Эпилог

Самая слепая дегустация

Оставалось еще одно, последнее испытание слепой дегустацией, которое мне нужно было пройти. Это была самая слепая из всех дегустаций, что можно себе представить. Я должна была закрыть глаза, заткнуть уши и засунуть голову в пластиковую раму, чтобы не сдвинуться ни на сантиметр. Затем я должна была забраться в узкое темное устройство размером с гроб. Из всех чувств у меня должно было остаться только одно – вкус, т. е. понюхать вино я не могла. Все, что я могла, – зажать зубами тонкую пластиковую трубочку и дожидаться, пока по ней в мой рот потечет белое вино, красное вино или вода.

В течение примерно двадцати минут я лежала на спине, а в ногах у меня стоял человек, запускал по трубочке жидкость и кричал мне команды.

– Прополоскай! – слышала я приглушенный голос и чувствовала на языке что-то мокрое.

– Проглоти!

– Прополоскай!

– Проглоти!

При всей своей странности описанная обстановка может показаться знакомой: она была позаимствована из двух новаторских экспериментов, упоминавшихся в четвертой главе, с использованием фМРТ для изучения природы энологического мастерства. Первое, описанное в 2005 году, было проведено командой итальянских ученых; второе, смоделированное по примеру первого, проводили французы в 2014 году. В обоих экспериментах сомелье и обычные люди пили, полоскали во рту и глотали вино, находясь внутри томографов, чтобы ученые могли следить за тем, какие участки их мозга стимулировались испытываемыми вкусовыми ощущениями. Участникам не нужно было определять, что они пьют: аргентинский мальбек или калифорнийское мерло. Но, чтобы заставить участников сосредоточиться на вкусовых ощущениях, авторы эксперимента задавали им три вопроса:

1. Насколько вам нравится вино?

2. Какое это вино: белое или красное?

3. Как вы думаете, пробовали ли вы то же самое вино более одного раза?

Две группы исследователей независимо друг от друга обнаружили, что, когда эксперты дегустируют и анализируют вино, участки их мозга загораются по четкой схеме, совершенно не похожей на карту активности мозга обычных любителей.

К моменту этого последнего испытания я уже почти год интенсивно изучала вино и всевозможные вкусы. Я продемонстрировала, что способна выполнять функции сомелье, в обеденном зале ресторана, на экзамене в Совете мастеров сомелье, на слепых дегустациях. Мое умение оценивать и распознавать вина вслепую оценивалось как хорошее и даже отличное, как сказал мой бывший инструктор по слепой дегустации президент Американской ассоциации сомелье Эндрю Бэлл, пораженный скоростью моего прогресса. Если бы мне дали бокал вина из любого классического сорта винограда, я бы точно могла определить, что именно пью.

Однако я обнаружила, что энологическое мастерство – довольно скользкая тема. Я видела, как конкретные ожидания искажают наше восприятие, и неоднократно являлась свидетелем того, что главную роль в настройке наших чувств играет мозг. Хотя поначалу я задумывалась о существовании суперчувствительных носов и языков, сомневаться больше не приходилось: самые знающие сомелье вовсе не обладают особыми физическими данными, т. е. у них не в десять раз больше вкусовых сосочков, чем у обычных людей, и нет тысяч дополнительных генов обонятельных рецепторов. Их уникальные способности объясняются особенностями обработки сенсорной информации. Они более интенсивно воспринимают и анализируют все вкусы и ароматы, и этот фильтр все меняет.

В моих поисках энологического мастерства оставался последний рубеж – мозг. Ученые установили, чем мозг профессионального энофила отличается от мозга обычного человека. Пришло время выяснить, к какой из этих двух категорий относился мой.

