Сумасшедшая? Экзальтированная?
Тем временем на Лубянке вовсю шли допросы Фейги Каплан. Первым к делу приступил нарком юстиции Курский.
– Где вы взяли оружие? – спросил он.
– Не имеет значения, – вызывающе дерзко ответила Фаня.
– Вам его кто-нибудь передал?
– Не скажу.
– С кем вы связаны? С какой организацией или группой?
– Отвечать не желаю.
– Связан ли ваш социализм со Скоропадским?
– Отвечать не намерена.
– Слыхали ли вы про организацию террористов, связанную с Савинковым?
– Говорить на эту тему не желаю.
– Почему вы стреляли в Ленина?
– Стреляла по убеждению.
– Сколько раз вы стреляли в Ленина?
– Не помню.
– Из какого револьвера стреляли?
– Не скажу. Не хотела бы говорить подробности.
– Были ли вы знакомы с женщинами, разговаривавшими с Лениным у автомобиля?
– Никогда их раньше не видела и не встречала. Женщина, которая оказалась раненой при этом событии, мне абсолютно не знакома.
– Просили вы Биценко провести вас к Ленину в Кремль?
– В Кремле я была один раз. Биценко никогда не просила, чтобы попасть к Ленину.
– Откуда у вас деньги?
– Отвечать не буду.
– У вас в сумочке обнаружен железнодорожный билет до станции Томилино. Это ваш билет?
– В Томилино я не была.
– Где вас застала Октябрьская революция?
– Октябрьская революция застала меня в Харькове, в больнице. Этой революцией я осталась недовольна. Встретила ее отрицательно. Большевики – заговорщики. Захватили власть без согласия народа. Я стояла за Учредительное собрание и сейчас стою за него.
– Где вы учились? Где работали?
– Воспитание получила домашнее. Работала в Симферополе. Заведовала курсами по подготовке работников в волостные земства. Жалованье получала (на всем готовом) 150 рублей в месяц.
– Стреляли в Ленина вы? Подтверждаете?
– Стреляла в Ленина я. Решилась на этот шаг в феврале. Эта мысль назрела в Симферополе. С тех пор готовилась к этому шагу.
– Назовите полностью свое имя, отчество и фамилию.
– Меня зовут Фанни Ефимовна Каплан. По-еврейски мое имя Фейга. До 16 лет жила под фамилией Ройдман. Родилась я в Волынской губернии, уезда не помню. Отец мой был еврейский учитель. Теперь вся моя семья уехала в Америку.
В два часа ночи уставшего Курского сменил Петерс. Ничего нового этот допрос не дал. Единственное, чего добился Петерс, это довел Фаню до слез.
– Я до сих пор не могу понять, что означали эти слезы, – говорил он позже, – раскаянье или утомленные нервы.
А присутствовавший на допросе Аванесов был еще откровеннее.
– На вид сумасшедшая какая-то. Или экзальтированная, – сказал он.
Параллельно шли допросы кастелянши Павловской больницы Марии Поповой, той самой женщины, которая была ранена первым выстрелом.
– В пятницу, 30 августа, я вышла из дома в шестом часу вечера. Зашла к Клавдии Московкиной, которой снесла кружку молока. Потом мы мимоходом зашли на митинг и подоспели под самый конец речи Ленина.
Когда кончилась речь, я вместе с Московкиной направилась к выходу и очутилась возле Ленина. Я обратилась к Ленину: «Вы разрешили муку, а муку отбирают». Он ответил: «По новому декрету нельзя. Бороться надо!» Тут раздался выстрел, и я упала. Я находилась по правую руку от Ленина и несколько сзади.
Чекисты обратили внимание и на нестыковку во времени, и на то, что она слышала всего один выстрел, и на нелепый вопрос о муке. Тем более, что милиционер Сухотин рассказал об этих событиях совсем иначе.
– Товарищ Ленин приехал на митинг часов в 9 вечера. Через полчаса он кончил свою речь и направился к выходу. По дороге его никто не останавливал. Публика расступалась перед ним по обыкновению. Когда толпа начала выходить вслед за Лениным во двор, раздались 3 выстрела. Я выскочил из толпы посмотреть, в чем дело. И увидел раненого Ленина, лежащего на земле шагах в шести от автомобиля. Шагах в четырех от Ленина на земле лежала женщина и кричала: «Я ранена. Я ранена». А из толпы кричали: «Она убийца». Я бросился к этой женщине, мы ее подняли и отвели в Павловскую больницу.
Пришлось Попову арестовать, а заодно задержать ее дочерей и вызвать на допросы сослуживцев, соседей и всех, кто хоть что-то о ней знал. Идея была такова: Попова находилась ближе всех к Ленину, и если не стреляла сама, то по крайней мере отвлекала на себя внимание – ранение-то у нее пустяковое, не исключено, что так было задумано. Но затея с Поповой закончилась самым настоящим конфузом.
Следователь, который вел это дело (его имя я назову несколько позже), вынужден был это признать, причем письменно.
