, просыпайтесь же! Вы забыли игру в «холодно-горячо»?

– A-а! Да-да… Подростком? Подростком… Ага-а! – обрадовался он, вспомнив свой недолгий педагогический опыт. – Я был у вас учителем… в школе. Да?

– Теплее. Но не в школе. Ну, вспоминайте же!

– Вы обещали подсказать! Одно слово…

– Пожалуйста: «Берёзка».

– «Берёзка»?

– А что вы так удивлённо смотрите? Разве вы никогда не работали вожатым в пионерском лагере «Берёзка»?

– Работал…

– Тогда напрягитесь! Первая и вторая смена. Первый отряд. Наташа. Кроме меня, в отряде больше Наташ, как ни странно, не было.

– Наташа? Ну конечно! Ну как же! – воскликнул бывший педагог, однако на самом деле ничего не вспомнил, кроме шеренги тусклых подростковых теней в красных галстуках: – Значит, это теперь вы! Кто бы мог подумать! Сколько же лет прошло?

– Много. Слишком много.

– Да-да… Но вы отлично выглядите!

– Спасибо. А за встречу надо бы и выпить! – мечтательно предложила она.

– Разумеется! Но у меня… у меня… – засмущался Кокотов. – Я сбегаю к Жарынину. Займу…

– Не надо никуда бегать, Андрей Львович! Современная женщина с пустыми руками в гости не ходит.

Она вышла в прихожую, вернулась с пакетом «Суперпродмага» и выставила на стол бутылку красного французского вина, коробку швейцарского шоколада и шикарно упакованную кисть янтарного винограда. Все ягоды в грозди были совершенно одинакового размера, напоминая шарики, извлечённые из большого подшипника и сложенные в виноградную пирамидку. Затем Наталья Павловна изучила посудное содержимое серванта, извлекла оттуда два пыльных фужера и подозрительно их осмотрела.

– Пойду вымою. А вы пока… Штопор там! – Она кивнула на нижние створки серванта, подклиненные сложенной бумажкой.

– Откуда вы и это знаете?

– Здесь в «Ипокренино» всё одинаковое. Кроме людей.

Она ушла в ванную и включила воду. Кокотов стремглав выскочил из-под одеяла, сорвал с ног дырявые носки, добыл из чемодана свежие, натянул, затем по-солдатски быстро оделся, пригладил пятернёй волосы и даже успел для освежения дыхания пшикнуть в рот дезодорантом Superbody из баллончика, счастливо забытого на столе. Глянув на себя в зеркальный мрак ночного окна, он остался доволен. Когда Наталья Павловна, нарочно задержавшаяся в ванной, чтобы дать ему время привести себя в порядок, вернулась в комнату с вымытыми бокалами, Андрей Львович уже второй раз вворачивал в пробку старенький штопор. С первой попытки тот сорвался.

– Погодите! – поняв, в чём дело, сказала она. – Переверните бутылку и подержите вниз горлышком. Вот так. Теперь дёргайте!

Чпок!

– Минутку! – Она взяла и внимательно осмотрела пробку. – Нормально. Пить можно.

Кокотов, как и положено, плеснул немного вина сначала себе – и на рубиновой поверхности закружились кусочки раскрошившейся пробки. Потом он галантно налил гостье, а в завершение дополнил и свой бокал до нормы.

– За нечаянную встречу! – произнесла Лапузина с улыбкой.

– За встречу! – он торопливо отхлебнул, чтобы заглушить дезодорантовую гнусность во рту.

– Роскошное вино! – похвалила она, прикрыв глаза от удовольствия.

– Терпкое, – подтвердил Андрей Львович, сложив рот в дегустационную гузку, хотя на самом деле никакого вкуса после Superbody не почувствовал.

– Очень тонкий фруктовый оттенок…

– Смородиновый, – уточнил писатель, незаметно смахнув с губ пробочный сор.

– Знаете, о чём я подумала, когда вы наливали вино?

– О чём?

– Я подумала: почему-то считается, что первому мужчине женщина достаётся во всей своей чистоте и непорочности…

– А разве это не так?

– Разумеется, нет. Первому мужчине достаётся весь девичий вздор: гордыня неведенья, подростковые комплексы, глупые надежды, случайный разврат, происходящий от незнания собственной души и тела… В общем, все эти крошки и мусор… – Она кивнула на кокотовский бокал. – Зато позже, с опытом, женщина становится по-настоящему чистой, непорочной, верной, цельной и пьянящей, как это вино. И счастлив мужчина, его пьющий!

Они чокнулись и отхлебнули ещё.

– Вам не нравится вино? – проницательно усомнилась Наталья Павловна. – Или вы со мной не согласны?

– Ну что вы?! Чудо! – отозвался Кокотов, зажевывая виноградом жгучую химию дезодоранта. – Возможно, вы в чём-то и правы…

– В чём же я права?

– Женщины, с которыми лучше завершать жизнь, нравятся нам обычно в самом начале. И наоборот: те, с кем стоит начинать свою жизнь, влекут нас лишь в зрелые годы.

– Роскошная мысль! – воскликнула Лапузина и посмотрела на Кокотова с тем особенным интеллектуальным любопытством, которое дамы удовлетворяют обычно только в постели. – Надо обязательно почитать ваши книги!

– Я работаю больше под псевдонимами…

– Это не важно. Фамилия не имеет значения. Оттого, что я двенадцать лет назад сделалась Лапузиной, я не перестала быть Обояровой…

– Обояровой?!

– Обояровой! Ну теперь-то вы меня наконец вспомнили?

– Вспомнил!

Ещё бы! Как не вспомнить, если из-за этой мерзавки он чуть в тюрьму не сел! А дело было как раз наутро после овладения Невинномысском. Счастливо утомлённый, Кокотов лежал в своей вожатской келье. Добрая Людмила Ивановна, войдя в его любовное положение, разрешила юноше подремать до построения. Она была довольна, что напарник забыл наконец шалопутную Таю и обрёл радость познания с вполне приличной девушкой – Леной Обиход.

Итак, он предавался, быть может, самому упоительному занятию: лелеял нежные образы ночного свидания, уже освобождённые услужливой памятью от ненужных земных подробностей, раскладывал, поворачивал, разглядывал их так и эдак, гордо перебирал, как в детстве – свою коллекцию немногочисленных монет. И тут в комнату влетела бледно-серая, точно казённая простыня, Людмила Ивановна. Держась за сердце, она прошептала: «Обоярова пропала!»

– Как пропала?! – Андрей вскочил, схватил с тумбочки, словно табельное оружие, воспитательно свёрнутую газетку и собрался бежать на поиски прямо в трусах. – Когда пропала?

Из задыхающегося рассказа воспитательницы выяснилось, что хватились за завтраком, но девочки, спавшие на соседних кроватях, уверяли, что когда их разбудил утренний горн, Наташина постель была уже пуста. Возникло предположение, что она раненько ушла встречать на Оку рассвет – зрелище действительно необыкновенное. И хотя в планах культурно-массовых мероприятий значился коллективный поход «Зравствуй, солнышко!» (был даже составлен поотрядный график), дети всё равно бегали встречать зарю в одиночку или, чаще, попарно. Солнцепоклонники хреновы! Ну хорошо, допустим, встретила. Почему не вернулась к подъёму или завтраку? Куда делась? Ясно куда: полезла купаться, а там течение и ледяные ключи бьют! И это было самое страшное!

– Вы знаете, кто у неё дед? Академик! – кричала оповещённая Зэка.

– А хоть бы и слесарь! – пробормотал Ник-Ник. – Всё равно девочку жалко…

– А может, у неё… как сказать… роман с каким-нибудь деревенским? – предположила медсестра Екатерина Марковна, совсем к тому времени запутавшаяся с лагерным шофёром Михой.

– У Обояровой?! Да вы с ума сошли!

– Но ведь Мухавина в прошлом году бегала в деревню к киномеханику. А у неё отец – главный инженер!

– Замолчите! – истерично крикнула директриса. – Обоярова ещё совсем девочка. А ваша Мухавина…

За Мухавину, которая в свои пятнадцать (по рассказам очевидцев) была уже на редкость грудобёдрой девицей, Зэку разбирали на заседании парткома министерства. Только неопровержимое медицинское свидетельство о том, что до кинокрута девчонка бегала ещё к кому-то, причём с вовремя ликвидированными последствиями, спасло Зою от выговора с занесением.

– Ищите, ищите! – твердила она, глядя на Кокотова с мольбой и обидой.

В её взгляде было всё сразу: и запоздалое сожаление, что она взяла этого бестолкового студента на вторую смену, и напоминание о том, как спасла его от чекиста Ларичева, и упрёк в роковой небдительности. И ещё, конечно, – тоска хорошей женщины, вынужденной существовать в безысходном двоемужии…

Весь педагогический коллектив, усиленный старше-отрядниками, целый день прочёсывал окрестности лагеря и прибрежный лес. По Оке плавала, тарахтя, моторная лодка спасателей, прощупывавших дно багром и бороздивших «кошкой». Вызванный из Москвы водолаз обшарил русло, путаясь в обрывках сетей. Безрезультатно.

Кокотову с самого начала помогала в поисках Лена, примчавшаяся при первом известии о катастрофе. И хотя она независимым видом старалась представить случившееся ночью чем-то несущественным, даже пустячным для серьёзных и взрослых людей, в её поведении ясно проглядывалось родственное участие. Но когда Андрей попытался напоминающим движением коснуться её груди, она отпрянула и гневно покраснела, мол, нашёл время!

К вечеру надежд почти не осталось. Смеркалось, и поиски прекратили. Старвож Игорь, подавший документы в высшую комсомольскую школу, от отчаяния в кровь искусал свою неуправляемую нижнюю губу. Медсестра Екатерина Марковна уже во второй раз делала Людмиле Ивановне укол магнезии. Лена молча гладила Кокотова по руке, давая таким образом понять, что будет ждать его даже из тюрьмы. В кабинете Зэки стоял густой запах корвалола и валерьянки. Надо было уже звонить в министерство и родителям утраченного ребёнка. Вожатые и педагоги молчаливо собрались возле административного корпуса и напоминали родственников, ожидающих выноса тела. Дети, отправленные по палатам, пугали друг друга страшными рассказами про утонувших пионеров, устраивающих по ночам свои потусторонние сборы и линейки…

Именно в этот момент заплаканную Обоярову в лагерь за руку привёл колхозный агроном, обходивший покосы и нашедший девчонку в стоге сена…

– Наташенька, ну как же ты так?! – запричитала от радости Людмила Ивановна, а давно бросившая Зэка закурила.

– Ну, теперь-то вспомнили? – спросила Наталья Павловна.

– Вспомнил… – кивнул Кокотов.

В его озарившемся сознании как живая возникла та, давнишняя Обоярова – стриженая девочка с бледным большеротым лицом, впалой мальчишечьей грудью и длинными худыми ногами. Сбитые коленки были намазаны зелёнкой. В общем, ничего особенного, обыкновенный заморыш-подросток, изнурённый своим растущим организмом. Но в заплаканных глазах будущий писатель с удивлением уловил некое призывное высокомерие, которое бывает только у красивых и абсолютно уверенных в себе женщин. Казалось, она уже тогда знала, в кого вырастет, и презирала всех за то, что они этого ещё не понимают.

– Давайте выпьем за узнавание! – предложила Наталья Павловна, и в её глазах мелькнуло то самое призывное высокомерие.

– Давайте… – согласился Кокотов, оцепеневший то ли от вина, то ли от неожиданности.

– А вы догадываетесь, Андрей Львович, из-за чего я тогда убежала?

– Из-за чего? – искренне спросил он.

– Точнее – из-за кого…

– Из-за кого?

– Из-за вас!

– Из-за меня?! – оторопел автор «Космической плесени».

– Ну конечно… Я же была в вас влюблена! А вы даже не заметили.

– В меня?!

– В вас, в вас! Вы разве не знаете, что девочки чаще всего влюбляются в учителей… И в вожатых тоже. Но вам было не до меня. У вас сначала была эта рыжая.

– А вы-то откуда знали?

– Дети – Штирлицы. Я с вас глаз не спускала.

– Ну, хорошо… – кивнул он, внутренне польщённый этим поздним признанием. – Но убежали-то зачем?

– Я видела вас с Обиходихой. Тогда, ночью, у гипсового трубача.

– Что видели? – Кокотову показалось, будто он покраснел не только снаружи, но даже изнутри.

– Всё! Я же следила за вами. Представляете, влюблённая девочка видит, как вы… Мне даже сейчас об этом трудно вспоминать. Ну я и побежала, как говорится, куда глаза глядят. Зарылась в стог, плакала… А что бы вы на моём месте сделали? Ладно, давайте ещё выпьем! И я сознаюсь вам… Впрочем, я и так сознаюсь. Вы, Андрей Львович, были героем моих первых эротических фантазий!

– Я? – изумился герой фантазий и поёжился.

– Вы, вы… Не отпирайтесь! Я ведь потом долго воображала себя на месте этой вашей… Елены… Представляла, что вы назначаете мне свидание у гипсового трубача и делаете со мной то же самое, что и с ней. Вы помните?

– Ну, в общем, конечно… – поник писатель, чувствуя, как смущение начинает неотвратимо перерождаться в плотское томление.

– Как, кстати, сложилась её судьба?

– Мы поженились…

– Не может быть!

– Но быстро развелись…

– Я так и думала.

– Почему?

– Не знаю. У детей удивительное чутьё на совместимость. Но с возрастом это качество куда-то исчезает. А дети у вас были?

– Дочь.

– Это хорошо. Я вот несколько раз беременела от разных мужей – и всё неудачно… Ничего, что я с вами так откровенна?

– Ничего.

– Понимаете, во-первых, вы писатель. А это как доктор. Во-вторых, я столько раз воображала наши с вами свидания, что у меня такое ощущение, будто вы мой самый первый мужчина…

– И мне достались все крошки? – скокетничал Андрей Львович.

– Нет. Не достались, потому что это происходило лишь в моём воображении.

– А что же всё-таки происходило в вашем воображении? – немного в нос спросил он и подался вперёд, ощущая прилив хамоватого безрассудства.

Дверь с грохотом распахнулась, и в номер ворвался Жарынин. Увидев Кокотова и Наталью Павловну за бутылкой вина, режиссёр был так ошеломлён, как если бы обнаружил в комнате своего робкого соавтора белый концертный рояль, а на нём голую Пенелопу Крус…

Они встретились вечером у ротонды и за разговором спустились по каменным ступеням. От недвижных вечерних прудов, похожих на заполненные водой пропасти, тянуло прохладой и теми сложными запахами тайной глубинной жизни, которые становятся ощутимыми только вечером, на закате. Малиновый шар уже наполовину утонул в розовых облаках, собравшихся, как прибойная пена, у самого горизонта. Верхушки старинных лип весело золотились, заглядывая за окоём, но нижние ветви были по-ночному темны и сумрачны.

Наталья Павловна, ещё минуту назад оживлённая, озорная, погрузилась в задумчивость.

– У вас неприятности? – осторожно спросил Кокотов.

– Да, пожалуй…

– Вы разводитесь?

– Вам уже рассказали?

– Нет… Просто… Услышал…

– Да, развожусь. Вы ведь тоже разводились?

– Два раза.

– Один раз с этой… с Обиход. А во второй раз?

– С Вероникой.

– Опасное имя! Скорее всего, разводились не вы с ней, а она с вами. Так ведь?

– Да, она нашла себе богатого.

– Дурочка! Богатые не женятся, а заводят жён. Огромная разница! Многие понимают это, когда уже поздно. Вы всё ещё любите её?

– Нет, конечно! – ответил Андрей Львович с такой решительностью, что Обоярова поглядела на него со снисходительной улыбкой.

– Не спешите! – сказала она. – Любовь как инфекция: может прятаться в каком-нибудь закоулке души или тела, в одной-единственной клеточке сердца, а потом вернуться. Страшно вернуться! Если любовь зацепилась в душе – это полбеды. А вот если в теле… Плохо, очень плохо!

– Почему? – удивился писатель.

– Потому что с душой ещё можно договориться. Трудно, но можно. А с телом – никогда!

– А ваша инфекция где прячется? – беззаботно спросил Кокотов и напрягся в ожидании ответа.

– Нигде. Я никогда не любила своего последнего мужа – ни душой, ни телом. Мы были партнёрами, в том числе деловыми. Мама очень хотела, чтобы я вышла за него замуж. Вы помните мою маму?

