Николай Николаевич Краев находился в полном душевном раздрае. Не лежалось ему на диване, не курилось. И книжки осточертели. И даже любимый «Будвайзер» не лез в глотку, застревал где-то на уровне хрящевого надгортанника.

И однажды, со злостью запулив книгой в стену, в импортные финские обои, Краев, кряхтя, поднялся и поплелся к телефону. Боли в спине замучили его к этому времени совершенно.

— Давила? — сказал он в трубку. — Слушай, у тебя хороший специалист по спине есть? Невропатолог, или мануальщик, или кто там еще, мать их? Дышать уже больше не могу.

— Самый лучший специалист по твоей спине — это я. — В голосе Жукова не читалось ни малейшего удивления. — Приходи, мой сладкий. Я устрою тебе такие тепловые процедуры, что ад покажется ледяной Антарктидой. Ты будешь бегать у меня как владимирский тяжеловоз и тащить на своей якобы больной спине три центнера груза. Полезного груза.

— Для кого полезного?

— Для тебя, милый, для тебя. Тебе нужна хорошая встряска. Рок-н-ролл на всю ночь. Забыл прикол, чувак? Отлежал мозги на своем диване? Спорю на правое яйцо Ричи Блэкмора…

Николай не забыл ничего. Хотел забыть — да память у него была так устроена, что не хоронила ничего. Ни книжки не помогали, ни даже водка. Тем более не мог забыть он хорошего. А дружба с Илюхой Жуковым — что было в его жизни лучше?

Оба они учились в Верхневолжском университете. Были одногодками, но терпели тяготы и лишения студенческой жизни на разных факультетах. Коля — на истфиле, Илья — на экономическом. Они были разными — молчаливый, худой Николай, упрямый до исступления. И Илюха — тогда еще не такой круглый, но уже начинающий круглеть, живой, подвижный, штопором ввинчивающийся в любую компанию. Жить друг без друга не могли. Ругались, чуть ли не дрались и клялись, что с этим уродом — больше никогда. И встречались снова — уже на следующий день. «Ты как, чувак?» — «А ты как, Давила?» И улыбки — на половину лица. Карабкались вместе из болота обыденности по лестнице в небо. Придумывали себя. Лепили совместными усилиями двух человек сразу — из двух кусков глины.

Был у них один изъян — общий на двоих. Совершенно не вписывались они в комсомольскую жизнь университета. До статуса мелких диссидентов не дотягивали, открыто не бузили, потому что плевать им было на всю эту марленинскую трихомудйю. Не считали они, что стоит портить себе нервы из-за аморфных, сто раз переделанных заветов вечно живой мумии, никогда даже не слышавшей блюза. И все равно слыли неблагонадежными.

Николай-то ладно, еще туда-сюда. Ну прочитал политинформацию на немецком языке — кто знает, что говорил, может, какую антисоветчину? Ну завалил работу по ДНД, стенгазете, физкультуре, сбору денег в Фонд мира и всему, что только ему поручали. Неприятно, конечно. Если бы троечник какой-нибудь был — это вполне объяснимо. Но один из лучших на потоке — и такой откровенно аполитичный? Нехорошо, нехорошо.

Но это было просто «нехорошо» — без всяких оргвыводов. В конце концов, парень из простой семьи, тихий и достаточно незаметный. Почудит и перестанет. Ситуация же с Ильей Жуковым тянула на больше чем просто «нехорошо». Потому что Илья Жуков, сын Крупного Партийного Работника, так себя вести не должен был. Поначалу взвалили на него недюжинную общественную нагрузку, которую он и влачил полтора курса. А потом, очевидно находясь под губительным влиянием друга своего, тихого Коли, вдруг заявил, что с него хватит. Что, если ребяткам из комитета комсомола так нравится, пусть они и выполняют все эти идиотские поручения, от которых никакого толка.

С Ильей Жуковым решили разобраться потихоньку. Чтобы не портить карьеру будущему хорошему человеку. Вызвали его в этот самый комитет комсомола. Сидело там всего человек пять — наиболее либеральных и продвинутых в демократическом плане. И спросили они мальчиша-плохиша строго, почему это не желает он работать на общественное благо?

«А потому что никакое это не общественное благо, — отвечал мальчиш-плохиш. — Это только ваше благо, а я от этого ничего не имею, как и большинство остальных, недостаточно приближенных к вам студентов. Это просто НЕЧЕСТНО».

«Ах ты, проклятый приспешник буржуинов! — воскликнули комсомольцы. — Да как смеешь ты называть нечестным великое социалистическое дело, светлые идеи, проповедниками которых мы являемся?! Да мы тебя в порошок сотрем! Из комсомола выгоним! Из университета!»

«Стирайте! Выгоняйте! — гордо ответил плохиш, он же Давила. — Но только сперва разрешите объяснить вам, почему я считаю ваше дело нечестным. И к сведению вашему, все эти факты при определенных условиях могут стать достоянием широкой комсомольско-молодежной общественности!»

А потом Давила стал загибать пальцы.

«Вы пьете спирт из чайника. Вон из того, — сказал Давила и загнул первый палец. — Так проходит большая часть ваших комсомольских собраний. Позавчера Шурик Пупин так надрался, что облевал, простите, Красное знамя, и отстирать никак не удается, поскольку он закусывал килькой в томате. — Давила загнул второй палец. — Кроме того, мне достоверно известны факты половых сношений на том диване в углу. Могу привести поименный список совершавших половые акты, при желании — с указанием точных дат. — Давила загнул третий палец, хотя мог загнуть бы все пальцы на руках и на ногах — по количеству половых актов. — Две недели назад проведено распределение туристических путевок в Прибалтику. По невероятной случайности, полностью опровергающей теорию некоего Эйнштейна, восемнадцать путевок из двадцати пяти получили члены комитета комсомола и их политически подкованные подружки». Давила пытался согнуть очередной палец, но этого уже не потребовалось.

