Последняя война царской армии
Февраль 1917 года… Вся Европа изрезана траншеями и опутана колючей проволокой. Миллионы солдат сидят в окопах, а по ним методично ведут огонь десятки тысяч орудий и бомбят сотни самолетов. Их травят газами, рубят шашками, но на смену им приходят безусые юнцы, пожилые отцы семейств – и снова в дело идут газы, бомбы и снаряды. В российской армии, которая насчитывала шесть миллионов человек, в некоторых полках личный состав менялся по девять – десять раз. Всего же боевые потери России составили более десяти миллионов человек.
Между тем этих кровавых ужасов могло и не быть. Умнейшие люди России предупреждали царя, чтобы он не ввязывался в войну, они и говорили и писали, что «борьба с Германией представляет для нас огромные трудности и потребует неисчислимых жертв, противника она врасплох не застанет, а вот нас… Кроме того, мы зависим от немецкого капитала, и он выгоднее для нас, чем любой другой».
Увы, к такого рода предупреждениям царь был глух. А это привело к тому, что буквально через несколько месяцев со дня начала войны был израсходован почти весь запас снарядов, вместо винтовок в окопы присылали иконы, а вместо патронов – медали. Посетив передовую, председатель Центрального военно-промышленного комитета Александр Гучков, не скрывая ужаса, телеграфировал в Петроград: «Войска плохо кормлены, плохо одеты, завшивлены вконец, в каких-то гнилых лохмотьях вместо белья».
А ведь как все начиналось! Сохранилось довольно много воспоминаний о 1 августа 1914 года – дне, когда Германия объявила войну России. Русские – это понятно, русские были в таком патриотическом угаре, что вспоминали этот день как один из счастливейших в своей жизни. А как на это смотрели иностранцы, которые, конечно же, были куда объективнее? Мне удалось найти записки одного из высокопоставленных англичан, который волею судеб оказался в те дни в Москве. Вот что он, в частности, писал несколько лет спустя, пережив вместе с Россией все тяготы этих лет и чуть было не отдав богу душу от русской пули.
«Снова и снова я вижу эти трогательные сцены на вокзале: войска, серые от пыли и тесно размещенные в теплушках; огромная толпа народа на платформе, серьезные бородатые отцы, жены и матери, бодро улыбающиеся сквозь слезы и приносящие подарки, цветы и папиросы; толстые священники, благословляющие счастливых воинов.
Толпа бросается вперед для последнего рукопожатия, последнего поцелуя. Вот раздается пронзительный свисток паровоза, затем, после нескольких неудачных попыток, перегруженный поезд, как бы нехотя отходящий, медленно уползает со станции и исчезает в сером полусвете московской ночи.
Я ухожу преисполненный надежды, которая заглушает голос рассудка. Такой России я никогда не знал, России, вдохновленной патриотизмом, корни которого, казалось, уходили далеко в почву. Корме того, это была трезвая Россия. Продажа водки была прекращена и волнующее религиозное чувство заменило пьянство, которое в минувших войнах было характерным при отъездах русских солдат.
Среди буржуазии был тот же энтузиазм. Жены богатых купцов соперничали друг с другом в пожертвованиях на госпитали. В государственных театрах давались торжественные спектакли в пользу Красного Креста. Был как бы пир национального чувства. Каждую ночь в опере и балете оркестр императорских театров играл национальные гимны России, Англии и Франции, выслушивавшиеся стоя. В эти великие недели 1914 года русскому патриотизму было чем питаться – война началась выступлением русских войск, при опубликовании сообщений о продвижении которых Москва во все горло выражала свою радость. Был в этом порыве и еще один подтекст: каждый либерально настроенный русский был уверен, что победа на фронтах принесет с собой конституционные реформы.
Что касается отношения народа к нам, англичанам, то оно было выше всяких похвал. Стоило нам появиться в публичном месте, например, в кафе или ресторане, как на авансцену выходил дирижер и громогласно объявлял: „Сегодня вечером мы имеем среди нас представителей нашего союзника Англии“. Оркестр играл английский гимн, вся публика вставала и аплодировала.
