Эпилог
НЕАПОЛЬ. 2008 ГОД. СЕНТЯБРЬ

Рихард Шрайнер сидел в шезлонге, на балконе, положив ноги на ограду из розового мрамора. До моря было достаточно далеко — около километра, но шикарная гостиница, в которой остановился Шрайнер, находилась на самой горе, и он хорошо мог видеть город, спускающийся к морю светлыми ровными террасами. Он сидел, курил и лениво рассматривал сооружения порта, уменьшенные расстоянием до размера кукольных домиков, провожал взглядом аккуратные игрушечные кораблики, проплывающие между его расставленными ногами — тонкими и волосатыми. Как у долгонога.

Шрайнер выбрался за пределы немецкого города Эссена в первый раз за два месяца — те два месяца, что прошли после его возвращения из России.

Три недели назад он разбирал свою почту. Извлек из конверта приглашение на большой семинар педагогов в Италии и уже собирался по привычке выкинуть его в мусорную корзину — так же, как и все прочие регулярно поступающие приглашения. Но что-то помешало ему сделать это.

Италия. Неаполь…

Лиза как-то говорила ему, что из всех городов, в которых она мечтала бы побывать и, конечно, никогда не побывает, больше всего она мечтает о Неаполе. Краев тогда полночи рассказывал ей об этом чудесном городе, в котором он был два раза, и Лиза удивлялась и переспрашивала, и они вместе мечтали, что, когда кончится все это, они обязательно приедут в этот сказочный город, кажущийся из чумной зоны столь нереальным, кажущийся миражом несбыточных грез, и будут бродить по его улицам, взявшись за руки…

Краев открыл тогда этот конверт. Ага. «Всемирный конгресс педагогов — за демократию». Звучит как-то расплывчато. Пять громких имен — всемирно известные профессора в качестве докладчиков. Это уже конкретнее, это означает: готовь бабки, Шрайнер. А вот и она- окончательная определенность: «Если Вы хотите принять участие в нашем конгрессе, убедительно просим Вас перечислить в фонд такой-то десять тысяч евро на счет сякой-то».

Десять штук евро за пятидневный конгресс… Это уже смахивает на что-то приличное. Престижная гостиница, фуршеты по вечерам, шампанское, успешные разговоры с длинноногими девицами у бассейна, поездка к Везувию, фотографии в обнимку с пьяными знаменитостями… Десять тыщ евро. Господи, какие копейки! Знали бы эти знаменитости, сколько стоит в пересчете на их долбаные евро бутылка водки «Кристалл» в Москве, в забегаловке под названием «Алкогольная зона»…

— Герда, — сказал тогда Шрайнер. — Я съезжу на пять дней в Неаполь. Мне нужно проветриться.

— Очень хорошо! — Герда обрадовалась. Она, похоже, уже начала бояться, что после России и больницы, последовавшей за Россией, Рихард так никогда и не вылезет из своего прокуренного кабинета. — Поезжай, Рихард. Что там такое?

— Какой-то умопомрачительно помпезный конгресс педагогов. «Всемирная тусовка каких-то педиков за какую-то там херню». Вступительный взнос — десять тысяч. Обещают лекцию самого Фредериксона.

— Меня ты, конечно, не возьмешь?

— Нет. Извини.

Ему было с кем ехать в Неаполь. Он приехал туда с Лизой. С маленьким Лисенком. Правда, Лиза не присутствовала при этом лично, не знала, что ей выпало такое счастье — попасть-таки в Неаполь, бродить по его старым улицам и выслушивать рассказы Краева? Шрайнера об итальянской архитектуре вперемежку с объяснениями в любви. Краев вообще не знал, жива ли его Лизка. Он просто носил ее в себе — в своем сердце, в своем уме, раздваивающемся то ли от паранойи, то ли от тоски. Он носил Лизу в себе, разговаривал с ней, гулял с ней часами или просто сидел рядом с ней, держа ее за тонкие теплые пальчики. Она была его тайной, о которой не знала даже знающая все в этом мире Герда. Лиза была тем, из-за чего он до сих пор цеплялся за жизнь на этом свете. Она была единственным, за что стоило цепляться. Он все еще надеялся получить от нее сообщение.