«Допросив подробно обеих дочерей Марии Поповой, я вынес вполне определенные впечатления, что Попова является заурядной обывательницей, которая, если интересовалась какими-либо общественными вопросами, то исключительно вопросом о хлебе. Нет никаких подозрений, чтобы она была причастна к правоэсеровской или иной партии или к самому заговору. Дочери являются достойными дочерьми своей мамы, выросли в нужде: и был бы хлеб и картофель – для них выше всякой политики».
Эта бумага явилась основанием для официального документа, который называется «Заключение следствия о Марии Григорьевне Поповой». В нем подчеркивается, что на митинг она попала случайно, что ее пособничество преступлению ничем не подтверждается, что «побудительным мотивом ее обращения к Ленину послужило то обстоятельство, что ее дочери были в поездке за мукой, и она боялась отобрания этой муки». Еще раз подчеркивается, что Попова «заурядная мещанка и обывательница, что ни ее личные качества, ни интеллектуальный уровень, ни круг людей, среди которых она вращалась, не указывают на то, чтобы она могла быть рекрутирована в качестве пособницы при выполнении террористического акта».
Подписал это документ тот самый следователь и еще один человек, имя которого стало символом большевистского палачества, звериной жестокости и лютого изуверства. Его имя в деле покушения на Ленина всплывет еще не раз, и в свое время я об этом ироде расскажу.
А пока что сестер Поповых из-под стражи освободили, засаду с их квартиры сняли, а мать признали лицом, пострадавшим при покушении на Ленина, назначили единовременное пособие и положили в больницу «для излечения за счет государства».
Хоть и с запозданием, но чекистам пришла в голову дельная мысль: на месте покушения надо провести следственный эксперимент. Степан Гиль пригнал машину на место покушения, трое мужчин стали изображать Ленина, Каплан и Попову, а четвертый все это фотографировал.
Удивительно, но эти снимки сохранились! В роли Ленина выступал председатель завкома Иванов, в роли Поповой – работник завкома Сидоров, а в роли Каплан – тот самый следователь, который допрашивал Марию Попову и отпустил ее на все четыре стороны. Вот «Ленин» подходит к автомобилю, «Попова», беседуя с ним, идет рядом, Гиль – за рулем, а «Каплан» – около переднего колеса машины. Следующий снимок. «Каплан» стреляет. Остальные пока что стоят на прежнем месте. А вот на третьем снимке «Ленин» лежит на земле, «Попова» в испуге бежит, Гиль склонился над Лениным, а «Каплан» спокойно идет к воротам.
Тогда же они нашли четыре гильзы, хотя выстрелов, как вы, наверное, помните, было три. Загадка четвертой гильзы так и не будет раскрыта ни по горячим следам, ни через четыре года, когда к делу о покушении на Ленина чекисты вернутся снова. А тогда, во время следственного эксперимента, запутавшийся в своих показаниях Гиль вспомнил, что тот браунинг, который стрелявшая женщина бросила ему под ноги, он затолкал под машину. Куда он потом делся, Гиль понятия не имел, так как ему было не до браунинга: надо было спасать Ленина.
Уже знакомый нам следователь опросил всех чекистов, милиционеров и красноармейцев, которые побывали в тот злосчастный вечер во дворе завода, но никто из них браунинга не видел и не находил. И тогда он придумал потрясающий по своей простоте ход: в «Известиях» напечатали обращение к нашедшему оружие с просьбой вернуть его в ВЧК. Самое удивительное, эта публикация сработала и уже на следующий день на Лубянку явился рабочий фабрики Савельева Александр Кузнецов, который передал следователю браунинг № 150489 и обойму с четырьмя патронами. В тот же день он подал в ВЧК письменное заявление.
«Довожу до сведения ВЧК, что во время покушения я присутствовал и принимал самое активное участие в расследовании на месте покушения. Когда товарищ Ленин выходил из завода, я находился неподалеку от него. Услышав выстрелы, я протискался через публику и добрался до автомобиля, на котором приехал Ленин.
Там я увидел такую картину. Ленин уже лежал на земле и около него валялся брошенный револьвер, из которого были произведены предательские выстрелы. При виде этой картины я сильно взволновался и, поднявши браунинг, бросился преследовать ту женщину, которая сделала покушение. Вместе с другими товарищами мне удалось ее задержать.
Всего было сделано 3 выстрела, потому что в обойме осталось всего 4 патрона. Все это время браунинг находился у меня на груди и я прошу ВЧК оставить его при мне. Но если комиссия потребует отдать его, я во всякое время, как сознательный рабочий, выполню все требования комиссии».
Эти показания Кузнецова запутали картину преступление еще больше. Где же все-таки лежал револьвер: под машиной, куда его затолкал, если верить его словам, Гиль, или рядом с упавшим Лениным, как говорит Кузнецов. Деталь немаловажная, но ликвидировать разночтения в показаниях этих очевидцев покушения так и не удалось.
Далее… Если около Ленина нашли револьвер, из которого в него стреляли, то что за браунинг обнаружили в портфеле Каплан? Не могла же она из одного стрелять, а другой носить просто так! А кто ее задержал: Степан Батулин или «вместе с другими товарищами» Александр Кузнецов?