* * *

Получить изображения своего мозга не так просто, как кажется, и я с удивлением узнала, что без разрешения не могу заглянуть даже в собственную голову. В результате плотного общения с учеными от Стокгольма до Чикаго я, наконец, смогла попасть внутрь аппарата фМРТ в рамках одного уже начатого исследования в области вкусовых ощущений. Руководил им профессор Ён-Ан Чонг из госпиталя святой Марии в южно-корейском – да-да! – городе Инчхоне. Сын-Чхик Ю, старший преподаватель радиологии в Гарвардской медицинской школе, часто сотрудничавший с командой госпиталя святой Марии, тщательно просмотрел протоколы предыдущих исследований с участием сомелье, и Ён-Ан согласился максимально воспроизвести их формат, чтобы помочь мне в этой финальной слепой дегустации. Я полетела в Южную Корею на встречу с жизнерадостным и неутомимо любознательным Сын-Чхиком, чьи исследования варьировались от моделирования кожи на трехмерном принтере до подключения крысиного мозга к человеческому, чтобы проверить возможность управления животным посредством мыслей. Сын-Чхик рассказал, что загорелся страстью к биомедицине еще в детстве, когда увидел искусственное сердце на обложке Time. «Эта картинка возбудила какие-то центры в моей лимбической системе», – сказал он (как я позже узнала, лимбическая система – это часть мозга, отвечающая за наши эмоции и мотивацию). Приглашая меня на ланч, он предложил: «Давайте скормим своему мозгу немного глюкозы». Так что для меня он был идеальным помощником.

Сын-Чхик провел меня через парковку госпиталя святой Марии, где между автомобилями сновали пациенты – прямо в пижамах и с капельницами. Мы спустились в помещение, расположенное на цокольном этаже. Там меня уложили на узкую пластмассовую скамью, заезжавшую внутрь аппарата фМРТ. Наверное, я заметно нервничала, потому что Сын-Чхик заверил меня, что не стоит бояться низкого гудения магнитов, и рассказал, что парочка его знакомых аспирантов использовала этот звук в своих музыкальных композициях.

Я действительно нервничала, но не из-за хищного гула и постукиваний томографа. Меня беспокоила прежде всего собственная нервозность. Группа мужчин в белых халатах собиралась заглянуть в мою голову, и мне было не по себе от того, что перед ними во всей красе предстанет мое беспокойство, которое и в хорошие-то дни зашкаливает. Но больше всего меня пугало то, что после года интенсивного, изматывающего и самозабвенного обучения мозг сейчас подведет меня и покажет себя дилетантом и бездарным тупицей.

Я закрыла глаза и, сжав зубами резиновую трубку, попыталась очистить сознание от мыслей. Сын-Чхик и его коллеги сканировали меня, пока я «катала» во рту и глотала разные образцы вина, затем просканировали мозг контрольного пациента – обыкновенной любительницы вина моего пола и примерно такого же возраста, – пока она точно так же «жевала» во рту и проглатывала вино. Как и участники прошлых экспериментов, мы обе отвечали на несколько вопросов по каждому образцу вина. Ученые из госпиталя святой Марии пообещали обработать данные и сравнить активность моего мозга с активностью мозга контрольного пациента.

Через несколько недель Сын-Чхик сообщил, что результаты готовы, и я примчалась в его бостонский офис. Когда я приехала, он усадил меня на соседний стул и принялся нажимать кнопки на клавиатуре, отыскивая мои файлы. На экране возникло ужасающее изображение моей собственной безволосой, отделенной от туловища головы, вращающейся на сером фоне – дармовой кошмарик от великодушного томографа. «Что бы они там ни обнаружили, могло быть и хуже: твоя голова хотя бы по-прежнему на месте», – подумала я.

Сын-Чхик вывел на экран сетку черно-белых снимков мозга – более девяноста разных изображений. На многих снимках были заметны оранжевые, желтые и красные пятна, и Сын-Чхик поспешил объяснить, на что я смотрю. Как и авторы прошлых исследований, они с коллегами сравнили интенсивность работы различных участков мозга у меня и у контрольного пациента, и те вкрапления цвета, которые я видела на экране, указывали на зоны моего мозга с наибольшей степенью активности. Сын-Чхик выделил небольшое красное пятно: оно означало, что мой язык двигался энергичнее, чем у контрольной девушки. Мне стало неловко от того, что посторонние люди узнали обо мне столь интимные подробности – все равно что увидели меня голой.