Краев кинул окурок в пепельницу, стоящую на полу, легко встал и пошел к столику, на котором лежал фолдер и сегодняшние газеты. Правое колено работало превосходно — мягко, безболезненно, без малейшего скрипа. Чистое удовольствие! Только маленький, едва заметный шрам ниже коленной чашечки напоминал о хирургическом вмешательстве. Николай Краев расстался со своим старым и больным коленным суставом. Теперь тот лежал где-то на свалке, спрессованный автоматом в компактный брикет вместе с другим мусором. Краев купил себе новый сустав — бесшумный, титановый, с силиконовыми менисками, с нулевым трением, с пятидесятилетней гарантией. Сустав был шведского производства — российская медицинская технология давала гарантию на целых сто лет, но Шрайнер побаивался теперь товаров из Сверхдержавы. Ему казалось, что в любую российскую чепуховину, даже в коробку спичек, вмонтированы маленькие маячки, испускающие радиоволны определенной частоты. Да и к чему ему были нужны эти сто лет гарантии? Уже ни к чему…

Шрайнер хапнул газеты со стола, сделал большой глоток ледяного мартини с водкой, поставил стакан обратно и плюхнулся обратно в шезлонг.

Так-так… Что у нас там новенького? Как всегда — у всех все отвратительно, только в Сверхдержаве все в полном порядке. На первых страницах всех газет: «Пакистан нанес ядерный удар по Индии. Разрушен центр Дели. Ответный удар Индии — ядерные грибы над столицей Пакистана. По одному миллиону погибших с каждой стороны». Этого следовало ожидать… Кризис перепроизводства людей. Что для них миллион сгоревших в пламени взрывов и еще десять миллионов, которые умрут от лучевой болезни в течение пяти лет? Там, где людей слишком много, они начинают просто-напросто жрать друг друга. Как крысы. Что страшнее — людоедство или ядерная война? «Президенты Индии и Пакистана остались живы». Ну, это само собой. «Российский и американский президенты обратились к руководству воюющих стран с предложениями о посредничестве в переговорах». Это тоже легко было спрогнозировать. «Могу также поспорить, кто будет избран в качестве приоритета. Волков.

Именно он. Ставлю тридцать тысяч рублей против изношенных пляжных тапочек. Что такое сейчас американский президент? Шут гороховый…»

Что дальше? «Только в последнюю неделю российскими финансовыми компаниями были приобретены контрольные пакеты акций таких гигантов, как „Локхид“, „Фольксваген групп“ и „Майкрософт“. Сотни тысяч людей в западных странах вышли на улицы с акциями протеста». Да кто они такие, эти сотни тысяч людей? Кому интересно их мнение? Предложи сейчас двум третям из них работу в филиале российской фирмы, и через пять минут они согласятся и будут чувствовать себя безмерно счастливыми. Остальная треть не согласилась бы через пять минут. Они согласились бы через десять. Куды ж тут попрешь? Против лома нет приема…

Ага. Вот еще кое-что интересное. «Успехи российской биотехнологии не только позволили быстро и эффективно справиться с новой вспышкой вирусной эпидемии, известной как „якутская лихорадка“, но и полностью покончить с этим заболеванием. После ревакцинации всех иностранных граждан, находившихся в Российской Федерации во время эпидемии, в полном объеме восстановлены отношения с внешним миром. Сверхдержава впервые вводит безвизовый режим при условии обязательной противовирусной прививки. Российские ученые заявляют о том, что таким страшным болезням, как СПИД, гепатит, якутская и геморрагическая лихорадки, а также некоторые виды рака, осталось существовать совсем недолго».

Хватит. Слишком много информации, скрытой для Краева между строк. Слишком свежи воспоминания. «Дайте мне еще мартини с водкой. А лучше пол-литра чистой водки, запить литром чистого мартини. И ничего, что еще только десять утра. Я не хочу быть Шрайнером! Я хочу быть Краевым, метаморфом, чумником! Но сегодня я нажрусь с утра и буду просто Шрайнером, пьяным как свинья немцем. Потому что душу нельзя заменить титановым суставом — она все равно будет болеть. Ее нельзя заменить. Ее можно только утопить».