«Не выдавай нашу великую тайну!» — взмолились комсомольцы.

Информированность всегда была оружием Давиды. Его щитом и мечом. Тот, кто не принимал этого в расчет, рисковал остаться в дураках. В безнадежных дураках.

«Ребятки, — сказал тогда Давила, — вы что, думаете, что я против того, что вы здесь пьете, и трахаетесь, и в Прибалтику на халяву ездите, и анекдоты про Брежнева травите? Я и сам люблю все это делать. Только знаете, что НЕЧЕСТНО? То, что вы делаете вид, что вам это не нравится. И то, что вы запрещаете делать это нам, простым смертным, именем какого-то там кодекса строителей коммунизма. У меня есть деловое предложение. У вас — своя свадьба, у меня — своя. О'кей?»

Илью Жукова больше не трогали. Видные представители университетского комсомола делали вид, что Жукова не существует в природе. Они боялись его.

Таким Илюха Жуков был на младших курсах. И совсем уже другим — к окончанию университета. У него и вправду была своя свадьба. Он рос, последовательно развивая собственные принципы. В свое понятие о честности он вкладывал порядок, целесообразность для общества, желание сделать так, чтобы стало лучше всем, а не только тем, кто обладает быстрейшей реакцией в хапанье кусков. Давила сам умел хапать лучше и талантливее всех. И всегда делился с другими.

Он не был Робин Гудом. Просто ему неинтересно было создавать маленький благополучный микрокосм. Он стремился к большому благополучному макрокосму, в центре которого, конечно, стоял он — благодетель и носитель справедливости.

Делал ли когда-нибудь Давила что-то для себя лично? Краев попытался вспомнить. Нет. Для себя лично — нет. Давила был идеальным орудием общественного порядка и целесообразности. Солдатом порядка. Он анализировал любую ситуацию без труда. Он расставлял все по своим местам. Он никогда не боролся — он работал. Арсенал его средств в достижении цели был безграничным. Он помогал слабым, если видел, что они того заслуживают, но не могут пробиться сами. Он сметал сильных, стоящих на его пути, если считал, что деятельность их вредна обществу и определяется лишь эгоизмом. Он вербовал сторонников, не считаясь с их мнением. Он искажал информацию так, что она звучала правдивее, чем чистейшая правда. И в конечном итоге он добивался своего. Добивался своего для других. В этом и состояла честность для Ильи Георгиевича Жукова.

Понятия «честности», бывшие когда-то общими для Краева и Жукова, разошлись в разные стороны. Краев не любил врать. Не любил делать гадости другим. Давила врал и гадил. И что же в результате? Давила приносил людям пользу — добивался своего не мытьем, так катаньем. Большинство людей обожало Жукова. И его было за что обожать. Краев должен был признаться себе в этом.

Краев не врал — и потому был молчуном, чтобы не произносить лжи. Порою он начинал верить в то, что делает что-то честно и хорошо. Он делал рекламную кампанию людям, в отношении которых вдруг решил, что они честны. И в результате прокладывал путь наверх очередным лгунам. И вот уже многие прежние друзья избегали общения с Краевым, называя его продажной крысой.

Пожалуй, Давила переигрывал Краева по всем статьям. Краева не за что было любить. С женой и то прожил всего три года. Слава Богу, хоть детей не нажили. Платил бы сейчас алименты. А так — ушла, хлопнула дверью. Крикнула: «Катись ты к черту, сухарь, ничтожество! Женись на своем телевизоре!» Слава Богу. Краев никогда не жалел, что эта женщина ушла из его жизни. Она не подходила ему — так же, как и все женщины, остающиеся в его постели более одной ночи. Краев хотел быть один. Так было проще.

Но сейчас Краев загнал себя в угол. Он разочаровался во всем. Он решил не совершать более ничего дурного и в результате погрузился в полную бездеятельность. Он стал настолько одинок, что жизнь его потеряла всякий смысл.

Он не хотел идти к Давиле. Он не хотел работать с Давилой. Но ему нужно было поговорить с Ильей Жуковым. Тем Илюхой, который не мог полностью умереть в Давиле.

«Я только поговорю с ним и уйду, — сказал себе Краев. — И все. Ей-богу, все».

Он стал собираться в путь. Делать это становилось с каждым разом все труднее. Все труднее было открывать дверь и выходить в холодный мир, подставив свою душу сквознякам.

— Так. Пожаловал. — Давила со всех сторон оглядывал Краева. — Как твоя несчастная спинка поживает? Лечиться будешь?

— Водкой? Нет.

— Это правильно, — одобрительно сказал Жуков. — Водка расслабляет, но она же снижает остроту интеллекта. А нам предстоит мозговой штурм.

— Я не хочу штурма, Илья, — надломленно произнес Краев. — Я не смогу тебе помочь, извини. Мне самому помощь нужна.

— Мы поможем друг другу. Я найду тебе самого лучшего специалиста в медицине. А ты включишься в нашу избирательную кампанию. Выиграют все — и твоя спина, и общество.

— Илья… — Краев болезненно скривился. — Ну разве в спине дело? Душа у меня не на месте. Душа болит! Душу ведь мануальной терапии не подвергнешь.

— Душа? — Жуков задумчиво почесал переносицу. — Найдем тебе психотерапевта.

— Мне ты нужен! Ты! Мой Илюха Жуков! Ты всегда лечил меня лучше всяких психотерапевтов. А теперь ты вдруг занялся переустройством России. Тоже мне спаситель Отечества новый нашелся! Тебе уже не до меня…

— А тебе до меня было? Я ведь звонил тебе — не раз и не два. А ты семь лет носу не показывал. Загордился. Ну как же — звезда московского телевидения. На звонки мои не отвечал. Списал меня из друзей? Полет у меня творческий не тот? Ну кто я такой — администратор верхневолжского пошиба. А я вот следил за тобой издалека — радовался за тебя. Как та твоя передачка-то называлась? «Природа вещей»?