– Нет…

– Не может быть! Она же устроила в пионерском лагере грандиозный скандал на родительский день. Из-за грязного постельного белья в спальне девочек. Ну?!

И он сразу вспомнил красивую строгую женщину, совавшую в нос бедной Людмиле Ивановне скомканную нечистую простыню:

«Это что – ночлежка? Ночлежка, я вас спрашиваю? А что дальше? Вши? Дальше – вши, я вас спрашиваю?!»

«Почему вши? Завтра банный день. А ноги они перед сном не моют, не хотят!» – лепетала, оправдываясь, несчастная Людмила Ивановна.

«Что значит – не моют?! Что значит – не хотят?! Заставить!»

«Как?»

«Силой!» – крикнула женщина, её тонкое, красивое лицо исказилось, а на скулах заиграли мужские желваки.

«Ну не бить же детей?» – спросил пионервожатый Кокотов, пряча за спину свёрнутую газетку.

«Мою неряху можете бить. Разрешаю!»

– Мама заставила меня выйти за Лапузина, – вздохнула Наталья Павловна. – Заместитель директора академического института, доктор наук, генетик. И как раз развёлся. Я тоже… Мама сказала: «Сделай хоть раз по-моему. Не повторяй моих ошибок!» И я подумала: «Два неудачных брака, один по любви, другой по великодушию – этого вполне достаточно!» Понимаете, мой папа был джазовым музыкантом, очень талантливым и демонически красивым. Его зажимали. Знаете, в музыкальном мире – страшные интриги. Он жутко пил и обвинял во всём, конечно, советскую власть. В конце концов папа нас бросил, эмигрировал в Штаты и умер, развозя пиццу. Меня вырастил отчим, известный физик. Мама познакомилась с ним, когда брала у него интервью. Я сделала по-маминому… Это был мой третий брак…

Некоторое время молчали. В пруду тяжело всплёскивали рыбы. Кокотов думал о том, что если бы у него была такая мама, он женился бы, ни пикнув, на ком угодно.

– А первый раз – по любви? – наконец спросил Андрей Львович.

– А как же ещё! Рассказать?

– Да, – кивнул он, испытывая сердцем неуместную ревность.

– О, вы хотите знать обо мне всё?

– Да!

– Как писатель или как мужчина?

– Как человек.

– Умный ответ! А вы хорошо подумали?

– Хорошо.

– Но ведь вы тогда не сможете в меня влюбиться!

– Смогу, – угрюмо пообещал он.

– Нет, не сможете! Ну да это и к лучшему.

– Почему?

– Потому что «любить иных – тяжёлый крест…»

– Да, любовь – это самый мучительный способ быть счастливым…

– Роскошная мысль. Ваша?

– Нет, Сен-Жон Перса… – зачем-то соврал Кокотов.

– Ну хорошо – слушайте! Моего первого мужа звали Денис, Дэн. Нет, погодите! – Наталья Павловна достала из бокового кармана плоскую фляжку с золотой монограммой, жирно блеснувшей в свете фонарей, отвинтила крышечку и сделала красивый глоток.

«Коньяк! – почуял писатель. – Дорогой!»

– Хотите?

– Если только немножко, – согласился Андрей Львович и деликатно, стараясь не касаться губами горлышка, булькнул.

– Итак, в первый раз я влюбилась в вас, – придав голосу насмешливую эпичность, начала Обоярова. – Рассказать? Ладно, не буду. А во второй раз я втюрилась в каратиста с чёрным поясом. Он руководил подпольной секцией. Карате ведь было строго запрещено, но если очень хочется… Сначала нас тренировал Шоркин. Вы сейчас упадёте!

– Почему?

– Потому что Шоркин был мужем Людмилы Ивановны.

– Какой ещё Людмилы Ивановны?

– Ну боже мой, воспитательницы первого отряда – вашей напарницы!

– Не может быть!

– Да!

– Откуда вы узнали?

– Он принёс на тренировку фотографии с подпольного соревнования. А на снимке рядом с ним стояла Людмила Ивановна. Я спросила: кто это? И он с неудовольствием ответил: жена.

– Мир тесен, как новый полуботинок. А почему с неудовольствием?

– Ну что вы! Такой ходок был! Ни одной молоденькой каратистки не пропускал, ко мне тоже пристраивался, но я была идейная девочка, с целью…

– С какой целью?

– Сейчас расскажу. А Шоркин закончил плохо. Одна дурочка из нашей секции, несовершеннолетняя, от него залетела. Прибежали родители – и он исчез. Тогда появился Дэн, мой будущий муж. Он сразил меня на первом же занятии – вышел к нам обнажённый по пояс. Ах, какой у него был торс! Играла каждая мышца. Добавьте к этому неподвижное красивое лицо, длинные, почти до плеч, тёмные волосы и чёрные глаза, полные нездешнего, печального знания. В перерывах между тренировками он, сев лотосом, тихо и бесстрастно говорил нам о карме, сансаре, медитации, сверхзнании… В общем, плёл чепуху, какую сейчас можно прочесть в любой бульварной газетёнке. Но тогда мы восторженно ловили тайные слова. Девчонки шептались, что Дэн дал обет целомудрия. Ну как после всего этого не влюбиться? Он работал в котельной истопником. Ах, какая романтика для девочки из академической семьи! Точнее, числился… Вместо него по очереди дежурили парни из нашей подпольной секции. За это начальник ЖЭКа (небескорыстно, конечно) разрешил оборудовать в большом бесхозном подвале спортзал и маленькую комнатку, почти келью – для Дэна. Туда-то я к нему однажды и пришла…

– С какой целью?

– Ну вы спросили!

– Но… вы… вы сказали, что были девочкой с целью, – вывернулся Кокотов.

– А я разве не объяснила?

– Нет.

– Странно. Я мечтала стать шпионкой.

– Ке-ем?

– Шпионкой. Как Мата Хари. Или княжна Вика Оболенская из «Красной капеллы». Ей отрубили в гестапо голову. Я знала, некоторым выпускникам ромгерма предлагают работу в органах. Я верила, что мне тоже предложат, и готовилась.

– А почему вы думали, что предложат?

– Ну, не знаю, наверное, потому, что я нравлюсь мужчинам. Разве не так?

– Так, – потупился Кокотов.

– А шпионке необходимо владеть боевыми искусствами…

Наталья Павловна вдруг отскочила в сторону, присела, выставив вперёд два сжатых кулака, а потом с визгом, какой издают женщины, застигнутые во время обнажённого купания, крутанулась так, что её сапожок просвистел в сантиметре от писательского уха.

– Ух ты! – Кокотов невольно отшатнулся.

– Вот видите! – воскликнула она, принимая каратистскую стойку и глубоко дыша. – Не забыла! А ещё я как ненормальная зубрила английский, стреляла в тире и даже записалась в студенческий театр.

– Зачем же в театр?

– А как иначе? Шпион – лицедей, он должен уметь выглядеть именно тем, кого хочет видеть в нём объект вербовки или разработки. Вот, допустим, вы учёный, занимающийся оборонкой, и мне надо под видом аспирантки подобраться к вам, войти в доверие, влюбить в себя и выведать гостайну. Теперь смотрите на меня! Нет, здесь темно! Идёмте туда, к фонарю! – Она взяла его за руку и повлекла к свету: – Вот здесь хорошо. А теперь скажите мне что-нибудь!

– Что именно?

– Ну какую-нибудь математическую ерунду.

– Я забыл… – замялся Андрей Львович. – Ну хорошо, ну вот хотя бы так: сумма квадратов катетов равна квадрату гипотенузы, да?

– Что?! Профессор, повторите, пожалуйста!

– Сумма квадратов катетов…

Лицо Натальи Павловны чудесным образом изменилось: в нём появилась некая счастливая насторожённость, перешедшая сначала в нежное изумление, а потом – в то особое лучезарное восхищение, от которого мужчине начинает казаться, будто он не только самый умный, но и самый красивый на свете. Кокотов даже пожалел, что не владеет никакими государственными секретами.

– Ну, поняли?

– Понял…

– Однако в шпионки меня не взяли.

– Почему?

– Скорее всего, из-за Дэна. Но я ничего не могла с собой поделать. Я влюбилась. Потом он мне признался, что я ему тоже сразу понравилась, но он, хитрюга, нарочно медлил. У нас в подпольной секции был ритуал: если Дэн видел, что кто-то тренируется серьёзно и делает успехи, он вызывал к себе в «келью» и вручал как награду рукописный учебник карате, спрятанный для конспирации под обложкой школьного словаря. Стоила такая награда пятьдесят рублей. А одно занятие – пять.

– Большие деньги!

– Да! Я получала повышенную стипендию, сорок пять рублей, ещё мне дедушка каждый месяц подкидывал, но по сравнению с тем, что зарабатывал Дэн, это было мелочью, хотя ему приходилось делиться и с директором ЖЭКа, и с участковым. А вызов в «келью» он обставлял как сакральную инициацию. В конце тренировки мы строились в шеренгу и кланялись Учителю. Он долго переводил взгляд с одного на другого, заставляя трепетать от радостного ожидания, а потом еле слышно называл имя счастливчика. Я всё ждала, ждала, отчаялась и, когда он сказал: «Наташа, зайдите ко мне!» – чуть не потеряла сознание. Но если бы он меня не вызвал, я бы и сама пришла. Когда девушка решила отдаться, это непоправимо. В подвальной каморке было тепло и удушливо сыро, будто рядом затеяли большую стирку. Вместо кровати он спал на снятой с петель двери, установленной на четырёх кирпичах и застеленной тонким армейским одеялом. Идеальное место для потери невинности!

– Вы серьёзно? – усомнился Кокотов.

– Конечно! А где, по-вашему, должна стать женщиной внучка академика и дочь редактора программы «Очевидное – невероятное»? Поехать по дефицитной путёвке на Золотые Пески и сделать это в полулюксе в постели с законным мужем, сыном членкора? Ошибаетесь! Вы не представляете, на что способна воспитанная правильная девочка из ненависти к своей правильности!

– Ну почему же, догадываюсь… – пробормотал себе под нос бывший вожатый первого отряда.

– А про обет целомудрия девчонки, конечно, наврали! – Наталья Павловна странно хихикнула. – Когда я забеременела, он сделал мне предложение. Я ликовала. Но мама ни в какую: у Дэна не было московской прописки, он из Томска. И дедушка купил нам кооперативную квартиру. Но ребёнка у меня не получилось. Ни с ним, ни с другими мужьями. Дэн оказался добрым и нежным, не разрешал мне травить тараканов, так как в насекомых могли жить души умерших. Любовником он был фантастическим! Кокаинисты поразительно неутомимы и изобретательны в постели. Он стал нюхать исключительно для самопознания, но остановиться уже не смог. Муж часто уезжал из дома, якобы к учителям – совершенствовать своё искусство. На самом деле (я только потом узнала) он ездил выбивать долги у кооператоров. Помните, в конце перестройки было много кооператоров?

– Помню.

– А куда они, кстати, потом все делись?

– Не знаю…

– Странно. Ну, не важно. Дэн сколотил банду из боксёров, борцов, каратистов. Завидев их, люди, как правило, сразу всё отдавали. Но однажды кто-то стал возражать, и они его то ли убили, то ли изуродовали. Дэн бежал за границу, осел в Испании. Мы договорились: через месяц-другой я проберусь к нему. Я взяла академку, попросила у дедушки денег и купила с помощью мамы, дружившей с женой директора «Интуриста», путёвку в Барселону. За неделю до вылета Дэн позвонил и попросил захватить посылку для человека, с которым успел сойтись в Мадриде. Посылка была небольшая, но тщательно, слишком тщательно упакованная. А я же готовилась в шпионки! Понимаете? Так вот, внутри оказалось «Изборское евангелие», рукописное, с чудными миниатюрами и инвентарным номером отдела редких книг Ленинки. О краже этого чуда сообщали по телевизору. И хоть я была влюблённой дурой, но сразу поняла: если влипну, никакой дедушка-академик меня не вытащит! Я позвонила Дэну, наврала испуганным голосом, что меня вызывал следователь и спрашивал об исчезнувшем муже, поэтому надо временно затаиться, даже не звонить друг другу. Посылку у меня вскоре забрал странный парень с бегающими глазами. Он же потом приносил мне письма от Дэна и забирал мои. Потом я написала мужу, что следователь от меня якобы не отстаёт и, чтобы притупить бдительность органов, надо понарошку развестись. Он отказался, даже обиделся, но, подумав, прислал заверенное нотариусом согласие. Я развелась и тут же выписала его из квартиры. Так закончился мой первый брак…

– И вы с ним больше никогда не виделись?

– Ну почему же! Когда пришёл Ельцин и началась настоящая стрельба с горами трупов, дело о каком-то покалеченном кооператоре прикрыли – и Дэн вернулся. Всё это время мы переписывались: он звал в Испанию, а я отказывалась под разными предлогами: сессия, болезнь дедушки, диплом… Дэн ворвался в квартиру с огромным букетом алых роз, и мы набросились друг на друга, словно два смертельно изголодавшихся хищника! Я ведь ни разу не изменила ему за всё это время, хотя, как вы догадываетесь, желающих было предостаточно. Вы удивлены?

– Ну… в общем… отчасти… – замялся писатель.

– Я вас понимаю. Женская верность – такой же каприз, как и измена. Но, во-первых, я его любила. А во-вторых, в нашем роду принято менять мужей, а не мужчин. Мы провели с Дэном безумную ночь! До сих пор, когда о ней вспоминаю, у меня на теле встаёт дыбом каждый волосок! Кокаинисты – потрясающие любовники, пока есть деньги на кокс…

– Вы это уже говорили, – ревниво проскрипел Кокотов.

– Ах да, извините! В перерывах, приходя в себя, я слушала его: Дэн клялся, что безумно любит меня, говорил, что у него большие планы по продаже русского антиквариата за границу. Как заклинание, повторял: мы должны немедленно пойти в загс ненова расписаться. Я со всем соглашалась и думала только о том, когда же он снова меня обнимет… А поутру за завтраком молча положила перед ним вырезку из газеты. В ней было про арест в Шереметьево-2 человека, пытавшегося вывезти в Испанию Изборское рукописное евангелие. Дэн всё понял и долго молчал, потом тем же бесстрастным голосом, каким когда-то рассказывал нам про сансару и карму, объяснил, что в Испании попал в лапы русской мафии и у него просто не было выхода. Он упал на колени, целовал мои ноги и умолял простить!

– И вы простили?

– Нет! Я попросила его уйти. Но он ответил, что здесь прописан и останется жить со мной, пусть даже как сосед. Тогда я вызвала милицию.

– Милицию?

– А кого – не братков же?! Приехал наряд, я предъявила лицевой счёт, где Дэна давно уже не было. Знаете, мне казалось, что вот сейчас он уложит ментов одним своим знаменитым ударом ногой в челюсть с разворота. Если бы он так сделал, я бы ждала его из тюрьмы! Но мой чернопоясник, мой Учитель, мой зажигатель сверхновых подчинился щуплым милиционерам с суетливой поспешностью трамвайного безбилетника. И всё во мне сразу кончилось. Мгновенно и навсегда…

Наталья Павловна остановилась у скамьи, присела, достала из кармана фляжечку ненова приложилась к ней со светской непринуждённостью.

– И что с ним стало? – спросил Кокотов, хлебнув коньяка следом за своей бывшей пионеркой.

– Ничего особенного. Живёт в Лыткарине, работает в ночном клубе. Играет и проигрывает. С кокаина он соскочил от безденежья, зато теперь много пьёт. Несколько раз занимал у меня деньги. Пока не отдал, поэтому боится звонить, но иногда, в подпитии, присылает эсэмэски в стихах. Погодите-ка! – Она вынула из кармана алый, под цвет машины, телефон и защёлкала светящимися кнопками: – Вот, нашла! Послушайте последний шедевр:

Она декламировала, конечно, с нарочитой иронией, но Кокотов, уловив в её голосе далёкую печаль, похвалил:

– Недурно! Не хуже Вишневского.

– Что вы, гораздо лучше! Но русские люди безалаберны. Они могут воспользоваться своим талантом лишь в том случае, если талант больше их безалаберности. А такой талант даётся редко. Собирать же крошечные способности в кулак, словно кузнечиков, русские не умеют.