Как это ни странно, Москва не унывала даже тогда, когда пришла весть о разгроме русских армий у Мазурских озер. Тогда, под Танненбергом, русские потеряли 250 тысяч солдат и несчетное количество пушек. Патриотизм русских людей был настолько же высок, насколько и слеп: они не поняли самого главного – Танненберг был прелюдией русской революции. Для Ленина он был вестником надежды. За него ухватилась тайная армия агитаторов на заводах и в деревнях».
Между тем война продолжалась и стала затяжной. Побед становилось все меньше, а поражений – больше. А каких это стоило денег! Только суточные расходы на войну составляли от 24 до 55 миллионов рублей. Казна таких денег не имела – и пришлось залезать в долги. К 1917 году государственный долг России составил около 50 миллиардов рублей. Куда девались эти деньги, одному Богу ведомо, но, как я уже говорил, на фронте не хватало ни снарядов, ни патронов, ни шашек, ни винтовок.
О моральном духе и говорить нечего. На одном их секретных заседаний в августе 1915 года военный министр А. А. Поливанов, не скрывая горечи, сказал:
– На театре военных действий беспросветно. Отступление не прекращается. Вся армия постепенно продвигается в глубь страны, и линия фронта меняется чуть ли не каждый час. Деморализация, сдача в плен, дезертирство принимают грандиозные размеры. По-прежнему ничего отрадного, бодрящего. Сплошная картина разгрома и растерянности. Уповаю на пространства непроходимые, на грязь непролазную и на милость угодника Николая Мирликийского, покровителя святой Руси.
И все же эта обескровленная и преданная командованием армия удерживала на своем фронте 187 вражеских дивизий, то есть половину всех сил противника. Порой она даже предпринимала наступательные операции вроде Брусиловского прорыва в Галицию или удара по Восточной Пруссии группировки Самсонова, но заканчивались они почему-то крахом и позорным отступлением. Вот что писал в своих воспоминаниях один из участников брусиловской эпопеи генерал Деникин.
«Великая трагедия русской армии – отступление из Галиции. Ни патронов, ни снарядов. Изо дня в день кровавые бои, изо дня в день тяжкие переходы, бесконечная усталость – физическая и моральная… Помню сражение под Перемышлем в середине мая 1915-го. Одиннадцать дней жестокого боя, одиннадцать дней страшного гула немецкой тяжелой артиллерии, буквально срывающей целые ряды окопов вместе с их защитниками. Лилась кровь. Ряды редели, росли могильные холмы».
В еще более странном положении находился флот. Как известно, Ставка располагалась в Могилеве, поэтому ничего удивительного в том, что везде и всюду говорили, что «флотом командуют из болот Полесья и командуют по-болотному». Например, Ставка запрещала какую бы то ни было активность Балтийскому флоту, и это несмотря на то, что всю войну в распоряжении русских моряков был германский морской шифр, благодаря чему все намерения командующего германским флотом принца Генриха были известны заранее. Немцы об этом не догадывались, а наши адмиралы не нашли ничего лучшего, как передать этот шифр англичанам.
Так что Балтийский флот был заперт в Финском заливе, матросы от безделья начали бузить, а когда их попытались отправить в окопы, они мигом сообразили, что митинги с призывами прекратить войну куда лучше немецкого штыка.
Многие считают, что эти митинги и призывы воткнуть штыки в землю появились в результате стихийного недовольства масс. Глубочайшее заблуждение! Обратимся еще раз к воспоминаниям генерала Деникина.
«Наряду с аэропланами, танками, удушливыми газами и прочими чудесами военной техники, – писал он, – в последней мировой войне появилось новое могучее средство борьбы – пропаганда. Широко поставленные технически, снабженные огромными средствами органы пропаганды вели страшную борьбу словом, печатью, фильмами и валютой, распространяя эту борьбу на территории вражеские и нейтральные, внося ее в области военную, политическую, моральную и экономическую».
Назову только одну цифру: Германия потратила на эти цели 382 миллиона марок, причем большую часть в России. На что шли эти деньги? Да на те же газеты, журналы, фильмы и, конечно же, миллионы листовок и прокламаций, которые распространялись в русских окопах с призывами к миру и прекращению войны.