— Да. Из-за нее-то все и началось. Все мои неприятности.

Передача называлась «Природа вещей». Она выходила на одном из центральных каналов в шесть часов вечера — неплохое время для передачи-дебютанта. Четыре года назад. Была тогда у высшего руководства навязчивая идея — повысить морально-просветительный уровень российского телевидения. Вернуться к вечным ценностям. Как обычно, в ходе перестройки вещательной сетки канала временно пострадали пара мыловаренных сериалов, симпатичная ведущая новостей и несимпатичный злобный политический комментатор, горячо любимый угнетенным пролетариатом. Зато на место, освободившееся после хирургического удаления намертво вросшей «Рабыни Барбары», шеф-редактор с удовольствием поставил милую передачку «Природа вещей», специально изготовленную по такому случаю.

Передача действительно была изготовлена «под идею». И автор ее, средней молодости режиссер Н.Н. Краев, был приглашен к шеф-редактору именно с этой целью. Краев к тому времени работал на телеканале три года, неуклонно прогрессировал в телемастерстве и телекарьере. Будучи сперва на подхвате, скоро отличился способностью сделать из любого дерьма конфетку. Впрочем, эта же особенность преподнесла ему дурную услугу — в основном Краев занимался «вылизыванием» передач более маститых режиссеров.

На этот раз Краев, похоже, дождался своего часа. На канале даже пари заключали, какой будет первая полностью самостоятельная передача Коли. Кто-то говорил, что Коля, конечно, облажается — влезет в эфир, снимет обет молчания и будет тупо трепать языком, насилуя несчастных собеседников. Иные же осведомленно утверждали, что там будет сплошная компьютерная графика — закрученные туннели в кривую сюрреалистическую клеточку, телки в сверкающих купальниках из жидкого металла, калейдоскоп фантастических фиолетовых образов, что задействованы лучшие специалисты и в это дело вбухана половина бюджета телеканала, по особому распоряжению амбициозного шефа, само собой…

Того, что получилось, не ожидал никто. Передача была научно-популярной — место таковой было, на первый взгляд, скорее на канале «Культура». Вел передачу седой благородный господин в плаще — этакий русский Шерлок Холмс. Начал он с постановки некоего вопроса и теперь вел собственное расследование, докапываясь, откуда ведут происхождение шестеренки в настенных часах. Несмотря на явную скучность и несовременность предмета расследования, в течение сорока пяти минут действие развивалось настолько неожиданно и разнообразно, что оторваться от экрана было невозможно. Размахивая полами плаща, ведущий переносился в различные страны и эпохи, показывал пальцем на какие-то предметы, говорил что-то негромким, но хорошо поставленным голосом. В конце передачи случайный телезритель, захлопнув рот, обнаруживал, что первый вопрос благополучно решен, но это не имеет никакого значения, потому что появились еще три нерешенных вопроса, подстегивающие его неудовлетворенное любопытство. Кроме того, имело место совершенно необъяснимое скопление у телеящика остальных членов семьи — от сопливых недорослей до слепоглухонемой прабабушки — гуманоидов, принадлежащих к различным и несовместимым возрастным и социально-экономическим слоям.

Мнение пожизненно объевшихся телекритиков было добродушным и почти единодушным — передача в общем-то «никакая», но канон выдержан и интерес зрителей должен наличествовать. В газетах промелькнули упоминания, диапазон которых простирался от «интеллектуальной жвачки» до «безыскусного оживления заведомо мертворожденного». Н.Н. Краев не отвечал на звонки, заперся в монтажной и изготавливал второй выпуск передачи. Шеф загадочно улыбался и потирал ручки.

Секрет удовлетворенности шефа выявился уже через неделю. Рейтинг второго выпуска превысил рейтинг первого в двадцать раз и сравнялся с передачей «Что? Где? Когда?». Коля хмуро кивал на поздравления. В «Антенне» поместили смазанную цветную фотографию седого ведущего в рубрике «Рекомендуем посмотреть». А в российских учреждениях, как государственных, так и частных, представители различных социальных групп обсуждали новые шесть вопросов, неизвестно каким образом оставшиеся нерешенными. Самым острым и неразрешимым был вопрос: «Почему в швейной иголке есть дырочка?»

В это же время появились признаки интереса к Краеву. Интерес почему-то в основном высказывался циничными хмырями в шершавых пиджаках — специалистами по пиару. Коля никогда не занимался рекламой — не хотел соваться в область производства синтетической субстанции для промывки мозгов. Всех хмырей, которые ловили его за рукав в коридоре и предлагали поместить на плаще ведущего рекламу мастики для паркета или сангигиенических прокладок, Николай посылал к шефу. В результате плащ удалось отстоять в невинной незапятнанности, но в передачу была введена дополнительная рекламная вставка.

Широко известный в московской телевизионной среде М.Ж. выманил Краева на чашечку кофе, пообещав подкинуть творческую идейку. Для Коли это было Удивительно и ново — обычно идейки выцыганивали У него. Откидывая умеренно длинные волосы томным жестом, М.Ж. сказал: «Слушай, Ник, тут у одной фирмешки энджой случился. Они — дилеры по трейду, не очень крупные, но на конечностях стоят. И тут немчура, которая ихний продакшн ляпает, решила на наш рынок двинуть. Промоушн им нужен путный, ну ты понимаешь. В плане массы. Бабки неплохие на это дело кидают. Ты сейчас в топе, Ник. Созерцал я твой релиз. Не поверишь — понравилось. Есть возможность срубить капусту. Приличную капусту. Быстро и без огласки».

«Типа?» — поинтересовался Краев. Его подташнивало — то ли от бессонной недели, то ли от трех чашек непривычно дорогого кофе и, уж безусловно, — от М.Ж.

«Понимаешь, эта немецкая компаха, она — эксклюзивный изобретатель своего товара. В этом весь ключ…»

«Эксклюзивный изобретатель? — Краев недоуменно качнул головой. — Это как понимать?»

