Николай Краев поднимался по лестнице — вспотел уже с непривычки, но упорно карабкался вверх пролет за пролетом. Человек, к которому приглашен был в гости Краев, проживал на пятом этаже дома сталинской постройки — основательного, кирпичного, с высокими потолками, не сплющенными еще хрущевскими архитекторами-торопыгами. Лифта в таком доме не полагалось — впрочем, физические неудобства ходьбы по лестнице компенсировались эстетическим бонусом, в качестве которого выступала чистота подъезда. Краев давно уже не видел в жилых домах таких чистых стен — конечно, не мраморных, а всего лишь крашенных масляной краской, но все же не исписанных сверху донизу блудливыми пролетарскими детьми. Он вспомнил подъезд своей стандартной девятиэтажной панельки: ряды искореженных почтовых ящиков в чешуе обуглившейся краски, спички, прилипшие к потолку, свежую кучку кошачьего дерьма у собственной двери, лужу пролитого молока в лифте, скисшую за два дня… Нет уж. Лучше пешком, чем на таком лифте.

Николай Краев спокойно переносил уродство окружающей обстановки. Привык. Не обращал внимания — как не замечает работник морга вони трупов. Но порою что-то брезгливое все же появлялось в его душе. Все же он был человеком искусства. Довольно своеобразного искусства. Николай был режиссером телевидения.

Впрочем, в течение последних шести месяцев слово «был» следовало употреблять только в прошедшем времени. «Был в прошлом» — именно так. Нельзя сказать, что Николай стал безработным по причине бездарности или отсутствия вакансий. Напротив — телевизионщиком Краев был весьма неординарным, говорили о нем в свое время немало, да и сейчас мог устроиться на работу хоть куда. Время от времени он получал заманчивые предложения — работа в новых проектах, в художественных обозрениях, в рекламе, в пиаре (как нынче модно-сокращенно называется старый добрый «паблик рилейшн»). В ток-шоу Краева не звали. Не звали, поскольку Краев отличался выдающейся молчаливостью и в качестве говорящей головы был совершенно непригоден.

Краев говорил «нет» спокойным, бесцветным голосом и клал трубку. Причин отказа он не объяснял. После этого он возвращался на свой диван, закуривал очередную сигарету «Даллас» и открывал очередную книжку, бережно заложенную между страницами кусочком бумажки. Хотя в течение последнего года Краев купил три книжных шкафа — про запас, — все они уже были забиты под завязку. Книги лежали стопками на столе, на подоконниках и на полу его двухкомнатной пустой квартиры. Закладки торчали из них — белые, пожелтевшие или даже разноцветные, в зависимости от того, от чего они были оторваны. Телевизор Краев не смотрел.

Деньги у Краева еще оставались. За три года выматывающей круглосуточной работы он заработал достаточно, чтобы не думать о хлебе насущном и заниматься только тем, чем хочется. И теперь он занимался этим самым. Можно сказать, шиковал. Покупал книжки — по чемодану в месяц. Лежал на диване и читал их. Курил «Даллас». Питался два раза в день «кудрявой» вьетнамской лапшой. Выпивал бутылку пива раз в два дня — непременно «Будвайзера» и непременно из холодильника. И не смотрел телевизор. За одно это многое можно было отдать.

Каким образом Илья умудрился зазвать его в гости? Краев и сам до конца этого не понимал. Впрочем, что тут удивительного? Неспроста Илья имел прозвище Давила. Он умел добиваться того, чего хотел.

Ф-ф-ф… Притомился Краев. Давно не занимался физической работой. Такой, как подъем по лестницам. Степ-класс. Аэробическая нагрузка. Спина болит, черт… Ранний остеохондроз. Или уже не ранний? Все-таки под сорок лет. Пора, пора. Самое время приобрести букет заболеваний, приличествующий худосочному интеллигенту, который валяется на диване, курит и ни черта не делает. Только думает.

Дверь — большая, обитая черным дерматином. Квартира номер 69. Поза номер 69. Всегда смеялись над этим эротическим номером, отпускали шуточки по поводу двух головастиков, латунно изогнувшихся на табличке. «Слышишь, Давила, они у тебя каким сексом занимаются? Оральным?» — «Фекальным», — отвечал Давила. И рокотал басистым своим смешком. Тогда Илья еще не растерял остатки волос, не был таким круглым, не блестел так лысиной. И конечно, не был еще таким законченным Давилой, крутым Давилой, каким стал сейчас.

Сколько лет Николай не был здесь? Не так уж и важно. Важно, что раньше он бывал здесь постоянно. Когда был студентом, порою жил здесь неделями — у приятеля своего Илюхи Жукова, который хоть и был тогда уже Давилой, но все же больше еще Илюхой, чем Давилой. У Илюхи были классные родители. Постоянно отчаливали себе на недельку-другую куда-нибудь в социалистическую загранку. В НРБ, ВНР, ГДР, ДРВ — названия этих стран казались чем-то запретным, выходящим за рамки общепринятой морали, как и любое слово из трех букв. Повезло им попасть даже в Финляндию. А это уже капстрана, как ни крути. Привозили пластинки — нецарапанные, затянутые в целлофан цветные иконы «Дип Пёпл» и «Назарет», роскошные диски «Квин», бесценный двойник «Дж. Крайст — суперстар» — родной, вебберовский. Папа Илюхи, правда, больше любил джаз — даже барабанил, говорят, в юности в каком-то бэнде. Но к рок-пристрастиям сына и его компании относился со снисхождением. Один раз даже соизволил высказать положительное мнение о каком-то гитаристе. «Шуму много создает, — сказал он. — Но техника в принципе у него есть». Кажется, это было сказано по поводу Джимми Хендрикса. Или по поводу Ричи Блэкмора? Теперь уж и не упомнишь.