Нельзя сказать, чтобы Шрайнер ничего не предпринимал для того, чтобы поведать миру о том, что он знал. Знание, полученное в России, бурлило в нем, клокотало, требовало выхода на свободу. Требовало немедленных действий. Только ему не хотелось расплескивать это знание по мелочам, растрачивать на мелкие газетные строчки. Краев хотел действовать по-крупному. Уже через три дня после возвращения из России он был в Берлине. Сидел в приемной большого государственного начальника — Конрада Астмана. Краев много слышал о честности и неподкупности этого человека и очень надеялся на него.

Он попал к господину Астману быстро. Неожиданно быстро. Через полчаса после того, как он записался на прием, к нему подошел вежливый молодой человек в безупречном костюме.

— Господин Шрайнер? — осведомился молодой человек. Во взгляде его читался необычный интерес и даже некоторый страх. — Не угодно ли пройти к господину Астману? Он ждет вас.

Шрайнер прошел. И тут же начал выкладывать Конраду Астману и двум безымянным господам, присутствующим в кабинете, все, что он знал. Но ему не дали говорить долго.

— Мы все знаем, ГОСПОДИН КРАЕВ! — сказал Астман, глядя на него своими честными глазами — добрыми серыми глазами, которые Шрайнер столько раз видел на фотографиях газет и на экранах телевизоров. — Мы знаем, что вы натворили в Российской Федерации. И знаем, каких трудов будет стоить исправить все это. Мы могли бы объявить вас вне закона. Но мы согласились принять вас обратно — только по убедительной просьбе нашего большого русского друга. Господин Шрайнер, мы очень просим вас не подвергать больше свою жизнь опасности. Потому что это очень серьезно и опасно для вас лично. Вы даже не понимаете, насколько опасно. Вам пора стать серьезным человеком, господин Шрайнер. Здесь — не чумная зона.

Слова «чумная зона» Астман произнес с сильным немецким акцентом, но все же по-русски. И Краев увидел в его глазах покорность. Баранью покорность. Безымянные господа понимающе вздохнули и развели руками — что, мол, мы можем сделать, господин Краев? Шрайнер?

Николай повернулся, молча вышел из кабинета и хлопнул дверью. В тот же день он посетил клинику ортопеда, а еще через три дня ему сделали операцию на колене.

Краев не сломался. Просто он понял, что он не в России. Понял, что он в Германии — стране, где не существует чумных зон.

Ему не с кем было поговорить обо всем этом. Он мог разговаривать обо всем только с Лисенком. Тем Лисенком, который жил в его душе.

Фолдер, лежащий на столе, громко запиликал. Международный телефон. Герда? Господи, и здесь она достанет! Не даст напиться с утра. Нюхом чувствует! Длинным своим немецким носом.

Ну, что там? Электронная почта. Краев получал сообщения достаточно регулярно — один-два раза в неделю. И все равно его сердце каждый раз давало перебои и палец каждый раз чуть-чуть медлил, прежде чем нажать на кнопку и разрешить посланию высветиться на экране. Потому что была надежда — а вдруг это то самое, единственное в мире послание, которого он так ждал? И было тупое понимание, основанное на горьком житейском опыте, — понимание того, что послание это не то, да и не может быть тем самым. Потому что того самого не будет никогда.

«Забудь все, Шрайнер. Забудь, что ты ненадолго снова стал Краевым. Пей! Три капли мартини на ведро водки».

Палец быстро ткнул в «Enter». Картинка медленно развернулась сверху вниз, заняла весь экран, превратилась из неопределенных желтых пятен в четкую фотографию.

Рыжий лисенок. Маленький лисенок, не сменивший еще пушистый подшерсток на жесткую шерсть лисьего подростка. Но уже с острыми зубками, которые так мило блестят при улыбке. Темный носик, темные лапки и желто-оранжевое тельце, заканчивающееся тонким детским хвостиком.

Краев судорожно сглотнул слюну. Дрожащими руками ввел данные для распечатки. Успеть напечатать, пока чудо не пропало, не исчезло в результате какого-нибудь компьютерного сбоя. Листок размером десять на пятнадцать выполз из щели фолдера. Краев близоруко поднес его к глазам. Губы его кривились, не зная, куда направить свои уголки: то ли вверх — для того, чтобы улыбнуться, то ли вниз — чтобы заплакать.

Маленький рыжий лисенок сидел на фотографии. Он улыбался — по-своему, по-лисьи. В зубах он держал корзиночку, на которой было написано: «Я всегда выполняю свои обещания. Привет от СКД».

И все. Все.