Начальник германского Генерального штаба генерал Фангельгайн был по-солдатски откровенен и в одном из выступлений заявил:
– Пока Россия, Англия и Франция выступают вместе, мы не можем победить наших противников так, чтобы обеспечить себе достойный мир. Или Россия, или Франция должны быть отколоты. Прежде всего, мы должны стремиться к тому, чтобы вынудить к миру Россию.
Не дремали и немецкие дипломаты. Бывший германский посол в Петербурге Пурталес получил указание связаться с кем-нибудь из влиятельных лиц, чтобы с их помощью внести разлад между вдовствующей императрицей, царем и генералитетом. Задача: «Передать голубя с оливковой ветвью».
Первой работать на дело мира согласилась вдовствующая императрица Мария Федоровна, а вот жена его сына повела себя иначе – она сделала все возможное и невозможное, чтобы царь принял на себя верховное командование. Николай II колебался, ссылался на сложности в Думе, на слабовольных министров. Но Аликс, прекрасно понимая, что полковник, который не командовал даже батальоном, не сможет вести к победе шестимиллионную армию, настаивала на своем.
«Будь еще более самодержцем, мой горячо любимый, – писала она мужу. – Прояви свою решимость. Будь Петром Великим, Иваном Грозным, императором Павлом – сокруши их всех».
Восемь министров и несколько генералов, не побоявшись государева гнева, пытались отговорить царя от опрометчивого шага, но он внял настояниям императрицы, равно как и советам Распутина, и принял на себя верховное командование. Поговаривали, что царь пошел на это еще и потому, что в войсках с небывалой быстротой рос авторитет великого князя Николая Николаевича. Справедливости ради надо сказать, что один разумный шаг царь все же совершил: начальником штаба он назначил генерала Алексеева – и это успокоило офицерство, ведь командиры батальонов, полков и дивизий имели дело не с императором, а с начальником штаба.
Но императрица и ее окружение на этом не успокоились. Дело в том, что в Ставку изо всех сил рвался Распутин – он хотел навести там такой же порядок, как и в Петербурге. Императрица завела разговор об этом с Алексеевым, убеждая его, что Распутин «старец чудный и святой», что посещение им Ставки принесет счастье. Алексеев сухо ответил, что если Распутин появится в Ставке, то он немедленно подаст в отставку. Императрица резко оборвала разговор и ушла, не попрощавшись. Несколько позже Алексеев писал: «Этот разговор повлиял на ухудшение отношений ко мне государя. Эти отношения не носили характера ни дружбы, ни даже исключительного доверия. Вопреки установившемуся мнению, царь никого не любил, разве только сына. В этом трагизм его жизни – человека и правителя».
Еще более определенно высказался по этому вопросу Николай Николаевич: он прямо заявил, что если Распутин попытается попасть в Ставку, то он его повесит.
Тогда же в армии зазвучало слово «измена». В воспоминаниях того же Алексеева есть поразительная фраза: «При разборе бумаг императрицы нашли у нее карту с подробным обозначением войск всего фронта, которая изготовлялась только в двух экземплярах – для меня и для государя. Это произвело на меня удручающее впечатление: мало ли кто мог воспользоваться ею».
А в столице чрезвычайно популярным стал анекдот, который рассказывали как в казармах и на заводах, так и в роскошных гостиных.
Приехал будто бы с фронта на доклад к государю старый, боевой генерал. Идет по коридору Зимнего дворца и вдруг видит за портьерой плачущего царевича. Остановился. А царевич то плачет, то не плачет, то плачет, то не плачет.
«Что с тобой? – удивился генерал. – Почему ты так странно плачешь?»
«А я не знаю, когда мне плакать, – ответил мальчик. – Потому что, когда бьют русских – плачет папа, когда бьют немцев – плачет мама. Когда же все-таки плакать мне?»
Факты измены множились, столица гудела, армия роптала. Понимая, что надо что-то делать, председатель Государственной Думы Родзянко решился написать государю о той огромной опасности, которая угрожает династии и трону в связи с активным участием в управлении государством Александры Федоровны.
Увы, царь был глух и слеп… Он не раз говорил, что если в ком и уверен, то это в человеке в шинели. Его даже не насторожил тот факт, что когда осенью 1916 года он прибыл в войска и попросил выйти из строя старослужащих солдат, то есть тех, кто вместе с полком начинал войну, то выходило по два-три человека на роту, а кое-где не выходил никто.