Короче говоря, много было общего у Николая и Илюхи. Не только музыка, конечно. Была и общая идеология — недекларируемая, заключенная в одних только им понятных категориях «отвязности» и «немудизма». Ну и «честности», как они ее тогда понимали. Над этим термином теоретизировали больше всего, но он остался в наибольшей мере абстрактным. Честность в понятии Коли и Илюхи имела мало общего с обычным «невраньем» или «честью». Она была скорее похожа на «полезность для общества». Она определялась только интуитивно. И в то же время была самым важным, самым базовым атрибутом в их маленьком мирке на двоих.

Да, конечно, Илюха был другом. Настоящим другом. Лучшим другом.

Что случилось с ним, с другом Илюхой? Он умер? Умер как личность, сохранив свое тело? Превратился в ходячий памятник самому себе, бывшему?

Да нет. Ведь и Николай тоже изменился, а ведь не умер же. Просто они трансформировались. Повзрослели. Дороги их разошлись. Они стали разными, совсем разными — запутавшийся в себе, уставший от чужой лжи, прячущийся от света Николай и Давила — сам придумывающий правила поведения, прокладывающий мощными плечами широкую просеку в любом лесу, в какой бы ни попал.

А прошлое, конечно, осталось. Не могло не остаться. Даже не в виде осадка на донышке души. Прошлое — это субстрат. То твердое, на что можно опереться ногами, чтобы не утонуть. И это прошлое — общее у них. Одно на двоих.

Все это было психотерапией. Николай успокаивал себя, как мог, заговаривал самому себе зубы. И все равно переживал. Боялся Давилы. Боялся, что тот разобьет то неустойчивое равновесие, на создание которого Николай потратил целых полгода.

Чувствовал ли сейчас опасность Николай? Нет, это не было похоже на опасность. Принципы Давилы (а он был человеком принципиальным) не позволили бы ему причинить зло Николаю. Проблема состояла в том, что Давила был слишком активен. Он был похож на смерч, затягивающий в свою воронку все, что его интересовало. А Краев явно интересовал его сейчас.

Осторожность — вот что сейчас требовалось Николаю. Осторожность. И все.

Дзынь. Звонок далеко за дверью. В другом мире. В мире, где живет Давила. В мире, который был и твоим когда-то. В мире, которого ты отчаянно боишься.

— Коля! — Илья Георгиевич Жуков вел Краева по длинному коридору, нисколько не изменившемуся за последние пятнадцать лет — с темной дубовой мебелью ручной работы, с зеркалом в старинной раме, с лосиными рогами, торчащими из стены. — Господи, Колька, чувак! Слушай, ты и не изменился совсем! Такой же тощий и малокалиберный. Сколько мы с тобой не виделись? Лет пять?

— Семь.

— Да… — Илья поскреб затылок, на котором еще сохранялись остатки белесой растительности. — Вроде в одном городе живем. И вот тебе… Хотя слышу я про тебя регулярно. Такая, знаешь ли, знаменитость! Талант, талант!

— Мало ли кто был знаменитостью…

— Да ладно тебе! Опять, что ли, впал в свою меланхолию? Вылечим мы тебя, вылечим! Сейчас же и приступим.

Давила оставался самим собой. Громогласен, уверен в собственной неотразимости. Хотя, пожалуй, внешней неотразимости стало поменьше. Невысок — ростом с Краева (мерились не раз затылками). Толст. Кругл. Живот, ляжки — это уж само собой. Но вот и руки стали какими-то подушечно-сосисочными.

Краев только что испытал пожимания рук и удары по плечу — еще там, на лестничной площадке. Впечатление о круглости и даже некоторой рыхлости Давилы разбивалось напрочь его рукопожатием. Руки Жукова имели деревянную твердость и невероятную силу. Колоду карт, пожалуй, разорвать бы он не смог, а вот полколоды — пожалуйста. Таков он был — Давила Жуков. Внешность толстячка была его защитным укреплением, форпостом, из-за которого он наносил свои огневые удары. Удары, сбивавшие с ног даже закаленных в словопрениях бойцов.

— Ты меня чего? По делу? — Николай трепыхался еще, пытался выстроить хоть какие-то оборонительные сооружения, противопоставить что-то дружелюбному натиску. — Илья, ты знаешь… Извини, у меня со здоровьем не очень?то. Я почти не пью. Я ненадолго сегодня…

Жуков остановился. Взял двумя пальцами Краева за галстук, подтащил к себе поближе, повернул слегка, как бы изучая физиономию клиента в свете настенного бра. Лысина Давилы лоснилась, маленькие блестящие очки без оправы обхватили круглый носик, вдавились в него стеклами. От Жукова едва заметно пахло алкоголем.

