ПИРАМ И ФИСБА

Легенда о них встречается только у Овидия. Его поэтический талант представлен здесь во всем своем блеске: виртуозное мастерство повествования; возвышенный, риторический стиль монологов; короткая история о любви, рассказанная словно между делом.

Давным-давно кроваво-красные ягоды шелковицы были белыми как снег. Они изменили цвет после печальных событий — гибели двух юных влюбленных.

Пирам и Фисба — самый прекрасный юноша и самая прелестная девушка на всем Востоке — жили в Вавилоне, городе царицы Семирамиды, и дома их стояли так близко, что одна стена у них была общей. Росли Пирам с Фисбой бок о бок и постепенно полюбили друг друга. Они мечтали пожениться, но родители не дали согласия на свадьбу. Однако любовь не ведает запретов. Чем больше стараешься спрятать ее огонь, тем жарче он разгорается. К тому же любовь очень изобретательна и всегда сумеет отыскать для себя лазейку. Два этих пылающих сердца невозможно было удержать порознь.

В общей стене между домами Пирама и Фисбы обнаружилась крошечная щель, которую прежде никто не замечал. Но разве укроется что-то от влюбленного взора? Наша парочка нашла ее и шептала друг другу нежности, приникнув к стене губами — Пирам с одной стороны, Фисба с другой. Ненавистная преграда, прежде разделявшая их, теперь подарила им возможность общаться.

Как же завистлива ты, о стена, что мешаешь влюбленным!

Что бы тебе разойтись и дать нам слиться всем телом, —

Если ж о многом прошу, позволь хоть дарить поцелуи!

Мы благодарны, за то у тебя мы в долгу, признаемся,

Что позволяешь словам доходить до милого слуха!

Так они ворковали, а когда приходила ночь и разлучала их, запечатлевали на стене поцелуи, предназначенные желанным, но, увы, недосягаемым устам.

Поутру, как только заря гасила звезды и под солнечными лучами таяла изморозь на траве, Пирам и Фисба украдкой пробирались к щели и, прильнув к ней, то пылко объяснялись друг другу в любви, то сокрушались о своей горькой судьбе, но всегда еле слышным шепотом. И вот настал день, когда разлука стала совсем невыносимой. Они договорились той же ночью выскользнуть из дома и сбежать за пределы города, чтобы обрести долгожданную свободу и быть вдвоем. Встретиться условились в известном месте — возле гробницы Нина, под усыпанной белоснежными ягодами шелковицей, рядом с которой журчит прохладный ручей. Предвкушая, как исполнят задуманное, влюбленные едва могли дождаться вечера.

Наконец солнце погрузилось в море, уступив землю и небеса ночи. Под покровом темноты Фисба тайком покинула дом и незамеченной добралась до гробницы. Пирама еще не было. Фисба ждала, любовь придавала ей храбрости. И тут вдалеке в лунном свете показался чей-то силуэт. Девушка присмотрелась — нет, то был не Пирам, а львица с окровавленной пастью, свернувшая после удачной охоты к ручью утолить жажду. Свирепый зверь находился на приличном расстоянии от Фисбы, и она успела скрыться, но на бегу потеряла накидку. Львица, возвращаясь после водопоя в свое логово, набрела на тонкое покрывало, растерзала его зубами, перепачкав в крови, и удалилась в лес. Несколько минут спустя у гробницы Нина появился Пирам и увидел страшную картину — окровавленные клочья накидки, а вокруг четкие отпечатки львиных лап. Пираму тут же все стало ясно. Сомнений не было: его Фисба мертва. Он отправил свою хрупкую, нежную возлюбленную в опасное место и не сумел прийти первым, чтобы защитить ее. «Тебя погубил я, бедняжка!» — казнился он. Подобрав с истоптанной земли разодранную накидку и непрестанно целуя ее, Пирам подошел к шелковице. «Ныне прими и моей ты крови потоки!» — воскликнул он, выхватил меч, вонзил его в себя и сразу резко вынул. Хлынувшая из раны кровь окрасила белоснежные ягоды в багряный цвет.

Как ни страшилась Фисба львицы, нарушить уговор с любимым девушка боялась еще сильнее, поэтому заставила себя вернуться к дереву, у которого они условились встретиться, — к шелковице с белоснежными ягодами. Однако не смогла ее найти. Да вот же она, та самая, но почему без единого белого проблеска в ветвях?.. В замешательстве смотрела Фисба на шелковицу, и тут у подножия ствола что-то зашевелилось. Девушка отпрянула в испуге, а уже через миг, пристально вглядевшись в темноту, поняла, кто перед ней. Это бился в предсмертных судорогах истекающий кровью Пирам. Фисба кинулась к нему, обняла. Она целовала его в леденеющие губы, умоляла взглянуть на нее, промолвить хоть слово. «Фисбе откликнись, Пирам: тебя твоя милая Фисба кличет!» — рыдала она. Услышав ее имя, Пирам разомкнул отяжелевшие веки и в последний раз поднял на нее глаза. Потом смерть закрыла их навсегда.