Краев все-таки улыбнулся. Взвыл от счастья. И показал неприличный жест — может быть, сильным мира сего, а может быть, и небу, так несправедливо распорядившемуся его судьбой.

«Привет от СКД». От Салема, Крюгера и Дианы. Лизка была жива. И все они были живы — даже Крюгер! И надо думать, вели не самое жалкое существование — если Лисенок улыбался. Они даже получили доступ к Интернету. И самое главное — они помнили о нем, Краеве!

— Привет, чумники, — пробормотал Краев. — Привет. Где вы там?

— Герр Шрайнер. — Портье, звонивший по внутреннему телефону, неплохо говорил по-немецки. — Не могли бы вы спуститься вниз, в ресторан отеля? Здесь вас ожидает один господин, он хотел бы вас видеть.

— Какой еще господин? — проворчал Краев.

— Он просил не называть его имени. Он сказал, что это будет для вас сюрпризом. Приятным сюрпризом.

— Ну ладно. Пусть поднимется сюда, ко мне в номер.

— Извините, герр Шрайнер, — деликатно произнес портье. — Я думаю, что он не поднимется. Это очень известный в мире человек, он просил не называть его имени… Я не могу давать вам советы, но на вашем месте я надел бы хорошую одежду и спустился в ресторан. Он сказал, что будет ждать вас полчаса, а потом уйдет.

— Увидим, — буркнул Краев и положил трубку. Конечно, он спустится — из простого любопытства.

То, что человек не поднимается к нему в номер, уже говорит о том, что человек занимает высокое положение в обществе. Не может себе позволить запросто завалиться в гости к никому не известному учителю из Эссена и пить с ним водку на балконе. Кто там приперся, интересно? Кто-нибудь из пяти знаменитостей? Может быть, сам Фредериксон? И какого черта ему нужно? Ему намекнули, что этот учитель из Эссена, скромный, но дьявольски богатый — не такая уж и простая персона?

«Галстук ни за что не надену, — решил Краев. — Брюки и рубашка — уже великое одолжение с моей стороны. Бумажник. Фолдер взять? Взять. Он всегда должен быть со мной. Особенно после того, как объявился Лисенок. А вдруг Лисенок снова захочет прислать мне какое-нибудь сообщение?»

Краев спустился на третий этаж, где располагался ресторан, на лифте. И едва он прошел через круглую арку в зал, сразу понял, кто к нему пожаловал. Человек квадратных форм сидел в кресле, положив одну толстую ногу на другую, покачивал оранжевым ботинком и попивал апельсиновый сок.

Интересно, водку он уже совсем не пьет? Наверное, нет. Выглядит он, во всяком случае, свежо и бодро. Не хуже, чем на экране «Телероса».

— Привет. Неплохо выглядишь. — Краев пожал толстяку крепкую руку и сел напротив. — Ты водки совсем больше не пьешь?

— С утра — нет, — сказал Жуков Илья Георгиевич, министр иностранных дел Российской Федерации. — Я тут проездом. Извини, дела… Уже через час мне предстоит куча всяких официальных встреч.

— А наша — неофициальная?

— Более или менее, — Давила кивнул на фотографа-папарацци, высовывающего хобот своего телеобъектива из зарослей экзотических лиан, вьющихся вдоль стены ресторана. — Вся моя жизнь сейчас на виду. В туалет сходить нельзя, чтоб не сфотографировали.

— Ну, как у нас там дела, в России?

— Да ты и так все знаешь. Газет не читаешь, что ли?

— А что газеты? — Николай усмехнулся. — Газеты пишут то, что говорите им вы. Меня интересует то, что творится на самом деле. Хотя ты, конечно, не скажешь мне? Я ведь теперь вроде как вне российского закона…

— А что ты хочешь услышать? — Давила прищурился. — Знаю, знаю. Ты мечтал бы услышать хорошие новости. Хорошие для тебя. Что ваше дело не пропало, что все люди в России избавились от вируса в генах, что сменилась проклятая власть, принуждающая свободного русского человека, от природы разгильдяйского, раздраженного и пьяного, быть порабощенным, дисциплинированным, добрым и трезвым, что совершенно для него неестественно. Но только как раз этим я тебя порадовать не могу. Порядок мы навели очень быстро, Коля. Потому что Россия у нас одна. И мы не можем позволить пропасть ей, сгнить — даже во имя идеалистических мечтаний таких людей, как ты, Бессонов и вам подобные.

