Глава семнадцатая
Филипп с Тамарой расположились за угловым столиком и не спеша беседовали, потягивая шампанское. Первеев рассказывал о перспективах, которые встают перед помощницей депутата, если его фирма выиграет тендер на поставку щебня для кольцевой дороги.
— Дело даже не в деньгах, которых у тебя будет столько, что ты и представить не можешь. У тебя начнется собственная политическая карьера. Захочешь в Госдуму — легко. В Совет Федерации — без проблем.
— Да, — согласилась Тамара, — я и сама об этом думала, только пока не решила, куда именно хочу. Хочу и туда и сюда…По-всякому хочу. В смысле, в политику попасть. Если бы ты знал, я же кручусь в этой Думе, как белка. Всех там знаю и понимаю, что давно переросла свою нынешнюю должность. Ведь кто такой Онищенко? На самом деле пустое место — за него я всю работу делаю. И то делаю, и это. Он же во всех смыслах импотент. А когда в его типа крутой фирме была этим офисом-ремейджером… Тьфу ты — офис-менеджером. Напридумывают же — не выговорить даже. Я же по образованию мерчендранзер, как-то так называется. У меня даже диплом есть красного цвета. Так что я за Онищенко все совещания проводила. Ставила задачи, объясняла, куда и кому, вдохновляла и направляла.
— Тамара, слушаю и только сейчас понимаю, что ты — готовый политический лидер! — восхитился Первеев.
На самом деле он не понимал, что с ней: вроде и выпила всего ничего — бутылку шампанского на двоих. Часа не прошло, а она уже пьяная.
— А теперь о деле, — громко произнесла она, — твоя фирма точно только твоя или есть еще владельцы?
— На самом деле, эта фирма принадлежит моему отцу, но я от него избавлюсь.
— Избавляйся скорее, — посоветовала Баранова, — как можно скорее. В нашем деле старперы не нужны.
— Согласен, — кивнул Филипп и положил ладонь на ее руку.
Тамара не отняла руку. Посмотрела на молодого человека и сказала:
— Ты, конечно, очень интересный человек. Но не надо спешить.
К столику подошел крепкий мужчина лет сорока. Он наклонился и поцеловал Тамару в щеку.
— Познакомься, — сказала ему Тамара, — это Филипп. Бизнесмен и очень интересный человек. Возможно, мы с ним будем работать вместе.
— Валентин, — назвал себя мужчина и протянул руку Первееву, — а с Тамарой мы большие друзья, да и соседствуем с ней.
— Валентин — хозяин этого заведения, — объяснила Баранова.
Худайбергенов махнул рукой, подзывая официантку, и, когда та подбежала, распорядился:
— Бутылочку шампанского и парочку порций икорки.
Филипп достал телефон, набрал номер и стал ждать ответа. Приложил аппарат к уху, потом посмотрел на экран.
— Странно, — удивился он. — Звоню, звоню, и все впустую.
— Жена, наверное, уже спит, — рассмеялась Баранова.
— Нет у меня жены, ты же знаешь, — обиделся Первеев, — звоню адвокату, а он второй день не отзывается.
— Адвокатам вообще верить нельзя, — с видом знатока произнес Валентин, — им бы только бабла срубить, а что потом будет — их не волнует. В нашем доме одного такого взяли.
— С мальчиками повязали, — пояснила Тамара и засмеялась.
— В каком смысле? — не понял Первеев.
— В том самом, — спокойно произнес Худайбергенов, — педофилом оказался наш сосед.
— Как такое возможно? — удивился Филипп.
— Ты, наверное, святой человек, — снова засмеялась Баранова, — у каждого свое хобби. А вообще, у себя дома можно делать все, что угодно. Но только по обоюдному согласию. Или по троюродному.
Подошла официантка с подносом и выставила на стол бутылку шампанского и две вазочки с красной икрой.
— Что-то еще желаете? — спросила девушка.
Тамара молча поднялась, и Филиппу показалось, что она хочет уйти.
— Мы же не поговорили еще толком, — сказал он, пытаясь удержать ее за руку.
Помощница депутата взяла со стола бутылку, протянула ее Первееву и произнесла деловым тоном:
— Мальчики, а чего мы тут сидим? Поехали ко мне, там обо всем и потолкуем.
Баранова ехала в «Мерседесе» Первеева, который старался не отставать от «Рендж Ровера» Валентина. Это едва удавалось делать, потому что Тамара гладила его колено, а потом ее рука скользнула выше.
— Валентин женат? — спросил Филипп только затем, чтобы не молчать, как дурак.
— Женат, конечно. Светка моя подруга. Если хочешь, и ее позовем, но лучше не надо: она, когда расслабляется, орет как резаная.