Непонятно также, почему не была проведена дактилоскопическая экспертиза, ведь если бы отпечатки пальцев Каплан нашли на револьвере, брошенном под ноги Ленина, – это одно, а если они только на том, который лежал в портфеле, – это совсем другое.
А куда девалась пуля, которой была ранена Мария Попова? В деле есть справка санитарного отдела ВЧК о том, что Попова имеет сквозное ранение локтевого сустава левой руки, но нет ни слова о том, извлекли ли из сустава пулю, а если нет, то искали ли ее на месте покушения, нашли ли и сравнивали ли с другими пулями из обоймы браунинга.
Вопросов, как видите, множество. На некоторые из них ответы найти удастся, но большинство так и останется без ответа.
А теперь, я думаю, настало время раскрыть имя следователя, который во время следственного эксперимента играл роль Фейги Каплан. Им был человек удивительной, полной приключений и злоключений, трагической судьбы Виктор Кингисепп. Человеком, которого нет на снимках, но который делал фотографии и режиссировал этот спектакль, был тот самый большевистский палач, имя которого будет проклято в веках, – его звали Яков Юровский. Да-да, тот самый Юровский, который не только руководил расстрелом царской семьи в печально известном доме Ипатьева, но и сам разрядил не одну обойму. Как видите, партия и правительство по достоинству оценили его заслуги и доверили весьма высокий пост в ЧК.
Что касается Виктора Кингисеппа, то он заслуживает отдельного рассказа, тем более, что о нем очень мало известно, между тем как на карте России есть город, носящий его имя.
«ЭПИЗОД № 5»
Этот эстонский юноша так рано связал свою жизнь с революцией и так люто ненавидел остзейских баронов, что, когда это стало возможным, они организовали на него самую настоящую охоту. И понять их было можно! Ведь это он, Виктор Кингисепп, возглавляя эстонские Советы, в декабре 1917-го приступил к массовой конфискации баронских поместий – а их было около тысячи. Отряды красногвардейцев во главе с инструктором по конфискации имений (эту должность придумал Кингисепп) носились по эстонскому краю и вышвыривали из дворцов, домов и хуторов вчерашних хозяев земли.
А когда они пытались сопротивляться, так было в районе мызы Пюсси, их арестовывали и без суда и следствия расстреливали.
– Ничего! – скрипели зубами бароны. – Мы еще до тебя доберемся!
По большому счету, Кингисепп ходил по краю пропасти: ведь эстонские острова были оккупированы немцами, которые были не прочь переправиться через проливы и завладеть Ревелем – так тогда назывался Таллин. А если учесть, что этого же хотели бароны, то нетрудно представить, какая судьба ждала эстонских большевиков.
Так оно и случилось. 18 февраля 1918 года германская армия перешла в наступление по всему фронту, а через день немцы высадились на эстонском берегу. Сопротивляться было бесполезно, и Кингисеппу пришлось бежать в Москву. Место ему там нашли довольно щекотливое, назначив следователем по особо важным делам Революционного трибунала республики – тогда это был высший судебный орган страны.
Среди сложнейших дел, которыми пришлось заниматься Кингисеппу, было печально известное дело капитана 1-го ранга Алексея Щастного, который весной 1918-го командовал Красным Балтийским флотом и, поддержанный матросами, поднял восстание под лозунгом «Диктатура Балтфлота над Россией». Потом ему поручили разобраться с организаторами июльского эсеровского мятежа. Приговоров Кингисепп не выносил, он лишь вел допросы, изучал документы и сличал показания, но на основании собранных им данных трибунал выносил приговоры, как правило, расстрельные: так было и с Алексеем Щастным, и с целой группой эсеров.
К делу о покушении на Ленина Виктора Кингисеппа подключили буквально в тот же день, но Фейгу Каплан он не допрашивал, ему поручили заниматься ее окружением. Проводя следственный эксперимент на месте покушения, Кингисепп не без удивления обнаружил еще одного активного участника задержания Каплан. Им оказался тот самый председатель завкома Иванов, который во время следственного эксперимента исполнял роль Ленина.
По словам Иванова, именно он председательствовал на митинге и предоставил слово Ленину. Потом, когда Ленин закончил выступление и направился к выходу, какой-то сообщник Каплан на узкой лестнице дважды задерживал ринувшихся за ним рабочих.
– Я несколько замешкался в цехе, – вдохновенно продолжал Иванов. – И вдруг слышу, как люди, которые шли за Ильичом, закричали: «Стреляют!» Мне трудно было пробраться через толпу, поэтому я бросился к ближайшему окну и выскочил во двор. Подбежав к Ленину, я увидел, что его поднимают двое рабочих и какая-то женщина. Владимира Ильича немедленно увезли в Кремль. И тут дети, которые тоже были на митинге, увидев меня, закричали: «Дяденька Иванов, та, что стреляла, убежала на улицу!» Я бросился по Серпуховке. Гляжу, действительно, бежит женщина. Косынка у нее свалилась, волосы распущены. Я схватил ее за руку. Нас окружили рабочие. С трудом удалось удержать их от самосуда. Каплан буквально хотели растерзать на части.