«Ну, короче, они изобрели свой товар там, в Германии. Пятьсот лет назад еще. Технология там специальная, ручная сборка, вековые традиции германского качества и прочая бодяга. Но в этом ключ! Они первые товар сделали, понимаешь? Остальные — жалкие подражатели. Значит, делаем так. Твой ведущий задает вопрос. Типа, откуда это ведет происхождение? Демонстрирует товар — родной, немецкий. Расследование. Выясняется — изобретено немцами, основоположник фирмы — такой-то. Фамилия. Вот и все! Никакой открытой рекламы, заметь! И честно, между прочим! Потому что изобретено на самом деле этой фирмой. А дальше — наше дело. Мы начинаем свой промоушн товара — по стандартной схеме. На твою передачу не ссылаемся — все шито-крыто. Но уже и так все знают товар, потому что тебя смотрят все. Двадцать штук гринов — твои! Из них три штуки отдашь мне».

Краева тошнило все сильнее. Нажил, наверное, себе язву желудка со всей этой телепахотой. Пивка разве что? «Будвайзера».

«Что там за товар?» — спросил он, прикрывая рот рукой.

«Ну эти… Ерши. Для чистки унитазов. Эксклюзив. Германское качество. Тебе-то не все ли равно?»

Краева вырвало. Вырвало наконец-то. Он блевал, опустив голову и широко расставив ноги, чтобы не запачкать ботинки. Метал харчи и давился от смеха одновременно. Это было странное чувство — ему еще не приходилось заниматься двумя одновременными действиями в таком экзотическом сочетании.

«Извини, — сказал он, вдоволь проблевавшись и прохохотавшись. Вытер салфеткой рот. Вытер платком слезы. Уборщица молчаливо суетилась, протирая пол, спина ее выражала презрение. — Извини. Слушай, М.Ж., как ты думаешь, пятьсот лет назад унитазы были?»

«Откуда я знаю, что там было — пятьсот лет назад? — М.Ж. раздраженно закуривал сигарету. — Были, конечно. Куда ж они срали-то, эти немцы? Какая разница? Ты согласен или нет — я не понял?»

«Нет».

«Дурак, — бросил М.Ж. — Ты просто дурак, Краев. Такие бабки… Нет, ты подумай…»

«Я — дурак. — Краев снова начал неприлично давиться — то ли от икоты, то ли от смеха. — Я — дурак! — Он ткнул себя пальцем в грудь. — А ты — идиот, М.Ж.! Ты — полный идиот! К тому же напыщенный и пошлый!»

«Ну и вали отсюда…»

Краев свалил. С огромным удовольствием. Он все чаще получал удовольствие не от общения с людьми, а от необщения с ними.

Реклама туалетных ершей позже появилась в рекламной вставке — в общепринятом порядке. Ролик занимал десять секунд. Унитазные ерши — коротко стриженные, благородные, блондинистые, как и подобает истинным арийцам, восседали там за длинным столом вместе с советом директоров фирмы. «БОЛЬШОЕ ДЕЛО ДОЛЖНО БЫТЬ ЧИСТЫМ. МНОГОВЕКОВОЕ КАЧЕСТВО ОТ ОСНОВАТЕЛЕЙ ФИРМЫ „АРШ“», - гласила надпись, выполненная готическим шрифтом.

Третий выпуск краевской передачи собрал уже полстраны. Двенадцать вопросов, оставшихся после него, цепляли население острыми рыболовными крючками. О передаче заговорили везде — и все разом. На верхах нечленораздельно, в соответствии с остаточными возможностями дикции произнесли, шта, понимаешь, это хорошо, потому шта — несет и, понимаешь, повышает! В «Комсомольской правде» опубликовали статью «Ходим мы по Краеву родному». Писали, что в целом традиционно, и в то же время свежо, и, конечно, есть какой-то необъяснимый секрет. И тут же раздался первый крик души. Академик Запечьев, большой спец по идеологическому вскармливанию народа еще с хрущевских времен, случайно включил телевизор в восемнадцать ноль-ноль и не смог оторваться от кресла до конца передачи — даже тогда, когда этого настоятельно требовала запущенная простата. В результате кресло было безнадежно испорчено. Запечьев выступил с гневнейшей тирадой, в которой утверждал, что современные средства перешли все рамки приличия в использовании непозволительных методов воздействия на неокрепшие российские души и открытое вредительство масс-медиа в виде индуцированного наркотического транса в наибольшей мере проявляется в пресловутой передаче «Природа вещей». «Никакого Николая Краева в природе не существует, — писал он. — Никогда мы не видели такого режиссера, да и вряд ли увидим, ибо ни к чему зомбирующим простодушного обывателя воротилам шоу-бизнеса показывать свое лицо — слишком неприглядное, чтобы соответствовать мещанским псевдоинтеллектуальным притязаниям, насильно вбиваемым в головы одураченных. „Природа вещей“ — это скорее природа вещизма, когда подлинная тяга к знаниям заменяется телевизионным суррогатом, а российская извечная пытливость ума растворяется химическими реактивами, сделанными по американским рецептам».

И тут же облик Н. Краева промелькнул в нескольких выпусках новостей — субтильный силуэт, полуразвернутый в попытке убежать от камер, дешевый свитер, острый носик, колючие, настороженные глаза. Это сработало против автора — ожидалось, что создатель передачи, повышающей тягу к знаниям и защищающей традиционные моральные устои, должен с удовольствием давать интервью и охотно теоретизировать на любую тему. Видный политический диссидент, недавно перебравшийся из-за бугра обратно на историческую родину, выступил по телеканалу, издавна противоборствующему с той компанией, в которой работал Краев. В своей длинной, но эмоциональной речи он повторил идеи академика, заменив иностранные термины древнерусскими словами. В частности, слово «реактивы» звучало у него как «изгноившиеся помои».