Первое исследование с использованием фМРТ, проведенное в 2005 году, показало, что при дегустации вина три ключевых участка мозга сомелье демонстрируют большую активность, чем у непрофессионалов. Два из этих участков – орбитофронтальная кора левого полушария и левая островковая доля – как полагают, участвуют в обработке запахов, вкусов и другой сенсорной информации, после чего превращают ее в мысленный образ аромата. Обе области также задействованы в выполнении сложных задач, таких как принятие решений и дедуктивный анализ, а также определение степени ценности и приятности вкусового ощущения. В последнем случае особенно примечательна роль островковой доли. По мнению ученых, данная часть мозга, долгое время не изучавшаяся, относится к тем факторам, которые позволяют нам отличаться от животных. Она придает эмоциональную и культурную значимость сенсорному опыту: неприятный запах вызывает отвращение, ласка пробуждает влечение к сексуальному партнеру, красивая нота заставляет восхищаться голосом певца, а при виде человека, режущего себе палец ножом, просыпается чувство жалости и сострадания. Повреждение данного участка мозга может помешать нам прочитать эмоции, заложенные в джазовой импровизации и в протяжном плаче скрипки. В этом месте тело соединяется с разумом и сенсорное ощущение превращается в осознанную мысль. Другими словами, островная доля играет решающую роль в осмысливании окружающего мира.

Итак, что же показало исследование? Сын-Чхик нажал еще несколько кнопок. Орбитофронтальная кора левого полушария и левая островковая доля светились ярко-оранжевым цветом. Сын-Чхик посмотрел на меня и улыбнулся. Я ответила непонимающим взглядом. Он пояснил, что это отличная новость: как и у семерых сомелье в исходном исследовании, в этих зонах мой мозг был значительно более активен, чем мозг контрольной участницы эксперимента.

Третий участок мозга, который, по данным исследования 2005 года, более активно включается у сомелье, – дорсолатеральная префронтальная зона. Эта любопытная область нашего головного мозга, продолжающая развиваться в зрелом возрасте, помимо прочего, участвует в таких видах мыслительной деятельности, как абстрактные рассуждения, память, планирование, внимание, интеграция сигналов, поступающих от множественных сенсорных рецепторов. После того как во время дегустации вина у сомелье была обнаружена значительно более высокая, чем у любителей, активность дорсолатеральной префронтальной зоны, ученые пришли к удивительному выводу: «Если основной массе энофилов-непрофессионалов свойственно более эмоциональное восприятие вина, то сомелье демонстрируют аналитический подход к этому напитку». Тренировки и обучение не только позволяют сомелье развивать большую чувствительность к запахам и вкусам, но и заставляют их анализировать эти стимулы, а не просто реагировать на них эмоционально. Мы посмотрели на экран. Дорсолатеральная префронтальная зона моего мозга тоже имела ярко-оранжевый цвет.

Окончательный диагноз? Я разговаривала как винный эксперт, ходила как винный эксперт и, как подтвердила фМРТ, воспринимала мир как винный эксперт. Многочасовые тренировки и учеба в конечном итоге изменили мой мозг.

Как правило, ученым хорошо удается сообщать результаты своих исследований с невозмутимым выражением лица. Но Сын-Чхик находился на грани экстаза.

– Вообще-то это очень круто! – сказал он и, не выдержав, расплылся в улыбке. – Так что ты вполне можешь оказаться настоящей Избранной, – пошутил он и смущенно добавил: – Наверное, я слишком часто смотрел «Матрицу».

Но Сын-Чхик еще не закончил. Мы вернулись к его компьютеру, и он быстро показал мне скопление оранжевых и желтых пятнышек в центре моего мозга – в таламической области и полосатом теле. В предыдущих исследованиях названные участки мозга не проявляли повышенной активности, но в моем мозге они активировались в большей степени, чем в мозге контрольного участника эксперимента, и Сын-Чхик решил, что это слишком важный факт, чтобы оставлять его без внимания. Его, как ученого, не могло не заинтриговать, что глубинные структуры моего мозга тоже включились в процесс слепой дегустации. Этот ряд точек в сочетании с активностью в трех вышеназванных участках предполагал, что задействована корково-стриально-таламическая петля – путь нервных импульсов в головном мозге, задействованный в функциональной регуляции движений и мотивационных аспектов поведения. Что это значит? Сын-Чхик начал перечислять. Решение сложных задач.