— Пару стаканов выдержишь, — внятно сказал он. — Не изображай из себя дохляка, Коля. Я знаю, чего ты стоишь. А о делах — потом.

Так-то вот. Какая уж там оборона?

Что знал теперь о Давиле Краев? Знал, и довольно немало. Как не знать? Илья Георгиевич Жуков был личностью известной в городе. Еще десять лет назад Жуков активно участвовал в политике, носился со своими экономическими идеями. Потом успешно вывел из банкротства какое-то крупное предприятие, стал его директором. Давила набирал популярность среди населения. Даже собирался создавать свою партию имени чего-то такого всеобщего экономического — то ли зависимости, то ли независимости. Баллотировался в Госдуму, и Краев расценивал его шансы как довольно высокие. И вдруг пропал с телеэкранов — незадолго до прошлых выборов. Нырнул куда-то на дно. Что это было? Проявление честности? Их с Илюхой парадоксальной честности?

Краев слышал краем уха, что теперь Жуков работает в какой-то оборонной или военной конторе — достаточно засекреченной, чтобы никто не мог сказать ничего о том, чем она занимается. Одно, пожалуй, Краев мог сказать об этой конторе: сейчас она процветала. Не могла не процветать, если там работал Давила. Работал и исполнял какие-нибудь административные функции. А какие же еще? Военным он не был. Давила мог работать только руководителем.

— Ну, давайте знакомиться! — Оказывается, Краев находился уже в большой комнате и Жуков представлял его какому-то человеку. — Это Эдик. Эдуард Ступин. Ученый. Микробиолог. Работает в «Интерфаге». А это — Николай. Коля у нас знаменитый телевизионщик! Передачу «Природа вещей» помнишь, Эдик? Так вот, Коля — ее автор!

— Неужели?! — восхитился Эдуард. — Как же не помнить? Незабываемая передача! Легенды о ней рассказывали. У нас вся семья смотрела! Как вы умудрились такое создать?

— Долго рассказывать, — промямлил Краев, вяло отвечая на рукопожатие.

— Потрясающе! Очень интересная была передача! И рейтинг невероятный. Я читал в газете. По-моему, первое место в стране, да? А почему она перестала выходить?

— Потому и перестала, — сообщил Жуков. — Прикрыли его передачку. Быстренько прикрыли. Передачка-то была ни о чем — так, развлекаловка какая-то. А рейтинг — первый в стране. Так быть не должно. Не положено. Человек в виртуал уходить не должен. За это наш Коля и пострадал.

— А что такое «Интерфаг»? — поинтересовался Николай. Не хотелось ему вспоминать о своей зарубленной передаче.

— Институт. Научно-исследовательский. Ну, там бактериофаги изготавливают, лекарства всякие, биопрепараты, вакцины. Фигня, в общем.

Эдуард облегченно вздохнул, отчитавшись о своей работе. Очевидно было, что ему тоже отчаянно не хотелось говорить о своей трудовой деятельности.

Эдуард Ступин был крупным мужчиной лет тридцати с небольшим. В отличие от Давиды толстым он не был. Ростом на две головы выше Жукова, сложение Ступин имел вполне атлетическое. Огромные кисти, длинные пальцы. Только вот впечатления силы Эдуард не производил. Сутулость, проистекающая от стеснения своим нестандартным ростом. Жидковатые, желтоватые, давно не стриженные волосы, космами висящие на ушах. Большой унылый нос, оседланный огромными очками — безобразными по причине свой несовременной бесформенности и невероятной толщины близоруких линз. Обгрызенные ногти.

Совершенно очевидно, Эдик был человеком плохо приспособленным к агрессивному воздействию окружающей действительности. И уже из-за одного этого показался Краеву симпатичным, интеллигентным и заслуживающим общения.

Краев сел на диван. Сложил руки на груди.

— Ну, что у нас сегодня? — произнес он. — Коньячок? Бренди? Или даже виски? Что нынче пьют выдающиеся экономисты?

— Водочка, — сказал Жуков. — Коньяк — это не наш напиток. Что французский, что кавказский. Русское сердце он не греет. Про виски вообще не говорю. Пускай англичане сами пьют свою отраву, подкрашенную торфом.

— Такты русским патриотом заделался, стало быть? — Краев удивленно наклонил голову. — Стал блюстителем национальной чистоты-с? Едим только блины с икрой, запиваем только самогоном? А как же быть с дореволюционным шустовским коньячком? Самый что ни на есть нашенский, расейский! Из граненого стаканчика. С лимончиком, под осетринку?

— Шустовского я бы выпил, — не моргнув глазом ответил Жуков. — Только нет его больше. Большевики весь выпили. А ты что, только «Хеннесси» теперь употребляешь? Водку не признаешь более?

— Признаю, — как-то быстро ответил Николай, видимо устыдившись своего космополитизма. — Хорошей водочки почему бы не выпить?

— То-то же… — Жуков устремил неправдоподобно ласковый взгляд на Эдуарда. — А тебе чего? Тоже небось какие-нибудь забугорные напитки уважаешь?

— Знаешь… — замялся Эдик. — Мне бы это… Чаю простого. Мне работать еще сегодня.

— Работать? Молодец. Уважаю, хотя и не понимаю. Веселая компания у меня тут собралась. Один на здоровье жалуется, другой на работу рвется… И над чем же ты в настоящее время работаешь?