Только теперь Фисба заметила выпавший из его руки меч, а рядом свою истерзанную, окровавленную накидку, и поняла все.

Своей ты рукой и любовью,

Бедный, погублен. Но знай, твоим мои не уступят

В силе рука и любовь: нанести они рану сумеют.

Вслед за погибшим пойду, несчастливица, я, и причина

Смерти твоей и спутница. Ах, лишь смертью похищен

Мог бы ты быть у меня, но не будешь похищен и смертью!

С этими словами она вонзила в свое сердце меч, на котором еще не высохла кровь Пирама.

Гибель их стала горем не только для родителей, опечалила она даже богов. По сей день багряные ягоды шелковицы служат напоминанием о верной любви Пирама и Фисбы, а прах двух влюбленных, которых не смогла разлучить даже смерть, покоится в одной урне.

ОРФEЙ И ЭВРИДИКА

О путешествии Орфея с аргонавтами рассказывает только Аполлоний Родосский, греческий поэт III в. до н.э. Остальная часть легенды об Орфее лучше всего и в очень схожей манере изложена у двух римских поэтов — Вергилия и Овидия, поэтому здесь использованы римские имена богов. Вергилий находился под сильным влиянием Аполлония. В принципе любой из трех авторов мог бы написать историю Орфея целиком.

Первыми музыкантами были боги. Афина себя на этом поприще никак не проявила, но она изобрела флейту, хотя изобретением своим не пользовалась. Гермес отдал Аполлону созданную им лиру, звуки которой с тех пор завораживали весь Олимп, а себе оставил многоствольную свирель, чтобы наигрывать чарующие мелодии. Похожую свирель смастерил из тростника Пан, и пела она слаще, чем соловей по весне. У муз никакого особенного инструмента не имелось, зато они обладали несравненными голосами.

Следом шли немногочисленные смертные, достигшие в музыкальном искусстве таких высот, что почти сравнялись в этом с богами. Величайшим из виртуозов по праву считался Орфей. Сын одной из муз, он уже по рождению своему превосходил любого смертного. Отцом его был фракийский царь. Мать наделила Орфея музыкальным даром, а Фракия, где он рос, послужила развитию таланта. Фракийцы слыли самым музыкальным из населявших Грецию народов. Однако Орфей не имел себе равных ни в родном краю, ни где бы то ни было еще — только среди богов. Его талант не знал пределов. Никто и ничто не могло устоять перед игрой и пением Орфея.

И говорят про него, будто он некрушимые скалы

Звуками песен умел чаровать и потоки речные.

И, словно памяткой песни его, у Фракийского мыса…

…Стоят тесным строем, друг друга касаясь,

В пышном уборе дубы: их некогда вслед за собою,

Лирой чаруя своей, низвел он с гор Пиэрии.

Все живое и неживое устремлялось за ним. Его музыка двигала скалы и поворачивала реки.

О жизни Орфея до роковой женитьбы, прославившей его в веках даже больше, чем талант, рассказывается мало, но известно, что он участвовал в одном знаменитом походе и принес товарищам бесценную пользу. Юноша отправился вместе с Ясоном в плавание на корабле «Арго». Когда герои уставали грести и весла становились совсем неподъемными, Орфей брался за лиру, и у всех открывалось второе дыхание, а весла вновь били по волнам слаженно и ритмично в такт музыке. Если среди аргонавтов назревала ссора, он наигрывал что-нибудь нежное и умиротворяющее, и тогда самые горячие головы успокаивались, гнев утихал. Именно Орфей уберег своих товарищей от сирен. Едва с дальнего берега донеслось сладкое пение, заставляющее забыть обо всем и бесконечно внимать только этим чарующим звукам, гребцы направили корабль навстречу собственной гибели. Тогда Орфей схватил лиру и ее звучными ясными аккордами заглушил обольстительные голоса. Корабль вернулся на прежний курс, и ветры отогнали его от опасного берега. Не будь Орфея, аргонавтов ждала бы неминуемая смерть на острове сирен.

О том, как он познакомился с Эвридикой и чем покорил возлюбленную, нигде не говорится, но совершенно очевидно, что ни одна избранница Орфея не смогла бы устоять перед его талантом. Орфей и Эвридика поженились, однако счастье их было недолгим. Почти сразу после свадьбы новобрачная отправилась гулять с подругами на луг и погибла от укуса змеи. Сердце Орфея разрывалось от горя. Не в силах больше страдать, он решил спуститься в царство мертвых, чтобы вернуть Эвридику.

Своею песней нежной

Я должен дочь Деметры умолить

Владыки преисподней тронуть душу

И вывести тебя на белый свет.

 

Он отважился на подвиг, которого не совершал ради любимой ни один мужчина, — проделал полный опасностей путь в преисподнюю. Стоило ему коснуться струн — и вся бескрайняя обитель мертвых замерла, заслушавшись. Цербер покорно лег у ворот, остановилось колесо Иксиона, сел отдохнуть на своем камне Сизиф, Тантал позабыл о жажде, а по щекам жутких фурий впервые заструились слезы. Владыка подземного царства вместе с супругой-царицей приблизились, чтобы послушать Орфея. Он пел:

О вы, божества, чья вовек под землею обитель,

Здесь, где окажемся все, сотворенные смертными! <…>

…Ради супруги пришел. Стопою придавлена, в жилы

Яд ей змея излила и похитила юные годы.