Четвертая передача все же вышла в срок. Рейтинг продолжал расти зловеще — как раковая опухоль. В публикациях «Природу вещей» уже открыто называли примером применения технологии массового гипноза. Николай испугался сам. Он тщательно просчитывал конструкцию передачи, но не ожидал такого убойного эффекта. Что-то он сделал не так. Перестарался.

Шеф вызвал Краева в свой кабинет. «Читал?» — с тихой яростью спросил он, выложив перед Краевым газету. «Читал». — «Честно скажи — использовал какие-нибудь технологии?» — «Использовал». — «Современные?» — «Современнее не бывает». — «Сволочь! — заорал шеф. — Да ты хоть понимаешь, что меня теперь с дерьмом съедят?! Почему ты меня не предупредил? Ты же популярку делаешь, а не пиар!» — «Вы же сказали — нужно сделать рейтинговую передачу…» — «Господи… Заставь дурака Богу молиться… Ну чего ты туда навалял? Нейролингвистику? Эффект связки?» — «Нет». — «А чего?» — «Это даже не технология, — сказал Краев. — Там нет традиционных пиаровских штампов. Это все обман — весь этот паблик рилейшн. В моей передаче все наоборот. В противоположность стандартным схемам. Это мои собственные наработки. Я же не думал, что так получится…» — «А надо было думать! — веско заявил шеф, уже смягчаясь душой. — Собственные наработки, говоришь? Ну ладно. Даю тебе неделю для исправления. Рейтинг надо снизить. Раза в два. Добавь туда побольше зауми. Пусть твой ведущий говорит как занудный профессор. Половина аудитории сразу отвалится. Всему вас учить надо…»

В тот же день на заседании шеф сказал, что традиционные принципы пиара морально устарели и перестают работать. И что необходимо подключение новых, нетрадиционных методик в завоевании информационного рынка. «Двадцать первый век на подходе, господа! — произнес он торжественно. — Это будет век прогрессирующей доминанты когнитивной информабельности! И мы должны учесть это. Будем работать…»

И всем сразу стало ясно, что шеф знает что-то такое, чего не знает никто. Что у него есть кое-что в заначке.

Пятый выпуск передачи был старательно испорчен. Ведущий был гримирован небрежно, и сразу стало видно, что никакой он не моложавый герой, а старый актер третьего эшелона в синтетическом парике, шепелявящий из-за плохо вставленных зубов. Говорил он долго и до того непонятно, что сам запутался в терминологии. К концу передачи осталось всего три вопроса, самым сложным из которых был: «Почему бумага плоская?»

Рейтинг превзошел все ожидания. Интерактивный опрос показал, что никто не бросит смотреть передачу, даже если ведущий будет страдать гнездной плешивостью и окончательно растеряет все зубы. Передача завоевала истинно народную любовь.

Шеф снова вызвал Краева. На этот раз он не употреблял ненормативной лексики. Смотрел на режиссера не то что совсем по-отечески, но с хорошо поставленным выражением плохо скрываемой симпатии.

«Николай Николаевич, по-моему, вы созрели, — сказал он душевно. — Смотрел ваш последний выпуск. Это уже, знаете ли, почерк мастера. Большого мастера, не побоюсь этого слова».

Краев понял, что передачу «Природа вещей» он больше делать не будет.

«Ну сами подумайте, что для вас — какая-то ерундовая научно-популярная передачка? — Шеф говорил, говорил, говорил и размахивал сигаретой. Пепел падал на стол. — Это не ваш масштаб. Я тут давно вынашивал… Сами понимаете, где сейчас лежит перспектива… И между прочим, эти технологии уже изжили себя… И не надо быть семи пядей во лбу… Нет, это же форменная подмена предмета… Мы еще покажем всем… Небольшой отдельчик, но дело не в размере… Наиболее подходящая кандидатура… Вы сами не представляете, на что вы способны…»

«Иными словами, вы предлагаете мне заняться рекламой?» — встрял Краев, разорвав бесконечные цепи словосочетаний, коими опутывал его шеф.

«Руководством… — Шеф несколько понизил голос. — Я же говорю — вы будете руководить новым отделом позиционирования. А старый сам отомрет, как только покажет свою неконкурентоспобность…»

«Я хочу делать свою передачу! — упрямо сказал Краев. — Мне нравится ее делать. И она нравится людям. А на все остальное мне наплевать».

«Да что вы заладили? Передача, передача! Другие ее сделают. Если хотите знать, то есть тенденция…»

Краев резко встал, вмял окурок в пепельницу.

«Все, — произнес он. — Увольняюсь».

Мазохистское удовлетворение великомученика окатило его волной сладостной боли. Он вдруг осознал, что действительно созрел. И недостоин унижения, которое становилось для него естественным, как прокуренный воздух студии. Он повернулся и вышел из кабинета шефа.

Передача «Природа вещей» действительно существовала какое-то время после ухода Краева из телекомпании. Делал ее неплохой режиссер. Однако передача стала напоминать инвалидный кусок старого мяса — бывшее позвоночное, из которого выдернули спинной хребет. Ее сдвинули с престижного места, затем убрали куда-то на задворки вещательной сетки. Урезали время до тридцати минут, потом до двадцати… «Природа вещей» умерла так незаметно, что никто не слышал ее последнего вздоха. Никто не поцеловал ее в холодный лоб.

А Краев пустился во все тяжкие. Теперь он был нарасхват. Однако некоторый врожденный снобизм не дал ему направиться в ту область телевидения, в которой образцом мужского начала является карамель на палочке; идеалом женской красоты — девушка, вид со спины, формой напоминающая кофейную банку; а символом безупречного вкуса и изысканности — жеванная в течение целой недели (сверхустойчивый вкус!) подушечка из синтетической резины. Имелась еще одна стезя — реклама политическая. Здесь существовала иллюзия выбора. Выбора для режиссера. А Краев, с его репутацией новоявленного PR-кудесника, чудаковатого, но гениального, имел право на выбор.