— Мы действовали ради блага российских людей.

— Ради блага? — Давила положил на колени кейс, щелкнул замками, извлек оттуда пачку цветных фотографий и россыпью бросил на стол. — На, полюбуйся. Специально для тебя прихватил. Ты этого добивался, да? Можешь гордиться деяниями рук своих.

Краев помнил, как все это начиналось. Но он не ожидал, что злоба, проснувшаяся в людях, лишенных вируса, дойдет до такой степени. Гора человеческих голов, сложенных друг на друга. Мертвые милиционеры, вереницей насаженные на острые пики чугунной ограды. Взорванный монорельс, скинутые с высоты и разбитые вагоны. Полыхающие дома с языками пламени, вырывающимися из окон. И наконец, серая стена с надписью «Временный эпидемиологический карантин». Стена с запертыми воротами, которую штурмуют вооруженные люди. Картинки из темного средневековья…

— Чумники отбились от этих? Выжили? — Во рту Краева пересохло, и он судорожно сделал глоток пойла, только что доставленного официантом.

— Выжили твои чумники. — Давила собирал фотографии обратно. — Отбились от этих озверевших ублюдков и сами пошли в атаку. Чумники спасли нас. Снова спасли. Только знаешь, почему горько мне? Потому что большая часть тех уголовных подонков, которых убили чумники на своем пути, еще недавно была приличными людьми — неагрессивными и трудолюбивыми. Теперь дети их остались сиротами. Зачем им нужно было погибать? Во имя твоего мифического блага? Это ты их сделал зверями, Краев. Ты!

— Как вы справились с этим?

— Так же, как и раньше. Чумники собирали всех в кучу и вакцинировали по-новому. Новой вакциной. Неужели ты думаешь, что мы настолько тупы, чтобы иметь в арсенале только один штамм вируса? Вирус многолик. Он — как кубик Рубика, и комбинации его неисчислимы. Все люди ревакцинированы. Они снова живут нормальной, спокойной, созидательной жизнью.

— Понятно… — Краев мрачно полез за сигаретами. — Значит, статус восстановлен? Все как прежде? Много добрых баранов и немножко непредсказуемых чумников, живущих в своих закрытых зонах. И огромный репрессивный аппарат, состоящий из невакцинированных, киборгов и тормозов, заряженных на строго нацеленную агрессию…

— Не совсем так. Все переменилось, Коля. Этот процесс происходит не только с нами, а со всем человечеством, и у него свои законы эволюции. Ты не стал разбираться в них, ты просто полез в этот тонкий механизм со своим топором, норовя все сделать по-своему. Это привело к тысячам напрасных жертв. А между тем ты просто поспешил. Потому что многое из того, что ты хотел бы увидеть в России, воплощается и без таких грубых вмешательств — просто в планомерном порядке. Чумных зон больше не существует, Николай. Чумники теперь — свободные люди. Пока они еще придерживаются поселений в своих городах, но уже не ограничены в передвижении. Теперь они могут жить в любом месте страны. Они больше не считаются заразными. Они даже получили доступ в Интернет.

— Давно получили?!

— Сегодня.

— Какого же черта вы не сделали этого раньше! — крикнул Краев, и папарацци в лианах немедленно защелкал фотоаппаратом, фиксируя для истории, как маленький, никому не известный человечек орет на министра самой могущественной страны. — Что изменилось сейчас? Что, у вас отпала необходимость в массированной лжи? Вы уже не боитесь больше, что окружающий мир выведает ваши тайны и завоюет Сверхдержаву?!

— Не боимся. Сядь и успокойся. — Давила посмотрел на Краева так, что тот вдруг в первый раз почувствовал, что перед ним — действительно БОЛЬШОЙ ЧЕЛОВЕК. — Как видишь, я вышел из тени. Я занялся тем направлением, которое является для нас сейчас приоритетным, — внешней политикой. У Сверхдержавы есть только один способ оказаться в безопасности. И этот путь — изменение всего мира. Изменение в лучшую сторону. Не удивляйся, если ты однажды обнаружишь, что люди в твоей Германии ничем не отличаются от российских. Что они более не способны к агрессии.