Горе хотел я стерпеть. Старался, но побежден был

Богом Любви: хорошо он в пределах известен наземных, —

Столь же ль и здесь — не скажу; уповаю, однако, что столь же.

Если не лжива молва о былом похищенье, — вас тоже

Соединила Любовь! Сей ужаса полной юдолью,

Хаоса бездной молю и безмолвьем пустынного царства:

Вновь Эвридики моей заплетите короткую участь!

Все мы у вас должники; помедлив недолгое время,

Раньше ли, позже ли — все в приют поспешаем единый.

Все мы стремимся сюда, здесь дом наш последний; вы двое

Рода людского отсель управляете царством обширным.

Так и она: лишь ее положённые годы созреют,

Будет под властью у вас: возвращенья прошу лишь на время.

Никто в целом мире не смог бы остаться глухим к его берущей за душу мольбе. Орфей исполнил песню так проникновенно, что

…отпустил Плутон железный

Его с женой из адской бездны.

Владыки царства мертвых позвали Эвридику и вернули ее Орфею, но с одним условием: он не должен оглядываться на идущую позади него супругу, пока они не достигнут мира людей. Вот уже миновали Орфей с Эвридикой гигантские врата Аида и ступили на дорогу, которая, взбираясь все выше и выше, выведет их на белый свет. Орфей знал, что любимая следует за ним, но ему нестерпимо хотелось хотя бы одним глазком взглянуть на нее, чтобы убедиться в этом. Постепенно расступалась кромешная тьма, сменяясь бледным сумраком, и наконец Орфея встретил лучезарный день. Только тогда он обернулся — увы, слишком рано: Эвридика еще не выбралась из расщелины. Увидев ее зыбкий силуэт, Орфей потянулся к ней, чтобы подхватить, и в тот же миг она пропала, вновь поглощенная тьмой. До него донеслось лишь едва слышное: «Прощай!»

В отчаянии он кинулся было за ней, но его не пустили. Боги не могли позволить живому войти в царство мертвых второй раз. Пришлось Орфею возвращаться на землю одному в неодолимой тоске и скорби. Он удалился от людей и, безутешный, скитался по диким фракийским пустошам, поверяя свое горе только верной лире и без устали перебирая ее струны. Теперь мелодиям Орфея внимали лишь скалы, деревья и реки, единственные его слушатели. В конце концов он столкнулся с ватагой менад — таких же буйных и безумных, как растерзавшие Пенфея. Расправились они и с несчастным музыкантом, разорвав его на части и бросив отрубленную голову в быстрые воды Гебра. В устье реки голову Орфея подхватили морские волны и бережно вынесли к берегам Лесбоса, где ее, нисколько не поврежденную соленой водой, нашли музы и погребли в святилище на острове. Прочие останки они, собрав, захоронили у подножия горы Олимп, в окрестностях которой соловьи с тех пор поют слаще, чем где бы то ни было на свете.

КEИК И АЛКИОНА

Лучше всего об этой паре рассказано у Овидия, который рисует типичную для римских авторов гиперболизированную картину морской бури. Его художественный талант проявляется и в восхитительных подробностях описания обители Сна. Все имена богов в моем пересказе, разумеется, римские.

Кеик, правитель одного фессалийского города, был сыном светоносного Люцифера, утренней звезды, которая всходит, «день выводя за собой». Царь, «в лице сохранивший сиянье отчее», и жену нашел себе под стать, такую же высокородную — Алкиону, дочь Эола, повелителя ветров. Кеик и Алкиона преданно любили друг друга и были неразлучны. Но вот пришло время Кеику оставить жену и пуститься в долгое морское плавание: обеспокоенный странными знамениями, он решил обратиться к оракулу, «утешенью всегдашнему смертных». Алкиону, когда она узнала об отъезде мужа, охватили печаль и страх. Заливаясь слезами, прерывающимся от рыданий голосом она уверяла Кеика, что ей, как никому, известно неукротимое буйство морских ветров. В отчем дворце она с ранних лет видела, как на своих сборищах сталкивают они меж собой черные тучи, высекая багряные молнии. «…Сердце страшит мне вода, унылое зрелище моря. / На побережье на днях я разбитые видела доски… / <…> Если решенье твое никакими нельзя уж мольбами, / Милый супруг, изменить и отправишься ты непременно, — / В путь возьми и меня. Всему мы подвергнемся вместе. / Не устрашусь я ничем, все сама испытаю», — молила Алкиона.

Кеик был тронут до глубины души, увидев, что жена любит его так же сильно, как он ее, и все же от намерений своих не отказался. Он непременно должен был добраться до оракула и получить от него ответ, но о том, чтобы Алкиона делила с ним опасности и тяготы этого путешествия, и слышать не хотел. Делать нечего, пришлось ей сдаться и отпустить мужа одного. С тяжелым сердцем прощалась Алкиона с ним и, томимая самыми мрачными предчувствиями, провожала взглядом корабль, пока тот не скрылся из виду.