– Понять, что ты чувствуешь в вине, и вычислить пино-нуар – это ведь сложная задача. Ты так не считаешь? – спросил он.

Выбор реакции: «Ага, мне нравится». Определение ошибки: «Ах да!» Определение новизны. Извлечение из памяти далеких воспоминаний. Обработка новых воспоминаний. Учитывая то, что этот участок мозга контролирует столько сложных мыслительных функций, Сын-Чхик, заметив его активацию во время моей слепой дегустации, произнес:

– Теперь все складывается.

И еще один момент. Сын-Чхик не просил определять, какое вино подавалось мне во время сканирования. Но мой мозг, натренированный на слепую дегустацию, включился автоматически. Выбравшись из томографа, я высказала свои предположения: кажется, я пила шардоне из Бургундии, вероятно 2013 года, и калифорнийское пино-нуар того же года. Сын-Чхик показал мне бутылки. Точное попадание!

* * *

Мое путешествие началось с неуемного желания узнать, каждый ли может развить восприимчивость своих органов чувств, чтобы ярче и полнее ощущать окружающий мир. Мои MPT-снимки из Сеула и данные предыдущих исследований указывают на то, что обучение действительно нас меняет, причем быстрее и сильнее, чем мы думаем. Между тем данные результаты показывают не только сам факт нашей способности развивать чувствительность рецепторов, но и – главное – важность этой трансформации.

Под воздействием одних и тех же вкусов и запахов мозг новичка остается относительно безучастным, тогда как мы, тренированные дегустаторы, используем для обработки данной сенсорной информации более критические, аналитические участки своего мозга, функции высшего порядка, демонстрируя то, что ученые называют «более высоким уровнем когнитивной обработки, обусловленным компетентностью». Проще говоря, мы воспринимаем аромат более вдумчиво. Условия проведения эксперимента, основанные исключительно на вкусовых ощущениях, без брендов, этикеток и ценников, гарантируют, что это не эффект самовнушения, вызванный каким-нибудь неприлично дорогим Шато Шеваль-Блан или редким бокалом Шато Мусар. Результаты говорят о том, что обязательное условие для более полного и глубокого восприятия вина – развитие остроты чувств. Ощущения больше не проскакивают незамеченными и незафиксированными. Мы их ловим, изучаем и анализируем. Они вызывают любопытство, желание покритиковать, ассоциации, симпатию и чувства отторжения, восхищения, грусти или удивления. Ощущения обучают и вдохновляют. Они становятся воспоминаниями и попадают в ячейку библиотеки опыта, составляющей нашу картину мира. Оказывается, что вкус и обоняние – это не просто примитивные, животные чувства. Процесс их развития задействует ту самую часть нашего мозга, которая отвечает за осознанность реакций, за осмысление жизни и нашу человечность.

На изображениях в компьютере Сын-Чхика я своими глазами увидела перемены, которые раньше могла лишь интуитивно чувствовать. Самые очевидные метаморфозы коснулись процесса приема пищи. Вино превратилось из приложения – некоего съедобного аксессуара, дополняющего и иногда украшающего трапезу, – в ее ключевой компонент. Вионье могло запустить цепочку ассоциаций от людей и мест до философских концепций и исторических событий. Вино могло превратиться, по словам Пола, в «сумасшедший трип». Оно могло привести к древесной щепе, жидким танинам и прочим усилителям и улучшителям вкуса, которые я видела в Сакраменто. А могло волшебным образом перенести меня к величественным замкам Бордо через детские воспоминания о школьных турпоходах. Но это всегда было путешествие. Сама того не осознавая, я начала рассуждать о винах, словно о полотнах, которые стоит увидеть, или о книгах, которые стоит прочитать, поскольку, как обещал Морган, такой опыт мог изменить все мое представление о мире. Конечно, в отличие от Моргана, я бы никогда не сказала гостю, наливая ему вино, что оно «изменит его человеческую сущность». Но такая мысль определенно приходила мне в голову.