– Почему – словно кузнечиков?

– А вы в детстве никогда не собирали кузнечиков в кулак? Вы ловите, а они выпрыгивают, вы ловите, а они выпрыгивают. Большинство людей живут именно так. Вот из меня тоже шпионки не получилось. Зачем им агент с криминальным замужеством? Хотя, может быть, Дэн тут ни при чём. Началась параноидальная дружба со Штатами. Горбачёв как с ума сошёл, выдал им всю «прослушку» в новом американском посольстве. Если такая вечная дружба, то зачем нам ракеты, танки, шпионы? Поразительно, какие идиоты оказываются иногда у власти! Похоже на судьбу красивой женщины, вы не находите? Чем роскошнее нация, тем ничтожнее её избранники.

– Пожалуй… – согласился Андрей Львович. – А как вы потом… жили?

– Я? Весело. Меня распределили в ТАСС. Это последнее, что успел сделать для меня дедушка.

– Умер?

– Да. От инфаркта, когда разогнали его институт, чтобы открыть там филиал «Лось-банка». А потом я снова вышла замуж.

– За кого?

– За красивого мужчину!

– За очень красивого? – вредным голосом поинтересовался Кокотов.

– Ага, ревнуете, ревнуете! – захлопала в ладоши Наталья Павловна. – Так вам и надо за то, что меня тогда не заметили, променяли на ту рыжую… как её… со смешной фамилией?

– Тая Носик… – Он незаметно положил руку на спинку скамьи.

– А потом ещё эта ваша… Обиходиха!

– Елена… – Его рука по-змеиному поползла в сторону бывшей пионерки.

– Интересно, почему вам нравятся женщины со смешными фамилиями? Тут какая-то тайна. У меня есть один знакомый психоаналитик, я у него обязательно спрошу.

– Почему только со смешными? Вот у вас, например, совсем не смешная фамилия! – проговорил Кокотов внос, и «змея» ласково коснулась плеча Обояровой.

Она вздрогнула и посмотрела на соблазнителя с весёлым недоумением:

– У вас опа-асные руки!

Но тут телефон громко заиграл «Съезд гостей» из «Ромео и Джульетты», и она приложила трубку к уху:

– Алло!.. Да… Добрый вечер… – На её лице появилось недоумение. – Всё хорошо… Гуляю… Да, со мной… Вас!

– Меня? – изумился Андрей Львович, беря тёплый и дорого пахнущий мобильник, который забубнил противным голосом Жарынина:

– Значит, гуляете?

– Да… вот… отличный вечер…

– Жду вас у себя. Немедленно!

– Но… знаете ли… Сегодня воскресенье!

– Не знаю и знать не хочу! В искусстве выходных не бывает! Синопсис готов?

– Готов.

– Захватите с собой!

Трубка отключилась. Подневольный писатель виновато развёл руками:

– Искусство зовёт!

– Понимаю…

– А я вот не пойду!

– Нет, вы идите! Для мужчины работа всегда на первом месте. Мама говорила: «Труд делает мужчину человеком!» Но мы с вами непременно продолжим нашу роскошную беседу! Идите! Я ещё погуляю, мне надо обдумать завтрашние переговоры с адвокатами Лапузина. А чтобы нам опять не помешали, запомните… Я постучу в дверь вот так: трам-там-там-трам-там-там-трам-тарарам-там-там… – Наталья Павловна пальчиком постучала писателя по плечу.

– Запомнили?

– Вроде бы…

– Неплохое вино, – вежливо похвалила Обоярова и поставила едва пригубленный бокал на стол.

– С нежным ягодным послевкусием, – объяснил Кокотов.

– Вы думаете? – Она подняла на него печальные глаза.

– Так написано! – Андрей Львович ткнул пальцем в бумажку с русским разъяснением, приклеенную поверх французской этикетки.

Он уже догадался, что «бордо по акции» замешали где-нибудь в Одинцове из дешёвых виноматериалов, но деваться теперь было некуда.

– Да, пожалуй! – согласилась Наталья Павловна, облизнув губы. – А вы пили когда-нибудь гаражное вино?

– Гаражное? Нет, но слышал…

– Если всё сложится удачно, мы с вами будем когда-нибудь сидеть на берегу моря и пить настоящее гаражное вино. Я вам не говорила, у нас с мужем две виллы – в Созополе и Симеизе. Одна достанется мне. Я вас обязательно приглашу, будем ночью купаться в море. Я люблю – обнажённой… Но вы можете в плавках. Знаете, я неудачно сходила к адвокату.

– Расскажите! – Андрей Львович участливо накрыл её руку ладонью. – Что с вами происходит, почему вы разводитесь?

– Чтобы понять, почему я рассталась с Лапузиным, надо рассказать о моём втором браке…

– Расскажите!

– Хорошо. Слушайте! Моим вторым супругом был…

– А я знаю!

– Ну и кто?

– Очень красивый мужчина.

– Ох вы и злопамятный!

– Так из-за чего вы расстались со вторым мужем? Разлюбили?

– Разлюбить нежно и незаметно, как гаснет тихий северный день, это же счастье! Нет, Андрей Львович, всё гораздо проще: я его никогда не любила, я просто подарила ему себя.

– Зачем?

– Как вам сказать… Вадик был красив, молод, но главное его достоинство заключалось в том, что он страстно меня любил. Безумно! Жениться на мне стало смыслом его жизни. Он делал мне предложение раз в неделю и, получив отказ, плакал, честное слово! А я в то время потеряла смысл жизни. Шпионки из меня, как вы знаете, не вышло. Муж предал. А переводить на английский весь этот перестроечный бред про общечеловеческие ценности было мерзко. Всё-таки мой дед брал Перекоп. И вот однажды я проснулась ночью и решила подарить свою никчёмную жизнь тому, кому она нужна. В этом был хоть какой-то смысл. Когда, дождавшись еженедельного предложения руки и сердца, я вдруг согласилась, Вадик потерял от радости сознание.

– Наверное, вы имеете ввиду – голову? – недоверчиво уточнил Кокотов.

– Нет, именно сознание. Он упал и расшиб затылок. Даже «скорую» вызывали. Что вы так на меня смотрите? Не верите?

– Нет, почему же…

– Не верите, я вижу! Вадик тоже долго не верил своему счастью. Это было так забавно!

– Что именно?

– Ну, например… Я говорила, что он из Свердловска?

– Нет. Значит, снова иногородний? – с неуместной ревностью заметил Кокотов.

– Увы, провинциалы – слабость москвичек из хороших семей. Так вот, переехав ко мне, Вадик обвешал всю квартиру моими фотографиями: Наташа смеющаяся, Наташа грустящая, Наташа задумчивая, Наташа сердитая, Наташа мечтающая… Даже в туалете висели снимки. Утром, проснувшись, я сразу натыкалась на его взгляд, полный нездешнего восторга. Если Вадик убегал на съёмку, то оставлял записку с разными нежностями. В постели он был деликатен и осторожен, как начинающий сапёр. Знаете, после моего бешеного каратиста-кокаиниста это забавляло: трогательно и смешно… Господи, ну зачем я вам всё это рассказываю, зачем? – Наталья Павловна рывком освободила руку из-под кокотовской ладони.

– Но ведь вам хочется мне это рассказать!

– Да, почему-то хочется. Знаете, почти сразу после свадьбы я под любым предлогом отлынивала от физиологии. Вадик относился к моим отговоркам, капризам, усталостям с благоговейным пониманием, нисколько не обижаясь и не настаивая. У него была связь с лаборанткой Нелли, очень милой девушкой из Реутова. Меня это устраивало. Понимаете?

– Не понимаю!

– Как же вам объяснить? Я убедила себя в том, что после Дэна жажда плоти утолена навсегда и оставшуюся жизнь я проведу, как монашка. Вы читали в детстве «Голову профессора Доуэля»?

– Читал. В шестом классе, кажется…

– Вы хорошо помните эту книгу?

– Вроде бы… Доуэль занимался трансплантацией: брал у больных головы и пришивал к здоровым телам…

– Правильно! А пока не было донорского тела, голова жила на подставке – к ней тянулись специальные кровеносные и кислородные трубочки…

– А потом завистливый ассистент решил присвоить славу профессора, усыпил, отрезал голову – и Доуэль очнулся без тела, на подставке с трубочками. Так, кажется?

– Примерно. Знаете, когда я увидела вас с ней у гипсового трубача, а потом плакала в стогу, – бывшая пионерка неловко взглянула на Кокотова, – и я впервые подумала, как замечательно быть головой профессора Доуэля и никогда больше не испытывать постыдного зова плоти, не зависеть от мужской взаимности… Просто мыслить и жить! Рядом с Вадиком я ощутила себя именно такой головой без требовательного тела. И всё бы ничего, но он оказался патологически жадным! Он даже кошелёк вынимал из кармана с такой мукой на лице, словно отрезал от себя кусок мяса, чтобы скормить прожорливой птице. А я зарабатывала, между прочим, больше и деньги клала в супницу… Вообразите, Андрей Львович, он открывал крышку, пересчитывал и добавлял ровно столько же – копейка в копейку! Если я покупала себе мороженое, Вадик тут же отбирал у меня и откусывал ровно половину…

– И это любовь? – громко оскорбился Кокотов, снова начав змеиное движение к колену бывшей пионерки.

– Ох, Андрюша, у любви, как у всякого недуга, столько странных и уродливых разновидностей! Когда подруги шепчутся со мной про свою личную жизнь, мне кажется, я попадаю в Кунсткамеру с заспиртованными монстриками. В чистом виде любовь встречается так редко, что об этом потом помнят веками, как про Петра и Февронию…

– Ну, это вы преувеличиваете! – отозвался Кокотов, ощутив от слова «Андрюша» счастливый озноб между лопатками.

– Возможно… С Вадиком я бы, конечно, скоро рассталась, ушла бы к хорошему, доброму, нетребовательному мужчине. Но я встретила женщину, поэтому наш брак растянулся на годы…

– Женщину?

– Да. Флёр. На Новый год мы собрались в Суздаль на международную журналистскую тусовку, но мужа неожиданно отправили с правительственной делегацией в Германию-фотографировать Горбачёва и Коля. Как вы считаете, Горбачёв предатель или просто дурак?

– Не думал об этом… – аккуратно ушёл от ответа бывший вожатый.

– Наверное, всё-таки дурак. Предатель хотя бы понимает, что делает, и уже поэтому не способен принести стране столько вреда, сколько дурак. Так сказал мой дедушка перед смертью. В общем, я поехала в Суздаль без Вадика. Поскольку номер забронировали на двоих, мне подселили журналистку из «Пари-матч». Флёр была худенькая, коротко стриженная, похожая на задумчивого подростка, да и одевалась как мальчик. Мы с ней подружились, болтали по-английски, она смотрела на меня круглыми от восхищения глазами и повторяла: «Натали, вы так похожи на Настасью Филипповну!» И знаете, я была польщена! Почему-то дамы, особенно порядочные, счастливы, когда их сравнивают с ненормальной потаскухой Барашковой.

– С кем?

– Барашкова – фамилия Настасьи Филипповны. А вы разве не знали?

– Знал, конечно, просто не расслышал…

– Я почти сразу поняла, что нравлюсь Флёр как женщина. Если кто-то из мужиков-журналистов начинал ухлёстывать за мной, она хмурилась и кусала в раздражении губы. Сначала я хотела уехать в Москву. Как говорила моя бабушка: от греха подальше. Но разве можно быть благоразумной, если тебя сравнивают с Настасьей Филипповной? Хитрюшка Флёр! Но я решила её перехитрить – поиграть, подпустить поближе, а потом всё обратить в шутку. Я снова вообразила себя шпионкой, которой поручили завербовать хорошенькую французскую лесбиянку. Я была совершенно спокойна за себя. Что может случиться с головой профессора Доуэля? О, как я ошиблась! Оказывается, чувственность лишь затаилась во мне и тихо готовилась к возмездию, крысьему прыжку. И прыгнула… Налейте мне вина! – попросила Наталья Павловна.

Некоторое время она смотрела на тёмно-рубиновое, как венозная кровь, бордо, потом сделала глоток и сказала задумчиво:

– Вы знаете, как целуются женщины? Ах да – конечно, знаете, но не цените, потому что не знаете, как целуются мужчины.

– А как целуются мужчины? – поинтересовался Кокотов с неловкой иронией.

– Как бормашины.

– Неужели все?

– Некоторые вообще не целуются. Только нацеловавшись с мужчинами, можно по-настоящему оценить женский поцелуй. Помните у Цветаевой в посвящении Софье Парнок: «Рот невинен и распущен, как чудовищный цветок!»

– Да-да, припоминаю…

– В новогоднюю ночь мы с Флёр под звон курантов выпили много шампанского, стали озорничать, дурачиться и… завербовали друг друга на четыре года. Она рассказала: у неё был муж, Клод. Тоже журналист. Безумная любовь. Но он её бросил ради богатой студентки из Сорбонны. Флёр сошла с ума, хотела покончить собой, лежала в клинике и там познакомилась с художницей Аннет, лечившейся от наркомании. Новая подруга с постепенной нежностью убедила её в том, что женщины вполне могут обходиться без волосатых обезьян, именуемых в просторечье мужчинами. Ничего, что я так?

– Ничего-ничего…

Рассказ Обояровой будил в Андрее Львовиче странные чувства, словно бы он одетый забрёл на пляж нудистов и теперь колеблется: уйти поскорее прочь или немедленно раздеться самому?

– …Выписавшись из больницы, Флёр и Аннет несколько лет счастливо жили вместе, но потом художница снова села на иглу и умерла от передозы. Флёр каждый день ходила к ней на могилу и поклялась больше никогда не привязываться ни сердцем, ни телом ни к мужчине, ни к женщине. Понимаете? Она, как и я, решила стать головой профессора Доуэля! Друзья, видя её состояние, выхлопотали место в московской редакции «Пари-матч», подальше от горькой кладбищенской земляники. И мы встретились в Суздале. Две головы профессора Доуэля. Ведь правда, это рок?

– Безусловно! – подтвердил писатель, представив себе в супружеской постели два юных женских тела с бородатыми головами.

– …Пока Флёр работала в Москве, мы виделись каждый день, сидели в кафе, бродили по подмосковным усадьбам, иногда я оставалась у неё…

– А Вадик? – Кокотов ощутил мужскую солидарность с жадным фотографом, которого Наталья Павловна оснастила столь затейливыми гендерными рогами.

– Вадик? Я говорила ему: ночую у мамы. Пришлось объяснить, что мы с ним окончательно переросли физиологию, потому наш брак теперь нерушим и вечен. Это его вполне устраивало, ведь у него была Нелли из Реутова. Когда Флёр приходила к нам в гости, он торопился оставить нас наедине…

– Неужели он ни о чём не догадывался?

– Нет, не догадывался! Вадик понимал, как мне с ним скучно, и радовался, что у меня появилась отдушина. А вообще-то мужья обычно переоценивают свою роль в жизни жён, и главное – их в этом не разубеждать. Так советовала моя мама. Но потом у Флёр закончился контракт. Боже, как она рыдала в аэропорту, когда мы её провожали! Даже Вадик немного удивился, но я объяснила, что несчастная журналистка оставляет в России любимого человека. Заметьте, не соврала! Ион тоже кинулся её успокаивать: у мужчин в мозгах одностороннее движение. Ну, не хмурьтесь, Андрюша, не у вас! Вы же писатель!

– А я и не хмурюсь! – отозвался он, слегка потрясённый.

– Нет, хмуритесь. Я вижу! Полюбите нас чёрненькими – беленькими нас всякий полюбит! В общем, Флёр уехала домой, но мы почти каждый день говорили с ней по телефону. Потом она несколько раз покупала путёвки и прилетала в Москву, а я – в Париж. Начальник отдела был в меня влюблён и безропотно выписывал командировки. Флёр снимала милую квартирку без кухни в Латинском квартале, и наша кровать с видом на Сену занимала почти всю комнату. А может быть, и почти весь мир…

– …Флёр была на седьмом небе и повезла меня в Ним, знакомить со своими родителями. Вы бывали в Ниме?

– Не приходилось… – ответил Андрей Львович, дважды в жизни выезжавший за рубеж: один раз с делегацией детских писателей в Болгарию, а второй – с Вероникой, сразу после свадьбы, в Анталью, где юркие турки всех молодых русских женщин, в особенности блондинок, зовут Наташами.