После беседы с Ивановым объявился Ефим Мамонов, который тоже присутствовал на митинге и видел, как к Ленину «довольно спокойно подошла какая-то женщина с чемоданом и с расстояния трех шагов начала стрелять. В этот момент к ней подбежал шофер автомобиля и выбил из ее рук револьвер. Она бросилась бежать. Я видел, как она из чемодана разбрасывала бумаги, затем остановилась и начала собирать бумаги, чтобы отвлечь подозрение. Однако же мы ее узнали, задержали и отвели в комиссариат».
Кингисепп все это записал. А потом, сопоставляя эти повествования с рассказом Гиля, Батулина и Кузнецова, только разводил руками: как много народу хотело быть причастными к задержанию террористки.
Как это ни смешно, но точно такая же ситуация повторится после первого субботника, когда несколько человек помогали Ленину нести вошедшее в историю бревно. На картине их двое. Но каждый год количество этих помощников увеличивалось, причем настолько, что лет через тридцать, чтобы всех их подпустить к бревну, надо было нарисовать бревно длиной в полкилометра.
В самый разгар следствия по делу о покушении на Ленина оно вдруг было прервано. Почему и кем – об этом я еще расскажу. И это является одной из самых больших тайн всей этой истории. А пока что, оставшись не у дел, Кингисепп решил вернуться в родную Эстонию. Само собой разумеется, это было сделано с одобрения ВЧК и Исполкома Коминтерна.
Дело в том, что оккупировавшие Прибалтику немцы решили создать из Латвии и Эстонии Балтийское герцогство с сыном кайзера на престоле.
Богатые латыши и эстонские бароны против этого не возражали, хотя предпочитали, чтобы это было не герцогство, а буржуазная республика под эгидой Германии или, если она проиграет войну, под эгидой Англии и Франции. Нетрудно понять, что московских большевиков не устраивал ни один из этих вариантов. Именно для того, чтобы взбудоражить массы, заставить народ взяться за оружие и не допустить создания антибольшевистски ориентированной республики, в Москве решили отправить для подпольной работы в Эстонии Виктора Кингисеппа.
А тут еще бывший главнокомандующий Кавказским фронтом генерал Юденич, который подал было в отставку и эмигрировал в Эстонию, создал Северо-Западную армию и двинулся на Петроград. В его полках было немало эстонцев, их-то и должен был распропагандировать Кингисепп.
Между тем эстонские газеты захлебывались от восторга! «Красный Петроград – слава и гордость коммунистической революции – скоро будет в руках героической армии маленькой Эстонии!» – аршинными буквами писали они первых полосах. «Белые штурмуют Пулковские высоты. Генерал Юденич разглядывает в бинокль купол Исаакия», – кричали плакаты с афишных тумб.
Взбешенный Кингисепп, понимая, что среди солдат много отравленных «вирусом бешенства – национализмом» и замордованных «виселичной дисциплиной» вчерашних рабочих и крестьян, садится за стол и диктует воззвание к эстонским солдатам, которое в виде листовок в тот же день распространили в окопах.
«Солдаты-пролетарии! Еще не поздно! Поверните штык против тех, кто принуждает вас идти в постыднейший поход, подобного которому не знает мировая история. Происходит неописуемо гнусное, позорное дело! Насильно оторванных от наковальни и плуга сынов трудового народа погнали брать красный Петроград!
Смойте пятно позора с эстонских трудящихся. Пусть ни один историк не посмеет сказать, что эстонский рабочий класс смиренно и со страхом глядел, как шли топить в крови красный Петроград!»
Вначале эстонские власти на эти листовки не обратили никакого внимания. Чего стоят какие-то бумажки, если их батальоны стоят у ворот Петрограда?! Но когда в разгар наступления солдаты стали буквально рвать друг у друга нелегально изданную брошюру «За селедку Вильсона», офицеры всполошились – ведь там была такая беспощадная, такая жгучая правда, что кулаки сжимал даже самый покорный и самый послушный солдат.
«Америка помогает нам! Ее президент Вильсон прислал не только боеприпасы, но также селедку и хлеб. Но за это эстонская армия должна воевать. Вильсон обменивает свои селедки на дымящуюся человеческую кровь!
Радуйтесь, матери и дети! Лепешка американского дядюшки – это кровь ваших мужей, ваших сыновей, отцов и братьев. Каждый кусочек окроплен кровью миллионов искалеченных воинов! Каждый кусочек полит слезами и осыпан страшными проклятиями десятков миллионов скорбящих матерей, жен, братьев, сестер, детей!
Выплюньте эту селедку, возьмите винтовки, свергните эстонское буржуазное правительство!»
Эти призывы были услышаны, они не пропали втуне: в июле 1919-го поднял восстание Тартуский запасной батальон. И хотя это восстание было жестоко подавлено, в августе во весь голос заговорили профсоюзы, потребовавшие начать мирные переговоры с советским правительством.
Семьдесят четыре делегата профсоюзного съезда и двадцать восемь рабочих-активистов были арестованы. Их отвезли в Изборск, двадцать пять человек тут же расстреляли, а остальных под огнем орудий погнали на советскую сторону – многие, конечно же, погибли.