Он долго думал, прежде чем решиться. Нужно было сделать верный первый шаг, чтобы не брести потом всю жизнь по колено в навозе. Как известно, навоз является продуктом естественных жизнеотправлении разнообразных скотов и при перегнивании превращается в ценное удобрение, повышающее плодородие почвы. Но Краеву не нравился запах. Он все еще мечтал найти что-нибудь стерильное, не пахнущее.

И, кажется, он наткнулся на нечто подобное. Два начинающих политика: один московский, другой верхневолжский, один довольно пожилой, другой относительно молодой, оба бедные и, безусловно, честные. С точки зрения эффективного позиционирования были они продуктом абсолютно бесперспективным, не подлежащим раскрутке и даже просто улучшению. Ни один приличный пиарщик не взялся бы за них, дабы не портить свою профессиональную репутацию. Ситуация отягощалась тем, что оба и не собирались обращаться к профессионалам. Денег у них не было.

Краев составил собственное досье на этих двоих. Убедившись, что оба не являются носителями социалистических атавизмов, в достаточной мере интеллектуальны и интеллигентны и проявили себя в предыдущей жизни с положительной стороны, Краев решил с ними работать.

Оба кандидата были похожи на самого Краева — такие же идеалисты, зацикленные на индивидуально понимаемой порядочности. Поэтому разговор с каждым из них получился душевным и мало напоминал торг продавца и покупателя. Краев загорелся. По ночам он сидел и лихорадочно писал концепции. Прочитав оные, любой стандартный пиаровец покрылся бы трупными пятнами. Днем Краев колесил между Москвой и Верхневолжском, контролируя каждую встречу своих кандидатов с избирателями, правя их интервью в прессе, натаскивая их, как нужно говорить, смотреть, одеваться, ходить, пахнуть и сморкаться.

Кандидаты Краева не были похожи ни на кого из своих конкурентов — не сливали компромат, не обещали несбыточного, не ездили в шикарных авто с сопровождением. Но не казались и бедными родственниками, вылезшими из низов для установления всеобщего уравнивания. Краев разрабатывал старый образ «своего человека наверху», но по-новому. Он тщательно просчитывал, каким должен быть «свой человек» в данный момент, именно на этих выборах. Это совершенно не соответствовало общепринятым к тому времени стереотипам политической рекламы. Но это работало. Рейтинг кандидатов быстро полз вверх. Они переигрывали остальных без особого труда.

Конкуренты спохватились — имиджмейкеры начали работать «под Краева», кандидаты временно поставили в гаражи свои «мерседесы» и «саабы». Но было поздно. Выборы состоялись, и оба кандидата прошли в Государственную думу с впечатляющим результатом.

Краев был окрылен. Поле для его деятельности было безграничным. Выборы вспыхивали на территории огромной страны то в одной, то в другой губернии, как участки локальной энтропии. Краев привносил в них порядок — такой, какой приличествовал его мировоззрению. Он приезжал, он собирал информацию, он выбирал самого честного кандидата и предлагал ему свои услуги. Его кандидаты побеждали всегда.

Краев еще не успел проанализировать результаты своей деятельности. Но уже начал подводить некоторые итоги и строить планы. В планы эти входило внедрение честных людей в органы власти на всех этажах, постепенная эволюционная замена ими коррумпированных чиновников, засидевшихся на своих местах, и, в конечном результате, выведение страны на новый уровень нравственности и благосостояния. Николай даже термин новый придумал, пока еще для личного пользования, — «Партия честных».

Появились деньги. Большинство избранников Краева по-прежнему были изначально бедными, но теперь — странное дело — как только становилось известно, что за раскрутку кандидата принялся сам Краев, спонсоры начинали атаковать их с энергией бронебойных снарядов. Николай действовал в своей привычной манере — выбирал среди них наиболее честных, предпочтительно производственников, и принимал денежные переводы, щепетильно ведя всю бухгалтерию. Кропотливо заполнял налоговые декларации. Почти не комментировал грязную ложь, которая периодически выплескивалась на него средствами массовой информации. И при этом всегда оставался в тени. Не любил он шумной славы.

Еще в кабинете телевизионного шефа Николай понял, что действительно созрел. И это было правдой — созрел он быстро, но окончательно. Тогда он еще не думал о том, что полностью созревший плод имеет два способа дальнейшего существования — либо его едят, либо он падает и подвергается гниению, неизбежному, как все природные метаболические процессы.

Краев был почти идеален. Это и оказалось причиной его душевного краха. Его не понадобилось есть. Он упал и начал разлагаться сам. Потому что те люди, с которыми он работал, на которых возлагал надежды, перенося на них свои умозрительные представления, оказались далеко не идеальными. Кем они были? Обычными людьми.

Некоторые, правда, так и остались до конца честными. Но быстро выяснилось, что честность и несокрушимое стремление их к справедливости были скорее признаком психопатического состояния, чем нормой. Такие люди начинали войны со всеми подряд, ибо считали себя единоличными собственниками честности и справедливости. Всякий, кто выступал против их мнения, автоматически объявлялся лгуном и негодяем.

Долго такие люди у власти не держались. Политическая машина быстро перемалывала их, отправляя в стан вечно борющейся мелкой оппозиции. Краев был даже рад этому. Ему неприятно было видеть, что он ошибся в своем выборе.

Большинство же прорвавшихся при помощи Краева наверх адаптировались очень быстро. Получали московскую прописку. Перекраивали местную собственность, стараясь не обделить себя и бывших спонсоров. Занимались текущими делами — большими и маленькими. И не проявляли при этом ни малейшего желания вступить в «Партию честных» и заняться коренным переустройством мира. С Краевым, прошлым своим благодетелем, разговаривали поначалу уважительно, потом их «да» все больше становилось похоже на «нет», а затем Краева и вовсе перестали пускать на порог. Мало ли придурков достают приличных людей своими чудачествами?