Той же ночью разыгралась свирепая буря. Все ветры смешались в бешеном урагане, валы вырастали вышиной с гору, ливень обрушивался стеной, будто небо низвергалось в море, а море вздымалось к небесам. На борту терзаемого стихией, трещащего по швам судна все обезумели от ужаса, кроме Кеика, который думал только об Алкионе и радовался, что она сейчас на твердом безопасном берегу. Ее имя он шептал, когда корабль погрузился в пучину и над ним сомкнулись волны.

Алкиона считала дни до его возвращения и коротала время за ткацким станком — одно платье она готовила в подарок Кеику, а второе ткала себе, чтобы встретить мужа нарядной и красивой. Вновь и вновь она молилась о нем богам, особенно Юноне. Богиня с печалью слушала эти неустанные мольбы за погибшего как за живого. В конце концов она не выдержала, призвала свою вестницу Ириду и велела ей отправиться в обитель Сомна, бога сна, чтобы тот в сновидении поведал Алкионе горькую правду.

Обитель эта располагается близ мрачной страны киммерийцев, в глубокой долине, куда никогда не заглядывает солнце, где все окутано сумраком и погружено в тень. Там не кричат петухи, не лают собаки, не шелестят ветви на ветру, не слышно людских разговоров — ничто не нарушает тишину и покой. Только мерно журчат воды Леты, реки забвения, убаюкивая и навевая дремоту. У входа клонят головки маки и другие сонные цветы, а внутри почивает на черном ложе с мягкой пуховой периной сам повелитель сновидений. Туда и явилась Ирида в чудесном многоцветном плаще, оставив за собой яркий радужный след на небесах, и озарила весь темный чертог сиянием своих одежд. Но даже ей не сразу удалось заставить дремлющего Сомна открыть отяжелевшие веки и уяснить поручение Юноны. Удостоверившись, что он наконец пробудился и ее задача выполнена, Ирида умчалась, опасаясь забыться вечным сном.

Старик Сомн передал повеление Юноны своему сыну Морфею, который «горазд подражать человечьим обличьям». На бесшумных крыльях тот полетел сквозь мглу и опустился у постели Алкионы, приняв вид утонувшего Кеика. С его обнаженного тела, склонившегося над ней, стекала вода. «…Ты узнаешь ли Кеика, супруга? / Или мне смерть изменила лицо? <…> / Да, я погиб. Перестань дожидаться меня в заблужденье! / <…> Эти уста, что имя твое призывали напрасно, / Воды наполнили… <…> / Встань же, плакать зачни, оденься в одежды печали; / Без возрыданий, жена, не отправь меня в Тартар пустынный!» Алкиона застонала во сне, тщетно пытаясь стиснуть любимого в объятиях. «Постой… Куда ж ты? Отправимся вместе!» — закричала она и проснулась от собственного крика. Тут же Алкиона поняла, что Кеик мертв и это был не сон, а сам утонувший явился сообщить о своей гибели. «…Я видела, я распознала!/Руки простерла его задержать, как стал удаляться, — / Тенью он был! <…> / На этом вот месте стоял он / В образе жалком… <…> / Я погибаю одна. Одну меня бурею носит: / Нет меня в море, но все ж я у моря во власти: и моря / Горше да будет мне мысль, что стану стараться напрасно / Жизни срок протянуть, а с ней и великую муку! / Не постараюсь я, нет, тебя не оставлю, мой бедный! / Спутницей тотчас к тебе я отправлюсь, — и если не урна / Свяжет в могиле двоих, то надпись надгробная».

С первыми лучами солнца Алкиона отправилась на берег, на тот самый мыс, где провожала взглядом корабль Кеика, и принялась всматриваться в бескрайнюю синь. Что-то темнело в волнах — сперва вдалеке, а потом, увлекаемое приливом, все ближе и ближе, пока Алкиона не осознала, что это утопленник. С болью и ужасом следила она за медленным приближением тела, и вот оно уже совсем рядом, только руку протянуть. Это был Кеик, ее супруг. С криком: «Он, он!» — Алкиона бросилась в воду, но вдруг — о чудо! — вместо того, чтобы погрузиться в пучину, воспарила над волнами. У нее выросли крылья, а тело покрылось перьями. Алкиона обернулась зимородком. Милосердие богов на этом не закончилось: они превратили в такую же птицу и Кеика. Едва Алкиона порхнула к убаюканному прибоем телу, оно пропало, а рядом с ней закружился в новом обличье ее муж. Однако любовь их осталась неизменной, и теперь супруги всегда неразлучны — только парой витают они над морской зыбью и садятся на пенные гребни.