То ли подействовала агитация, то ли эстонцы поняли, что Петроград им не взять, но воевать они стали из рук вон плохо – и это привело к полному провалу похода Юденича на Петроград. В ноябре 1919-го он отвел свои потрепанные части в Эстонию, от захватнических планов отказался и эмигрировал в Англию, откуда несколько позже перебрался во Францию.
А что же Кингисепп? Он по-прежнему пребывал в подполье. За ним охотилась полиция, контрразведка армии, всевозможные шпики и осведомители, но он был неуловим. Тогда к охоте на Кингисеппа подключилась местная пресса. Одни газеты называли его агентом Москвы и призывали добропорядочных граждан не оказывать ему никакой помощи и, если им известно место его жительства, немедленно сообщить полиции. Другие утверждали, что его жилище – старинный склеп на заброшенном кладбище, который, к сожалению, никак не удается найти. Третьи утверждали, что никакого Кингисеппа в Эстонии нет, что он давно живет под Петроградом в небольшом городке Ямбурге и свои статьи и инструкции эстонским коммунистам присылает оттуда.
Между тем все это время Кингисепп жил в кладбищенской сторожке на окраине Таллина. Хозяева понятия не имели, что в их доме живет государственный преступник, за голову которого назначены большие деньги. Но однажды некстати протрезвевший старик, которому не на что было похмелиться, заявил своей жене:
– Ты знаешь, старуха, у меня есть подозрение, что наш жилец и есть тот самый Кингисепп, которого ищет полиция.
– С чего ты это взял? Такой добропорядочный господин: и за квартиру платит вовремя, и баб не водит, и пьет только пиво. Тебе бы у него поучиться. Пить надо меньше – и никакие Кингисеппы сниться не будут!
– Да? А почему он целыми днями сидит дома? Почему прогуляться выходит только ночью и со двора – ни шагу? И что за люди снуют туда-сюда с какими-то бумагами?
– Ты же видишь, что целыми днями он сидит за столом и что-то пишет, а для этого нужна бумага. Вот ему и приносят.
– И все-таки я думаю дать знать полиции. Пусть проверят. Представляешь, каких деньжищ нам отвалят, если окажется, что это Кингисепп! Тогда бы я перед смертью мог сказать соседям: «Старик в своей жизни хоть раз хорошо выпил!»
– Не дури, рыбья твоя голова. Никакой это не Кингисепп.
– А вдруг? – не унимался старик.
К счастью, этот разговор подслушал один из друзей Кингисеппа и все ему передал. Виктор был хорошим психологом – тут же пошел в атаку!
– Вот что, хозяин, – начал он, наливая ему пива. – Стены у тебя тонкие, и я случайно подслушал твой разговор. Денег ты на мне не заработаешь, а потерять – потеряешь. И не только деньги, но и последние штаны. А то и загремишь на нары.
– Это еще почему? – гонорливо уточнил старик.
– Потому, что я журналист, которого за крамольные статьи на полгода упекли за решетку. А я из тюрьмы сбежал и поселился у тебя. Так что за укрывательство беглого преступника ты запросто можешь попасть в каталажку.
– Вон как все обернулось! – досадливо крякнул старик. – А я хотел на тебе подзаработать.
– Ты лучше смотри, чтобы никто не пронюхал, что я у тебя живу. А насчет подзаработать… На вот тебе деньги за месяц вперед.
– Вовремя, очень вовремя! – обрадованно засуетился старик. – А насчет того, чтобы кто-нибудь про тебя пронюхал, не бойся: буду нем, как минога.
Надо сказать, что старик свое слово сдержал, и Кингисепп без каких-либо хлопот жил у него еще восемь месяцев.
И так продолжалось до 1922 года. К этому времени Кингисепп сильно сдал: он сильно похудел, его мучили головные боли, он совсем не спал. Когда ему предлагали съездить в Россию и подлечиться, Виктор только отмахивался и, улыбаясь, говорил, что не хочет доставлять своим отсутствием радость эстонской буржуазии. А в кратком письме жене чуть подробнее объяснил свою позицию.
«Разве это могло бы продлить наше счастье, если бы я, как некоторые другие товарищи, вернулся в Советскую Россию?! Это было бы дезертирством. Такова моя партийная этика. Нас с тобой разделяют товарищи, которых скосил белый террор. Их число растет с каждым месяцем, с каждой ночью. Я похоронил все надежды на личное счастье, у меня нет другой страсти, кроме страсти возмездия классовым врагам. Я исполнен личной ненависти к буржуазии. И я живу этой ненавистью, живу для того, чтобы приблизить минуту расплаты».
В это время Виктор жил в маленьком деревянном домике прачки Елизаветы Тельман. Его друг по кличке Мальм, что значит чугун, выгородил между печкой и комнатой крохотную каморку и так замаскировал дверь, что чужой человек ни за что бы не догадался, что в стене есть ход. Отсюда Кингисепп выбирался в город, выступал на митингах и даже принял участие в подготовке первомайской демонстрации. Так как сам Виктор принять в ней участия не мог, его наиболее близкие друзья решили устроить ему сюрприз и провели праздничные колонны, конечно же, с песнями и оркестрами, мимо его дома.