— Знаю, знаю я о твоих имперских планах, Давила! — Краев застучал пальцем по столу. — Только знаешь, что я могу предположить? Скоро начнется война. Большая война, может быть мировая! Не думаю, что те силы, что правят остальным миром, безропотно подстелятся под вас! Но что значит для вас такой пустяк, как мировая война? Ведь в вашей власти — миллионы людей, способных за минуту превратиться в идеально послушных солдат. Стоит только дать им правильную установку через ваши телеприемники…

— Ты безнадежно отстал от жизни. — Давила смотрел на своего старого друга с искренним сожалением. — Фантазия твоя убога, Николай! Ты упорно цепляешься за свои устарелые понятия. Вероятно, ты до сих пор полагаешь, что двадцатый век стал расцветом гуманизма? Ну как же — ООН создали, Папа Римский поцеловал в щечку представителей всех других конфессий, права человека расписали по пунктам и почти обеспечили их выполнение, наконец, развалили империю зла — Советский Союз! Порядок! Торжество западной демократии! А между тем ни один век человечества не знал такого масштабного истребления людей, как двадцатый. И такого истребления окружающей среды. Мы можем казаться вам странными, чуть ли не инопланетянами. Но мы заинтересованы только в одном — чтобы эта планета выжила. Если вы, гуманисты-пожиратели, не хотите выжить, то мы заставим вас выжить насильно! Ты говоришь, третья мировая на носу? Да она уже началась! Ты что, не знаешь, что в Индии творится?! Если мы не вмешаемся сегодня, завтра в этой войне будет участвовать половина населения земли, а послезавтра — весь земной шар! Мы — единственная сила, способная уничтожить войну, прекратить ее навсегда! И мы сделаем это. Потому что мы знаем, как сделать это!

— Да… Может быть, ты и прав, Илья… — Краев опустил голову. — Я не знаю, что сказать. Меня уже не исправить… Только знаешь… Я очень бы хотел увидеть одну девушку. Она живет в России, и она чумник. Я думал, вы преследуете ее — она была со мной, когда началась вся эта заварушка…

— Всем чумникам объявлена амнистия, — четко произнес Жуков. — Если она жива, значит, она на свободе.

— Она жива. Я только что узнал это.

— Интернет? — Да.

— Как ее зовут?

— Лиза.

— Фамилия?

— Не знаю. — Краев растерялся. — Правда не знаю. Я всегда звал ее Лисенком…

— Эх, ты! — Давила перегнулся через стол и похлопал его по плечу. — Ничего ты не знаешь, как всегда. Ладно, проинформирую тебя. Трофимова Елизавета Викторовна. Жива. Как и брат ее жив — Трофимов Евгений, по кличке Салем. Я думаю, скоро они свяжутся с тобой. Теперь это возможно. Все изменилось, Коля.

Краев сидел и моргал глазами, не в силах сказать что-либо. Шмыгал носом.

— Ладно, Николай. — Давила посмотрел на часы, встал с места. — Пора мне. Сиди думай. Переваривай информацию. Только не пей так много водки — жизнь долгая. Ты еще успеешь увидеть, как это человечество найдет свое счастье.

И ушел.

Николай долго не мог заснуть в эту ночь. Лежал, курил, размышлял. Он никак не мог сделать для себя определенный вывод: является то, что происходит, плохим или же хорошим? Наверное, процесс, который возник в Сверхдержаве и распространялся сейчас по всему миру, был неизбежным. Наверное, этот процесс должен был спасти мир людей от гибели. Наверное, человечество все-таки совершало сейчас новый шаг вперед, и тот шаг, который оно делало, был не самым худшим. Можно ли было назвать этот процесс гуманным? Трудно сказать. Если бы Сверхдержава добилась своего, люди стали бы более управляемыми и менее свободными. Но много ли толку в индивидуальности и свободе, если они ведут к уничтожению?

И все же он чувствовал, что никак не может убедить себя. Мир без кипящей ненависти и сжигающей любви… Мир без агрессии и сумасшедших… Мир, где счастье заменено спокойным довольством. Мир стабильный, устойчивый, как бетонный фундамент…

Краеву не было места в этом совершенном мире. Он должен был вымереть, как динозавр. Его карма не вписывалась в рамки этого мира.