Раз в году выдается на море семь дней полного затишья, когда ни малейшее дуновение не тревожит уснувшие волны. Все это время море качает в своей колыбели гнездо, в котором Алкиона высиживает птенцов. Едва они вылупляются, чары покоя спадают. Но каждую зиму опять неизменно наступают эти безмятежные дни, которые в честь Алкионы зовутся «зимородковыми». Вот тогда, как сказано у Мильтона, океан принимается, «поступь тишины усвоя, качать в гнездовьях волн счастливых птиц покоя».

ПИГМАЛИОН И ГАЛАТEЯ

Этот сюжет представлен только у Овидия, поэтому богиня любви носит римское имя — Венера. Перед нами великолепный пример непревзойденной способности Овидия беллетризировать мифы, о чем я уже упоминала во «Введении» к своей книге.

Жил на Кипре талантливый молодой скульптор Пигмалион, ненавидевший женщин. «Оскорбясь на пороки, которых природа женской душе в изобилье дала», он решил остаться холостяком и внушал себе, что искусство заменит ему все. Тем не менее весь свой талант без остатка он вложил в статую женщины. Либо презренную половину человечества оказалось гораздо сложнее вытеснить из мыслей, чем из окружения, либо Пигмалион задался целью создать идеал и показать мужчинам, насколько далеки от него те, кем они вынуждены довольствоваться.

Как бы то ни было, в результате долгого, кропотливого труда Пигмалион явил миру изящнейший шедевр, однако, не удовлетворившись им, продолжал совершенствовать свою статую, и она день ото дня становилась все прекраснее в его искусных руках. Ни одна земная женщина, ни одно произведение искусства не могли с ней сравниться. И когда наконец идеал был достигнут, со скульптором случилось невероятное: он влюбился, горячо, страстно влюбился в собственное творение. Следует, впрочем, пояснить, что статуя эта уже не походила на изваяние, никто не признал бы в ней камень или слоновую кость: она выглядела живой, теплой, дышащей, замершей лишь на миг. Молодой гордец был наделен великим даром добиваться предельной естественности. Он владел высшим мастерством — искусством скрывать искусство.

Вот теперь-то Пигмалиону пришла пора сполна расплатиться за свое прежнее презрение к женскому полу. Ни один безответно влюбленный в земную красавицу не испытывал таких сердечных мук, как он. Пигмалион целовал манящие губы — они не отзывались; перебирал пальцы статуи, ласково прикасался к лицу — никакого отклика; брал ее на руки и прижимал к себе — она оставалась холодна и безучастна. Пробовал притворяться, как делают дети со своими игрушками, — одевал статую в роскошные наряды, проверяя, какие оттенки ей больше подходят — нежные или яркие, и воображал, что она расцветает от удовольствия. Приносил ей подарки, которым радуются все девушки, — птичек, чудесные цветы, солнечные янтарные слезы, пролитые сестрами Фаэтона, — и представлял себе, с какой благодарностью и восторгом принимает их возлюбленная. На ночь Пигмалион клал ее в постель, устраивал поудобнее на мягком ложе и тепло укутывал покрывалами, как укутывают девочки своих кукол. Но он не был ребенком и долго притворяться не мог. В конце концов скульптор вынужден был смириться и признать, что любит бездушный мрамор и все надежды на взаимность тщетны.

Уникальная страсть недолго оставалась тайной для богини пламенной любви. С таким Венере еще не доводилось сталкиваться. Необычный влюбленный заинтересовал ее. Она решила помочь молодому человеку, который был поглощен совершенно особенной, невиданной ею доселе любовью.

Празднества в честь Венеры справляли на Кипре особенно пышно, ведь именно этот остров принял ее, когда она вышла из пены морской. Без счета приносили в жертву богине белоснежных телок с позолоченными рогами; по всему острову распространялся божественный аромат благовоний, возжигаемых на алтарях; ее храмы были переполнены; каждый несчастный влюбленный устремлялся туда с подношением, умоляя Венеру помочь смягчить неуступчивое сердце своей желанной. В их числе, разумеется, был и Пигмалион. Он дерзнул просить богиню лишь о том, чтобы найти девушку, похожую на созданную им статую, но Венера знала, о чем мастер грезит на самом деле, и в знак благоволения к его мольбам трижды высоко взметнула пламя на алтаре, перед которым стоял Пигмалион.

Обнадеженный добрым знамением, он поспешил домой, к своей возлюбленной, к своему творению, в которое вложил всю душу. Пленительно прекрасная, она все так же недвижно стояла на пьедестале. Скульптор погладил ее — и отпрянул. Неужели и вправду холодный мрамор теплеет под ладонью? Или показалось? Он приник к ее губам — и почувствовал, как они подаются под его долгим неотрывным поцелуем. Он ласкал ее руки, плечи, и те теряли твердость, словно согретый солнцем воск. Он сжал ее запястье — в нем бился пульс. «Венера!» — догадался скульптор. Это она сотворила чудо. Невыразимо благодарный и счастливый, Пигмалион обнял возлюбленную, и та, зардевшись, улыбнулась ему в ответ.

Их свадьбу почтила присутствием сама богиня, но что было дальше, нам знать не дано. Известно лишь, что Пигмалион назвал супругу Галатеей, а их сын, Пафос, дал свое имя любимому городу Венеры.