Виктор ликовал и чуть было не выскочил наружу! Он-то не выскочил, а вот Мальм и еще один подпольщик по фамилии Креукс, которые скрывались в соседнем доме, выскочили. Они хотели взглянуть на демонстрацию и тут же скрыться. Но так случилось, что их заметили полицейские. Пришлось бежать. Креукс был порезвее и смог удрать, а Мальма схватили.
Об этом тут же оповестили Кингисеппа, но он был так уверен в своем надежном, как чугун, друге, что покинуть свой схрон отказался. В контрразведке Мальма пытать не стали, а просто предали военно-полевому суду, который приговорил его к смертной казни. Перед расстрелом ему сказали, что если он сообщит, где скрывается Кингисепп, то его помилуют и дадут возможность уехать из страны. И чугунный Мальм сломался.
В ту же ночь усиленный наряд полиции окружил домик Елизаветы Тельман. Когда они ворвались в дом, то обнаружили только перепуганную хозяйку. Опытнейшие шпики перерыли всю квартиру, но никакого Кингисеппа так и не нашли. Помог им все тот же Мальм, который сидел в машине, укутанный женским платком: это сделали для того, чтобы никто не опознал предателя и не свел с ним счеты. Мальм дал точные указания, как найти потайной ход, – и только после этого Виктора схватили.
Судить его решили в тот же день. Перед этим его подвергли пыткам, требуя выдать товарищей, но Кингисепп не произнес ни единого слова.
Точно так же он вел себя и на суде. А когда ему предоставили последнее слово, он гневно бросил в лицо палачам:
– Пусть моя кровь грызет ваши души! И вообще, что тут торговаться? Здесь не продажа лошадей. Я знаю, приговор у вас давно готов. Вы – суд палачей!
Приговор действительно был готов: после десятиминутного совещания Кингисеппа приговорили к расстрелу. Той же ночью закованного в наручники Виктора привезли к озеру Юлемисте. Могила уже была готова. Когда его поставили у края неглубокой ямы и построили расстрельную команду, Кингисепп лишь иронично улыбался. Раздалась команда «Пли!», грянул залп, и Виктор рухнул наземь. По инструкции смерть приговоренного должен зафиксировать полицейский врач, поэтому к Виктору тут же подскочил человек с фонендоскопом, послушал сердце и пискляво закричал:
– Он жив! Он еще жив! Стреляйте в голову! Быстрее! Точно в голову!
От расстрельной команды отделился офицер с пистолетом в руках и всю обойму разрядил в голову Кингисеппа.
Тело тут же закопали, а могилу сравняли с землей. 4 мая 1922 года все газеты напечатали сообщение о расстреле Кингисеппа. Пораженные этой новостью таллинцы не сразу пришли в себя, а потом, как по приказу, затрубили гудки заводов и, потрясая кулаками, народ высыпал на улицы.
Траурные митинги состоялись не только в Таллине, они прошли в Москве, Петрограде, Берлине, Лондоне и даже в Шанхае. Московские власти приняли решение похоронить Кингисеппа у Кремлевской стены, и в связи с этим обратились к правительству Эстонии с просьбой выдать его тело.
Казалось бы, почему это не сделать, почему не отдать тело мертвого врага его московским друзьям? Но эстонские бароны так люто ненавидели Кингисеппа, что продолжали сводить счеты даже с его трупом. Однажды ночью они вскрыли могилу, откопали тело, вывезли на лодке в море, привязали две гири и сбросили в воду. Так могилой Виктора Кингисеппа стало Балтийское море.
А через несколько дней на карте России, недалеко от Петрограда, вместо древнего Ямбурга появился город Кингисепп: так благодарная Россия решила увековечить имя простого эстонского парня, отдавшего ради победы идеалов революции самое дорогое, что есть у человека – свою собственную жизнь.
«ЭПИЗОД № 6»
По большому счету, о человеке с фотоаппаратом следовало бы забыть, его имя предать анафеме и сделать вид, что никакого Якова Юровского в истории России не было. Но в том-то и беда, что Юровские бессмертны: исчезая на какое-то время, они вновь поднимают головы и в соответствии с потребностями кремлевской верхушки размножаются, как грибы-поганки, невозмутимо и хладнокровно проливая реки человеческой крови. Поэтому знать их – надо. А если удастся выкорчевать или затоптать хотя бы одну такую грибницу, можно будет считать, что жизнь прожита не зря. Но еще лучше, если человечество научится предотвращать появление таких чудовищ: поэтому нужно уяснить, как и откуда они берутся.
Яша Юровский родился в многодетной еврейской семье, которая в поисках счастья моталась то с Украины в Сибирь, то из Сибири на Украину, пока не осела в городе Томске. То ли из-за того, что нужно было поднимать на ноги десять братьев и сестер, то ли из-за бездарности, но в школу Яков ходил всего один год, начав подрабатывать то у портного, то у часовщика, то у ювелира.
Ни хорошим портным, ни перворазрядным часовым мастером он так и не стал. А зачем? Зачем из года в год копаться в пружинках, маятниках и шестеренках, постигая секреты устройства часовых механизмов? Чего этим добьешься? Ну, будут тебе носить часы со всего города, и что? Что дальше? Купцом Демидовым не станешь и в Государственную Думу не попадешь. То ли дело – политика! Студенты говорят, что после революции каждый, кто был никем, тот станет всем. Совсем другой коленкор!