Потери среди офицеров были просто катастрофические: в полку осталось по пять-шесть кадровых офицеров, остальные – бывшие приказчики, конторские служащие, недоучившиеся студенты, выходцы из отличившихся солдат. Иначе говоря, дворянско-офицерской касты практически уже не было, как не было и солдат, в силу многолетней выучки верных царю и отечеству. Пришедшие из тыла разночинцы и мобилизованные рабочие принесли в армию социал-демократические идеи единства пролетариев всего мира, необходимости конституции и, самое главное, разлагающие солдат лозунги «За что воюем?» и «Долой войну!»
Результат этой пропаганды был ужасающий: осенью 1916 года в войсках произошло несколько крупных восстаний, охвативших более десяти тысяч человек.
Нечто подобное было и во Франции: достаточно сказать, что военные бунты охватили 28 дивизий, что путь на Париж был фактически открыт. Но генерал Петэн перехватил инициативу, приказал расстрелять зачинщиков – и на этом французская революция закончилась.
В России обстановка была куда более благоприятной. 22 февраля царь отбыл в Ставку. А 23-го на улицы Петрограда вышло 128 тысяч забастовщиков, в основном женщин – это был Международный женский день. С криками «Долой войну!» женщины ворвались в казармы запасного пехотного полка и… через некоторое время вышли оттуда в обнимку с солдатами, которые, конечно же, отказались разгонять демонстрацию.
В Петрограде был стотысячный гарнизон, да еще три с половиной тысячи городовых, да жандармы, но… все имели строжайший приказ оружия не применять. И даже казаки, разгоняя толпу, не имели права использовать шашки или нагайки, а лишь вытеснять людей в переулки с помощью лошадей.
Все больше солдат переходило на сторону забастовщиков, все больше оказывалось у них оружия, все чаще вспыхивали перестрелки между ними и верными царю ротами. 27 февраля был разгромлен арсенал, разогнана полиция, сожжен окружной суд, выпущены из тюрем арестанты. Толпы восставших смяли остававшиеся верными трону войска. На следующий день был захвачен Зимний дворец, а потом и Петропавловская крепость. И хотя отряд полковника Кутепова, в котором было более тысячи солдат, да еще орудия и пулеметы, решил стоять насмерть, великий князь Александр Михайлович велел им убираться прочь.
Вскоре был избран Совет рабочих и солдатских депутатов, который немедленно издал Приказ № 1, сыгравший роковую роль в развале армии. А пока что взбунтовавшиеся матросы залили кровью улицы Кронштадта, затем устроили дикую резню офицеров эскадры в Гельсингфорсе. Тогда же был убит командующий Балтийским флотом адмирал Непенин. Всего за эти дни погибло 1443 человека, в том числе 60 офицеров.
Между тем Приказ № 1 начал давать первые результаты. В соответствии с этим приказом во всех частях учреждались выборные комитеты, лишавшие офицеров дисциплинарной власти и отдававшие их самих под контроль комитетов. Иначе говоря, ни один командир не имел права ни послать в атаку, ни открыть огонь по наступающему противнику, не испросив на это согласия комитета.
Конечно же, немецкие войска не преминули воспользоваться этой бестолковщиной. Знаменательно, что именно в эти дни генерал Людендорф записал в своем дневнике вошедшую в историю фразу: «Я часто мечтал об этой революции, которая должна была облегчить тяготы нашей войны. Вечная химера! Но сегодня мечта вдруг исполнилась непредвиденно».
И как же на все это реагировал российский самодержец? Первый тревожный сигнал он получил от супруги, которая еще 26 февраля телеграфировала: «Я очень встревожена положением в городе». Затем ему телеграфировал Родзянко: «Положение серьезное. Необходимо немедленно поручить лицу, пользующемуся доверием страны, составить новое правительство. Медлить нельзя. Всякое промедление смерти подобно. Молю Бога: чтобы в этот час ответственность не пала на венценосца». На следующий день Родзянко был более краток, но и более категоричен. «Положение ухудшается. Надо принять немедленные меры, ибо завтра будет уже поздно. Настал последний час, когда решается судьба родины и династии».