ФИЛEМОН И БАВКИДА

Эту легенду рассказывает только Овидий. В ней особенно отчетливо проявляется его любовь к подробностям и мастерское умение с их помощью придавать реалистичность сказочным событиям. У богов сохранены римские имена.

В холмистой Фригии росли когда-то два дерева, о которых крестьяне со всей округи и из дальных селений отзывались как о чуде из чудес, — и немудрено, ведь одно было дубом, а другое липой, но стволы их имели общее основание. История появления этой диковины свидетельствует о безграничном всесилии богов и вознаграждении, которое могут получить от них люди скромные и благочестивые.

Временами, когда Юпитеру приедались нектар и амброзия, наскучивало слушать Аполлонову лиру и любоваться танцующими грациями, он спускался с Олимпа на землю и, прикинувшись смертным, отправлялся на поиски приключений. Его любимым спутником в этих вылазках был Меркурий, большой балагур и затейник, самый хитроумный и находчивый из богов. На сей раз Юпитер решил наведаться к фригийцам — испытать их в гостеприимстве. И отнюдь не из праздного любопытства. Доброе отношение к гостям очень волновало его как покровителя путешественников и вообще всех, кому нужны приют и защита в чужом краю.

Итак, оба бога под видом бедных странников двинулись в дорогу. Они бродили по Фригии, стучась то в убогие лачуги, то в богатые дома с просьбой о хлебе и ночлеге. Но никто не хотел пускать их, везде гнали прочь и запирали двери на засов. Сотни жилищ обошли они, повсюду встречая тот же неласковый прием. В конце концов Юпитер с Меркурием оказались возле маленькой хижины под тростниковой крышей — скромнее и беднее постройки им еще не встречалось. Однако на их стук дверь широко распахнулась и чей-то приветливый голос пригласил гостей войти. Богам пришлось пригнуться, чтобы не удариться головой о низкую притолоку, но, переступив порог, они очутились в чистой, уютной комнате, а хозяева — добродушные старик со старушкой — радостно захлопотали, стараясь окружить незнакомцев заботой.

Старик передвинул поближе к очагу лавку, которую старушка тотчас застелила мягким покрывалом, — чтобы странники расположились поудобнее и вытянули усталые ноги. Только тогда хозяева принялись рассказывать о себе: звать их Филемон и Бавкида, в этой хижине живут они с тех самых пор, как поженились, тут и состарились, но никогда не тужили. «Легкою стала бедность смиренная им, и сносили ее безмятежно». За разговором старушка трудилась не покладая рук: разгребла золу в остывшем очаге и стала усердно раздувать угли, пока не ожил и не заплясал веселый огонь. Над ним Бавкида повесила котелок, вода в котором закипела ровно к той минуте, когда Филемон принес с огорода тугой кочанчик капусты. К капусте в котелок был добавлен ломтик от свиной спинки, что коптилась подвешенной к балке. Пока готовилось кушанье, Бавкида дрожащими старческими руками установила колченогий стол, а чтобы он не шатался, подложила под короткую ножку черепок от сломанной посудины. На столешнице хозяйка поместила незатейливую снедь — оливки, редис, несколько испеченных в золе яиц. Меж тем и капустная похлебка подоспела. Старик, подвинув к столу два обветшалых ложа, пригласил гостей возлечь и приступить к ужину.

Чаши он поднес им деревянные, из бука, а кратером для вина служила простая глиняная плошка, содержимое которой больше походило на уксус, изрядно разбавленный водой. Но Филемон искренне радовался, что удается потчевать гостей по всем правилам — ни разу не упустил он момент, когда требовалось вновь наполнить опустевшие чаши. Довольные и гордые тем, что не ударили в грязь лицом перед гостями, старики не сразу заметили одну странность: вино в кратере не убывало. Чашу за чашей зачерпывают из него, а он по-прежнему до краев полон. «Диву дивятся они, устрашились и, руки подъемля, стали молитву творить Филемон оробелый с Бавкидой. Молят простить их за стол, за убогое пира убранство». Старик собрался зарезать единственного в их небогатом хозяйстве гуся, сокрушаясь, что не сообразил предложить его сиятельным гостям сразу. Но поймать резвую птицу Филемону с Бавкидой оказалось непросто — они гонялись за гусаком, весьма позабавив Юпитера и Меркурия этой охотой, пока не выбились из сил.

Когда же, окончательно утомившись и едва дыша, старички все-таки бросили свое напрасное занятие, боги поняли, что пора явить свое лицо и достойным образом отблагодарить радушных хозяев. «Боги мы оба. Пускай упадет на безбожных соседей кара, — сказали они, — но даруется, в бедствии этом, быть невредимыми вам; свое лишь покиньте жилище. Следом за нами теперь отправляйтесь». Они отвели Филемона с Бавкидой на холм и велели оглянуться по сторонам — к изумлению стариков, вся долина была затоплена водой, вокруг них расстилалось огромное озеро. И хотя соседи не особенно жаловали неимущую чету, старики не смогли удержаться от слез, скорбя о наказанных за негостеприимство. Однако их слезы осушило новое чудо: крошечная убогая хижина, в которой скоротали они свой век, превратилась в беломраморный храм с колоннами и золоченой крышей.