– Роскошный город! Море, античные развалины, магазины… её родители оказались потомственными парикмахерами и владели сетью салонов. На фронтоне их дома, построенного ещё в семнадцатом веке, красовались расчёска, ножницы и завитой парик. Её отец мсье Лоран уверял, что именно его предок послужил прототипом Фигаро, а в Севилью Бомарше перенёс действие из политической осторожности…

– И что родители? – мрачно поинтересовался писатель, уязвлённый своей географической убогостью. – Они тоже ни о чём не догадались?

– Ну что вы! Они все знали про Аннет, очень жалели дочь, потерявшую любимую, и обрадовались, когда у неё появилась новая подруга. Вообще я им понравилась, особенно мсье Лорану. Это он посоветовал мне короткие стрижки, раньше я носила длинные волосы. Вместе с родителями за долгими семейными обедами (французы едят часами!) мы обсуждали, кого бы нам с Флёр удочерить или усыновить. Тогда были в моде сироты с Мадагаскара. Потом мы вернулись в Париж, я подумывала о поступлении в Сорбонну, а она уговорила одного голубого журналиста фиктивно на мне жениться, чтобы оформить французское гражданство. Это теперь у них там кругом однополые браки, а тогда – ни-ни… Но однажды я проснулась ночью в нашей кровати с видом на Сену, посмотрела на Флёр, чуть похрапывавшую во сне, и поняла…

– Что?

– Я с ужасающей отчётливостью поняла: всё это неправильно и бессмысленно, всё это – затянувшаяся детская игра вроде пирожков из мокрого песка. Но только их лепят и угощают ими друг друга не девочки, а две взрослые женщины, лежащие в широкой супружеской постели. Одну бросил муж, и она обиделась на всех мужчин. А другая чудит в ненормальном, подарочном браке. И всё это надо немедленно заканчивать! Наутро я сообщила Флёр, что еду в Москву разводиться, а потом вернусь к ней навсегда. Она пообещала к моему приезду подыскать другую квартиру-побольше, с детской комнатой, и даже купить гидроматрас. В те времена – последний писк! А ещё она сказала, что хочет умереть со мной в один день. Если люди не хотят умереть в один день, то и жить, конечно, вместе не стоит. Правда же, Андрюша?

– Правда, – кивнул Кокотов и вообразил, как его и Наталью Павловну под истошные звуки духовой меди хоронят в дорогом двуспальном гробу.

– Я приехала в Москву и затаилась, оборвав с Флёр все связи. Она пыталась до меня дозвониться, отбивала телеграммы, заваливала письмами, подсылала ко мне знакомых, и всё это с одним лишь вопросом: «Натали, что случилось?» Мадам Лоран, обеспокоенная судьбой дочери, дозвонилась до моей мамы, чтобы узнать, почему я веду себя хуже, чем Настасья Филипповна? Но поскольку мама французского не учила, а мадам Лоран, как и положено гордой галлке, презирала английский, они друг друга не поняли. Мама вообразила, будто я заняла у Флёр деньги, и страшно меня бранила. Наконец в очередной раз ко мне примчался Сирил, её сменщик из «Пари-матч» и, коверкая от волнения слова, закричал, что если я «не открикнусь», Флёр «закончит собой». Я «открикнулась», передала через Сирила, уезжавшего в отпуск, короткое письмо, в котором клялась в вечной любви, но намекнула, что на самом деле работаю тайным агентом КГБ под крышей АПН… Мне было приказано завербовать Флёр, но я отказалась и теперь стала навек невыездной. Более того – за мной по пятам ходят громилы из «отдела убийства инакомыслящих». И знаете, Андрей Львович, сработало!

– Не может быть!

– Да! Всё-таки из меня могла выйти великая шпионка. Тактику я выбрала безошибочно. Напиши я, что встретила другого мужчину или другую женщину, Флёр стала бы за меня бороться. Объяви, что у меня СПИД, она бы бросилась на помощь и сама бы инфицировалась в знак любви… Не отстала бы. Нет! Никогда. Но КГБ – эти три буквы излечивают западников от всего, даже от большой однополой любви. Флёр мгновенно остыла, словно её опустили в жидкий азот, и написала, что никогда не простит мне пакт Молотова – Риббентропа!

– А пакт тут при чём? – опешил писатель.

– Не знаю… Странные они всё-таки, европейцы. И ладно. Главное – отстала! Теперь надо было избавиться от Вадика. Когда я слышала его шаги в прихожей, меня начинало тошнить. Рядом с ним я чувствовала себя засахарившимся подарочным зайцем, которого забыли съесть. План я разработала заранее, зная, что Вадик регулярно запирается с Нелли в фотолаборатории. Я сделала, как и положено шпионке, дубликат ключа.

– Зачем? – удивился Кокотов. – Неужели нельзя было…

– Нельзя! Вы не знаете Вадика. Во-первых, по-своему он любил меня, а во-вторых, ему страшно нравилось жить в моей квартире на Плющихе и ездить на дедушкину академическую дачу в Кратово. Он бы ни за что не отвязался. Провинциалы вообще народ приставучий итрудновы-водимый!

– Это верно! – согласился Андрей Львович, вспомнив Веронику.

– Когда, осторожно отперев дверь, я вошла в лабораторию, то обнаружила в тусклом красном свете забавную картину: голая Нелли стояла на коленях и, казалось, надувала большую резиновую куклу, удивительно похожую на моего мужа. Вадик смотрел вверх и морщился, словно мучительно вспоминал чью-то забытую фамилию. Я невольно отметила, как он располнел и округлился за годы нашего брака. Завидев меня, девушка взвизгнула и, хватая одежду, умчалась. Он сначала потерял дар речи, а потом сказал, заикаясь: «Это не я!» Пока оформляли развод и лечили Вадика, пытавшегося отравиться химикалиями, я размышляла, чего теперь хочу от жизни. И поняла: я хочу стать богатой и независимой. Я не желала, как мой дедушка, сначала дружить с Вавиловым против Лысенко, а потом с Лысенко против Вавилова только ради сохранения академической дачи. Не желала, как моя мать, всю жизнь трепетать, что очередной главный редактор попрёт её из эфира. Я готова была отнять, украсть, убить, но любой ценой разбогатеть, а значит – получить независимость! Это стало моим новым наваждением! Тут и подвернулся Лапузин. А сколько времени?

– Без пяти десять…

– Я должна срочно звонить адвокату. Но мы с вами обязательно продолжим нашу роскошную беседу.

Номер у Натальи Павловны был в точности такой же, как у Андрея Львовича. Даже в горке теснился знакомый дулёвский сервиз с алыми маками. Это пустячное на первый взгляд совпадение наполнило влюблённое сердце мистическим предчувствием долгожданного сретенья судеб.

– У вас тут очень мило! – пробормотал он, озираясь.

На письменном столе, задвинутом в угол, стояла прислонённая к стене икона Богородицы – не синодальная штамповка и не новомаз какой-нибудь, а, судя по ковчежку и тёмно-охристому письму, XVII век, как минимум. Кокотов одно время хотел написать о «потрошителях церквей», собирал материал – и в этом немного разбирался. Под образом вместо лампадки сгрудились без ранжира разноцветные и разнокалиберные флаконы, тюбики, баллончики, коробочки, кисточки, щёточки, щипчики и прочие инструменты дамской красоты. На прикроватной тумбочке веером лежали глянцевые журналы с модельными красотками, похожими друг на друга, как породистые поджарые суки из одного помёта, а сверху их придавила Библия в тиснёном кожаном переплёте с множеством закладок. Но более всего заинтриговали прикнопленные к стене листы с разноцветными надписями:

Очнувшись, он обнаружил на журнальном столике бутылку красного вина с блёклой, точно от руки нарисованной, этикеткой, два тонконогих бокала, вазу фруктов и деревянную дощечку с разными сырами, испускавшими изысканный смрад.

– Это гаражное вино?

– О да! Это гаражное вино! Откройте же скорей! – Она протянула штопор, не казённый с пластмассовой ручкой, а свой собственный никелированный агрегате шестерёнками и перламутровыми рычажками.

Откупоривая бутылку, Кокотов заметил: Обоярова смотрела на него так, точно он тащил небанальную затычку из обычного горлышка, а совершал нечто удивительное, непосильное никакому другому мужчине. Пробка вышла легко, и Андрей Львович, гордясь собой, хотел разлить вино в бокалы, но Наталья Павловна с нежным значением остановила его руку.

– Нет-нет, не спешите! Спешить не надо ни в чём! Пусть вино пока подышит…

Они встретились взглядами: глаза бывшей пионерки горели радостной дерзостью женщины, которая, решившись, теперь с весёлой бдительностью естествоиспытателя наблюдает, как поведёт себя соискатель – обычно или по-особенному? Кокотов понял: надо стать особенным, и спросил значительно:

– А почему «гаражное»?

– Потому что его делают такими маленькими партиями, что их можно хранить в гараже. Всего триста-пятьсот бутылок. Это авторское вино, понимаете? Как книга…

– Ещё бы! – кивнул писатель.

– А ещё гаражное вино очень похоже на настоящую любовь.

– Вино любви?

– Не совсем. Видите ли, Андрюша, если обычная виноградная лоза угнетается два-три года… – Перехватив его непонимающий взгляд, она пояснила: – Лозу угнетают, то есть обрезают, чтобы все силы растения ушли вниз, чтобы корни вросли как можно глубже, добрались до нетронутых соков земли. Так вот, гаражная лоза угнетается целых десять лет! Вообразите, до какой драгоценной, неведомой бездны добираются жадные корни и какими тайными эликсирами наливаются потом грозди! Понимаете?

– О да! – воскликнул Кокотов, блуждая глазами по комнате, чтобы не смотреть на круглые колени с ямочками:-А если корешки доберутся до адских глубин?

– До адских?

– До преисподней! – подтвердил он, чувствуя себя особенным.

– Что ж, я бы попробовала такое вино! – тихо ответила она и посмотрела на Кокотова с опаской: – Но ведь в любви происходит то же самое: надо дождаться, пока самые нежные, тонкие корешки чувств доберутся до самых потаённых и тёмных закоулков души и тела – и только потом, потом… Слышите?

– Слышу…

– И это ещё не всё! Из десяти кистей на лозе виноделы оставляют только пять, но каких! И срывают лишь созревшие ягоды. Зелёные – никогда! Теперь вы поняли, почему гаражное вино похоже на любовь?

– Теперь понял…

– Тогда выпьем! Это настоящее «Шато Вандро». Пятьсот евро за бутылку.

– Ско-олько?

– Пятьсот. Не волнуйтесь – мне его подарили!

Мучаясь вопросом, кто же делает бывшей пионерке такие подарки, Андрей Львович с уважением разлил вино: плеснул немного себе, потом до краёв – даме и в завершение дополнил свой бокал до приличествующего уровня. На глянцевой рубиновой поверхности всплыли пробочные соринки.

– У меня снова крошки! – со значением заметил он.

– Вы и про крошки помните?

– Ещё бы…

– Вы удиви-и-ительный! Выпьем!

Вино оказалось великолепным, густым, терпким. Сделав глоток, он подумал сначала, что пьёт свежий сок, даже не виноградный, а скорее – гранатовый, но потом ощутил во рту вяжущую изысканность, затем – томное тепло в груди и наконец почувствовал весёлое головокружение.

– Ну как?

– Здорово! – отозвался писатель, со стыдом вспоминая, как зазывал Наталью Павловну к себе на бутылку уценённого бордо.

Смущённый Кокотов хотел смахнуть с губ пробочные крошки, но Наталья Павловна вдруг предостерегающе вскрикнула, точно он собрался совершить непоправимую оплошность, такую, из-за какой в сказках налетают чёрные вихри, рушатся царства, а возлюбленные девы обращаются в лягушек и прочую живность.

– Нет, не делайте этого! – вскричала она, резво пересела к нему на колени, обняла за шею и осторожным языком сняла крошки с его губ.

Последовал продолжительный поцелуй, во время которого Андрей Львович, не в силах оставаться особенным, преодолев сопротивление сомкнутых бёдер, добрался-таки до невероятного. Оно ему, оказывается, не померещилось!

– Опять эти нахальные руки! – рассердилась Обоярова и, отпрянув, вернулась в своё кресло.

– Смелые… – испуганно поправил писодей, пряча за спину длань, причастную к влажной тайне.

– Нет, нахальные, очень нахальные! Бесстыжие! – повторила она, покраснев от гнева и смущения. – Ну, куда, куда вы торопитесь? Зачем вам зелёные ягоды? Поспешная любовь скоротечна! Я ведь могу и обидеться. Любой другой мужчина уже вылетел бы отсюда без права на вторую попытку. Понимаете? Но вы, вы – мой спаситель, я вас прощаю. Давайте поговорим!

– О чём?

– Спросите меня!

– О чём?

– Ну хотя бы об этом, – она кивнула на плакатики. – Вам же интересно?

– Интересно. И что это значит?

– Чтобы объяснить, я должна рассказать вам про мой третий брак.

– Может, потом? – с робким упорством спросил Кокотов.

– Нет, не потом! Потом я вам о себе не расскажу ничего! Мужья и любовники существуют для того, чтобы их обманывать. С чужими людьми откровенничать вообще не следует. Правду о себе можно сказать только в тот краткий промежуток, когда человек тебе ещё не близок, но уже и не далёк.

– Что вы говорите? Мне та-ак с вами интересно! – передразнил он, решив снова стать «особенным».

Андрей Львович даже показательно сел в позу прилежного слушателя, по-чеховски опершись щекой на руку.

– Поверьте, я не хотела выходить замуж за Федю. Но мама… «Доченька, прошу – сделай хоть раз по-моему, умоляю, дура!» Конечно, в чём-то она была права. И Дэн, и Флёр, и Вадик были ошибками, более или менее приятными. Согласитесь, вспоминая прошлое, мы чаще всего перебираем наши весёлые ошибки, а не скучные правильности. Верно?

– Да, пожалуй, – кивнул Кокотов.

– …Но молодость заканчивалась. Ни шпионки, ни журналистки, ни головы профессора Доуэля из меня не получилось, а значит, надо было упрощаться: заводить мужа, семью, детей. Это оправдывает даже самую неудачную жизнь. Мама твердила: «Ната, тебя надо немедленно посадить на шею серьёзному человеку!» В нашем роду, знаете ли, не принято, чтобы женщина оставалась одна. Одиночество – это как увечье, к тому же всем заметное. Неловко! И мама познакомила меня с Лапузиным. Она тогда работала у профессора Капицы в передаче «Очевидное – невероятное» и пригласила Федю поговорить о травле генетиков. Шёл 1992 год. И Сталин был виноват во всём. Мама, конечно, не сказала Лапузину, что мой дедушка академик Сутырин работал сначала с Вавиловым, а потом ушёл от него к Лысенко.

– Почему? – огорчился писодей.

– Ну как же? – удивилась Наталья Павловна. – Я вам рассказывала: дедушка очень боялся потерять академический паёк и служебную дачу. К тому же он считал, что Вавилов забросил большую науку, растратил дар на заграничные вояжи да ещё влип в какое-то антисталинское подполье. А Трофим Денисович был труженик, пахарь, вол. И никогда, кстати, не писал ни на кого доносов. Зато в войну, когда немцы захватили весь юг, мы прокормились благодаря его «яровизации»: он вывел такие сорта, которые отлично росли на самом севере. Его заграничные ученики получили недавно Нобелевскую премию!

– Чьи ученики?

– Лысенко.

– Вы что-то путаете, Наталья Павловна!

– Ничего я не путаю, Андрей Львович, – с раздражением возразила она. – Просто историю пишут не победители, как почему-то считается, а дети и внуки побеждённых.

– Обида – двигатель истории! – усмехнулся Кокотов, подумав: «О чём только не приходится говорить с женщиной по пути в постель! Вот смешно-то будет, если у нас не сладится из-за Лысенко!»

– Пожалуй, что и двигатель! – Обоярова снова с интересом посмотрела на Кокотова. – Ваша мысль?

– Нет, Сен-Жон Перса! – с вызовом ответил он, страстно предчувствуя, что всё-таки сладится.