— Ну… Это сложно объяснить. — Ступин неопределенно помахал в воздухе рукой. — Я же говорил тебе… Технологии всякие. Прикладная генетика… Чего там говорить? Это — для специалистов дело.

— А ты расскажи. Интересно все-таки. — Тон Жукова становился все более жестким. — Интересно, на чем это люди такие хорошие деньги делают?

— Какие деньги?! — Легкий румянец Эдика превратился в пятнистый пожар. — Так себе, на жизнь хватает. Ты что, Илья? Тоже в мой карман заглянуть хочешь?

— Что значит «тоже»?

— А все так! Только и считают мои деньги. Я что, на богатого похож? — Эдик поднял руки, продемонстрировал потертые локти пиджака, лет пять назад модного, а ныне изрядно потасканного. — Похож, да?

— Похож, — уверенно заявил Давила. — В жизни не видел человека, настолько похожего на подпольного миллионера!

— Я работаю! — Улыбка Эдика медленно превращалась в напряженный оскал. Так улыбается дворовый пес, загнанный палкой в угол. — Работаю, заметь, а не ворую! Наш «Интерфаг», конечно, давно уже в коме. Что ж поделаешь, время сейчас такое… Государство денег не дает. А я работаю сам по себе. Я же говорил тебе… Я изобрел свой метод. Это сложно объяснить… Что я, виноват, что никто из этих тупиц не может изобрести ничего путного?! Ты же знаешь…

— Все я знаю, мать твою! — взорвался Давила. — Знаю, что сидишь ты за десятью замками в своей личной лаборатории, за которую проплачиваешь лично директору своего НИИ, чтобы тебя никто не трогал! Знаю, что у тебя там куча самых крутых компьютеров, ввоз которых в Россию запрещен Штатами по стратегическим причинам. Даже знаю, через какую страну ты эти компьютеры протащил, переплатив за каждый почти вдвое. А еще знаю, что, кроме этих компьютеров, стоит у тебя некая аппаратура — не такая уж уникальная, смею заметить. Только вот не могу понять, милый мой Эдик, что эта аппаратура у тебя делает? Потому что предназначена она не для какой-нибудь там мирной вакцины, а для производства бактериологического оружия…

— Что за чушь ты несешь? — Ступин взволновался, попытался встать, но ему мешал стол, придвинутый к дивану. Так и стоял Эдик в неуклюжей позе, балансируя на полусогнутых. Видно было, что испуган он не на шутку. — Этого никто не знает! Ты все придумал. Да, ты все придумал. Ничего там у меня такого нет. Нет ничего…

Давила вскочил на ноги, протянул руку, ткнул Эдика пальцем в грудь, нарушив неустойчивое равновесие, и тот плюхнулся обратно на диван. Жуков грозно навис над съежившимся ученым.

— Знаешь, что ты делаешь? Ты думаешь, что зарабатываешь деньги? Ты просираешь их! Ты работаешь за копейки! Продаешь свои технологии за бугор по дешевке, в тысячу раз дешевле того, чего они стоят, и счастлив! Ну конечно, тебе-то хватает! Для нищей России и эта подачка — целое состояние! А ты не думаешь о том, что продаешь достояние своей страны? Ты — страус, который зарыл башку свою в песок и думает, что вокруг ничего нет. Ты уверен, что всегда будешь сутками сидеть в своей лаборатории, которую любишь, как бабу! Сидеть в этой матке-лаборатории, оплодотворять, вынашивать и рожать свои гениальные идеи. Свои технологии…

— А ты… А ты, между прочим, права морального не имеешь говорить такое! — Эдик, вроде бы совершенно втоптанный в грязь копытами Давилы, вдруг гордо вскинул голову. — Тоже мне очередной патриот нашелся! Сам-то ты что, зарплату свою неимущим раздаешь? Ты чего хочешь? Чтобы я свои деньги отдал? Кому? Государству? Чиновникам нашим?! Так на них лапу сразу наложат! И народу твоему разлюбезному, голозадому, шиш достанется! Шиш! Такой вот!

Эдик сунул в нос Давиле огромный кукиш и вертел им — очевидно, для большей наглядности.

Николай сидел молча — наблюдал за развитием баталии. Непонятно ему было, зачем он приглашен. Чтобы выступить в качестве третейского судьи в дружеских разборках? По виду разборки эти уже переросли ранг дружественных. Но это не обманывало Краева. Видел он уже не раз, как работает Давила. Давила был мастером тактики.

Давила внезапно справился с приступом горячности, едва не перешедшим в бешенство. Посмотрел на Эдиков кукиш спокойно, даже с некоторым удовлетворением, отодвинул его ладонью в сторону.

— А на твои денежки и так скоро лапу наложат, — произнес он дружелюбно.

— Кто это?!

— А не все ли равно кто. Найдется кому. Возьмут тебя, милый мой, за шкирку и заставят работать на дядю. Как вол будешь работать, а относиться к тебе будут, как к дойной корове. И это еще будет лучшим вариантом развития событий. А в худшем… — Давила провел рукой по горлу. — Сделают тебе харакири. По-русски. Или даже по-кавказски. Ржавым топором и без анестезии.