Первым в ворота паркинга въехала машина Валентина, а следом «Мерседес» Первеева. Тамара показала, где гостевая парковка. Поставили машину, направились к дверям, ведущим во двор. Из будки вышел охранник и поинтересовался, на какое время оставлена машина.
— До утра, — ответила Баранова и повернулась к Филиппу.
— Дай ему пятьсот рублей. У нас такая такса здесь. Бывший директор ТСЖ установил. За это его и грохнули недавно.
— Какой у вас интересный дом! — удивился Первеев. — Здесь, как я думаю, скучно не бывает.
Они зашли в подъезд, Тамара протащила гостя за руку к лифтам и, не боясь, что ее могут услышать, сказала:
— Консьержек ненавижу! Одна тут вообще стукачка — на ментов в открытую работает, об этом все знают.
У лифтов их поджидал Худайбергенов.
Когда оказались в кабине, он спросил:
— Насколько я понимаю, Светку звать не будем.
— Не-а, — ответила Баранова и засмеялась.
Лифт остановился. Вышли из него и остановились у дверей квартиры. Она протянула ключ соседу:
— Открывай давай!
Первой вошла внутрь и включила свет. За дверью оказалась огромная гостиная — вернее, просторная студия, посреди которой на помосте высилась широкая кровать. Баранова шла к ней не спеша, повиливая бедрами и снимая одежду. Когда на ней остались только стринги, Тамара произнесла:
— Мальчики, мне сегодня очень грустно. Утешьте меня.
Глава восемнадцатая
Она не стала подниматься на лифте, шла по ступеням, считая этажи. Когда оставался всего один пролет, задержалась, чтобы перевести дух. Сердце стучало быстро и гулко. Зря, конечно, она сюда пришла. Кому нужна она здесь, где ее не помнят и не ждут. Да и не узнают, как в прошлый раз. Она поднялась на площадку и подошла к двери, из которой вышла ровно тридцать лет назад. Подняла руку, чтобы коснуться кнопки звонка, но не решилась. Рука безвольно упала вниз. Не стоит! Все зря — все годы прошли впустую, их нельзя вернуть. Жизнь уходит, не оставив ничего, кроме любви к дочери, к внуку и к человеку, который, скорее всего, предал ее. Думать об этом не хотелось, потому что сами собой наворачивались слезы.
Зачем человеку дается жизнь — такая короткая и такая безжалостная? Она пролетает стремительно, не оставляя ничего, кроме горестных воспоминаний. И даже те, кто все отведенные им годы считали себя счастливыми, чаще всего уходят не с улыбкой, а со слезами на глазах. Рады лишь те, кто избавляется от боли и страданий, на которые обрек их этот бессердечный мир. Ничего не было, ничего и не осталось. Надеются на вечный покой только те, кто уходит из жизни вместе, обняв друг друга и прижимая к себе самое дорогое, что у них было, — любовь. Но любовь к пространству, любовь к небу и солнцу, к полям и просторам, к птицам и цветам — ничто по сравнению с любовью к одному-единственному человеку, подаренной коротким мгновением, которое становится вечностью.
Елизавета Петровна отошла от квартиры, остановилась у перил, обернулась на дверь и начала спускаться.
Сделала два шага, а потом услышала, как открывается дверь. Оглянулась и увидела его в проеме, освещенном солнцем, которое рвалось из-за его спины. Он был таким же статным, как и тридцать лет назад. Смотрел на нее и улыбался.
— Ты куда это собралась? — улыбнулся он. — Я ждал тебя, заходи.
Но она стояла, не решаясь сделать шаг. Хотела что-то сказать, объяснить, но слезы не давали говорить. Тогда она тряхнула головой и закрыла лицо ладонями. Потом почувствовала, как сильные руки оторвали ее от земли, и она полетела туда, в ослепленную солнцем неизвестность.
— Зачем ты меня бросил тогда? Зачем? — прошептала Елизавета Петровна, когда пришла в себя после этого полета.
Она сидела в кресле, а он стоял перед ней на коленях.
— Я не бросал тебя. Я просто не мог. Меня не было полгода.
— Но ты же мог попросить кого-то?
— Не мог. Я был в тюрьме.
— Где? — Сухомлиновой показалась, что она ослышалась. — В какой тюрьме?
— В следственном изоляторе на Арсенальной… Грубо говоря, в «Крестах». В тот день, когда мы расстались, я отправился на вокзал, и меня взяли прямо на перроне перед вагоном. Как оказалось, в то время, когда мы были вместе, убили моего дядю — ограбили и убили. Вернее, замучили насмерть. Он был крупнейшим коллекционером города.
— Дядя Сема — твой родственник?