Краев снова шел по ночной улице Москвы. Он знал, куда шел. В бар, располагающийся в подвале и называющийся просто «АЗОН». Не то чтобы он собирался в очередной раз надраться — он вообще не хотел пить. Просто он хотел еще раз встретить существо, которое смотрело на жизнь людей со стороны. Существо, которое было похоже на человека, но в то же время не имело определенного, данного природой облика. Существо, которое знало про людей все — так же, как знают все про годовалого младенца, неуверенно шагающего по зеленой травке. Существо, которому можно было задать вопрос.

Краев хотел встретить Старика.

В баре, как всегда, было немноголюдно. Как всегда, играл Чарли Паркер, а бармен протирал за стойкой фужеры, пребывая в меланхолии, состоявшей в близком родстве с джазом. Николай сразу увидел того, кого искал. Старик сидел, опустив свой сизый нос в рюмку. Казалось, что он дремал.

Краев тихо опустился рядом. Старик вздрогнул, поднял глаза и уставился на Николая своим расплывчатым взглядом.

— Привет, — сказал Краев.

— Что ты ищешь? — спросил Старик.

— Я ищу ответа на свои вопросы. Я хочу узнать, в чем состоит счастье — лично мое и счастье человечества. И еще мне интересно узнать, что будет с человечеством. Что будет с ним в том будущем, до которого я не доживу.

— Так много вопросов… Ты знаешь, что такое карма?

— Я хочу получить ответы на свои вопросы, Старик. Я не хочу сейчас дискутировать о карме.

— Ты только что думал о карме.

— Ну хорошо. Я знаю, что такое карма.

— Ты не знаешь. Ты только имеешь информацию о том, что называется кармой, но не имеешь понятия о ней.

— Карма — это наше предназначение.

— Нет. Карма — это не предназначение. Потому что за каждым предназначением должен стоять тот, кто предназначает. Карму не предназначает никто. Карма — это есть сам человек, плод его предыдущих действий. Карма — это все, что нас окружает. Это следствие всех наших поступков в этой и предыдущих жизнях. Чем больше неправильных действий мы предпринимаем, тем больший кармический груз мы несем.

— И что же делать с этой самой кармой?

— Идеал — это ее разрешение. Но этот идеал трудно достижим, мой юный друг. Разрешить карму можно, только поняв самого себя. Но чаще бывает все наоборот. Человек всю жизнь пытается стать кем-то другим, отличным от себя. При этом он совершает действия, которые увеличивают его карму. Человек накапливает груз своих неправильных действий, он увеличивает снежный ком, который катится на него с горы, накапливает в себе всю грязь жизни и в конце концов давит человека в слизистую гнойную лепешку. Человек умирает.

— Есть ли надежда для человека, Старик?

— Надежда — это новое возрождение. В новом возрождении человек получает новый шанс разрешить карму. Хотя это не так-то просто. Ты рождаешься младенцем, новой личностью, но груз старой кармы остается с тобой. Ты получаешь с собой ошибки всех твоих прежних «Я» и шанс, Что твое новое «Я» сможет справится с ними. От тебя зависит, сумеешь ли ты реализовать этот шанс.

Николай внимательно смотрел на Старика, но так и не мог понять, как тот выглядит. Он казался то старым, то среднего возраста, то на несколько минут показался Николаю его собственным отражением в зеркале. Николай вдруг подумал, что Старик — это сам Николай Краев, вывернутый наизнанку, не то чтобы полная противоположность, а скорее неосознанное дополнение к тому, чего не хватает человеку Николаю Краеву. Та частица ума, которой ему не хватало, чтобы стать действительно умным.

Николай Краев был уже далеко не мальчиком. Но он никак не мог дорасти до взрослого. Того взрослого, который мог показаться юнцом. Того умного, который мог показаться глупцом. Краев понял, что осталось сделать ему в этой жизни. Дорасти до самого себя.

— Почему ты говоришь обо мне? — спросил он Старика. — При чем тут я и моя карма? Меня интересует, что будет с человечеством.

— У нынешнего человечества тоже есть карма, превратившаяся в большой ком грязи. Человечество загнало себя в угол. Оно тащит на себе огромный ворох неразрешимых проблем, и единственный путь скинуть его — это умереть. Человечество умрет. Умрет скоро. Чтобы возродиться и начать этот путь снова.

— Как это будет выглядеть? Войны? Истребление людей друг другом?