И что же царь? Не приняв никакого решения, обеспокоенный лишь участью семьи, 28-го утром он поехал в Царское Село. Два дня бесцельной поездки, два дня без надежной связи и информации о ежечасно изменяющихся событиях привели к тому, что дальше Вишеры его не пустили, – и царь повернул на Псков, в штаб Северного фронта, которым командовал генерал Рузский. Именно там, в штабе Северного фронта, император принял решение о создании так называемого ответственного министерства. Но 2 марта Родзянко сообщил, что это решение запоздало, что «династический вопрос поставлен ребром и умиротворить страну может только отречение государя от престола». К этой просьбе присоединились командующие фронтами и флотами.
Вечером, когда в Псков приехали Гучков и Шульгин, государь объявил:
– Я вчера и сегодня целый день обдумывал и принял решение отречься от престола. До трех часов дня я готов был пойти на отречение в пользу моего сына, но затем я понял, что расстаться со своим сыном не способен. Вы это, надеюсь, поймете? Поэтому я решил отречься в пользу моего брата.
Мало кто знает, чего стоило царю это решение, ведь он принял его после мучительного разговора с доктором Боткиным, который, нарушив врачебную тайну, заявил, что Алексей безнадежно болен и царствовать никогда не сможет.
Вот он, текст этого манифеста об отречении от престола. До недавнего времени он был тайной за семью печатями. Комментарии, как говорится, излишни, но в том, что он написан кровью сердца, нет никаких сомнений.
«В дни великой борьбы с внешним врагом, стремящимся почти три года поработить нашу родину, Господу Богу угодно было ниспослать России новое тяжкое испытание. Начавшиеся народные волнения грозят бедственно отразиться на дальнейшем ведении упорной войны. Судьба России, честь геройской нашей армии, благо народа, все будущее нашего дорогого отечества требуют доведения войны во что бы то ни стало до победного конца.
Жестокий враг напрягает последние силы, и уже близок час, когда доблестная армия наша совместно со славными нашими союзниками может окончательно сломить врага. В эти решающие дни в жизни России сочли мы долгом совести облегчить народу нашему тесное единение и сплочение всех сил народных для скорейшего достижения победы, и в согласии с Государственной Думой признали мы за благо отречься от престола государства российского и сложить с себя верховную власть. Не желая расставаться с любимым сыном нашим, мы передаем наследие наше брату нашему, великому князю Михаилу Александровичу и благословляем его на вступление на престол государства Российского.
Да поможет Господь Бог России.
Николай II».
Казалось бы, всё – Николай II теперь просто гражданин Романов, то есть обыкновенное частное лицо, а его сын – не больше чем безнадежно больной мальчик, но в душе бывшего царя бушевали страшные бури, и, прибыв рано утром в Могилев, он заявил генералу Алексееву.
– Я передумал. Прошу вас послать эту телеграмму в Петроград.
Алексеев глянул – и обомлел. Государь писал о своем согласии на вступление на престол своего сына Алексея. Генерал ушел в свой вагон и… телеграмму отправлять не стал. Было слишком поздно – и стране, и армии объявили манифест об отречении.
Что касается нового императора Михаила II, то у него, судя по всему, была договоренность с руководителями Думы о том, что его правление должно быть более легитимным и скипетр он должен получить не из рук брата, а из рук полномочных представителей народа. Именно поэтому буквально на следующий день Михаил подписал манифест о своем отречении от престола. Текст этого документа весьма любопытен, поэтому стоит привести его полностью.
«Тяжкое бремя возложено на меня волею брата моего, передавшего мне императорский всероссийский престол в годину беспримерной войны и волнений народа. Одушевленный со всем народом мыслью, что выше всего благо родины нашей, принял я твердое решение в том лишь случае воспринять верховную власть, если такова будет воля великого народа нашего, которому надлежит всенародным голосованием через представителей своих в Учредительном собрании установить образ правления и новые основные законы государства Российского.
Михаил».
Судьба Михаила, как и судьба его старшего брата, трагична. В марте 1918 года его арестовали, затем сослали в Пермь и там, в семи километрах от Мотовилихи, зверски убили. Так сбылось старинное предсказание о том, что царствование Романовых Михаилом начнется и Михаилом же закончится.