— Можно и так сказать. Семен Ильич Сербин был мужем моей тетки. После смерти родителей я даже жил у них, а квартира моих родителей, в которой мы находимся сейчас, сдавалась в аренду. Дядя аккуратно откладывал деньги, полученные от аренды, на мой счет — он был очень порядочным человеком. Потом, тетка моя умерла, а я, став студентом, перебрался сюда, к дяде продолжал бегать постоянно. Я знал его коллекцию наизусть, и он показал мне ту самую монету, за которую, как мне кажется, его потом и убили. Тот, кто пришел за ней, точно знал, что она существует. Дядю пытали, но он не выдал тайник. Даже я не знал, где он ее прячет.
Для меня его гибель стала таким ударом, что я ничего не соображал, а следователь не сомневался, что убийца — племянник Сербина: ведь меня взяли с крупной по тем временам суммой. Конечно, я мог сказать, что у меня алиби — это ты. Но не хотелось вовлекать тебя во все это. На следствии я описал поминутно, где и с кем находился в тот день. Только тебя не назвал. Указал и московских знакомых, и те подтвердили мои слова. Но почему-то их в расчет не приняли. Однако тот мой московский приятель оказался сыном сотрудника Генеральной прокураторы. И он упросил отца провести проверку хода следствия. И сразу выявились нарушения и подтасовки. Но меня еще после этого какое-то время держали, хотя знали, что я не виновен. И вот однажды меня привели к следователю, и тот сказал, что готов выпустить меня под подписку, если я в камере разговорю одного парня-убийцу. Вина его будто бы доказана полностью, но он скрывает имя организатора убийства. Меня попросили узнать у него, кто такой Канцлер и где его можно найти. Следователь дал слово коммуниста, что выпустит меня, и у меня появилась надежда увидеть тебя в скором времени. Его привели в мою камеру, где было еще одиннадцать человек, но я был старожилом. Даже татуировку там сделал, понимая, что лагерной жизни не избежать. Кстати, очень прилично получилось.
Даниил расстегнул рубашку и опустил одно ее плечо: на предплечье был вытатуирован сокол, уходящий в пике.
— Это что-то обозначает?
— Для меня — да, но в камере наколку сделали без вопросов. Не говорить же им, что это Рарог, или Рюрик, — реинкарнация славянского бога Семаргла. И вообще родовой символ всех Рюриковичей. Я лежал, прости, на шконке. Когда привели того паренька-убийцу, то он вошел в камеру, как в отчий дом, скалился во все стороны, демонстрируя два передних золотых зуба. Пригласили его на разговор. Он сообщил, что вешают на него сто вторую, тогда это была статья за убийство, но он не колется. Как потом выяснилось, у него уже была ходка по малолетке: кого-то, как он выразился, на перо посадил. Злобный вообще был мальчик и наглый. Но мне вдруг он открылся. Сказал, что он в банде Канцлера, и тот его вытащит по-любому, потому такой человек своих не бросает. Мы с ним беседовали, сидя у стены, шепотом, чтобы никто ничего не слышал. Он прекрасно знал, что в камере могут быть стукачи. Я спросил про Канцлера, и парень признался, что сам Канцлера не видел, потому что тот на нелегале и вообще пахан осторожный. Все свои указания: какую квартиру брать, что выносить, план расположения комнат, пути отхода — передавал через их подельника, который и собрал малолетних пацанов в банду. Он даже рассказал, как познакомился с тем, кто назвал себя правой рукой Канцлера. Будто бы он со своими пацанами сидел в кафе на набережной возле Академии художеств, а за соседним столиком расположилась еще одна компания. Скорее всего, это были студенты. Потом двое ушли. И пацаны решили проводить оставшегося студента, чтобы ограбить его. И вдруг он сам подсел к ним. Поставил им бутылку коньяка, а потом сказал, что он в корешах у одного авторитета, который не хочет светиться, но хочет собрать свою бригаду для серьезных дел. Конечно, сразу никто не поверил, но тот студент был так убедителен, что малолетние дурачки согласились. Тот студент на следующей встрече сказал, что надо взять квартиру, в которой одна бабка живет. Забрать деньги, золото и кое-какие вещи. Деньги они могут оставить себе, а вещи Канцлер скинет своему барыге, а потом поделится с ними. Малолетнюю шпану это устроило.
Даниил замолчал и посмотрел на Елизавету.
— Так начались их злодеяния. Старушку они убивать не собирались, но она вернулась не вовремя. Сначала ее связали, а потом кто-то, уходя, ударил ее ножом. «Чтобы ментам не сдала», — объяснил убийца. Денег взяли немного. Но было золото, серебряные ложки, какие-то фарфоровые тарелочки и картина. Как сказал мне Шленка, настоящая фамилия которого Мискин, что, собственно, и есть Шленкин, на картинке изображен был комиссар, который пьет водку с евреями.
— Господи! — поразилась Сухомлинова. — Это Шагал был!
— Очевидно, — согласился Даниил, — а потом они забрались в квартиру старика, тот не хотел отдавать самое ценное, и Эрик приказал его пытать. Забыл сказать, что имя того студента — Эрик, так его называли друзья в кафе, так он и представился членам своей будущей банды.