— Да ладно пугать-то… С чего это ты так решил?

— Потому что ты — размазня! Ты беззащитен, как мальчик в песочнице. Ты делаешь деньги — сотни тысяч баксов — и думаешь, что это останется незамеченным?! Тебя уже засекли, пентюх! Думаешь, почему я тебя на разговор сюда вытащил? Кто заступаться-то за тебя будет?

— Есть кому…

— Некому! Нет у тебя никакой «крыши»! Ни черта у тебя нет, кроме непомерного гонора и надежды на то, что авось обойдется!

— А ты откуда знаешь!

— Знаю, — заявил Давила. — Все я знаю про твои художества! И не только я. Да весь твой НИИ давно уже кипит гневом народным. Революционная ситуация там назрела! В курилках обсуждают каждый твой неправедно заработанный доллар. Сотни голодных инженеров готовы идти штурмом на твою хренову лабораторию, чтоб разнести ее на кусочки…

— Кретины! — заорал Эдуард. — Бездельники! Им не в институте, им в колхозе работать! Ничего они мне не сделают! Никто меня не тронет! Да я им башки… Кто тебе это сказал?

— Чеботарев. Василий Леонидович. Знаешь такого?

Слова эти произвели магическое действие. Пыл Эдика резко угас. Очевидно, источник информации заслуживал уважения.

— Сволочи… — Эдик опустил голову. Сжатые кулаки его, лежащие на столе, мелко тряслись. — Сволочи, какие сволочи! Быдло… Быдло…

— Быдло, говоришь? — Глаза Давилы превратились в узкие щелки. — Это кто — быдло?! Марков, который бескорыстно подарил тебе четыре собственные формулы, на которых ты сварганил свою кандидатскую? Протасов Виктор Иванович, который двигал тебя, молодого и талантливого, который нянчился с тобой, помогал тебе прошибать советские дубовые инстанции, чтобы утвердили твои изобретения? Душевнейший Курякин собственной персоной, членкор, гранд отечественной науки, который не поехал на симпозиум в Риме, чтобы послать туда тебя? Это они — быдло? Или Яшка Гительсон, без которого из тебя был бы программист — как из меня балерина? Который до сих пор отлаживает тебе программы, а ты даешь ему копейки, пользуясь тем, что он — полный пентюх, хоть и еврей…

— У меня все деньги уходят на аппаратуру…

— Аппаратура, значит? — Жуков упер руки в боки. — Аппаратура! — произнес он патетически. — Дело хорошее. А то, что Марков лежит в больнице с гангреной ноги, — это несущественно. И никакой надежды на улучшение, потому что у него запущенный диабет, а денег на лекарства нет. Одну ногу ему уже отрезали, теперь вторую резать собираются. Какой пустяк! Или вот Протасов, бывший твой начальник отдела, ныне пенсионер. Два инфаркта, пенсия с гулькин нос, ныне большой специалист по собиранию пивных бутылок. По сравнению с твоей аппаратурой — сущая ерунда! Сам виноват, нечего было коммунизм строить. А Яшку-то ты за что так? Его же обижать грех — вроде как ребенка. Башка у него гениальная, а к жизни нашей он совершенно не приспособлен. Даже в Израиль свой свалить не может, потому что документы не в состоянии оформить.

— Водки… — хрипло произнес Эдуард. — Налей-ка мне водки. Ты предлагал вроде? Налей. Пусть мне плохо будет. А… Полстакана сразу. И так уже хуже некуда. После твоих-то слов.

Тут только обнаружилось, что из-за стремительного развития разговора немотивированно упущен главный элемент душевного общения, называемый «по стопарику». И хозяин переменил выражение лица на относительно несвирепое, и водочка появилась, и минимум закуски, как бы предвещающий последующее обильное горячее. И сели уже все трое, и подняли стаканы, в коих содержалось драгоценное успокоительное. Рука Эдуарда дрожала. Николай сохранял молчаливую холодность.

— Ну, за вас, — произнес Илья Жуков. До прежней радушной улыбки дело еще не дошло, но тон его стал душевнее. — За вас, друзей моих. Рад, что мы собрались здесь. Рад, ей-богу…

— За себя пить не буду, — сдавленно произнес Эдуард. — Раз я сволочь такая…

— Да ладно… Пей, Эдик. Не такой уж ты и плохой. Бывают и хуже…

— Плохо то, что правда все это. То, что ты про меня сказал. Сущая правда! Господи, какое же я дерьмо!

Ступин обреченно вздохнул, выпучил глаза и начал пить водку большими глотками. Видно было, что непривычен он к этому, но все же справился, не захлебнулся, даже не закашлялся. Только слезы выкатились блестящими дорожками на щеки.

— Закуси. — Давила подцепил на вилку обрывок лохматого соленого груздя и впихнул его в рот Эдика. — Знаю я, что совестлив ты, друг мой старый. Да только совесть твоя бездеятельна. Чтоб слезу пустить — на это она еще способна. А чтобы на дело подвигнуть — тут уж кишка слабовата. Вот и прячешься от окружающего мира. Надел на свою совесть черные очки. Не один ты такой. Страна летит вниз, в преисподнюю, со скоростью сбитого самолета. А уж как пассажирам этого самолета действовать — на их усмотрение. Кто мог, парашют себе приготовил, чтобы смыться вовремя за границу. Ты вот, например, из таких. А остальным… Судьба такая — разбиться и сгореть в огне.