Краев приелся. Неизвестно, что стало бы с его своеобразной методикой предвыборных кампаний, сохранила бы она дальше свою эффективность или нет, потому что Краев сам хлопнул дверью. Он потерял работоспособность. Он потерял вообще всякое желание работать, потому что заполнивший его душу вязкий депрессивный туман сбил его с ног, бросил его на колени. Краев, как младенец, оставшийся в незрелости до средних лет, вдруг открыл для себя простую истину, нельзя не испортиться, придя к власти. Он увидел, что система либо раздавливает людей, либо переделывает их по своему образцу. Но понимание пришло поздно. Николай оказался слишком слабым человеком, чтобы переварить крушение идеалов. Психика Краева рухнула, раздавленная грузом разочарования.

Николай Краев ушел в глубокое подполье и постарался сделать все, чтобы о нем забыли. Ему понадобилось полгода, чтобы кое-как подавить в себе желание залезть в ванну и вскрыть вены. И теперь он валялся на диване и читал книжки. Проедал деньги, заработанные за последние три года. Денег пока хватало.

— Я разочаровался, — сказал Краев. — Не хочу разочаровываться еще раз. Не хочу разочаровываться в тебе, Илья.

— Ты знаешь меня, Николай. — Жуков положил руку на плечо Краева, сдавил его сильными пальцами. Он был серьезен, как никогда. — Ты знаешь, что я не предам… Ты знаешь. Мы должны сделать это. Вместе.

— Ты не представляешь, куда лезешь! Тебя никогда не били по-настоящему. Ты везунчик, Жуков. Тебе всегда везло. И ты думаешь, что тебе будет везти всегда?…

— Меня не били? — Давила криво, зло усмехнулся. — Смотри!

Он с треском дернул рубашку вверх, и Краев увидел грубый шрам. Шрам пересекал живот Давилы наискось — сверху донизу. Стягивал толстую кожу уродливым багровым рубцом.

— Я полз двадцать минут по земле до ближайшего дома, — сказал Давила. — От того места, где меня пырнули ножом. Я заправлял свои кишки обратно рукой, потому что боялся получить инфекцию. Ты представляешь — я должен был подохнуть сразу! Они были в этом уверены. А я полз и думал об инфекции. Идиот, правда? Нашел о чем думать. Только они не рассчитали. Давила очень живучий. Живучий…

— Кто тебя? — Краев побледнел.

— Было кому… Ты думаешь, я просто так бросил свою избирательную кампанию и ушел в тень? Многим я тогда яйца оттоптал. Они пытались со мной договориться. Но потом поняли, что не удастся…

— Илья… — Краев мотал головой, пытался собраться с мыслями. — Мало тебе досталось? Прости… Ты же умный человек. Ты должен понимать. Это же гора! Вот что ты пытаешься сделать — сдвинуть гору. Маленький человек не может сдвинуть огромную гору. Он может расшатать пару камней из основания, даже выдернуть их. Только его задавит. Неминуемо задавит осыпавшейся лавиной. Я видел людей, которые пытались сделать это. Я сам был таким. Я успел увернуться. Как видишь, жив. Только… Только я больше не хочу туда лезть.

Может быть, я — маленький человек. — Давила заправлял рубаху обратно под ремень. — И ты — маленький. Но только я не один. Есть силы… Определенные силы в нашей стране, которые хотят развалить эту гору и построить нормальное, не уродливое общество. А еще есть знание. Знание, которое делает каждого человека равнозначным тысячам.

— Знание… — Краев горько усмехнулся. — Деньги — вот что решает все. Те самые зелененькие доллары, которые ты так не любишь. Годовой бюджет России равен половине бюджета города Нью-Йорка! Ты думаешь, это просто так? Проявление экономического убожества? Ничего подобного! Деньги есть, но они не на поверхности. Это как айсберг. Девять десятых денег страны даже не зеленые — они черные. Это очень удобно. Тому, кто контролирует реальные финансовые потоки, нет проблем быстро выдернуть миллиарды и бросить их в нужном направлении. У тебя есть такая возможность? Нет? Тогда не строй иллюзий.

— Это не иллюзии. Все возможно.

— Ничего не возможно! Это судьба нашей страны. В российской системе тесно срослись преступность, производство, политика, финансы и все, что угодно. Система эта устойчива, несмотря на ее кажущуюся хаотичность. В этой системе, в сущности, заинтересованы все — от королей-банкиров до старушек, которые продают сигареты около магазина. Никто не хочет подохнуть с голоду. Все связано тысячами нитей — сверху донизу. И ты собираешься разрушить эту систему?! И ты говоришь мне, что не питаешь иллюзий?!

— Знаешь, в чем ты не прав? — сверкнул яростно глазами Давила. — В том, что в такой уродливой системе заинтересованы все. Большинство людей приспосабливается к такому уродству только потому, что у них нет другого выбора. Нормального выбора. Отдача от их рабского труда минимальна. Они не живут, а просто существуют. Количество же людей, получающих в такой системе достаточно и сверхдостаточно, не так велико. Их немного, и ты сам это знаешь! Их даже ни к чему сажать в тюрьму. И они далеко не безнадежно тупы. Их только нужно заставить работать на страну.

— Ни хрена! — выкрикнул Краев уже со злостью. — Ни хрена не выйдет! Кто тебе на страну будет работать? Эти разжиревшие индюки? Можно, конечно, снова ввести казарменный строй и заставить работать из-под палки тех, кто не успеет сбежать! А потом снова бороться за демократию? Ни у кого не получилось и у тебя не получится! Это невозможно в принципе!