Брали они богатые квартиры и не очень, но те, где были картины или какие-нибудь украшения. Эрик уносил вещи Канцлеру и через день-два приносил деньги. «Меня колют на предмет этого Канцлера, — шепнул мне Шленка, — но я лучше отзвоню по полной, потому что у Канцлера длинные руки. Он очень серьезный чел».
Той же ночью я проснулся от какой-то возни. Хотел подняться, но меня прижали к кровати и закрыли рот ладонью. Так я лежал пару минут, уверенный в том, что меня порешат вслед за малолетним болтливым дурачком.
Утром меня привели к следователю. Я сказал, что спал. А следователь, который разозлился так, что долго матерился, все же объявил мне, что меня отпускают по недоказанности в организации и соучастии в убийстве. Когда меня освободили, я первым делом рванул к твоему дому. И увидел, как к дому подъехали несколько машин. Из одной вышла ты в подвенечном платье, держа под руку жениха. И ты была уже беременна. Я посмотрел-посмотрел и поплелся к себе.
— Я вышла замуж от отчаяния, потому что поняла — потеряла тебя навеки.
— Я так и подумал, но подходить не стал, чтобы не разрушать чужого счастья, это я о твоем муже. И потом у меня была еще одна цель: найти Канцлера, расправиться с ним и его бандой. Очень скоро я завел знакомство с операми, следователями, чтобы получать от них какую-то информацию. Даже с бандитами общался. Банда Канцлера по-прежнему грабила квартиры, но уже реже, потому что квартир с коллекциями древних вещей становилось все меньше. Люди распродавали тогда все, что имело хоть какую-нибудь ценность, а новые богачи и сами были из криминала, а против своих Канцлер идти не рисковал… На Канцлера списывались нераскрытые заказные убийства. Громкое ограбление инкассаторской машины, перевозившей деньги какого-то фонда, тоже на банду Канцлера списали. Бандитов не могли вычислить, потому что тот, кто руководил ими, был человек очень умный и опытный. Но круг сужался. Их бы наверняка взяли, но помешал я… Не утомил своим рассказом? — спросил мужчина.
— Нет, — ответила Елизавета Петровна, — я даже не предполагала, что ты испытал столько. Продолжай!
— Так вот. Сидел я как-то в баре «Янтарный», угощал знакомого опера. Тот ушел, а я остался. Тут же за мой столик присели два бандита — в те годы они и не скрывали свою принадлежность: спортивные костюмы, бритые головы, золотые цепи. И еще мощный крест с распятием, которое они назвали «гимнаст». Сели эти двое, взяли на двоих бутылку виски и стали высматривать девочек. И тогда один сказал своему другу: «А что теперь от нас Канцлер хочет?» Но второй его осек и показал на меня. Они продолжили вертеть головами, высматривая девочек, которых можно пригласить за столик.
— Я со Шленкой в одной камере парился, — сказал я, вроде как и не им, а просто так.
И продолжил пить свое пиво.
Оба уставились на меня.
— Ну и че? — отреагировал тот, кто был поздоровее. Второй-то был худосочный и прилизанный.
— При мне его придушили: он хотел Канцлера сдать. Ему условный срок гарантировали за это.
Тот, что был здоровый, предложил продолжить тему в другом месте. Я знал, что меня ведут убивать. И решил, как буду действовать. Вошли в темный двор, и я сразу первым же ударом сбил мелкого, ушел от удара второго. Мы с ним сцепились. Не знаю, чем бы закончилось, но во двор, где шла драка, въехала патрульная машина. Мелкий скрылся каким-то образом. Я видел, как он уходил, зажимая бровь ладонью, из-под которой сочилась кровь. А нас со здоровым взяли. Оба мы сказали, что не поделили девочку в баре. Отдали ментам все деньги, которые были в наших карманах, и нас отпустили по одному, сначала меня, а через полчаса его. Но я его дождался. Он шел пешком, потому что жил неподалеку. Я его догнал. Он готов был продолжить драку, но настрой у него уже был не такой боевой. Я признался, что на мели, и попросил взять на дело. Обговорили, когда встречаемся и где. Но, очевидно, парень ночью связался со своим главным, и тот понял, что это подстава. Утром я пришел к дому здоровяка, ждал, потом поднялся к его квартире и позвонил. Дверь открыла перепуганная мать, которая сообщила, что Толик просил передать, что уехал в Сибирь на заработки и вернется не скоро. Но я уже знал его фамилию и кличку другого — Михей. По услышанным в баре обрывкам их разговоров понял, что Михей, несмотря на свою худосочность, штатный киллер в банде Канцлера.
— Анатолий Пряжкин, он же Толик Напряг, и Михал Михалыч Михеев, — сказала Сухомлинова.