— Ты это, палку не перегибай! — огрызнулся Ступин. — Ты это… Пессимист уж ты прямо. Не так уж все плохо. Когда-нибудь и у нас будет не хуже, чем на Западе. Не сразу, конечно. Лет через двадцать. Нажрутся те, кто сейчас у власти. Начнут делиться с теми, кто беднее. Российское общество накопит достаточный капитал, чтобы жить спокойно, без потрясений. Ведь все проходили через это. Все капиталистические страны. Подождать только надо.

— Сказки все это, — сказал Жуков. — У нас так не получится. Так вот, как у них, не получится, как бы мы ни старались.

— Почему это?

— Объясню тебе почему, любезный ты мой. Дело все в том, что работаем мы не на себя. И богатство российское не накапливается в нашей стране, как бы того тебе хотелось. Оно уходит. Утекает. Как вода сквозь пальцы. Вот скажи, за какие деньги ты предпочитаешь работать? За рубли или за доллары?

— За доллары.

— То-то. Все мы любим доллары. Маленькие иконки нашей теперешней веры. А что в результате получается? Вся страна вкалывает, и все то, что она произвела, так или иначе превращается в американские деньги. — Экономист выхватил из внутреннего кармана несколько десятидолларовых купюр и подкинул их вверх. Купюры гордо поплыли в воздухе, медленно опустились на пол. — Вот оно! Зеленая резаная бумага! Грош ей цена была бы, если бы не наша тупость! Это ж надо — огромная страна кишки из себя последние готова выдрать, только бы купить еще несколько тонн зеленой бумаги! А эти, за бугром, — они только рады. Работайте, мол, бедные глупые русские! Мы у вас все купим — и нефть, и лес, и руду, и золото! И баб ваших красивых купим! Только уж не обессудьте — купим по дешевке, потому что бумага наша зеленая очень хорошего качества, нам самим она очень нравится, и расставаться нам с ней жалко до слез. Вы уж нас очень хорошо попросите, чтобы мы у вас всю вашу дурацкую продукцию купили. И если вы, глупые бедные русские дураки, задницу нам хорошенько полижете, и поклянетесь в вечной верности, и пообещаете делать все так, как мы вам прикажем, то мы непременно раздобреем, и купим у вас все на корню, и даже напечатаем вам новой, свежей зеленой бумаги! Вот какие мы добрые и хорошие! — Жуков шарахнул стаканом по столу так, что тот едва не разлетелся вдребезги. — О каком накоплении российского богатства ты говоришь, Эдик? Миллионы, миллиарды долларов — за наши проданные по дешевке ресурсы! Кредиты еще берем — мало нам! И где все это оказывается через несколько месяцев? Да там же, за границей снова. В тех же заграничных банках. Из денег делаются деньги.

— Производство надо развивать… — пробормотал Ступин.

— Производство? Да кому оно нужно? В процессе делания денег из денег это лишний этап. Все везем из-за рубежа — любую дрянь подешевле, лишь бы накрутку побольше сделать! Что мы, у себя такое не можем производить? Да как два пальца обоссать! Только не производим. Знаешь, почему? Денег у нас нет на производство! Все деньги на закупку долларов уходят. Кто-то в зарубежные банки их кладет, кто-то в чулок прячет. Такие вот жмоты, как ты. А большинство народа и доллара-то живого в глаза не видело! Терпит народ, на что-то еще надеется. Смотрит, как бритые быки в «мерседесах» катаются. Только знаешь, терпение-то не бесконечно…

— Слушай, а ты ведь прав! — тонким голосом сказал Эдуард. В голове его шел уже свистопляс — и от непривычной дозы алкоголя, и от речей Давилы. — Я вижу, ты здорово соображаешь…

«Господи, как меня достало все это… — подумал Краев. — Неужели я плелся сюда, чтобы послушать в очередной раз политическую лекцию Давилы? Сотни правильных гневных слов, отскакивающих от моей звенящей головы, которая так нуждается в тишине. Я слишком хорошо знаю Давилу. Знаю я все его манеры. Знаю его тактику. Знаю его таинственную осведомленность обо всем и обо всех — главный козырь, на котором базируется все остальное. Все эти тщательно подготовленные вспышки гнева, и талантливые кавалерийские наскоки, и добродушные откаты…»

— Илья! Ты понимаешь меня как никто другой, — с чувством говорил между тем Эдуард и тряс руку Давилы, зажав ее между своими длинными белыми пальцами. — Вот ты, Илья… Ты говоришь, что я — жмот и все такое… Что деньги неправедно зарабатываю. А ведь я ученый, между прочим! И не самый последний ученый в своей области. По большому счету плевать мне на эти деньги. Что я — живу шикарно, что ли? Есть у меня мечта — чтобы в своей стране, в своем родном городе, в своей лаборатории, а не где-нибудь за границей мог я заниматься своим делом. Своим делом, черт подери! Я хочу быть самим собой. И еще я хочу, чтобы меня ценили за это. И чтоб я мог жить той жизнью, какая подобает мне. Что, разве я не достоин этого?!