— Зачем ты лжешь? — Давила медленно поднимался с места. Щеки его побагровели. — Ты лжешь! У кого это не получилось? У них там, за бугром, почему-то все получилось. — Давила показал большим пальцем куда-то за спину. — Немцев и англичан разбомбили в прах, города в руинах лежали. Япошки были отсталыми, только что разве по деревьям не лазили. Итальянцы платили своей мафии, шагу не могли сделать без ее ведома. У испанцев фашистский режим был до семидесятых годов. Сидели все в том же дерьме, что и мы. А потом взяли и вылезли! Знаешь, почему? Потому что люди нашлись! Люди, которые знали свое дело! Не рефлексировали, как ты, Краев, аморфный ты клубок нервов, а работали! Расчищали авгиевы конюшни. Вывозили говно — цистернами, составами! И разгребли! А мы что — хуже? Да, мы хуже! Не потому, что мозги у нас слабые. А потому, что души у нас слабые! Мы предпочитаем жить в говне, лишь бы нас не трогали. Хвастаемся еще при этом выдающейся своей приспособляемостью! Вот возьмем к примеру тебя, Краев. Ты — типичная российская амеба! Слизистый кусочек умных мозгов, который плавает по своей луже. Поближе к свету и жратве, подальше от раздражающих субстанций. Да нет, ты уже не слизь, ты — гной, Коля! Ты гниешь заживо! Посмотри, во что ты превратился! И ведь гнить-то тебе не нравится — это я вижу! И ты способен перестать гнить. Я только никак не могу понять, почему ты так упорно предпочитаешь разлагаться. Почему? Только потому, что тебя один раз побили?

Наверное, Краев должен был сам взорваться сейчас. Наорать на Жукова. Заставить его заткнуться. Но Краев только болезненно вздрагивал и сжимал губы. Он знал, что Жуков прав.

— Я потерял веру, Давила, — тихо сказал он. — Идеалы мои оказались блефом. Во что мне верить? В Бога? У меня не получается! Почему, Давила? Скажи мне, почему?

— Потому что ты можешь верить только во что-то конкретное. Бог для тебя — абстракция. Ты уже проскочил тот период своей жизни, когда мог поверить в Бога естественным образом, без усилия над собой. Теперь тебе нужен другой Бог — жизнь, наполненная конкретными делами. Ты — работоголик, который остался без работы, основного своего допинга. У тебя есть всего два способа существования — либо делать что-то и жить, либо не делать ничего и умирать. Много лет ты занимался делом и жил, но тебе надавали пинков, и ты разочаровался в своем деле. Ты предпочел второй путь и теперь медленно умираешь. И вот я протягиваю тебе руку и говорю: живи снова! А ты упираешься: я, мол, не хочу жить, потому что жизнь того не стоит. Что ты знаешь о жизни, Краев? Ты попробовал только маленький кусочек жизни, убедился, что жизнь — дерьмо, и решил, что по-другому быть не может. А вот я тебе говорю: может! Спорим? На три пластинки Фрэнка Заппы?

— А «Хот Рэтс» у тебя есть? — хрипло спросил Краев. Горло его сдавило спазмом.

Это было оттуда — из их юности. Вечно они спорили на две пластинки Фрэнка Заппы. Две. Это был раритет, достать который при советском строе было почти невозможно. Поскольку счет в выигранных спорах был примерно равный, пластинки эти переходили то к Николаю, то к Илье. Но в последние годы их дружбы Давила перестал проигрывать споры. Пластинки эти постоянно оставались у него, и Коле никак не удавалось их отыграть. А потом это забылось — как-то само собой.

А теперь, оказывается, появилась и третья пластинка.

— Есть, — сказал Жуков. — У меня есть почти весь Заппа. У меня даже «Анкл Мит» есть. Выбирай три любые, чувак. Какие хочешь.

Он полез в шкаф, копался там минуты две и вытащил толстую кипу пластинок. Положил ее на диван рядом с Николаем. Извлек из кипы заветный альбом, потрепанный десятилетиями непростой рокерской жизни.

— Вот он, — сказал Жуков, с любовью проводя пальцами по потертым уголкам конверта. — Помнишь, как мечтали мы его послушать? Я выменял его на два «Цеппелина». Еще в девяносто первом году. Но ты тогда уже не слушал музыки, чувак. Тебя это уже не интересовало.

Краев медленно взял пластинку из рук Жукова. Близоруко поднес к лицу. Пальцы его дрожали. Спазм в горле, казалось, совсем перекрыл дыхание. Краев громко всхлипнул.

— Я… хочу работать, — сказал он. Руки его нервно вцепились в пластинку, как в последнюю опору в этой жизни. — Ты прав, Давила. Прав, черт тебя дери. Это не жизнь. Но я боюсь тебя, Давила. Ты стал совсем другим. Ты не используешь меня как половик? Не вытрешь об меня ноги, когда я стану не нужен тебе?

— Эх, чувак… — Твердая ладонь Давилы опустилась на плечо Краева. — Как же ты все-таки раскис… Знаешь, я не буду слезно клясться, что люблю тебя как брата. Не потащу к нотариусу составлять договор о вечном непредательстве. Потому что и то и другое — проявление мудизма. Ты уже забыл, кто мы такие с тобой? Напомнить?

— Мы — отвязные немудилы, — сказал Краев. И улыбнулся. Впервые за этот день.

Почему он согласился? Согласился, понятия не имея, какие цели имеет Давила и какие люди стоят у него за спиной? Только потому, что Илюха точно поставил ему диагноз? Дело было не только в этом. Краев чувствовал, что его распирает изнутри. То, что появилось в нем и накопилось за эти полгода, требовало деятельного выхода.

Краев не просто так валялся на диване в течение нескольких месяцев. Он не мог валяться просто так. Он придумал кое-что новенькое. Жуков не мог знать что, но он, со своим чутьем, не мог не догадываться об этом.

— Ну что? — спросил Давила. — Ты готов?

— Нет… Подожди… — Мозги Краева уже лихорадочно работали, сводя к единому знаменателю разрозненные блоки идей. — Не сейчас. Сейчас мне нужно отдышаться. Подумать.

— Сколько времени тебе на это нужно?

— Неделю.

— Три дня.

— Четыре.

— Пойдет!

— Пластинки можно сейчас забрать?

— Забирай.

Сделка была заключена.