Я стала иначе вести себя за столом, что иногда замечали окружающие. Не знаю, что сказала бы Эмили Пост по поводу обнюхивания каждого кусочка еды перед тем, как отправить его в рот, но я это делала, поскольку таким образом могла получать чуть больше удовольствия от еды. Кроме того, это помогало мне разложить блюдо на ингредиенты, чтобы воспроизвести его у себя на кухне. Я стала одной из тех, кто, набрав в рот немного вина, не глотает его, как любой нормальный человек, а жует и вдыхает его, издавая горлом почти неприличные булькающие звуки. В некоторых ситуациях мои знания даже бывали полезны. Однажды во время ужина с приятелем он уставился на меня как на умалишенную, когда я сообщила, что из двух одинаковых бутылок вино категории крианца, скорее всего, будет грубее, чем вино категории резерва.

– Откуда ты знаешь? – удивился он.

– Оттуда, – объяснила я, – что я потратила примерно пятьсот часов своей жизни на запоминание флэш-карточек.

Чаще всего разницу могла заметить только я. Откусив кусочек, я вдруг понимала, что жирное мясо действительно хорошо сочетается с кислым вином. Я стала понимать, какую роль в формировании нашего восприятия пищи играют названия, цвета и цены. Это заставило меня критически переосмыслить свою любовь к определенным деликатесам вроде элитных шоколадных трюфелей и позволило возобновить романтические отношения с гастрономическими париями вроде американского сыра. Да, я знаю, в нем полно химикатов, и от сыра там только название, но его солоноватый вкус идеально сочетается с яйцами, и он влажен ровно настолько, насколько того требует булочка.

Начав по-новому ценить привычные продукты, я не перестала получать удовольствие от дорогих блюд и вин (кстати, если вы собираетесь откупорить парочку жемчужин своей винной коллекции, можете связаться со мной по адресу ). Можно признавать, что пить содержимое ценной бутылки – само по себе наслаждение, и при этом оставаться разборчивым и вдумчивым дегустатором. Вероятно, иной человек не испытал бы особого волнения, откупоривая бутылку Шато Монроз 1893 года, созданную до появления самолетов, движения суфражисток, двух мировых войн и телевидения. А я испытала. Я трепетала от чувства, что с каждым глотком обретаю связь с прошлым, физически впитываю в себя историю так, как никогда раньше, и на почти незаконных правах принимаю приглашение уничтожить частичку фамильных ценностей. Ни одно вино 2015 года, каким бы хорошим они ни было, не смогло бы подарить мне таких же эмоций. Я способна была понимать, что очарование редкого вина состоит не только в его аромате, но и в его репутации, истории, возрасте, редкости и цене. Но это не значит, что бутылки прославленных брендов всегда нравились мне больше других. На них всегда возлагалось дополнительное бремя обязательства соответствовать ожиданиям (или своей стоимости). Больше всего мне нравились вина с историей – независимо от их родословной. Я стала лучше чувствовать вино, поэтому теперь находить вина, достойные моего восхищения, стало гораздо проще.

Я бы сказала, что стала более вдумчивым и разборчивым потребителем вина, а вот мои друзья выразились бы иначе. Думаю, они остановились бы на «винном снобе». Когда мы приходили в ресторан, я принималась долго беседовать с сомелье. Я стала больше тратить на алкоголь – у меня появилась дорогостоящая слабость к старому шампанскому – и всяческими уловками заманивала друзей в винные магазины, где можно было найти необычную бутылочку. Когда мы приглашали гостей к себе на ужин, они испытывали настоящие приступы паники, выбирая вино в подарок. Некоторые в знак протеста заявлялись с упаковками пива.

– Неважно, я все пью, – убеждала их я, вспоминая свои мучения возле полки с сырами перед походом в гости к Моргану и Дейне.

Я действительно пила все, по меньшей мере пробовала. Но иногда не более того. Правило качества, позаимствованное у Пола, – «после первого глотка хочется сделать второй», – никогда меня не подводило.