Произнесла это так спокойно, как будто давно знала об этом. Потом достала телефон и набрала номер Бережной.
— Верочка, — произнесла она таким голосом, словно собиралась поздравить ее с каким то праздником, — вы ведь интересовались Канцлером, я знаю. Так вот, это Юрий Иванович Охотников, но про это даже члены его банды не знают. Они его звали в прежние времена Эриком. А Эрик — его студенческое прозвище, произошедшее от первоначального — «Пенис эректус».
— Я предполагала это, — ответила Вера, — потому что внимательно прочитала ту тетрадочку. Только как мы это докажем?
— Очень просто, — посоветовала Елизавета Петровна. — Зайдите к Охотникову в гости и увидите массу интересного: огромное количество культурно-исторических ценностей из ограбленных в свое время его бандой квартир.
Сухомлинова закончила разговор, и любимый мужчина улыбнулся ей:
— Надо же, как тесен мир!
— Ты хотел их наказать? Лучше пусть это сделают другие, — сказала Елизавета Петровна.
Мужчина не ответил, он поднялся.
— Годы шли, а я так ждал этого момента.
— Это я тебя ждала. Ты обещал вернуться, а сам пропал… И вдруг заявился через тридцать лет — весь такой забывчивый, меня и не вспомнил даже. Как с теткой посторонней общался. Про эту свою дурацкую монетку…
— Она действительно дурацкая, если не сказать больше. Она не только мне жизнь сломала, но многим людям. Думал, потерял тебя навсегда, а тут шел к вашему магазину. Заглянул в окно и глазам не поверил — узнал, сразу. Потом несколько раз приходил и стоял под окном. Меня даже охранник отгонял. Потом придумал повод пообщаться, но не решился: ты такая деловая, неприступная, мне показалось… Да и не узнала, когда я пришел все-таки. Вот я и подумал — стоит ли бередить старую рану. Забрал из твоих рук фамильный рубль и ушел.
— Я не поняла, — вдруг вспомнила Елизавета Петровна, — если твоего дядю ограбили тогда, откуда монета у тебя оказалась?
— Так я долгое время считал, что ее нет. А потом вдруг понял, что хранил он ее в тайнике, который не был обнаружен ни бандитами, ни следователями, которые там все обшарили. Его пытали, но он держался — серьезный был человек — всю войну на фронте. После его гибели квартира дяди была отдана тогда очередникам: в нее въехала рабочая семья с пятью детьми. Когда лет пятнадцать назад я понял, что монетка где-то там, пришел к этим людям и предложил обменять их квартиру на три однокомнатные. Они с радостью согласились. Неделю я простукивал стенки. Вскрывал полы, но нашел тайник за фальшь-потолком. Догадался измерить высоту потолков во всех комнатах — в одной она оказалась ниже на пять сантиметров, но и там пришлось повозиться, чтобы найти. Под потолком в деревянной балке перекрытия я нашел тайник, там хранилась эта монета и еще несколько редких, но не настолько.
— А я же тогда приходила сюда, искала тебя, но какая-то женщина сказала, что нет тебя и не было никогда.
— Это лучшая подруга моей тетки была. Она заботилась обо мне, когда я начал жить один, проверяла, чтобы я не голодал и чтобы в квартире было прибрано. Когда меня задержали, то вызвали ее, чтобы она открыла квартиру для обыска. Там она и оставалась какое-то время. А тебе так сказала, чтобы уберечь, я думаю, от неприятностей и от лишних слез.
— Вот и разлучила нас.
— Но ты замуж вышла. Опять же дочь у тебя. Как я мог сломать чужую семью.
Елизавета Петровна махнула рукой, чтобы не горевать по тому, что не произошло, и спросила, чтобы уж не возвращаться к этому никогда.
— А что теперь с монетой?
— Да продал я ее. Какой в ней смысл? Какое счастье? Если я из-за нее тебя потерял. Выставил ее на аукцион. Через день со мной связался представитель покупателя с Ближнего Востока и попросил снять лот. Якобы он уполномочен приобрести ее за тринадцать миллионов, что очень хорошая цена. Я согласился и сказал, что число тринадцать мне не нравится, а потому я отдам за двенадцать с половиной. Очевидно, мой ответ так понравился покупателю, что он заплатил четырнадцать, продемонстрировав великодушие, достойное его предка Салах ад-Дина.
— Четырнадцать с половиной миллионов чего? — тихо спросила Сухомлинова.
— Долларов. В Швейцарии счет для меня открыли. Вся сумма туда поступила пару дней назад, после того как я передал монету. Но это меня мало волнует. Я только о тебе сейчас думаю, о твоей дочери, как она?
— Это и твоя дочь, кстати, — призналась Елизавета Петровна и удивилась. — Что это я самое главное только сейчас сообщаю…
— Так, может, познакомишь нас? Давай прямо сейчас к ней и поедем.