«Праведный, молви, старик, и достойная мужа супруга, молви, чего вы желали б?» — спросил Юпитер. Наскоро пошептавшись с Бавкидой, Филемон ответил: «Вашими быть мы жрецами хотим, при святилищах ваших службу нести, и, поскольку ведем мы в согласии годы, час пусть один унесет нас обоих, чтоб мне не увидеть, как сожигают жену, и не быть похороненным ею».

Как и оказанный прием, просьба пришлась богам по душе. Все было исполнено в точности: старики еще много лет служили в этом прекрасном храме (случалось ли им взгрустнуть о своей уютной маленькой комнатке с веселым огнем в очаге, история умалчивает). И вот, достигнув в этом мраморно-золотом великолепии самых преклонных лет, завели они однажды разговор о былых днях — полных тягот, но все же счастливых. Так, обмениваясь воспоминаниями, начали оба покрываться листвой, а потом и корой, но последнее «прощай!» успели сказать друг другу. И едва сорвались эти слова с их губ, превратились Филемон и Бавкида в деревья, однако остались неразлучны. Это и есть те самые дуб и липа, растущие от одного комля.

Из самых дальних краев приезжали люди подивиться на это чудо, и всегда ветви дуба и липы увешаны были свежими цветочными венками в знак почтения к верной, благочестивой супружеской чете.

ЭНДИМИОН

Я пересказываю версию мифа, представленную поэтом III в. до н.э. Феокритом. Он излагает эту легенду в истинно греческой манере — просто и сдержанно.

История этого юноши, чье имя люди помнят до сих пор, очень коротка. Одни поэты называют его царем, другие — охотником, но большинство утверждает, что он был пастухом. Не вызывает разногласий лишь его несравненная красота, из-за которой он и удостоился своей необычной судьбы.

Эндимиону завидую я, уснувшему крепко…

<…> Эндимион кто такой? Не пастух ли? А вот и Селена

В пасшего стадо влюбилась. Олимп для него покидая,

В лес приходила на Латмий и с юношей сон разделяла.

Проснуться и увидеть склонившийся над ним сияющий серебристый силуэт богини Эндимиону так и не довелось. Во всех вариантах мифа он засыпает вечным сном, обретая бессмертие, которое ему самому не суждено никогда осознать и изведать наяву. Невыразимо прекрасный, лежит он на холме, недвижный и бесчувственный, словно пребывающий в оковах смерти, однако в действительности живой и теплый. Из ночи в ночь наведывается к нему Луна и покрывает поцелуями. Якобы она, как многие считают, и погрузила его в этот непробудный волшебный сон, чтобы всегда находить своего возлюбленного на том же месте и ласкать сколько пожелается. Но также поговаривают, что любовь эта обернулась для богини мучительным бременем, заставляющим ее страдать.

ДАФНА

Эту легенду рассказывает только Овидий. Лишь римский поэт мог так изобразить свою героиню: ни один грек не додумался бы одеть лесную нимфу в элегантное платье до пят и соорудить ей замысловатую прическу.

Дафна принадлежала к числу тех независимых, противящихся любви и замужеству юных охотниц, которые так часто встречаются в мифах. Говорят, она была первой возлюбленной Аполлона, но сбежала от него. И неудивительно. То одной, то другой несчастной избраннице богов приходилось тайно убивать свое дитя, плод греховной страсти, или самой становиться жертвой убийства. Изгнание в этом случае было меньшим из зол, но многим эта участь казалась хуже смерти. Недаром зарекались от подобных союзов благоразумные океаниды, явившиеся к Прометею, прикованному к кавказской скале.

О, никогда, никогда

Пусть не увидят Мойры на ложе меня

Зевсовой страсти

Или женой другого сына небес. <…>

Нисколько мне не страшно с равным в брак вступить,

Но не взглянул бы на меня

С неумолимой страстью бог высокий!

Безнадежна тут надежда, безвыходен выход.

Я не знаю, как жить тогда…

Дафна полностью согласилась бы с ними. Впрочем, и связь со смертным претила ей не меньше. Ее отец, речной бог Пеней, был не на шутку обеспокоен, поскольку Дафна отвергала всех красивых, достойных юношей, добивавшихся ее руки. «Ты внуков мне, дочь, задолжала!» — корил ее расстроенный Пеней. Но она только ласково обнимала дорогого отца и упрашивала позволить ей навсегда остаться девственницей, подобно Диане. Пеней уступал, и Дафна, окрыленная, уносилась в глухую чащу, упиваясь свободой.