Пока я готовилась к экзамену на сертификат сомелье и даже после того, как устроилась на работу в Terroir, родственники и друзья постоянно подшучивали надо мной: мол, наверное, трудно целый день пить вино; а не бросить ли и нам работу, чтобы «провести исследование» по спиртным напиткам и т. п. Позже те же люди ловили меня по углам и чуть ли не шепотом, глядя в глаза, признавались, что совершенно ничего не знают о вине, и спрашивали, с чего нужно начинать, если ты хочешь, чтобы твой мозг работал как у профессионального сомелье?

Я давала им те же советы, которыми пользовалась сама. Начните запоминать всевозможные ароматы. Нюхайте все, что можно, и называйте запахи словами. Исследуйте холодильник, кладовку, домашнюю аптечку и полку со специями, затем устройте себе тест по ароматам перца, кардамона, меда, кетчупа, маринадов и крема для рук с лавандой. Повторите. Еще раз. Не останавливайтесь. Нюхайте цветы и лижите камни. Подобно Энн, обращая внимание на запахи, называйте их, словно вошедшего в комнату человека. Берите пример с Моргана и ищите закономерности во вкусах и запахах, чтобы, как и он, «организовывать мелкие отличительные признаки в системы». Осваивайте основы структуры вина: оценивайте кислотность по интенсивности слюноотделения, спиртуозность – по ощущению тепла во рту, танинность – по ощущению сухости, долготу – по длительности послевкусия, сладость – по густой мягкости, «тело» – по вязкости. Применяйте этот анализ к каждому попробованному вину. И не только к вину – ко всему. Действуйте по системе: целую неделю заказывайте только шардоне и как следует прочувствуйте его характер, затем точно так же поступайте с пино-нуар, совиньон-блан, каберне-фран (на сайте Wine Folly есть удобные заметки по ароматическому профилю каждого из основных сортов). Пробуя вино, остановитесь и подумайте, нравится ли оно вам, и постарайтесь объяснить почему. Как Пол Грико, старайтесь чувствовать вино таким, какое оно есть, а не таким, какое оно должно быть согласно вашим представлениям. Подобно посетителям La Paulée, время от времени позволяйте себе что-то роскошное. Разбавляйте повседневные бутылки чем-нибудь особенным, более качественным (по оценкам критиков), и проверяйте, соответствует ли действительность репутации. Подобно Энни, нарушайте правила, делайте то, что считаете нужным, и не бойтесь экспериментировать. Эту маленькую лекцию я обычно завершаю советом одного из величайших энологов и философов вкуса Эмиля Пейно: «Чтобы дегустировать эффективно, дегустатор должен иметь конкретную причину для дегустации». Пейте, если испытываете жажду, но дегустируйте всегда целенаправленно.

* * *

Возможно, я не во всем объективна, но считаю, что мои замашки винного сноба – это незначительный и вполне терпимый побочный эффект гораздо более значимой и более позитивной эволюции.

Слепая дегустация наряду с занятиями йогой на свежем воздухе и чистой математикой относится к тем вещам, которые с большой долей вероятности заставят вас идиотски себя чувствовать. Отгадывать шесть безымянных образцов вина – одинокое упражнение, в котором, кроме себя, полагаться не на кого. Ты должен доверять чувствам, которым не привык доверять, и называть вещи, которые не привык называть. После этого ты должен высказать свое мнение и быть готовым к тому, что человек десять или около того начнут тебя критиковать: как можно было почувствовать вкус новой дубовой бочки в вине, которое явно выдерживалось в чане из нержавейки. Ты рискуешь грандиозно опозориться – причем всегда публично.

И все же, против всякой логики, тренировки по слепой дегустации каким-то образом вселили в меня небывалую уверенность в себе, проникшую и в другие сферы моей жизни. Полная сосредоточенность на вкусовых ощущениях – особенно в ситуациях с такой степенью неопределенности – заставила меня в целом больше доверять своему чутью. Я испытала на себе то, о чем говорила М. Ф. К. Фишер: «Способность осознанно выбирать, какую еду вам следует есть, позволит вам выбирать другие, менее преходящие вещи смелее и искуснее».