— Хорошо, только надо как-то подготовиться.
Елизавета Петровна задумалась, а потом достала телефон.
— Ты ей звонишь? — спросил Даниил.
— Нет, но тоже по важному делу.
Когда в трубке прозвучал голос Бережной, Сухомлинова сразу сообщила главное, ради чего и был сделан этот звонок:
— Верочка, я опять по поводу Охотникова. Вернее, не только… Просто забыла сообщить, что Пряжкин и Михеев состояли в банде Канцлера. Михеев вообще у них киллером числился.
Глава девятнадцатая
— Вера, — кричал в трубку Егоров, — ты что, сдурела? Я плотно работаю с подозреваемым. Он готов уже расколоться, я чувствую, что вот-вот. Главное, продолжать давить. И тут меня отвлекают, требуют везти его на какую-то очную ставку. Конечно, я не могу отказать Ивану Васильевичу. Но ведь он на что ссылается? Вернее, на кого? На тебя! Так и говорит: привози задержанного, а других тебе Бережная предоставит. Кого других?
— Ты получил приказ, исполняй, — ответила Вера, — и не забудь Пряжкина. Тебе его всего равно не расколоть. Во-первых, Пряжкина тебе и на двое суток задерживать не за что, а во-вторых, он прекрасно понимает, что, если хоть слово ляпнет, его придушат в камере, как когда-то его дружка Мискина, известного как Шленка.
— Я приеду, я выполню приказание. Но учти — составлю такую докладную записку, в которой укажу, что ты вмешиваешься в ход расследования, мешаешь следствию и направляешь его на ложные пути. Докладную передам не твоему дорогому дружку Ванечке, а городскому прокурору. Надо будет, и генеральному отправлю. У тебя отберут лицензию. И что тогда?
— Жду, — сказала Бережная, — через полтора часа постарайся быть на месте.
Михеев сидел в своем кабинете, когда к нему без стука в дверь вошла симпатичная молодая женщина.
— Вы по какому вопросу? — спросил Михаил Михаилович. — Давайте покороче. У меня времени мало.
— Я не одна, — приветливо улыбнулась незнакомка и распахнула дверь.
В кабинет вошел мужчина в форме сотрудника следственного комитета и с генеральскими погонами на плечах.
— Я генерал-майор юстиции Евдокимов, — представился он, — начальник городского управления следкома. Хочу задать вам несколько вопросов.
— Мне? — удивился Михеев. — С какой это стати ваше ведомство интересуется моей персоной? Ну, хорошо: готов ответить, но не сейчас. Вызывайте повесткой, хотя… Как-то странно все это.
Евдокимов взял стул для посетителей и поставил его перед Верой. Бережная опустилась на стул. После чего Егоров уселся на другой, но уже перед самым рабочим столом Михал Михалыча. Сел и произнес:
— Мне кажется, что вы знаете, по какому вопросу мы пришли.
Михеев пожал плечами и посмотрел на Веру:
— Она тоже генерал, как и вы?
— Берите выше. Это Вера Николаевна Бережная — частный детектив.
— Типа мисс Марпл, — улыбнулся Михеев, — очень интересно! Так что привело в мой кабинет таких высокопоставленных людей?
— Мы бы хотели узнать у вас, за что вы застрелили Александра Витальевича Тарасевича.
— Я? — удивился Михеев. — Господа, это уже не смешно.
— Хорошо, тогда изложу свою версию, — произнесла Бережная. — Дело в том, что вся прибыль вашей управляющей компании поступала на счет в «Континенталь-банк», но потом деньги куда-то исчезали. Должны были быть официальные отчисления, которые производились, но не своевременно. А прибыли вроде как и не было вовсе. Счет практически обнулялся.
— Господа, вопрос не ко мне, а к банку. Возможно, ответ знает главный бухгалтер, но ее сейчас нет.
— Она уже дала показания.
— И что же она показала?
— Что все переводы она осуществляла по вашему личному указанию.
— Так и было. Хотя, если мне покажут распечатки счетов, на которые перечислялись средства, я могу точно сказать, на какие уходили деньги по моим указаниям, а на какие она переводила сама или кто-то другой при ее содействии. Сейчас, как вам известно, действует система электронных платежей. Теперь бухгалтеру не нужно отвозить в банк платежки, не надо заказывать наличные средства, чтобы выплатить зарплату сотрудникам. Все поступает на карту. Повторяю, все вопросы к бухгалтеру и банку. И потом, я не понимаю, какое это все имеет отношение к убийству несчастного Александра Витальевича?
— Недавно вы подняли стоимость тарифов для ваших жильцов. Но денег для обеспечения деятельности ТСЖ не прибавилось. У вас с Тарасевичем возникали конфликты по этому поводу. Свидетели имеются.