Но однажды ее увидел Аполлон, и покою прелестной девы наступил конец. Дафна охотилась в лесу. Ее короткая туника едва доходила до колен, руки были обнажены, волосы растрепаны. И все-таки она была сказочно прекрасна. «Что же будет, если ее нарядить и причесать как подобает?» — восхищенно подумал Аполлон. При этой мысли огонь, полыхавший в его груди и сжигавший сердце, вспыхнул еще сильнее, и сраженный любовью бог пустился в погоню. Дафна устремилась прочь — а бегать она умела. Даже быстроногому стреловержцу пришлось постараться, чтобы ее догнать, — но ему, разумеется, это удалось. На бегу он громогласно увещевал, успокаивал и урезонивал Дафну:

Нимфа, молю, Пенеида, постой, не враг за тобою!

<…>…меня любовь побуждает к погоне.

<…> Все ж, полюбилась кому, спроси; я не житель нагорный,

Я не пастух, я коров и овец не пасу, огрубелый.

Нет, ты не знаешь сама, горделивая, нет, ты не знаешь,

Прочь от кого ты бежишь… Мне Дельфийский

Край, Тенед, и Клар, и дворец Патарейский покорны.

Сам мне Юпитер отец!

Дафна мчалась без оглядки, только еще больше напуганная. Если ее действительно преследует сам Аполлон, спасения нет, и все равно она будет бороться до последнего. Вот он уже почти настиг ее — нимфа ощущала за спиной его жаркое дыхание. И тут впереди в просвете между деревьями мелькнула отцовская река. «Родитель, помоги!» — взмолилась Дафна. Тотчас почувствовала беглянка, что застывает на месте, ноги ее словно врастали в землю, по которой еще мгновение назад она летела быстрее ветра. Тело нимфы покрывалось корой, ввысь тянулись ветки, обрастая листвой. Дафна превращалась в дерево — лавр.

Аполлон наблюдал эту метаморфозу с ужасом и отчаянием. «Если моею супругою стать ты не можешь, деревом станешь моим!» — сокрушался он. Бог-кифаред, покровитель музыкантов и поэтов, поклялся отныне увенчивать победителей посвященных ему состязаний лаврами, чтобы Дафна тоже была причастна ко всем его триумфам. Впредь везде, где являют свое искусство певцы и сказители, Аполлон и его священное дерево, вечнозеленый лавр, будут связаны неразрывно.

Прекрасное дерево с блестящими листьями, казалось, кивнуло своей пышной кроной в знак благосклонного согласия.

АЛФEЙ И АРEТУЗА

Полная версия этой легенды представлена только у Овидия, однако ничего особо примечательного он в сюжет не добавляет. Свой пересказ мифа я завершаю стихотворными строками александрийского поэта II в. до н.э. Мосха.

На маленьком острове Ортигия, который принадлежал Сиракузам, крупнейшему городу Сицилии, есть священный родник под названием Аретуза. Но когда-то Аретуза была не родником и даже не водной нимфой, а прелестной молодой охотницей из свиты Артемиды. Как и ее госпожа, она отвергала любые связи с мужчинами, предпочитая охоту и вольную жизнь в лесах.

Однажды утомленная жаркой погоней Аретуза оказалась у прозрачной, как хрусталь, речки под тенистым пологом серебряных ив. Лучшего места для купания и представить было невозможно. Раздевшись, Аретуза погрузилась в блаженную прохладу. Она неторопливо плавала туда и обратно, наслаждаясь безмятежным покоем, — и вдруг на дне что-то заколыхалось. Аретуза в испуге выскочила на берег. «Зачем ты спешишь, прекрасная дева?» — раздалось у нее за спиной. Не оглядываясь, она опрометью кинулась в лес и помчалась прочь, подстегиваемая страхом. Неизвестный преследователь не отставал, уступая ей разве что в прыти, но не в выносливости и упорстве. Он просил беглянку остановиться, объяснял, что он Алфей, бог этой речки, и только любовь заставляет его гнаться за Аретузой. Но она не хотела его знать и испытывала одно-единственное желание — спастись. Так бежали они долго, хотя с самого начала было очевидно: Аретуза устанет раньше. Полностью выбившись из сил, она в отчаянии воззвала к своей богине — и не напрасно. Артемида обратила Аретузу в источник и расколола землю, создав ход, протянувшийся под морским дном от Греции до Сицилии. Устремившись в эту брешь, Аретуза вырвалась на поверхность в Ортигии. С тех пор участок, где бьет ее источник, считается священным местом Артемиды.

Но, как гласит предание, даже там не удалось Аретузе избавиться от Алфея. Превратившись снова в реку, бог пустился следом за ней по тому же подземному ходу и соединил свои воды с ее родником. Говорят, что со дна этого бурлящего источника нередко всплывают цветы из Греции, а если в реку Алфей на юге Греции бросить небольшой деревянный сосуд, он появится в роднике Аретузы на островке Ортигия близ Сицилии.

…Алфей течение к морю направил,

Путь проложил к Аретусе: воды, что питает маслины,

В дар он ей нес, и красивой листвы, и цветов, и священной

Почвы. И в волны глубоко нырнув, он снизу под морем

Быстро пронесся, и воду свою не смешал он с морскою.

Мальчик, что в хитростях мастер и шуток зловредных зачинщик,

Чарами Эрос своими нырять даже реку заставил.