— Не так. Совсем не так. Доктрина ненасилия твоего Давилы сработает. Люди уже не смогут убивать друг друга. Сверхдержава действительно остановит войну и сделает человечество неагрессивным. Но это только обострит проблему перенаселенности. Уничтожение вирусных инфекций завершит полное отмирание естественного отбора — отныне будет выживать каждый младенец в Африке, Азии и Латинской Америке. В результате человеческая численность будет удваиваться каждые десять лет, не зная преград. И это еще не все! Доктрина «правильных» людей провозглашает право каждого человека жить пользуясь всеми благами современных технологий. Это потребует чудовищно быстрого уничтожения природных ресурсов. Люди будут копошиться, как личинки мух на трупе планеты, доедая его, плодясь и с каждым днем ускоряя гибель всего живого, в том числе и свою. Нравится тебе такая перспектива?

— Не знаю… Я, конечно, не мальтузианец, но звучит это довольно жутко.

— Так не получится. Все будет совсем не так… Умирание нынешнего человечества идет уже давно, но твой друг Давила ускорил этот процесс. Он слил организм человека с другим живым существом — вирусом. Он сделал это для того, чтобы сделать человека послушным, и он добился этого. Но он не учел последствий. Вирусы очень изменчивы и заразны. Вирус уже начинает меняться — ты знаешь об этом. И скоро вирус уже не будет гостем в теле человека. Он станет с ним единым целым. Люди начнут производить мутантов с такой же скоростью, как делает этот вирус. Не все из людей выживут. Я предполагаю, что выживет только один из десяти тысяч. Может быть — один из миллиона. Их будет совсем мало — выживших людей. Но те, кто выживет, станут представителями уже совсем другой генерации. Они будут людьми, не похожими на нынешних. И сообщество, которое построят НОВЫЕ, будет построено на других принципах. НОВЫЕ получат новый шанс. И в этом — ваша надежда.

— Это неизбежно? И как же они будут выглядеть эти НОВЫЕ? С синей кожей? С жабрами? Смогут ли они летать? Будут ли они общаться друг с другом телепатически?

— Никто не знает этого. — Старик устало прикрыл веки. — Даже я.

— Как все просто… — бормотал Краев, передвигаясь в направлении бутылки, стоящей на столе. В бутылке оставалось еще немного жидкости, а Краеву крайне необходимо было освежиться сейчас — после вчерашней круглосуточной пьянки. — Все очень просто! Поспал — увидел сон — увидел Старика. И он объяснил тебе все, что происходит в этом мире, и все, что произойдет в нем в будущем. Так-то вот! — Краев поймал бутылку трясущейся рукой и начал выливать ее содержимое в стакан, совершая героические усилия, чтобы не уронить сосуд на пол. — Только я знаю все лучше тебя, Старик! Тебя нет! Нет тебя и быть не может! Ты — бред моей больной фантазии. Как и все это… — Краев сделал широкий жест, обведя рукой весь окружающий мир. — Мир зависит от меня! Каким захочу, таким его и увижу…

Под руку попался телевизионный пульт. Краев вдавил пальцем первую попавшуюся кнопку и увидел на экране Давилу.

Министр иностранных дел Российской Федерации стоял на фоне шеренги бравых дипломатических молодцов в черных костюмах и прижимал к своей широкой груди двоих пожилых людей. Один из них был президентом Индии, другой — президентом Пакистана. Оба президента плакали и вытирали лица носовыми платками. Давила имел выражение лица скорбящее, но по-отечески нежное.

«Военный конфликт между Индией и Пакистаном завершился при посредничестве российской стороны, — произнес голос диктора за кадром. — Министр иностранных дел Илья Жуков, назначенный президентом России специальным представителем на мирных переговорах, успешно справился со своей миссией. В зону ядерного поражения срочно направляется российская гуманитарная помощь. Провиант, медикаменты и палатки для временного проживания уже выгружаются из российских самолетов в пригородах Дели и Исламабада. Кроме того, как заявил Жуков, впервые в мире Россия начинает вакцинацию универсальной противовирусной прививкой за пределами своих границ. Все индийские и пакистанские граждане будут бесплатно вакцинированы в течение двух недель. В дальнейшем предполагается распространение- бесплатных российских прививок во всех странах мира…». Николай нажал на кнопку и выключил телевизор.

— Вот и все, — сказал он. — Вот и все.