— Особых конфликтов не было, но ссоры как-то были. Глупо отрицать.
— Вы не учли, что Тарасевич — в прошлом сотрудник отдела по борьбе с экономическими преступлениями, он попросил бывших коллег проверить счета управляющей компании. Работа эта была проведена, и по ее итогам Александр Витальевич решил, что деньги просто разворовываются вами.
— Он ошибался, как и его бывшие коллеги.
— Он ошибался, — согласилась Бережная, — деньги не разворовывались, а шли на дело, которое приносило сумасшедшие проценты прибыли. Вы открыли несколько микрофинансовых организаций, оформив их на бывшего своего приятеля Мартынова.
Михеев наморщил лоб, пытаясь вспомнить, о ком идет речь.
— Какого? Ах, на того, что у Сопаткина в банке работал. Не отрицаю свое знакомство с ним. Но только я его уже несколько лет не видел.
— Спорить не буду. Может, встреч не было, но вы регулярно общались с ним по телефону. Последний звонок был сделан сегодня в десять утра.
Михеев достал из кармана телефон и положил на стол.
— Попрошу показать, где в телефонной книжке этого аппарата находится номер моего бывшего знакомого Мартынова.
— Этот номер хранится в памяти другого аппарата, вероятно, в том, что в ящике вашего рабочего стола. Ведь утром вы набирали номер Мартынова, находясь в этом кабинете.
Михеева нисколько не смутило это утверждение.
— Если в моем ящике моего стола и находится какой-то телефонный аппарат, то я не имею к нему никакого отношения. Мне его подбросили. Кто и с какой целью — не знаю. Но, судя по логике ваших, мисс Марпл, рассуждений, подбросили именно затем, чтобы обвинить меня в убийстве Тарасевича. Я не знаком с разыскным делом, но для того, чтобы обвинить, как мне кажется, нужны улики, орудие убийства, свидетели… А у вас ничего этого нет.
— Думаю, что кое-что у нас есть, — сказала Бережная. — Вы помните, в чем вы выходили из дома в день убийства?
— Нет конечно. Но предполагаю, что в куртке. Их у меня несколько.
— В серой стеганой?
— Возможно, но не могу утверждать. Я же сказал: у меня их несколько.
— Именно в серой стеганой вы пришли на работу в тот день. И очень скоро ушли куда-то, оставив свой автомобиль на паркинге. Через полчаса на аппарат Тарасевича поступил звонок, после которого он поспешил куда-то. Сел в свой автомобиль, успел проехать по Тучкову сотню метров и был убит.
— А я-то тут при чем? Вы хотите, чтобы я сознался в том, что вызвал его куда-то. Проверьте распечатку исходящих с моего телефона. Или этот вызов был сделан с того самого подброшенного мне аппарата, который, по вашему утверждению, лежит в ящике моего стола?
Михеев выдвинул ящик и притворно удивился:
— Ах, вот и он. Как же он попал сюда?
Он положил аппарат на стол.
— Зря, конечно, я до него дотронулся. Теперь на нем мои отпечатки пальцев.
— Вы звонили с другого аппарата, который определен телефоном Тарасевича как вызов с неизвестного номера. Однако он ответил и поспешил на встречу. Очевидно, он узнал ваш голос.
— Очевидно, вероятно, может быть, — поморщился Михал Михалыч, — господа, это всего-навсего предположения, а нужны улики.
— Возвращаемся к вашей куртке, в которой вы вышли на работу, а потом в ней же и ушли.
— Ну и что?
— Но вернулись вы потом в пальто. И переоделись не на паркинге.
— Что в этом особенного? Вышел, зашел в магазин, купил пальто и вернулся. А куртку, если она вас так интересует, выбросил. Или в магазине оставил. Да, именно в магазине.
— Адрес магазина помните? Чек сохранился?
— Адрес помню, но чек не сохранился. Хотя, возможно, я и не брал его. Надел пальто и пошел.
— Шляпу и зонтик в том же магазине приобрели?
— Какую шляпу и зонтик? Вы это о чем, уважаемая миссис?
— Просто мы проверили все окрестные уличные камеры. Отследили движение всех прохожих и знаем, куда они направлялись. И только один вызвал подозрение. Это был мужчина, который неторопливо шел в пальто, в шляпе с широкими полями и с зонтиком, которым он прикрывал лицо, хотя сильного ветра не было, и дождик моросил едва-едва.
— Я-то при чем?
— С работы вы вышли в куртке. Зашли на паркинг, достали из багажника большой белый пакет с ручками, плотно набитый чем-то, и вышли на улицу.
— Возможно, именно в тот день я прихватил с собою из дома приготовленный на выброс мусор: старую ветошь, какие-то тряпки.
— Именно так вы и сказали охраннику на паркинге. Однако вышли не во двор, а на улицу. Потом пропали из поля зрения камеры и не появились больше. Где же вы были?