— Хорошие слова, — одобрительно сказал Давила. — Любой достойный человек заслуживает того, чтобы жить хорошо, а ты, Эдик, особенно достоин этого! Выпьем за тебя, Эдик! Твои мечты обязательно осуществятся!

— К-коля, пьем! — закричал Эдик с нетрезвым энтузиазмом. — За Родину! И за меня!

Осушили стаканы. Эдик выглядел растроганно, смотрел на Давилу как на лучшего, душевнейшего друга. Забыл уже, что Давила морально утюжил его полчаса назад, как танк гусеницами.

«Этот уже готов. — Николай автоматически поднимал стакан, автоматически совершал глотательные движения, когда водка лилась ему в горло. — Быстро Давила скрутил его. Быстро… Молодец Давила. Мастер. Как ты достал меня, Давила! Я же помню тебя другим…»

— Ну а ты, журналист-молчун? — Жуков повернулся к Краеву. — Ты что скажешь? Есть у тебя какая-нибудь мечта? Хотя бы маленькая такая мечтеночка?

— Да нет, откуда? — Краев улыбнулся едва заметно. — Откуда у нас, журналистов-молчунов, мечты? Нету. Извини.

— Тогда я о своем скажу. — Давила уже снова деловито наливал водку. — Друзья мои, моя мечта — процветающая, богатая Россия! И не через сто лет! И даже не через двадцать! А через пять-десять лет! — Давила взмахнул взволнованно стопкой — так, что водка плеснулась на скатерть. — Вот вы представьте — предположим, аэропорт Шереметьево. Приезжает к нам какой-нибудь иностранец. К примеру, немец. Некий, предположим, Рихард Швайнер. Или Шрейдер. Не важно. Глядит он на Москву и думает: «Вот, живут же люди… Не то что у нас, в засраной, бедной Германии!» А в России-то красота! Никаких, понимаешь, нищих, никакой безработицы! Рубль горд и устойчив! Сияющий монорельс молнией проносит обалдевшего немца над красавицей столицей. Лето… Дома, похожие на сады Семирамиды. Прозрачные, хрустальные воды Москвы реки, в которых удочками ловят осетров. Бесшумные вереницы электромобилей — лучших в мире российских электромобилей — цветными драгоценными камнями блестят в лучах солнца! И улыбки девушек — счастливых, что живут в самой лучшей, самой богатой стране — стране веры и разума, силы и достоинства. В России…

— Браво! — Эдик громко захлопал в ладоши, потерял от такого сложного движения равновесие и частично завалился на бок. — Браво, браво! Илья! Т-ты — гений!

— Осетров не ловят на удочку, — негромко, напряженно сказал Николай. Глаза его потемнели. — Но в остальном неплохо, Илья, неплохо. У тебя недюжинный творческий потенциал. Главное — мечтать в правильном направлении, без всяких оппортунистических уклонов. Утро красит нежным светом стены древнего Кремля. Илья Жуков мечтает о хороших временах — красиво, романтично мечтает, просто завидки берут. Помню я такие времена. Были они не так давно. В городе-герое Москве. Я помню, как приехал в первый раз в Москву в семьдесят пятом году. Подростком еще. Чуть в обморок не упал, когда увидел в магазине десять сортов колбасы. А здесь, в советском городе Верхневолжске, я стоял в те времена в очереди за плавлеными сырками. По две штуки в одни руки. Не помнишь такое? Забыл уже…

— Ты меня с коммунистами не равняй! — Жуков мотнул лысой башкой. — Где они, коммунисты твои? Перестроились все быстренько. Раньше хапали именем развитого социализма, теперь — именем рыночной системы. Только не рынок это. Это несколько крупных бандитских кланов и сотни мелких периферийных кланчиков, которые разделили уже давно нашу страну между собой — и имущество, и денежные потоки. И делиться ни с кем они не собираются. Ты что думаешь, я о всеобщем равенстве пекусь? Да плевать мне на него. Не может быть всеобщего равенства. Только вот неравенство сейчас слишком уж вопиющее, неприкрытое, как порнография самого отвратного пошиба! Революции я боюсь. А нынешнее развратное положение в России кончится новой кровавой революцией, помяни мое слово! Те, кто нахапал, свалят из страны в мгновение ока и будут жить долго и счастливо. Говорить о взбунтовавшемся быдле и изгнанном, страдающем цвете нации. Тем же, кто остался здесь, придется начинать заново. Собирать снова все по крохам. Сколько можно наступать на одни и те же грабли?

— Дорога, по которой идет Россия, выстлана граблями, как гравием. У тебя что, есть какой-то рецепт, как избежать этого?

— Есть.

— Какой?

— Есть, есть, говорю тебе!

— Ну, что у тебя там за идеи? Давай выкладывай! Перекрыть утечку капитала за границу? Прекратить хождение доллара в России? Выплатить зарплаты и пенсии? Запретить быть бандитом? Что еще?

— Это все детали. Детали. Экономические, социальные. Для грамотного в экономике человека и так понятно, какие меры предпринять. Проблема в другом. Какую бы хорошую экономическую программу человек ни составил, осуществить ее не удастся. И чем лучше и яснее эта программа будет, тем быстрее ему свернут голову. Потому что хорошая программа будет мешать хорошо воровать.