Надо прибиваться к студентам-большевикам, ратующим за революцию, решил вчерашний часовщик и начал расклеивать листовки, таскать чемоданы с нелегальной литературой и организовывать забастовки. Само собой разумеется, последовали аресты. Но тогда без них было нельзя, тогда считалось, что если не побывал в тюрьме, то революционер ты неполноценный. А раз за правое дело не пострадал, то и доверие тебе минимальное.
Худо-бедно, но после Октябрьского переворота Яков Юровский стал настолько доверенным человеком, что его приняли в ЧК, а затем отправили в Екатеринбург, назначив начальником охраны печально известного Дома особого назначения, в котором содержалась под арестом царская семья. Ничего особенного этот каменный особняк из себя не представлял: четыре комнаты наверху занимали Романовы, а в полуподвале разместилась прислуга.
Первый раз Юровский появился в доме Ипатьева 26 мая 1918 года, и пришел он туда в качестве… врача: по крайней мере так его воспринял Николай II, о чем свидетельствует запись в его дневнике.
«Погода был та же, снег лежал на крышах. Как все последние дни, В. Н. Деревенько приходил осматривать Алексея. Сегодня его сопровождал черный господин, в котором мы признали врача».
Профессор Деревенько приехал вместе с царской семьей из Тобольска, но ему разрешили жить вне Дома особого назначения и время от времени осматривать больного Алексея. Чтобы произвести чисто чекистскую разведку, то есть проверить караулы, осмотреть входы и выходы и присмотреться к узникам, Юровский вызвал Деревенько и сказал, что в качестве местного врача пойдет с ним к царю, и даже не с ним, а придет чуть раньше. Если же тот проколется и даст знать Николаю, что он не врач, а чекист, ареста профессору не миновать!
Перепуганный профессор был нем как рыба, и, возможно, именно это спасло ему жизнь. Во всяком случае, пули Юровского он избежал. А через год, когда колчаковская контрразведка вела следствие о зверском убийстве царской семьи, профессор Деревенько делился своими впечатлениями о встрече с Юровским.
«Зашедши в комнату, я увидел сидящего у окна субъекта в тужурке, с черной бородой клинчиком, черные усы и волнистые, не особенно длинные, зачесанные назад волосы. Черные глаза, полное скуластое лицо, чистое, без особых примет. Плотного телосложения, широкие плечи. Короткая шея, голос чистый, баритон. Медленный, с большим апломбом, с чувством собственного достоинства.
Осмотревши больного и увидев на ноге наследника опухоль, Юровский предложил мне наложить гипсовую повязку, обнаружив этим знание медицины. Какую роль в деле императорской семьи играл тогда Юровский, никто не знал. Но я ни секунды не сомневался, что он играл очень, очень важную роль».
А тогда, летом 1918-го, Юровский, если верить официальным отчетам, предотвратил несколько попыток освобождения Романовых, раскрыл не один заговор и даже чуть было не погиб от пули террориста.
Есть в этих отчетах упоминания и о других «подвигах» Якова Юровского. Скажем, проявив незаурядное мужество и пролетарскую принципиальность, он победил двух юных монахинь, которые по поручению матушки-игуменьи приносили молоко, масло и яйца узникам Дома особого назначения. Комендантом тогда был местный большевик Авдеев, который против этого не возражал. Когда это стало известно Юровскому, он устроил выволочку Авдееву, насмерть перепугал монашек и разрешил приносить молоко только для больного Алексея, и не больше одной кружки.
«Прославился» Юровский и тем, что устроил личный досмотр всех членов семьи Романовых. В результате этого, извините за выражение, шмона он обнаружил: у бывшей императрицы – жемчужную нить и золотую иконку, у дочерей – браслеты, у Николая – обручальное кольцо. Все это он опечатал и сложил в специальную шкатулку.
Чтобы Дом особого назначения как можно больше походил на настоящую тюрьму, а его жильцы ощущали себя не временно задержанными, а настоящими зэками, Юровский приказал приколотить к окнам решетки. Эта акция нашла отражение в дневнике бывшего императора. Одиннадцатого июля он записал в своем дневнике:
«Утром, около 10 ½ часов, к открытому окну подошли трое рабочих, подняли тяжелую решетку и прикрепили ее снаружи – без предупреждения со стороны Юровского. Этот тип нам нравится все менее!»
Как в воду глядел император! В ночь с 16 на 17 июля Николай II и все остальные узники Дома особого назначения видели Юровского в последний раз. Но стрелял в них не только он. Такими же хладнокровными палачами оказались еще трое особо доверенных лиц, имена которых нужно знать, как имя того же Иуды. Сверхответственное задание по умерщвлению семьи Романовых, а заодно и их окружения, партия доверила: Петру Ермакову, Григорию Никулину, Павлу Медведеву и уже известному нам Якову Юровскому.