– Ва-аша! Но мы отвлеклись. Съёмка задержалась. Не помню теперь: то ли долго устанавливали свет, то ли опоздал профессор Капица. Маме пришлось развлекать гостя беседой, она поила его чаем и постепенно, слово за слово, узнала, что он разведён, страшно одинок и ищет спутницу жизни, достойную его положения заместителя директора Института прикладной генетики. Впрочем, семейное положение мужчины легко определяется и без слов…

– Как?

– По глазам! У женатого – прописанные глаза.

– В каком смысле?

– Ну, вроде отметки в паспорте. Понимаете, несвободный мужчина всегда озабочен возвращением домой, даже если ушёл в недельный загул. Этого не скроешь ни за что! Вот у вас глаза «непрописанные». Мама тогда как сума сошла: свободный сорокапятилетний профессор ищет новую жену! Разве можно упустить? Одним словом, через неделю Федя явился к нам на обед и произвёл на меня скорее приятное впечатление. У него были короткие седеющие волосы и розовое лицо борца за здоровую старость. Кстати, Лапузин оказался спортсменом: играл в большой теннис, катался на горных лыжах, летал на дельтаплане, а в молодости занимался классической борьбой, благодаря чему его и взяли в аспирантуру. В тот вечер он был одет в тёмно-синий блейзер с золотыми пуговицами, вместо галстука шея была повязана шёлковым платком, как у вашего соседа по столу. Впрочем, кое-что в нём раздражало меня с самого начала…

– Например? – оживился Кокотов, которого до боли под ложечкой злило, что Наталья Павловна называет мужа-злодея Федей.

– Так, пустяки… Во-первых, он всё время втягивал живот, подчёркивая свою спортивность. Во-вторых, слишком тщательно вёл себя за столом – верный признак, что человек не получил хороших манер в семье и занимался самовоспитанием. В результате он знал, как, наевшись, расположить приборы на пустой тарелке, но при этом пил из чашки чай вытянутыми трубочкой губами, хлюпая и булькая, как агонизирующий аквалангист. Дайвингом Федя, кстати, тоже занимался. Всю нашу семейную жизнь я пыталась отучить его от этой дурацкой манеры. Отчасти удалось: в гостях или, скажем, на приёме в посольстве он ещё кое-как держался, но зато уж дома… Он мне объяснял: «По-другому я вкуса не чувствую!» Зато говорил он, надо признаться, тонко, интересно, умно, но слишком правильно, словно у него в голове бежала строка, как перед диктором в телестудии…

– Вам было с ним интересно? – невинно полюбопытствовал писодей.

– Пожалуй. Мы стали встречаться, ходили, как и положено неюным интеллигентным людям, решившим создать очередную семью, в театр, консерваторию, на выставки… Иногда ездили по Золотому кольцу – у него был подержанный «Ниссан» с правым рулём. Деньги у Феди водились, чем он выгодно отличался от учёных друзей моей матери, мгновенно обнищавших в тысяча девятьсот девяносто первом. Странное было время! Улица Горького от «Националя» до Белорусского вокзала превратилась в длинный крикливый неряшливый базар. На ящиках, картонных коробках или самодельных лотках было разложено всё, что можно продать, начиная с солёных огурцов и заканчивая оптическими прицелами, которыми вместо денег расплатились с трудягами какого-то оборонного «ящика».

– А мне однажды за выступление на трикотажной фабрике вместо денег выдали десять пар носков! – весело доложил Андрей Львович.

– Что вы говорите! Я помню, шли мы на «Трёх сестёр» во МХАТ, и возле телеграфа я, не удержавшись, купила у старушки антоновку, а потом потихоньку, к неудовольствию Лапузина, грызла весь спектакль. Ему чудилось, хруст слышат все, а на самом деле ничего, даже слов актёров, нельзя было разобрать из-за писка пейджеров, появившихся тогда у новых русских. Казалось, они пришли в театр с карманами, набитыми голодными мышами. А что происходило в те годы в вашей жизни, Андрюша, если не считать носков? Я хочу знать о вас всё-всё-всё!

– В моей? Как вам сказать… У меня был творческий кризис, – пробормотал Кокотов, утаив, что ему не хватило денег на метро, чтобы съездить в девяносто третьем к Белому дому, дымившему, как крематорий.

– Да, тогда у всех был кризис. Мы шли с Федей из театра по ночной Тверской, заваленной мусором, как лагерь, брошенный армией завоевателей. Среди помоечного изобилия бродили пенсионеры с лыжными палками, ковыряя отбросы и что-то выискивая. Обсуждать «Трёх сёстрах» нам не хотелось. Вообразите, Ольга – нимфоманка, устраивает групповухи с гимназистами. Протопопов, который у Чехова вообще не появляется, пользует Наталью на обеденном столе, а она в такт продолжает качать коляску с Бобочкой, напевая колыбельную на мотив гимна распавшегося СССР. Солёный убивает барона из ревности, так как Тузенбах, порвав их давнюю гомосексуальную связь, хочет жениться на натуралке Ирине. Ну и так далее… Кошмар какой-то!

– А вы замечали, Наташа, что пьесы Чехова, несмотря на внешнюю воздушность, в сущности, надеты на железный каркас? – спросил Кокотов исключительно ради слова «Наташа».

– Да?! – удивилась она – то ли смелой мысли, то ли неожиданному обращению.

– Посмотрите, все персонажи «Трёх сестёр» связаны стальной цепью любви-нелюбви. Андрей любит Наташу, а она – Бобочку и Протопопова. Кулыгин любит Машу, она – Вершинина, а тот – своих дочек. Барон любит Ирину, а она – мечты о благородном труде для народа. И так далее…

– Роскошное наблюдение! – похвалила Наталья Павловна. – Мне с вами та-ак интересно!

– Как с Лапузиным? – не удержался автор «Кандалов страсти».

– Ну что вы! С ним мне было совсем не интересно, я уже собиралась дать ему отставку. Тут как раз очень кстати развёлся крупный телевизионный начальник, и мама пригласила его к нам на обед. Да и у Феди завелась аспирантка. Встречались мы просто так, по интеллигентской инерции, и к тому же он панически боялся моей мамы. Будь она жива, он никогда бы со мной так не поступил! Никогда! – Наталья Павловна вздохнула. – Вы же не забыли мою маму?

– Ещё бы! – кивнул писодей, вспомнив суровую красивую женщину, требовавшую пороть пионеров за непослушание и немытые ноги.

– …Вдруг Лапузин без звонка заехал к нам и объявил: наша завтрашняя экскурсия в Мураново отменяется. Это меня скорее обрадовало, чем огорчило, но он был так расстроен, так жалок, что я из вежливости усадила его за стол, стала расспрашивать и узнала много интересных вещей. Оказывается, ещё в тридцатые годы, когда за Поклонной горой начинались деревни и яблоневые сады, правительство отвело учёным под опытные делянки возле платформы «Мичуринец» десять гектаров земли прямо на берегу реки Незнайки. Когда город разросся, директор института академик Копернаумов убедил начальство, что близость мегаполиса сего техногенными миазмами нарушает чистоту прозябания научных ростков, и упросил выделить новый участок за Можайском, подальше от цивилизации, а прежние делянки передать под садовое товарищество «Советский генетик». Конечно, пришлось пообещать участки сыну министра, любовнице замминистра и кое-кому в Академии наук.

Секретные переговоры вёл Федя, которому Копернаумов полностью доверял. Разрешение было подписано буквально за неделю до крушения советской власти, и сразу начались неприятности: министра сняли за то, что он послал победившему Ельцину слишком короткую поздравительную телеграмму. На его место назначили младшего научного сотрудника Модянова, лишённого в своё время партбилета за попытку ввезти в страну порнографические журналы. Но в дни торжества демократии этот поступок воспринимался как смелый вызов совковому ханжеству. Получив в безраздельное распоряжение полиграфические мощности министерства, он отдался своей тайной страсти – изданию массовым тиражом романов маркиза де Сада с красочными иллюстрациями.

«Вся земля – наш Сад!» – любил повторять Модянов.

Академик же Копернаумов, оказалось, с детства боялся государственного антисемитизма и был уверен, что коммунисты избрали его в Академию наук и назначили главой института специально, чтобы замаскировать своё тайное юдофобство. Он объявил себя жертвой режима, продал пятикомнатную квартиру на Садовой Триумфальной, гектарную дачу в Кратове и уехал преподавать генетику в средней школе городка Нью-Кентервиль, штат Мичиган. Все бумаги о садовом товариществе «Советский генетик» остались у Феди, ион решил, пользуясь случаем, разбогатеть. В ту пору выгоднее было продавать не землю, а постройки. На бывшем опытном поле можно было уместить пятьдесят коттеджей с участками по двадцать соток. Один хороший человек, личный друг Высоцкого, организовывавший в Институте прикладной генетики концерты бардов, вывел Лапузина на генерала Мостолыгина, начальника Военспецстроя…

– Этот человек случайно не Вова из Коврова? – тихо уточнил Кокотов.

– Да-а! – удивлённо кивнула Наталья Павловна. – Откуда вы знаете?

– Хе… – произнёс Андрей Львович с улыбкой скромника, нечуждого тайн мирозданья.

– Вот каков мой рыцарь! – И она послала ему воздушный поцелуй. – …Мостолыгин увлёкся проектом и был готов включить всю мощь Военспецстроя, созданного некогда для созидания ракетных шахт, бункеров, подземных заводов и других чудес холодной войны…Застоявшиеся военные строители обещали в ударные сроки возвести дачный посёлок «Советский генетик», который Федя переименовал в «Вавилон-2» – на всякий случай, для конспирации, а также в память о замученном академике Вавилове. Кроме того, Мостолыгин планировал под каждым коттеджем в качестве бонуса устроить бетонное убежище, выдерживающее прямое попадание небольшой атомной бомбы, а также проложить двухкилометровый тоннель к Можайскому шоссе – для удобства сообщения. За всё это генерал хотел пятьдесят процентов – двадцать пять коттеджей с участками. Ударили по рукам. Но тут выяснилось, что требуется согласие местной администрации. После перестрелки одинцовских и видновских братков на Переделкинском кладбище, возле резиденции патриарха, закончившейся со счётом 4:7 в пользу одинцовских, за местной исполнительной властью смотрел вор в законе Покатый. За разрешение он тоже потребовал пятьдесят процентов – двадцать пять коттеджей с участками.

Лапузин, сообразив, что ему самому остаётся, как говорится, бульон от варёных яиц, решил найти партнёров подешевле. Но заинтересованные стороны уже привязались к местности: братки захватили старое здание опытной станции, а военные воздвигли бетонный дзот с крупнокалиберным пулемётом и для убедительности постреливали в бродячих собак, которые набегали подкормиться остатками бандитских пиров, сопровождавшихся криками, пальбой и поножовщиной. Милиция, приезжая на выстрелы и шум, драла деньги почему-то не с военных и тем более не с одинцовских, а с несчастного Феди. Бедняга спустил почти всё, что получил за институтский флигель, сданный под штаб-квартиру фанатов доктора Хаббарда.

– Тогда-то Федя и перестал водить меня в рестораны! – вздохнула бывшая пионерка.

– И часто он водил вас в рестораны? – вскользь спросил автор «Жадной нежности».

– Нет, не очень, – пожала плечами она. – Так, пообедать или поужинать. А что?

– Ничего. Я знаю на Пресне одно отличное местечко, – интимно сообщил он, имея в виду, конечно, «Царский поезд». – Рассказывайте, рассказывайте!

…Сначала Лапузин хотел попросить помощи у друга детства, командира танковой дивизии. Они вместе поступали в военное училище, но Федя не прошёл по зрению. Танкист был не прочь за тридцать процентов очистить опытное поле от Военспецстроя, но его соединение не получало горючесмазочных материалов и боеприпасов с августа 1991-го, а резервные снаряды они продали в Чечню, чтобы достойно отметить Новый 1993 год. Тогда Лапузин через Вову из Коврова вышел на можайских и предложил им за сорок процентов выбить Покатого из опытной станции. Братки примчались, огляделись, задумались, перетёрли ситуацию с одинцовскими и отказались, предупредив, однако, что за вызов на объект и консалтинг им теперь полагается коттедж с участком. И поставили на счётчик.

– Ко мне он, собственно, заехал проститься! – объяснила Обоярова.

…Сообразив, что, продав квартиру, дачу, «Ниссан» с правым рулём, библиотеку и остальное, он не сможет рассчитаться с можайскими, Лапузин переписал имущество на бывшую жену, которая оставалась ему верна, как верен партии её исключённый член. После этого Федя решил в последний раз поговорить с Мостолыгиным и Покатым. Если бы генерал и вор скинули по пять процентов, можно было бы рассчитаться с можайскими, а на оставшееся купить три торговые палатки возле метро. Дело верное: розница – двигатель торговли! В случае отказа Федя предполагал бежать за границу, прихватив кассу взаимопомощи Института прикладной генетики.

Покатый на встречу согласился…

«Тебе забили стрелку!» – Я даже захлопала в ладоши.

– Вы были уже на ты? – загрустил Кокотов.

– Что? Ах, вот вы о чём. Не волнуйтесь, мой ревнивец, к тому времени мы только целовались. Моя мама всегда говорила: поцелуй, и не сразу, – это максимум того, что порядочная женщина может дать мужчине до брака. Если же она не собирается замуж, можно давать всё и сразу.

– Понятно, – вздохнул Кокотов.

– И что ты хочешь предложить Покатому взамен? – спросила я.

– Не знаю… Может, написать ему диссертацию?

– Бандиту?

– А что? Недавно мы защитили парня, отсидевшего восемь лет за валюту. Теперь он в Верховном Совете.

– А если Покатый откажется?

– Тогда даже не знаю…

– Я знаю! Возьми меня с собой на стрелку!

– Зачем?! – в один голос воскликнули Кокотов и Лапузин.

– Андрюша, вы забыли: я же шпионка по призванию! Мата Хари. А тут такой роскошный случай!

– Ты с ума сошла! – не захотел меня слушать Федя.

– Что ты предлагаешь? Хочешь преподавать физкультуру в Нью-Кентервиле, штат Мичиган?

– А если твоя мама узнает?

– Не узнает.

– Это же бандиты!

– Бандиты тоже мужчины!

– Ты что задумала? – насторожился он.

– Скажешь Покатому, что я твоя жена. Понял?

– Удобно ли?

– Не переживай, тебя это ни к чему не обязывает. Когда толковище?

– Завтра в ресторане «Сетунь» в три часа.

– В два я буду готова.

– Лучше – в час.

– Нет. Мы должны немного опоздать.

На следующий день, заехав за мной в условленное время, Федя очень удивился: я надела лиловое, как у певицы областной филармонии, всё в золотых блёстках платье с сумасшедшим декольте. В этом наряде мама один-единственный раз вела новогодний «Огонёк» итак понравилась зрителям-мужчинам, завалившим редакцию письмами, что больше её в эфир не выпускали. Кроме того, на мне была бабушкина бархатная шляпка с вуалькой, на грудь я повесила нитку чёрных жемчужин – каждая величиной с лесной орех. Это ожерелье мне одолжила однокурсница, пять лет прожившая смужем-дипломатом в Индии. А на пальце у меня сверкал старинный золотой перстень с трёхкаратником чистейшей воды – его маме подарил второй муж Леонид Савельевич, племянник начальника Ленинградского ОГПУ, которого расстреляли вместе с Ягодой. Перед арестом чекист успел зарыть ведёрный самовар, под крышку набитый ювелиркой, реквизированной у буржуазии и дворянства. Банк «Невский простор» знаете?

– Слышал.

– Банк в девяносто втором открыл сын Леонида Савельевича Миша, работавший до этого простым инженером. Улавливаете? Кроме того, я вылила на себя полсклянки «Шанели».

– Ты не слишком ли надушилась? – удивился Лапузин.

– Это не для тебя! – успокоила я.

Ресторан располагался в обычной «стекляшке», днём работавшей как столовая. Нас провели через склад в большой отдельный кабинет, обшитый подпалённой и отлакированной вагонкой. Помните этот предсмертный писк позднесоветского дизайна? Там сидел за обильным столом Покатый. На нём был кашемировый пиджак цвета спелой малины и чёрная шёлковая рубашка апаш, а на открытой груди сквозь седеющие волосы мерцал золотой крест – такой большой, что отчётливо виднелись гвоздики, пробившие ладони и ступни Спасителя. По бокам стояли два крепких парня в чёрных водолазках. Когда мы вошли, бандит, ковыряя зубочисткой во рту, ласково угрожал кому-то по большому радиотелефону с длинной антенной. Так я впервые увидела мобильник. Выглядел Покатый как классический вор в законе из фильма «Петровка, 38»: низкий лоб, перебитый нос, золотые зубы… Мы с Лапузиным переглянулись: предлагать такому учёную степень просто смешно! Пообещав кого-то закатать в асфальт, он отдал одному телохранителю телефон, другому – зубочистку и нацелил на меня неподвижные акульи глазки.