С этой уверенностью пришла и новая степень осознания. Я ухватилась за философскую концепцию «му-син» («разум, которого нет») не потому, что сенсорные упражнения превратили меня в некий гибрид мастера боевых искусств и профессионального откупоривателя бутылок, практикующего буддизм, а потому, что не нашла более близкого аналога для описания того состояния, которое переживала.

Общение с Морганом и другими сомелье научило меня ценить состояние опустошенного сознания, когда ты избавляешься от отвлекающих мыслей и эмоций, чтобы всецело впитывать в себя происходящее вокруг в текущий момент. Я стремилась достичь такого состояния на слепых дегустациях. Научившись заглушать предубеждения, волнение и страхи при встрече с рядом бокалов, наполненных безымянным вином, я поняла, до какой степени они влияют на мое восприятие жизни в целом, и старалась отключать эти фильтры.

Когда я попробовала смотреть на мир по-другому, многое изменилось. Я начала замечать красоту в самых неожиданных местах. Даже монотонные длительные поездки из одного района Нью-Йорка в другой наполнились яркими красками. Больше никакого неопределенного запаха «города» или «улицы». Дорогу к Центральному парку мне указывала приторно-сладкая цветущая робиния, от которой воздух на близлежащих улицах пропитывался плотным медовым ароматом. А по утрам, сразу после рассвета, свежий запах росистых парковых дорожек обрушивался на меня, как холодный душ. Домашние запахи прачечных, насыщенные и проникающие в нос помимо моей воли, обволакивали меня во время воскресных прогулок по Верхнему Вест-Сайду. И тот уголок в Мидтауне, где всегда необъяснимо пахло ванилью, и полоса Вестсайдского шоссе, наполненная резким привкусом холодного металла и соленой воды, тоже обрели свое лицо. Я с нетерпением ждала тихих июльских выходных, когда Нью-Йорк, освобождаясь от части своих жителей и автомобильных выхлопов, снова наполнялся запахами городской жизни: влажные тротуары, на рассвете помытые из шланга привратниками, пахли петрикором; густые ароматы жира, маринада и специй клубились вокруг уличных торговцев фастфудом; из парикмахерских вырывался на свободу запах лака для волос; прогретый полуденным солнцем мусор на задворках кондитерских магазинов начинал источать незабываемое амбре жевательной резинки и кадаверина – для кого-то, возможно, отвратительное. Но я с наслаждением впитывала в себя эти запахи, слыша в них сердцебиение города, в котором жила.

* * *

Пока я лежала в аппарате фМРТ с головой в специальном ограничителе и закрытыми глазами, меня посетила мысль, что это и есть дегустация в самом чистом виде. Даже протоколы винных критиков и стандарты мастеров сомелье не могли сравниться с ней по «слепоте». Более нейтральные условия трудно было себе представить.

Но так же трудно было себе представить худший способ наслаждения вином. Он был совершенно стерильным и лишал вино значительной доли той информации, которую я научилась ценить. Искрящееся золото зрелого вина. Мускус лошадиной попоны в бокале Бордо. У жидкости, струившейся из шприца по пластиковой трубке в мой рот, словно отняли душу.

Эту душу вкладывают в вино люди. Огромный сканер наблюдал за тем, как мой мозг превращает смесь аминокислот и каротиноидов в историю, которая, возможно, заставила бы человека замереть и задуматься о чем-то важном или даже почувствовать себя ничтожеством по сравнению с величием мироздания, не более чем мешком с водой и органами.

Каждый человек способен найти и почувствовать душу, живущую в вине и в любом другом сенсорном опыте, – если знать, что искать. Для этого не нужен трастовый фонд или доступ к бесплатному вину. Не нужны сверхчувствительные рецепторы. Не нужно даже отказываться от кофе и вливать в себя безумное количество алкоголя по вторникам в десять часов утра. Чтобы научиться любить вино и разбудить свои рецепторы, для начала нужно просто обращать внимание. А дальше – наслаждаться вкусом.