Я уже говорил о том, как по воле властей, откуда-то из-под асфальта, пробивается на свет нелюдь, которой все равно, в кого стрелять, – лишь бы текли реки крови. А чья она, эта кровь – друзей или врагов – им безразлично. И вот что странно: летят годы, проходят десятилетия, а мерзкая грибница, плодящая убийц с мандатами ВЧК, ОГПУ, НКВД или других силовых структур, жива-здорова и всегда готова выдать на-гора необходимое количество палачей, или, как их еще называют в народе, извергов, аспидов, иродов и живорезов.
Пройдет всего двадцать лет, Юровский будет умирать на больничной койке, а его последышам придется трудиться, без всякого преувеличения, в поте лица.
Передо мной несколько послужных списков (теперь их называют личными делами) сотрудников комендатуры НКВД, которые наиболее часто встречаются во всякого рода расстрельных документах. Вот, скажем, акт, составленный 4 июля 1938 года.
«Мы, нижеподписавшиеся, старший лейтенант государственной безопасности Овчинников, лейтенант Шигалев и майор Ильин, составили настоящий акт о том, что сего числа привели в исполнение решение тройки УНКВД МО от 15 июня. На основании настоящего предписания расстреляли нижеследующих осужденных…» Далее следует список из двадцати двух человек.
На этом трудовой день Овчинникова, Ильина и Шигалева не закончился – пришлось расстрелять еще семерых. Самое поразительное, этот акт написан от руки, крупным, четким почерком – следовательно, руки у палачей после столь тяжелой работы не дрожали, и подписи они ставили размашистые и уверенные.
Братья Шигалевы – одни из самых известных палачей сталинской эпохи. Старший, Василий, получил в родном Киржаче четырехклассное образование, учился на сапожника, вступил в Красную гвардию, был пулеметчиком, а потом вдруг стал надзирателем печально известной Внутренней тюрьмы. В 1937-м он получает должность сотрудника для особых поручений – это был еще один способ зашифровывать палачей.
Со временем он стал почетным чекистом, кавалером нескольких орденов и, само собой, членом ВКП(б).
Его брат Иван, поработав некоторое время продавцом и отслужив в армии, пошел по стопам старшего брата: надзиратель, вахтер и, наконец, сотрудник для особых поручений. Он быстро догоняет старшего брата по количеству расстрелов, а по количеству наград даже обгоняет: став подполковником, он удостаивается ордена Ленина.
Старался Иван, надрывался Василий – и вскоре Шигалевы стали известны, в определенных кругах их побаивались и даже уважали. Но не знали братья-палачи, что их фамилия уже увековечена, и не кем-нибудь, а самим Достоевским. Это он придумал Шигалева и «шигалевщину», как уродливое порождение социалистической идеи, и описал это явление в «Бесах».
И все же, как ни известны и авторитетны были братья Шигалевы, им далеко до самой кровожадной и самой знаменитой среди палачей фигуры. Имя этого человека произносили восторженным шепотом, ведь на его личном счету было около 10 тысяч расстрелянных. Звали этого палача – Петр Маго. Латыш по национальности, он окончил всего два класса сельской школы, батрачил у помещика, участвовал в Первой мировой, в 1917-м вступил в партию и почти сразу стал членом карательного отряда, входившего в состав ВЧК. Судя по всему, Маго проявил себя достаточно ярко, так как буквально через год его назначают надзирателем, а затем и сотрудником для особых поручений или, проще говоря, палачом. Десять лет Маго не выпускал из рук револьвера, за что получил золотые часы, несколько орденов и знак почетного чекиста.
Что бы там ни говорили о том, что кто-то эту грязную, но необходимую работу выполнять должен, что без палача, мол, не обойтись, изучая личные дела десяти расстрельщиков, я пришел к выводу, что без внутренней предрасположенности, без склонности к хладнокровному убийству, причем из месяца в месяц, из года в год, заниматься этим делом невозможно. Был у всех этих людей какой-то комплекс: я бы назвал его комплексом вурдалака.
Ведь у некоторых из этих сотрудников для особых поручений (иногда их называли исполнителями) были вполне приличные профессии, а они рвались к нагану и затылку невинного человека. Вот, скажем, Петр Яковлев. В его личном деле есть скромная, но очень интересная приписка: «С 1922 по 1924 год был прикомандирован в Кремль к личному гаражу В. И. Ленина и тов. Сталина. Был начальником гаража и обслуживал их лично».
Ну что, казалось бы, еще нужно малограмотному сормовскому рабочему: вожди – рядом, оклад – полковничий, орденов – некуда вешать, а он пишет рапорт с просьбой перевести его в комендантский отдел на должность рядового исполнителя. Перевели – и он исправно стрелял до самой пенсии, причем по инвалидности: Бог его наказал целым букетом заболеваний. И таких примеров – множество.
Значит, та сама грибница существует, и где-то под землей до поры до времени хранит свои споры. И как только кликнут власть предержащие, тут же, как черт из табакерки, выскочат Юровские, Шигалевы, Маго и иже с ними. Как писал Достоевский: «Тут каждая шелудивая кучка пригодится. Я вам в этих кучках таких охотников отыщу, что на всякий выстрел войдут, да еще за честь благодарны останутся».