– Степан Иванович, давайте всё-таки ещё раз обсудим сложившуюся ситуацию… – завёл Федя приготовленную речь.

– Нет! – оборвал Покатый.

– Почему?

– Мне некогда.

Я молчала, моё лицо было скрыто бабушкиной вуалькой. Бандит шевельнул ноздрями, уловив ядрёную «Шанель» и, разглядывая меня, заговорил о том, что «Вавилон» для него так себе – мелочь, что днями он покупает судоверфь, на очереди – урановый рудник и охотхозяйство в Завидове, рядом с резиденцией Ельцина. В общем, погнал понты. Сказал, что встретиться с нами согласился лишь из уважения к науке, так как чалился вместе с великим химиком, умевшим добывать чистый кокаин из чего угодно – хоть из зубного порошка.

– Наверное, этот ваш химик нашёл философский камень? – предположила я, откинув вуаль и посмотрев на него вот так…

Лицо Обояровой сделалось счастливо-насторожённым, и Кокотов сразу вспомнил ту удивительную мимическую последовательность, с помощью которой женщина может легко выведать у мужчины государственную тайну.

И Покатый клюнул: его акульи глазки ожили.

– Что надо? – спросил он.

– Ничего особенного. Если для вас «Вавилон» – мелочь, подарите мне всего пять процентов. Вы даже не заметите.

– За что – подарить? – опешил вор в законе.

– Просто так!

– Просто так не дарят.

– А мне говорили, люди вашей профессии щедры и широки. Что ж, видимо, меня неверно информировали. – Я сделала такое лицо, словно не успела на дачную электричку. – Прощайте, Степан Иванович! Фёдор, пойдём же скорее, мы опоздаем. Я не могу пропустить второй концерт Бриттена!

– И что, хорошо поёт? – заинтересовался Покатый, почувствовав себя уязвлённым.

– Подходяще.

– А когда третий концерт?

– В следующем сезоне, – ответила я и, метнув в бандита скифский взгляд, вышла вон.

– Какой-какой взгляд? – не понял Андрей Львович.

– Скифский. Неужели не слышали?

– Не-ет…

– Эх вы, писатель! Скифские всадники умели на полном скаку стрелять без промаха, развернувшись назад в седле. Вот так!

Она выбросила вперёд левую руку с воображаемым луком, а правой как бы натянула тетиву и откинулась всем телом назад так поспешно, что её вольная грудь чуть не выпрыгнула из блузки.

Сердце соискателя ухнуло.

– Поняли, мой герой? Поэтому утончённые греки обольщающий взгляд, который, уходя, женщина бросает через плечо, называли «скифским». О чём вы задумались? – спросила Наталья Павловна.

– О том, какая вы отважная!

– Я же шпионка! Выйдя из шалмана, Федя заскулил, что я всё испортила, что всё пропало. Но, когда мы садились в машину, прибежал запыхавшийся охранник и увёл его с собой. Через пять минут Лапузин выскочил из «стекляшки», едва не танцуя от радости. Покатый отдал нам пять процентов. Просто так! Из уважения.

– Просто так? – усомнился Кокотов.

– Вы всё о том же, ревнивец! У вас не только руки, у вас и мысли нахальные! Он вообще женщинами не интересовался после двадцати лет в лагерях. Единственное, о чём он попросил: сообщить ему, когда в Москве будет третий концерт Бриттена…

Тем же вечером в «Арагви» мы отмечали победу, и Федя сделал мне торжественное предложение, но я ответила, что ещё не вполне уверена в своих чувствах. На самом же деле я была убеждена: Лапузин именно тот, кто мне нужен. Понимаете, если человек способен бежать в Америку с кассой взаимопомощи Института прикладной генетики, значит, с ним я смогу стать богатой и независимой. Знаете, Андрюша: деньги – самый лучший заменитель смысла жизни. Это мне прямо сейчас пришло в голову, но уверена, ваш Сен-Жон Перс мог бы сказать нечто подобное…

– У него есть схожая мысль, – академично кивнул писо-дей, но не удержался и уточнил: – И что же ваш Федя?

– Страшно расстроился. Но я его успокоила: во-первых, на крайний случай у него имелась аспирантка. А во-вторых, какая свадьба, если ещё не повержен Военспецстрой? Лапузин отговаривал. Но во мне уже ржали и били копытами кони азарта. Первым делом я навела справки о генерале Мостолыгине. Конечно, в девяносто третьем это было не так просто, как сейчас, когда в подземном переходе за десять долларов можно купить диск с личными делами всего командного состава или задаром скачать из Интернета самый пикантный компромат. Но и тогда были способы… Я решила действовать через маму. У неё в ту пору – между браками – вспыхнул краткий, но бурный роман с военным журналистом Башкарёвым. Он пришёл в передачу «Очевидное-невероятное», чтобы открыть потрясённой стране правду о гибели Юрия Гагарина. Оказывается, первый космонавт, вопреки запрету диспетчера, погнался за НЛО. Его умоляли: «Юрий Алексеевич, не надо, вернитесь! Мы будем жаловаться!» А он в ответ: «Ещё чуть-чуть, я у них на хвосте!» Хотя, согласитесь, какой хвост может быть улетающей тарелки? НЛО, чтобы оторваться от преследования, выпустило фиолетовые лучи…

– Фиолетовые? – вопросительно вскрикнул автор «Космической плесени».

– Да, фиолетовые. Что вы так удивились? И у самолёта отказали все приборы…

Но потом, после эфира, Башкарёв под большим интимным секретом поведал маме истину, которая её так потрясла, что тем же вечером она поехала к нему на дачу и осталась ночевать. Оказалось, инопланетяне нарочно, дразня и кружась, заманили Гагарина в засаду, извлекли на ходу из кабины и забрали к себе для тщательного изучения, классификации и последующей демонстрации его мумии в Межгалактическом музее Героев Космоса. А землянам, чтобы запутать следы, подкинули неузнаваемые человеческие останки среди дымящихся обломков истребителя.

– Надо же, – удивился Кокотов, – какая интересная работа была у вашей мамы!

– Не надо сарказма, мой друг! – попросила Обоярова, застёгивая пуговки на блузке.

– Я больше не буду!

– Тогда слушайте! У Башкарёва я, как настоящая шпионка, выведала, что Мостолыгин – герой Афгана. Его строительная часть, ремонтируя школу в кишлаке Абдул-Анар, попала в окружение, однако он, несмотря на ранение, воодушевляя личным примером бойцов, продержался под шквальным огнём «духов» до подхода своих, за что получил орден Красного Знамени и внеочередное звание. Но меня больше интересовала личная жизнь генерала. Ещё в училище он женился на медсестре Симочке из санчасти, где недолго лежал с аппендицитом, увёл её буквально из-под носа у жениха, военного фельдшера. Жену

Мостолыгин любил безумно, ревновал страшно и однажды вызвал на дуэль проверяющего из ГлавПУРа. Тот слишком откровенно увлёкся отзывчивой Симочкой. Инспектор, разумеется, от поединка уклонился, назвав вызов «отрыжкой Средневековья», и получил по такому случаю просто в рыло. Возмутительное поведение ревнивца в погонах обсуждалось офицерским собранием и получило решительную поддержку боевого коллектива, единогласно пославшего Мостолыгина на первый Съезд народных депутатов. В Москве его кандидатуру, конечно, замылили и перевели служить куда подальше. Но и там он отличился: приказал начальнику местного военторга (под страхом прекращения текущего ремонта) не пускать в магазин офицерских жён, пока его Симочка не выберет себе лучшее из новых поступлений. Гарнизонные дамы нажаловались в Москву, Мостолыгину с удовольствием объявили выговор и задержали очередное звание. Тогда он рассердился и в августе девяносто первого сразу, без колебаний, перешёл на сторону Ельцина, прибыв на защиту Белого дома во главе военных строителей, вооружённых штыковыми и совковыми лопатами. Борис Николаевич растрогался до слёз, обнял подполковника и пил с ним до утра, а после победы демократии назначил начальником Военспецстроя, присвоив сразу звание генерал-майора.

Башкарёв нашёл в своём архиве и дал мне журнал «Служу Отечеству!» с иллюстрированным очерком «Генерал и его тыл». Симочка оказалась миловидной располневшей брюнеткой с пушком на верхней губе и томным карим взором, исполненным тайной готовности составить счастье всем мужчинам сразу. На снимках она была запечатлена в разных платьях, но непременно тёмных и отделанных мехом, а волосы её всегда вздымались в высоком начёсе. Что касается самого Мостолыгина, он выглядел типичным воякой: брав, подтянут, жилист, а в лице столько мужества, что невозможно понять, глуп он или умён. Я позвонила ему, грустно представилась супругой Лапузина и попросила принять по личному вопросу. Он поколебался, но не отказал женщине. Офицер всё-таки!

Увидев меня, Федя повалился на диван и долго хохотал: я сделала себе гарнизонную «бабетту», накинула сверху чёрную газовую косынку и надела тёмное австрийское платье с норковой опушкой по декольте. Этот наряд мама раздобыла у своей подруги-генеральши, уверявшей, что в семьдесят девятом в Вюнсдорфе она вдвое переплатила за него начальнику военторга.

Мостолыгин принял нас в штабной палатке, разбитой на краю опытного поля. У входа однорукий прапорщик в тельняшке, ловко управляясь единственной пятернёй, жарил на мангале шашлыки. Генерал же резался с порученцем в нарды, запивая азарт водочкой. Когда мы вошли, он оторвался от игры и долго, с недоумением меня рассматривал. Потом предложил нам сесть и даже выпить. Федя завёл заранее заготовленную нудную мольбу о снисхождении в размере пяти процентов. Генерал слушал, перекатывая в широких ладонях игральные кости и продолжая с интересом меня изучать. Когда Лапузин закончил, герой Афгана встал и, прохаживаясь по палатке, принялся спокойно объяснять, что не может уступить не только пять, но даже один процент. Нет, он не жадный, просто из этих пятидесяти процентов ему не достанется ничего, разве только пустяк – жене на обновку (он выразительно глянул на норковую оторочку моего платья). Деньги ему нужны, чтобы кормить личный состав и выплачивать довольствие офицерам. Скотина Ельцин, обещавший лечь на рельсы, если жизнь народа ухудшится, всех надул и раздал страну олигархам. Армия в нищете, в ничтожестве, выживать приходится за счёт внутренних и внешних резервов. Каждый рубль на счету.

– Что ж, простите нас за отнятое время! – сказала я, вставая и глядя на него глазами женщины, разочаровавшейся в своём гинекологе: – Пойдёмте, Фёдор, мы опоздаем на кладбище!

– У вас похороны? – участливо спросил генерал, делая подобающее лицо.

– Нет, сегодня день гибели моего жениха. Он пал под Кандагаром семь лет назад.

– Фамилия?

– Лейтенант Боркан, – я назвала фамилию паренька, занимавшегося карате в подпольной секции у моего первого мужа Дэна.

Севка Боркан действительно погиб в Афгане. Когда бедного мальчика привезли, мы ездили его хоронить.

– Род войск? – сухо спросил генерал.

– Десантник, – ответила я, вспомнив берет с кокардой, лежавший на цинковом гробе.

– Вроде был такой у Лебедя, – подсказал однорукий прапорщик, внося шампуры с шипящим шашлыком и наполняя палатку запахом жареного мяса, отчего мне страшно захотелось есть.

Лицо Мостолыгина потемнело, напряглось от внутренней борьбы, но затем посветлело, и он произнёс почти равнодушно:

– Да, много отличных парней там полегло. Много!

Уходя, я бросила через плечо скифский взгляд и сказала:

– Генерал, сегодня вы были таким же стойким, как при Абдул-Анаре!

И вышла.

– Ну вот уж это ты напрасно! – укорял меня Лапузин, когда мы шли к машине.

– Ещё не вечер…

Утром позвонил порученец и сказал, что генерал согласен уступить нам пять процентов.

Вечером, после ужина в «Метрополе», привезя меня домой, Федя встал на колени в прихожей и снова умолял выйти за него, уверяя, что с аспиранткой покончено навсегда. Я, делая вид, будто колеблюсь, согласилась. Мама сняла со стены икону и благословила нас. Он даже заплакал от счастья, не понимая, что будь у него хоть сто аспиранток, я бы всё равно приняла предложение, потому что вдвоём мы составляли могучую группу захвата материальных ценностей, лежавших в ту пору кое-как и чёрт знает где…

– Мне кажется, вы бы и без него справились! – сварливо заметил Кокотов.

– Э, не скажите, Андрюша! Я принадлежу к тому старомодному типу женщин, которые способны на многое, только когда рядом с ними мужчина. Это включает во мне какие-то тайные жизненные силы, и я становлюсь гораздо умнее, сильнее, смелее, изобретательнее мужчины, я руковожу, командую, направляю его. Со стороны может показаться, что он совсем не нужен, даже мешает, но стоит мне остаться одной, я делаюсь беспомощной, точно волшебница, потерявшая свою хрустальную палочку. Это, Андрюша, моя страшная тайна, её не знает никто, но вам я доверяю.

– И долго он стоял на коленях? – поинтересовался Кокотов.

– Нет, недолго. Я разрешила ему подняться и остаться. Мама срочно уехала к подруге. Не надо, не смотрите на меня так! Ну как вам объяснить? Чтобы понять, надо быть женщиной. Когда ты собираешься замуж за нелюбимого, очень важно убедиться, что он не повёрнут на сексе. С нежеланным мужчиной вполне можно спать в общей постели, если он не ведёт себя как маньяк с вагиноискателем между ног. И ещё, вспомните, иногда я превращалась в «голову профессора Доуэля», равнодушную к нуждам тела. Во время наших почти целомудренных свиданий Лапузин много говорил о своей бурной молодости, представая в рассказах мачо международного класса, и это внушало оптимизм: тот, кто докладывает обольщаемой женщине о своих прежних победах, на деле оказывается гораздо скромнее, чем на словах. Но я хотела убедиться в этом до штампа в паспорте. Предчувствия меня не обманули: как и большинство спортсменов, Федя так любил и тренировал свою мускулатуру, что на моё тело у него просто не оставалось сил. В постели он вёл себя подобно борцу на ковре: захват, бросок на лопатки или перевод противника в партер, минутное удержание, чтобы рефери успел зафиксировать, и наконец гортанный возглас торжествующего облегчения. Меня это вполне устраивало. Ничего, что я так с вами откровенна?

– Мне не привыкать…

– Ну не злитесь! Хотите, снова выпьем на брудершафт?

– Хочу…

– Ну погодите, погодите же! – Наталья Павловна еле оторвала от себя Кокотова, который успел всего за минуту перецеловать Обоярову во многие ответственные места. – Ну хватит же! Я вам недорассказала!

– Потом! – задыхаясь, отверг он и снова припал губами к её груди.

– Стойте! – предостерегающе воскликнула она.

– Что такое? – отпрянул Кокотов.

– Таракан!

– Где?

– Вон! – Обоярова показала пальцем на рыжее насекомое, сидевшее на краю столика и приветливо шевелившее усиками. – Какой любопытный!

– Давно не морили, – предположил Андрей Львович, приостывая, – директор здесь на всём экономит. Бр-р-р… Гадость!

– А я не боюсь тараканов. Они домашние. Богомолы – вот это кошмар! У нас в Крыму, на даче, их страшное количество. Мне иногда кажется, они прилетели с другой планеты и выжидают…

– Богомолы?

– Да, такие зелёные. – С этими словами бывшая пионерка щёлкнула красным ногтем по таракану, и тот улетел под шифоньер.

– Чтобы не подглядывал! – одобрил Кокотов, пытаясь вернуть утраченную позицию.