— Стало быть…

— Стало быть, главное — это проблема власти.

— Это слова дедушки Ленина, — заметил Краев. — Он уже захватывал власть. Банки, телеграф, телефон и что-то там еще. Много хороших дел совершил. Только умер рано. Не успел расстрелять всех буржуев.

— Я устал от тебя! — заявил Давила, глядя на Николая с откровенной злостью. — Ты — скептик, Николай! Гнусный и циничный скептик. Ты смотришь на тех, кто пытается что-то делать, и отпускаешь ядовитые реплики. Ты капаешь ядом, как гюрза. Ты ловишь свой маленький кайф в предвкушении того, что у кого-то снова ни черта не получится и он снова окажется в вонючей луже. В такой же, в какой барахтаешься ты!

«Ненавижу ли я Давилу? — Николай пытался не слушать, остаться в любимом своем одиночестве даже здесь — в окружении слов Давилы, летающих в воздухе и жужжащих, как пчелы. — Да нет, нет… Как я могу ненавидеть его? Старого своего друга Илюху Жукова? Просто он немного напутал. Он пытается втянуть меня в сферу своей профессиональной деятельности. Какой-то очередной деятельности, о которой я пока ничего не знаю и знать не хочу. Я не имею деловых отношений с друзьями. Больше не имею. Хватит. Обломался».

— Я сам варился в этой каше, — сказал он. — Знаю я всю эту вашу политику…

— Это не наша политика! Не моя политика! Это ИХ политика, и я не хочу иметь с ней ничего общего. Я знаю, что ты получил свою порцию тумаков и разуверился в том, что можно совершить хоть что-то полезное. Били тебя по темечку. Били… Знаешь, меня били не меньше твоего. Но я не сложил ручки. А ты… Ты нырнул в болото. Ушел в околополитический слой. Слой тех, кто когда-то был допущен, а потом оказался не у дел. И теперь ваше занятие — курить, принимать горделивые позы, обсуждать, какой козел этот Василий Петрович, которого вы звали просто Васькой, а теперь он замгубернатора и берет на лапу столько-то…

— Не принадлежу я к этому слою, — тускло сказал Николай. — Достали меня все эти слои — и околополитический, и псевдоэкономический, и гордопатриотический… Я просто сам по себе. Иди ты к черту, Илья.

Давила задумался. Морщил лоб, поднимал и опускал брови, тер лысину рукой. И вдруг просиял.

— А ведь ты прав! — заявил он радостно. — Ты — не из этих! Ты совсем не такой! А я-то думаю, зачем я тебя пригласил? Ну, правильно! Если бы ты был из этих, ты бы мне не подошел…

— А так — подхожу? — мрачно поинтересовался Краев.

— Конечно! Ты — самое то!

— И для чего же я подхожу?

— Впереди выборы. — Давила поднялся во весь свой небольшой рост. — Выборы Думы, выборы президента. И я не намерен сидеть сложа руки. Я все просчитал. У нас есть шанс. У моей команды. Да, у меня есть команда — небольшая, но очень активная. Но мне не хватает двух человек. Я имею в виду даже не людей какой-то определенной профессии. Я имею в виду именно вас — двух талантливых индивидуумов. Это вы — Николай и Эдуард. Для этого, собственно, я вас и пригласил сюда, ребятки. Вы войдете в мою команду!

— Сбрендил, — вполне уверенно поставил диагноз Эдик. — Я уж смотрю, какой-то наш Илья сегодня не такой. Раньше все о бабах говорил, а теперь все больше о политике. Сбрендил. И нас хочет за компанию в дурдом прихватить. Куда суется?

— Ладно… — Николай тяжело поднялся на ноги. — Вижу, разговор наш принял самое идиотское течение, на которое только способен в подпитии старый приятель мой Илья Жуков. Пора мне, пожалуй, хлопцы. Домой, до хаты… Извините.

— Т-ты куда, Коля? — Эдик обалдело закрутил головой, схватил Краева за рукав. — Ты что, обиделся? Между прочим, он прав, наш Илья. Он по делу многие вещи говорит. Он в корень зрит…

— Зрит… Зырит…

Николай поплелся к прихожей. Сил не было совершенно. Такси поймать. Может, по телефону вызвать? Ладно уж, спустимся на улицу, не хочется до телефонной трубки дотрагиваться. Дым «Далласа» в запертом салоне — как кислород после этой политической вони. Скорее на свой диван. К любимым книжкам. Молчаливым книгам, которые не издают звуков.

— Чего это он? — Эдик прихлебывал чай с лимоном, обжигался, но мог пить только такой — раскаленный, почти кипящий. — Неплохой он мужик, этот Николай. Только измотанный какой-то весь. Не сказал бы я, что он злой. Скорее недоверчивый, разуверившийся во всем хорошем. Как будто из тюрьмы вышел.

— А так и есть, — сказал Жуков. — Никак он из тюрьмы не выползет — из той, что построил собственными руками. Тюрьмы собственного нежелания общаться с внешним миром. Талантливый он, можно даже сказать, гениальный. Только не всем такие люди нравятся. Свернули ему голову. Напрочь свернули. Хорошо, хоть живой еще и не в психушке. Ладно, почирикаем мы с ним еще. Попозже. А теперь вернемся к делам нашим грешным…