– Нет. Потом! – Она оттолкнула его от себя, застегнула блузку и одёрнула юбку. – Потерпите! Осталось совсем немного. Ну и смешной же вы! Никуда я от вас теперь не денусь, у нас вся ночь впереди. Лучше послушайте! В общем, мы с Лапузиным поженились – тихо, по-домашнему. Стол накрыли на даче. Гостей было мало. С моей стороны мама со своей последней любовью Бориком – монтировщиком телевизионных декораций. Пришёл мой второй муж Вадик, его я по дружбе попросила сфотографировать церемонию в загсе. Лапузин позвал министра Модянова, и тот всем подсовывал миниатюрное, размером с ладанку, издание эротических гравюр Сомова. Пригласил Федя и свою предыдущую жену Соню – милую худышку, смотревшую на него испуганно-преданными глазами. Вадик, конечно, напился и отчётливым шёпотом умолял меня вернуться. Лапузин рассмеялся и предложил решить дело армрестлингом, уложив Вадика одним рывком.

Для свадебного путешествия мы выбрали Египет. Вы бывали в Каире? Нет?! Мы с вами обязательно туда слетаем. Роскошный город! В отель из аэропорта нас привезли ночью. И вот вообразите, просыпаюсь утром, в окно бьёт яркое солнце, вылетаю голышом в лоджию и замираю, потрясённая: передо мной – жёлтая пустыня и гранёные конусы пирамид! Итак запросто, словно я не в Африке, а на московской окраине и передо мной не чудо света, а серые сопла бирюлёвской ТЭЦ! Так я и стояла в счастливом оцепенении, пока не услышала странные звуки, похожие на стрёкот кузнечиков. Глянув вниз, я увидела толпу арабов, которые, задрав головы, показывали на меня пальцем и цокали от удовольствия языком. Ох, как же разозлился Лапузин! Вы бы, наверное, тоже рассердились?

– Конечно! – сознался изнывающий писодей.

– …Когда мы вернулись домой, на бывшем опытном поле кипела большая стройка. Генерал Мостолыгин слово сдержал: «Вавилон-2» рос прямо на глазах. И хотя коттеджи напоминали скорее доты повышенной комфортности, мы с выгодой продали наши четыре объекта. Спрос был огромный, все как раз бросились вкладывать первые дурные деньги в недвижимость….

– Пять, – уточнил подсчётливый писодей.

– Четыре. Вы забыли: один пришлось отдать можайским за вызов. Деньги мы с Федей тут же вложили в землю, которую нам по дешёвке продал глава Домодедовского района. Мы познакомились в Египте, он без памяти в меня влюбился, сначала не подавал вида, а потом, не выдержав испытания «олинклюзивом», напился до самонеузнаваемости, кричал, что подарит мне мумию фараона, и порывался убежать в пустыню, если я его не поцелую. Я, конечно же, поцеловала, с разрешения мужа. Когда сделка была оформлена и пришла пора выходить на землю, мы призвали Мостолыгина сего трудовой армией, а когда с распальцовкой явились домодедовские, мы позвали на помощь Покатого.

Собственно, все девяностые мы с Федей так и жили: добывали участок, военные строили, а одинцовские крышевали. Случались удачные годы, бывали провалы и наезды. Однажды у моей машины отказали тормоза. Думаю, не случайно. Я сильно разбилась. Но дела шли. Как-то возле Бронниц нам предложили отличное капустное поле прямо на берегу Москвы-реки с видом на храм Андрея Первозванного. Участок нас просто очаровал, но и запросили за него, скажу вам, почти на грани здравого смысла. Пришлось брать кредит в банке. Однако вскоре выяснилось, что угодья уже трижды проданы директором совхоза, а сам он сделал пластическую операцию и ушёл в бега. Чтобы оформить землю, надо было «заказать» законных собственников. Лапузин разгорячился, набычился и всё повторял: «Дело прочно, когда под ним струится кровь!» Покатый его еле отговорил. Пришлось отступиться с большими убытками… Тем не менее за десять лет мы прилично заработали, купили два загородных дома – в Рубляндии и на Нуворишском шоссе, двухэтажный пентхаус на Поклонной, виллы в Созополе и Крыму, охотничий домик на Волге – с пристанью для яхты – и ещё кое-что по мелочи…

А потом бизнес сам собой свернулся. Сначала, так и не попав на Третий концерт Бриттена, погиб Покатый. Его погубила страсть к мобильным телефонам. Любимый ученик, которого он растил себе на смену, подарил ему ко дню рождения супертрубу в золотом корпусе, инкрустированном сапфирами. Кто же знал, что в аккумуляторной батарейке запрятан пластид! В общем, сразу после «алло» бедному вору снесло голову. Потом так же внезапно убыл генерал-полковник Мостолыгин. Он застрелился, застав Симочку с водителем на заднем сиденье служебной машины. В этой истории много непонятного. Герой Афгана не впервой прихватывал жену в нештатной ситуации, но дело обычно ограничивалось криком, плюхами, валидолом, позорным изгнанием военнослужащего или вольнонаёмного, послужившего невольным орудием супружеской неверности. С чего ему вдруг приспичило стреляться? У него молоденьких малярш и штукатурщиц столько работало-обутешайся… Есть и ещё одна странность: суицидальный «Макаров» оказался почему-то в правой руке самоубийцы, а Мостолыгин был левшой и если поправел в последнее время, то лишь в том смысле, что окончательно разочаровался в Ельцине. Знаете, Андрюша, русский офицер-удивительное создание: как бы ни процветал его личный бизнес, сердце под кителем всё равно болит за великую Россию, разоружённую, оболганную, превращённую в американскую подстилку. Подозреваю, он был замешан в заговоре генерала Рохлина, который хотел в девяносто восьмом свергнуть президента-пропойцу и тоже погиб при странных обстоятельствах: его застрелила собственная жена буквально за несколько дней до начала мятежа.

В итоге мы с Лапузиным остались одни. Пошли было под чеченскую крышу, но потом еле откупились. Со строителями тоже ерунда какая-то получалась: за таджиками переделывали молдаване, за молдаванами – хохлы, за хохлами – наши, а в конце концов приходилось звать турок. И мы устали. К тому же наступили иные времена, пришли новые люди, чуждые мистического трепета перед метафизикой денег. Они лишены сострадания и тупо набивают себя баблом, как коровы – сеном. Если можно выгодно продать слезинку ребёнка, они заставят рыдать всех детей мира и хорошо на этом заработают! Они безжалостны…

– А как же так получилось, что всё ваше имущество теперь у Лапузина?

– Об этом… надо… отдельно… Потом… Хорошо?

– Почему же потом? У нас целая ночь впереди! – тонко улыбнулся Андрей Львович.

– Вам будет неприятно… слышать… Сейчас это ни к чему!

– Я хочу знать о вас всё-всё! – настаивал Кокотов.

– Вы правы, – согласилась бывшая пионерка, неохотно перебираясь сего колен в кресло. – …В общем, мы устали и ушли на покой. Федя увлёкся яхтами. Участвовал в регатах. Я стала собирать живопись, открыла галерею на Солянке. У меня небольшая, но очень интересная коллекция советских ню. Обязательно вам покажу, когда с имущества снимут арест…

– Советские ню? – рассеянно переспросил автор «Беса наготы». – Почему ню?

– О, как же вы не понимаете? Коммунисты обнаженку не жаловали. Они скрепя сердце могли разрешить разве что «Купанье колхозниц в летний зной». Всё остальное выставкомы безжалостно рубили. Поэтому советский художник рисовал наготу для души, вкладывая в неё всё: и тайную нелюбовь к режиму, и подпольную самость, и запретное сладострастие. Ну что такое ренуаровская купальщица в сравнении с «Рабфаковкой в душе»? Ерунда, колбасная витрина…

– И Фил Бесту вас есть? – рассеянно спросил Кокотов.

– Фил? Конечно, он написал два моих портрета.

– Обнажённой?

– Ах, вот вы о чём! Не ревнуйте, не надо! Увы, всего лишь топлес. Лапузин, как и большинство выходцев из низов, оказался жутким ревнивцем, хотя перед свадьбой обещал мне полную, если понадобится, свободу. При этом сам он постоянно брал с собой на регаты загорелых аспиранток. А Тоньке я говорила: «Не связывайся с Бесстаевым! Он, конечно, любопытный экземпляр, но безвозвратно испорчен своими натурщицами…»

– Вы были знакомы с Авросимовой?

– Конечно, мы ходили к одному косметологу. Тоня мне очень помогла, когда Федя вляпался с липовым землеотводом, и взяла недорого – один коттедж на двенадцати сотках. Но она не из-за Фила сошла с ума, нет!

– А из-за кого?

– Из-за детей! Поймите, Андрюша, ребёнок для женщины – это шанс прожить ещё одну, новую жизнь, в которой всё будет лучше, умнее, чище, достойнее, чем у тебя самой. Вот почему мать страдает от ошибок ребёнка так, словно это она их совершила! Ей надо было родить ещё одного ребёнка. Она могла! Это я не могла. Видно, Господь наказывает за брак без любви: зародыши умирали во мне непонятно почему. Вдруг останавливалось сердечко. Я и святому Пантелеймону свечки ставила, и к Матроне ходила, и в Каппадокию, в Фаллическую долину, ездила. Бесполезно! Врачи намекали, что дело не во мне, а в Феде, – и от другого мужчины я вполне могу родить. Мама меня уговаривала, твердила, что Лапузин не догадается. В этом она разбиралась: нас у неё трое – все от разных отцов. Но меня мучили сомнения, я посоветовалась с отцом Владимиром… Как, я вам ещё не рассказывала про отца Владимира? Он из бывших военных. Нет, зачем рассказывать, мы к нему поедем. У него приход. Роскошный двухуровневый храм семнадцатого века с новообретённым образом Богородицы! Вообразите: меняли лестничные ступеньки, подняли одну доску – пахнули! Сколько лет попирали… Сначала икона была тёмная, не разглядишь, потом стала светлеть. До сих пор обновляется! Но отец Владимир запретил мне строго-настрого. Грех! Бери, говорит, из детского дома! Но я-то хотела своего, выношенного! Поймите, я вышла замуж за нелюбимого, да ещё вдобавок не могу родить от него ребёнка!

И я пошла к другому батюшке, отцу Якову. Роскошный батюшка! Пришёл к Богу с философского факультета МГУ. Мы познакомились, когда он освящал фестиваль «Кинозавр». У него прелестный храм Косьмы и Дамиана в Кулакове. Ах, какие воскресные проповеди он закатывает! Красивый мужчина. Весь цвет интеллигенции приезжает послушать: писатели, актёры, атташе из посольств, политики, банкиры, журналисты… Я вас с ним обязательно познакомлю, мой рыцарь!

…Узнав о моей беде, отец Яков улыбнулся (он вообще ко мне благоволит), задумался и стал рассуждать вслух: «Если Авраам, имея бесплодную жену Сарру, взял себе для продолжения рода Агарь, то почему бы Сарре, имея бесплодного мужа Авраама, не взять себе для той же надобности… э-э-э… Агафона? Какая, в сущности, разница?» И благословил!

«Агафон» явился вскоре сам собой. Я встретилась на аукционе с Гошей Дивочкиным. Ну как не увлечься мужчиной с такой забавной фамилией?

– Ну, не знаю… – покачал головой Кокотов, чью фамилию тоже многие находили забавной.

– Гоша выставил на торги «Обнажённую с геранью»-ранний этюд своего покойного отца, академика живописи Павла Ивановича Дивочкина. Добротная вещица с лёгким влиянием Скороходова. Мы разговорились. Узнав, что я собираю советские ню, Гоша зазвал меня в Царицыно, на мемориальную дачу, построенную после войны, когда Павел Иванович был главным портретистом советских полководцев и сказочно зарабатывал. Помните знаменитый портрет маршала Рыбалко с рушником? А Покрышкина на охоте? А Жукова в бане? То-то… Но мало кто знал об истинной страсти Дивочкина-старшего – «нюшечках». За это ему даже объявили два выговора. Отзывчивые натурщицы от него беспрерывно беременели и, надеясь заарканить богатого живописца, бегали жаловаться в партком МОСХа. Но там заседали коллеги-художники, тоже любившие поозорничать с обнажёнкой, поэтому дело ограничивалось взысканиями и жениться вспыльчивого портретиста не заставляли.

Дача была деревянная, двухэтажная, с большой пристройкой-мастерской, соединённой с основным домом галереей. Вокруг давно разросся город, поднялись многоэтажки. Однако на зелёном заборе рядом с резной калиткой красовалась табличка:

В огромной мастерской висели портреты генералов и маршалов. Полководцы склонялись над штабными картами, смотрели в бинокли, высовывались из танковых люков, гарцевали на конях, командовали парадами, смело стояли под пулями на брустверах, от души смеялись над солёными солдатскими шутками на привале… «Нюшечки» же таились в отдельном зале, и я выбрала для своей коллекции ещё одну работу мастера – «Эмма с колли». Восхитительное сочетание тёплой женской наготы с великолепно написанной длинной густой собачьей шерстью! Но главное: я выбрала Гошу – высокого, широкоплечего, узкобёдрого, с орлиным носом…

– Красивый мужчина? – ревниво уточнил Кокотов.

– О да! Мать у него была, кажется, из Адыгеи… Вы, конечно, знаете, что черкешенки славились удивительным сочетанием: пышная грудь, осиная талия и роскошные бёдра. Я уже не говорю о страстной изобретательности! Их ценили в гаремах, а русские поэты слагали им оды. Вы думаете, зачем Печорин похитил Бэлу? В моём роду тоже были черкесы, вообразите!

– Неужели?!

– Да-да… Так вот, Дивочкин-старший в молодости встретил на улице прекрасную восточную девушку, познакомился, уговорил попозировать всего один раз, а потом приехали братья с кинжалами и попросили узаконить беременность сестры. Гоша пошёл в отца. Я понесла буквально с первой ночи. Мы не выбирались из постели, кровать он поставил посреди студии, и на наши тела, сплетённые, как «пара жадных змей», смотрели торжествующие победители фашизма! Ну, не хмурьтесь, не хмурьтесь, мой герой! Ревновать к прошлому бессмысленно. Клетки организма полностью обновляются за пять лет, и от моего тела, умиравшего в Гошиных объятиях, скоро ничего не останется…

– А муж? – поинтересовался Кокотов, которого эта утешительная арифметика почему-то не успокоила.

– Я знала, что вы спросите! У Феди всё складывалось отлично: он не вылезал из научных командировок, часто уходил на яхте. А я, страдая морской болезнью, оставалась дома. У него появилась новая секретарша, Алсу – стройная азиаточка с влажным взглядом ручной газели. Он снова начал втягивать живот и старался пить чай не хлюпая. Вскоре я нашла у него в кармане початую виагру. Наши и прежде-то нечастые встречи в супружеской постели (мы жили на разных этажах) стали редки, как дождь над Каракумами. А потом, прихватив с собой Алсу, он пошёл на яхте в кругосветку со знаменитым Зорием Балояном – и нам с Дивочкиным никто не мешал безумствовать. Я настолько потеряла голову, что не сразу сообразила, как объясню Лапузину своё интересное положение, когда он вернётся домой. Это называется «внепапочная» беременность. Но Гоша, узнав о будущем ребёнке, пришёл в восторг и сразу позвал замуж! Мне, конечно, было приятно, но пришлось мягко объяснить милому юноше: не для того десять лет я очаровывала продажных чиновников, перетирала базар с бандитами, пила водку с застройщиками, морочила покупателей, чтобы вот так, в одночасье всё бросить и остаться ни с чем. Конечно, с милым рай в шалаше, но… «В шалаше?» – Он расхохотался, взял меня на руки и отнёс в тайную комнатку, которая, несмотря на его богемную жизнь нараспашку, всегда запиралась. В каморке без окон не было ничего, кроме небольшого портрета Сталина. Вождь, склонясь над картой, мундштуком дымящейся трубки указывал на красные стрелки главного удара.

– Знаешь, сколько стоит эта вещь? – таинственно спросил Дивочкин.

– Думаю, если найти кого-то, повёрнутого на генералиссимусе, тысяч пять баксов потянет, – ответила я, не понимая, зачем заурядный портретик Кобы хранить под замком в отдельной комнате. Наверное, академик напугался и припрятал опального вождя после двадцатого съезда, а потом забыл…

– Ответ неправильный. Она стоит сорок миллионов долларов. Или больше.

– Не стану от тебя рожать! – ответила я.

– Почему?

– Ты сумасшедший!

– Да, сумасшедший, с того момента, как увидел тебя на аукционе! – С этими словами Гоша снял со стены портрет, развернул холст изнанкой и ножичком отогнул несколько гвоздиков, вбитых в подрамник.

Я поняла: задник фальшивый, и там, как в чемодане с двойным дном, был спрятан рисунок, выполненный пером на старинной жёлтой бумаге. Один край небольшого, размером с ученическую тетрадку, листа обгорел. Боже! Это была знаменитая «Женская баня» Дюрера, хранившаяся в Бремене и утраченная во время уличных боёв сорок пятого! Павел Иванович получил рисунок в подарок от одного интендантского полковника за то, что нарисовал его верхом на трофейном «Хорьхе». А поскольку времена были ненадёжные, он спрятал бесценный шедевр в портрет Сталина: кто ж осмелится вспарывать вождя?

Я решила немедленно уйти от Лапузина. Оставалось дождаться и окончательно объясниться. Он вернулся загорелый, подтянутый – ни за что не дашь шестидесяти! Разрыв случился за ужином. Я ласково спросила, понравилась ли кругосветка Алсу и не слишком ли он в своём возрасте увлекается виагрой? Федя усмехнулся и заметил, что я и сама вместо того, чтобы глупо ревновать, могла бы давно завести кого-нибудь – тихо, без упрёков, по-интеллигентному. Он, видите ли, не против. Я голосом примерной ученицы ответила, что беспокоиться не надо – уже завела и жду от роскошного мужчины ребёнка, который, конечно уж, не утратится во мне, как ненадёжное лапузинское потомство. О, что тут с ним случилось! Федя позеленел и заорал, что ни я, ни мой ублюдок не получат ни копейки. Плевать, кротко улыбнулась я, мой избранник настолько богат, что вся эта подлая собственность мне по барабану, зато теперь я наконец избавлюсь от классической борьбы в постели вместо полноценного секса. Федя в ответ самодовольно усмехнулся, заметив, что Алсу совсем другого мнения о его мужской мощи. Я расхохоталась: скорее всего, девушка на досуге восполняет с ровесниками недополученное в пенсионных объятиях.

– Ты судишь по себе, сука! – заорал он. – Ты такая же б…, как твоя мамаша-сводница! – и чтобы успокоиться, стал шумно пить чай.

– Знаешь, – тихо спросила я, – что меня больше всего бесило все эти годы нашего бездарного брака?

– Что?

– Ты хлебаешь чай, как старый слон с дырявым хоботом! И знаешь, что я мечтала сделать с самого первого дня?

– Что-о-о?

– А вот что! – крикнула я и плеснула ему кипятком в лицо.

Пока Лапузин, воя, ощупывал глаза, я выбежала в чём была, прыгнула в такси и помчалась в Царицыно, к Гоше, но попала на пепелище…

– Как?! – вздрогнул Кокотов.

– А вот так, мой герой! Гошу давно уговаривали продать дачу под снос. Хотели построить там супермаркет. Предлагали хорошие деньги, но он со своим Дюрером только смеялся им в лицо. Я знаю этот бизнес и предупреждала: если кто-то всерьёз нацелился на землю, то пойдёт на крайние меры. Но он считал, что жалкая охранная бумажка от Минкульта его защитит. Дача-музей! Ха-ха! Пожар начался ночью в мастерской. Гоша хотел по галерее прорваться сквозь огонь и спасти Дюрера, но не смог. Попал в больницу с ожогами и отравлением угарным газом. Погибло всё: дом, полководцы, «Женская баня»…

– Погодите, но это же почти «Скотинская мадонна»! – воскликнул писодей.

– Конечно! Сволочь Карлукович так и норовит из любого человеческого горя слепить сценарий. Его третья жена в юности была любимой натурщицей Павла Ивановича, многое знала… Этот жуткий пожар обсуждала вся интеллигентная Москва. Карлукович сразу сообразил: отличный сюжет! Слепил, продал Гарабурде-младшему, а «Женскую баню» для общедоступности поменял на «Сикстинскую мадонну». Гад! Теперь, Андрюша, войдите в моё положение! Я ушла от мужа к погорельцу, у которого не осталось ничего, кроме степени кандидата искусствоведения и диссертации «Метафизика натюрморта». Даже пепелище нельзя было продать – участок оказался арендованным. И вот я сижу у себя на Плющихе, в дедушкиной квартире – без денег, без помощи, жду ребёнка… Лапузин подал на развод, и на всё имущество наложили арест. Гоша вышел из больницы, с горя запил и сознался, что у него уже есть две жены и дети: одна, разведённая, но венчанная, живёт в Чикаго, вторая, невенчанная, но и неразведённая, уехала к родне во Владикавказ и скоро вернётся. Что делать? Я побежала за советом к отцу Владимиру, он меня выбранил, велел непременно рожать и растить дитя, ибо «будет день – будет пища».

– И вы родили? – тихо спросил Кокотов.

– Вы опять торопитесь! – нежно упрекнула Наталья Павловна. – Я пошла к отцу Якову. Батюшка успокоил меня, объяснив, что в небесной иерархии непременно найдётся место не только чадам, умершим в младенчестве, но и абортированным зародышам, они же не виноваты в искусственном прерывании беременности. В своей крови покрестятся! Однако сначала он решил поговорить с моим мужем: Федя тоже был прихожанином храма Косьмы и Дамиана. Но Лапузин ничего слушать не захотел, обозвал отца Якова штопаным экуменистом, а мне велел передать, что я не получу ни копейки.

– Почему? – заинтересовался Андрей Львович. – Вы ведь… э-э-э… совместно наживали…

– Увы, мой спаситель, вся наша собственность, включая мою галерею и коллекцию советских ню, давно была записана на его бывшую жену, детей, тётю из Калининграда и даже Ахмеда, сторожа нашего дома в Рубляндии.

– Но… – удивился автор «Жадной нежности».

– Вы хотите спросить, как же я, Мата Хари, бизнес-леди и прочая, и прочая, и прочая, – так оплошала? Отвечу: вся беда в воспитании. У нас в роду женщины всегда были небо-жительницами и о своей земной природе вспоминали, лишь снисходя в супружескую постель. Бабушка ушла из семьи к актёру МХАТа Тархунову. Дедушка оставил ей квартиру, удалился на дачу и аккуратно посылал половину профессорской зарплаты, пока она не одумалась и не вернулась. А мама! Её мужьям после разрыва даже в голову не приходило делить имущество: чемоданчик с личными вещами-вот и всё, что они забирали с собой. Правда, в конце концов после её смерти всё досталось Борику, но это – другое, это безумие стареющей женщины, нашедшей последнюю любовь! И я вообразить не могла, что Лапузин такой неандерталец! Всё-таки доктор наук, директор академического института… Конечно, не надо было давать ему генеральную доверенность, но он объяснил: так проще уйти от налогов. Правильно американцы за неуплату налогов сажают как за изнасилование! В общем, я сдала квартиру на Плющихе, перебралась сюда, в «Ипокренино», и взяла адвоката… Эдуарда Олеговича. Вы его видели… Он вчинил иск о разделе имущества, но Федя, пока мы занимались бизнесом, так научился заносить взятки, что передо мной буквально выросла стена… А что я могла? Во-первых, у меня почти не было денег, а во-вторых, мне никогда никому не приходилось давать на лапу, в нашей семье я отвечала за «скифский взгляд»… И вот оказалась в чудовищном положении: беременная, без мужа, без денег, без надежды. Сначала мне закатила скандал, подкараулив, жена Гоши, вернувшаяся из Владикавказа с детьми. Потом был суд, скорый, бессовестный и неправый. О, с каким торжеством Лапузин глядел на меня, униженную, проигравшую, обобранную! Наверное, именно так смотрел бы крепостной мужик, по-скотски отымев барыню, вчера ещё казавшуюся недосягаемой. Через два дня у меня случился выкидыш… И я поклялась отомстить!

Наталья Павловна замолчала, сделала несколько судорожных глотков из бокала, её глаза переполнились слезами, которые, глубоко вздохнув, она смахнула со щёк. Кокотов почувствовал острую жалость и ту особую неловкость, какую ощущает мужчина, если женщина с ним откровенничает на внутриутробные темы.

– М-да… Суд – это такое место, где можно купить справедливости ровно столько, на сколько хватит денег, – сказал он, чтобы скрыть смущение.

– Сен-Жон Перс? – уточнила, успокаиваясь, Обоярова.

– Конечно.

– Умнейший был человек! А Лапузину я отомстила, ох как отомстила! Наверное, не стоит это вам рассказывать…

– Расскажите!

– А-а-а – до кучи! – Она обречённо махнула рукой. – Слушайте! Федя уехал в турне по университетам Америки и Канады с циклом лекций «Генетика под пятой тоталитаризма». Я позвонила Алсу и попросила о встрече. Поверьте, у меня и в мыслях ничего такого не было! Просто хотела понарассказать ей всяких гадостей про Федю, а главное – попасть в наш пентхаус, чтобы забрать кое-какую одежду и достать из укромного местечка безделушки: кольца, брошки, бусы… Адвокат подал кассацию – и нужны были деньги. К моему удивлению, девушка согласилась. Я нарочно оделась очень строго, почти траурно и стояла на пороге с таким зверским лицом, точно в кулаке у меня зажат пузырёк с серной кислотой. Бедняжка жутко побледнела, попятилась, но я улыбнулась и вручила ей спрятанные за спиной розовые лилии – мои любимые цветы. Алсу обрадовалась и пригласила меня войти.

Боже, что этот неандерталец сделал с квартирой! Всё, буквально всё, к чему прикасалась моя рука, было уничтожено и разгромлено. Выложенная по моему рисунку плитка в ванной зверски сбита молотком, бра в стиле ар-нуво, купленные в Праге, вырваны с корнем, картины исполосованы бритвой… Наряды, которые я любовно выискивала по бутикам Европы и Америки, искромсанные ножницами, вперемешку с мусором были свалены в чёрные пластиковые мешки. Бедная девушка страшно смутилась и огорчилась за меня: женщины знают, что найти в магазине подходящее платье не легче, чем новый элемент в таблицу Менделеева. Но я лишь пожала плечами, делая вид, будто утрата гардероба, собиравшегося годами, меня не беспокоит, и предложила выпить за её счастливую семейную жизнь. Она тяжело вздохнула и согласилась. К счастью, мерзавец не догадался опустошить бар и вылить в раковину мои любимые вина. Мы пили розовое французское шампанское, и я убеждала растерянную девушку, что не держу на неё зла, что наш брак с Фёдором себя исчерпал, что я с чистым сердцем уступаю ей своё место у семейного очага, только умоляю не повторять моих ошибок, слишком доверяясь Лапузину.

После второй бутылки милая дурочка призналась, что всегда издалека восхищалась мной и, когда я изредка заезжала в институт, старалась запомнить, как я одета. Поначалу она избегала ухаживаний Феди и собиралась замуж за аспиранта Пекарева, но хитроумный Лапузин предложил ему двухлетнюю стажировку в Бразилии, и тот, забыв о браке, уехал. Опытный соблазнитель действовал системно: устроил её, одинокую, в университет, платил за обучение, потом снял квартиру и купил машину…

– Я не хотела, но… – пыталась объяснить Алсу.

– Узнаю борцовскую хватку моего бывшего! – расхохоталась я.

Мы встретились глазами, и она покраснела. Я посоветовала лаской отучить Федю от виагры, так как смерть пожилых мачо в объятиях юных подруг стала банальностью и не попадает даже в сводки пикантных новостей. Девушка проговорилась, что его в постели уже прихватывало и он пил валокордин. Когда открыли третью бутылку, Алсу, всхлипывая, призналась: до Лапузина у неё был только аспирант Пекарев. Но он был слишком озабочен геномом бразильских обезьян и не сумел разбудить в ней женщину. А Федю она просто боится, не испытывая от его захватов, заломов и партеров ничего, кроме боли и стыда. Бедняжка заплакала, я, конечно, стала успокаивать, вытирая слезинки с её раскосых чёрных глазок. И вдруг она мне так остро, так нежно напомнила убитую горем Флёр, что защемило сердце… Не смотрите же на меня так! Я сама не ожидала…

Утром, когда нежная азиаточка, измученная бурно обретённой чувственностью, ещё спала в нашей широкой семейной кровати, я достала из-за образа Казанской Божьей Матери шкатулку с моими безделушками и перед уходом поцеловала девочку в её чистый лобик. Нет, я не жалела ни о чём, но и продолжения не желала. Я же не знала, что мои обидные слова про молодых дружков Алсу запали в подозрительный Федин мозжечок, и он перед отъездом на всякий случай поставил в спальне скрытую камеру! Не знала я и того, что отец Яков уговорил своего прихожанина – вице-президента Академии наук Полумесяца пристыдить Лапузина, и тот, испугавшись огласки в научных кругах, пообещал выбросить мне десять процентов от общего имущества. Алсу позвонила в тот же вечер и умоляла о новой встрече. Я сказалась больной, нам нельзя было видеться, я чувствовала, как во мне медленно распускается смертельная орхидея запретной неги. Отцу Владимиру о случившемся я рассказывать не стала. Зато отец Яков, выслушав, долго хохотал и признался, что в его исповедальной практике такого случая ещё не было. Да, брошенные жёны мстили в сердцах с сантехниками и лучшими друзьями, но чтобы затащить в постель любовницу мужа! Ха-ха! Он посерьёзнел и наложил на меня епитимью: покаянный канон и десять земных поклонов перед сном…

– И всё? – удивился Кокотов.

– А чего вы хотели? Не отлучать же меня от церкви! Мой друг, не будьте гомофобом!

– А Алсу?

– О, она звонила снова и снова, говорила, что не может без меня жить. Я пошла к психоаналитику. Он отнёсся к случившемуся очень серьёзно, предупредил: связь надо немедленно прекратить, посоветовал поскорее найти мужчину, который по-настоящему взволновал бы меня, а также рекомендовал самокодирование по нейролингвистическому методу. Видите: эти плакатики напоминают мне каждый миг, что я люблю мужчин, и только мужчин. Нет, я не хочу назад, в страну заблудившихся женщин. Но это так трудно, Андрюша, так мучительно! Мне жаль Алсу. Девочка сошла с ума. Вот, смотрите!

Наталья Павловна взяла со столика свой красный мобильник, нашла непринятые вызовы и показала: Алсу-Алсу-Алсу-Алсу-Алсу…

И так до бесконечности…

– А вот ещё. – Она показала эсэмэску. – Читайте!

Кокотов прочёл:

– Она не без способностей, – заметил писодей.

– Это Софья Парнок. Я дала Алсу почитать…

– Кто?

– Возлюбленная Марины Цветаевой. Неужели не знаете?

– Ах, ну да… Конечно… Не расслышал… А вы разве ещё встречались? – ревниво удивился Андрей Львович.

– Всего один или два раза. Не помню. Какая разница? – нахмурилась Обоярова. – А потом вернулся Лапузин и увидел то, что подглядела скрытая камера. Сказать, что он пришёл в ярость, – не сказать ничего. Алсу в одной ночной рубашке выгнал на улицу, и её тут же отчислили из университета. Пришлось снять девочке квартиру. Запись он показал Полумесяцу, и тот согласился, что мне не следует давать ни копейки! За мной стали ходить какие-то уголовники. Я испугалась, продала побрякушки, заплатила Эдуарду Олеговичу, спряталась в «Ипокренине», старалась реже бывать в Москве… И вдруг, вообразите, встречаю здесь вас! Ну разве ж это не Господь навёл? Теперь ты знаешь всё. Хватит слов! Иди ко мне!

Наталья Павловна выскочила из кресла, сорвала, отбросила прочь кофточку, навсегда вышагнула из плиссированной юбочки, стряхнула с себя стринги и сделалась невообразимо голой. Нагота бывшей пионерки, правда, на миг озадачила Кокотова. Стройный девичий торс с задорно вздёрнутыми сосками был словно ошибочно приставлен к мясистым бёдрам матроны, а могучее поросшее лоно вызывало матриархальный трепет. Справа он заметил шрам, похожий на большую белёсую сороконожку – такие водятся в пещерах, куда не проникает свет.

– Это после аварии! – перехватив его взгляд, объяснила она. – Я ещё не рассказывала? Потом… Всё потом! У меня шейка титановая…

– Что? – насторожился Андрей Львович.

– Шейка бедра. Разденься! Скорей! Иди ко мне!

– Иду! – робея, ответил счастливец.