Михеев закрыл лицо ладонями, а потом уронил их на свои колени. Получилось с хлопком.
— Господа, я не могу ответить на этот вопрос, потому что был у дамы. Она замужем, любит мужа, но встречается со мной ради денег, которые я ей даю. У них бедственное положение.
— Телефон, адрес? — приказал Евдокимов.
Михеев кивнул, соглашаясь.
— Записывайте. Только аккуратнее с ней, она очень впечатлительная, и у нее муж, не забывайте. Леной зовут.
Бережная набрала номер и, услышав в трубке женский голос, спросила:
— Лена, Михал Михалыч у вас? Тут его на работе ищут. Он пропал куда-то. Как бы не пришлось в полицию заявлять.
— Вы ошиблись, наверное, — прозвучал женский голос. — Я не знаю никакого Михаила Михалыча.
— А он оставил ваш адрес и телефон на всякий случай, если вдруг его телефон отключится. Я тогда направлю полицию к вам. Объясните им…
— Я и вправду не знаю, — перешла на шепот женщина, — у меня просто муж сейчас дома, телевизор смотрит, я при нем не могу… Михал Михалыч не появляется и не звонит уже неделю. Заскочил как-то утром… Точно даты и времени не помню, но в первой половине дня. Часок побыл, а потом ушел.
— Он был в куртке и с пакетом?
— Ну да.
— Ваш двор проходной?
— Проходной, можно с одной улицы на другую, только через еще один дворик и через парадную.
— Спасибо.
Вера посмотрела на Михеева.
— Ну как? — спросил он, улыбаясь. — Подтвердилось мое алиби?
— Нет, подтвердилось лишь то, что вы заходили к своей любовнице в первой половине дня и находились там какое-то время. Но если учесть, что ваша любовница проживает в пятидесяти метрах от места убийства…
— Если честно, то мне надоел этот разговор, — поморщился Михеев, — нет улик? До свидания. А то начали тут: откуда пальто? Куда делась куртка? Я ответил на ваши вопросы?
— Не нравится беседовать в вашем кабинете, — не выдержал Евдокимов, — отвезем в другое место, более приспособленное для подобных бесед. Вера Николаевна, продолжайте.
— Итак, — сказала Бережная, — выйдя от своей любовницы, вы, скорее всего, на площадке этажом ниже, чтобы об этом и Лена не знала, надели пальто и шляпу на случай, если кто-то вас все-таки видел во время совершения убийства Тарасевича. А выйдя во двор, прикрылись зонтом, чтобы никто не смог увидеть вашего лица. Вас, конечно, видели прохожие, но все описание внешности: пальто, шляпа, зонт. А куртку вы определенно выбросили.
— Возможно. А вы ее нашли? Все мусорные баки обследовали?
— На-ашли, — весело ответила Вера, — но только не в баке. Мои сотрудники два дня рыскали по округе, отыскивая бомжей. Свою куртку вы отдали одному из них. Но тот, на наше счастье, не стал носить ее, потому что она промокает, а у него на дождливый период есть плащ-дождевик. Так что он продал вашу куртку за вполне приличные, по его меркам, деньги. И вас он описал подробно. Пальто, шдяпа, зонтик, перстень с желтым камнем на правой руке… и еще рассеченная левая бровь. Сейчас бомжа приведут сюда, и он…
— Да он за бутылку все, что угодно, покажет.
— Куртку мы отдали специалистам, и они обнаружили на правом рукаве и в меньшей степени на груди куртки частицы порохового заряда и сделали вывод. Обладатель этой куртки стрелял из пистолета не более одной недели назад.
— А вы уверены, что это моя куртка? Хотя… Все ясно: убийца — этот самый неизвестный мне бомж! Надеюсь, он задержан.
— Для того чтобы точно знать, кто совершил это преступление, провели еще одну экспертизу — на соответствие пото-жировых следов, обнаруженных на куртке.
— Погодите! — воскликнул Михеев. — Если ваши выводы основываются на показаниях какого-то маргинала, то вы меня извините — это ни в какие ворота. Вы сами описали ему мою внешность, а перстень на пальце, рассеченная бровь… Она у меня уже тридцать лет рассечена!
— Это когда вы с Толей Напрягом схватились с парнем во дворе дома, где был бар «Янтарный»? Вы после первого удара упали с рассеченной бровью, а когда подъехала милицейская машина и схватили Пряжкина и того парня, в темноте скрылись.
— Это что, Пряжкин вам такое наплел? Ну, даже если такое и было, что с того. Хотя что я говорю! Мы с Пряжкиным только здесь познакомились. И это знакомство шапочное, так сказать.
— Да ничего. Просто вам тот парень весточку от Шленки принес и попросил его с Канцлером познакомить.
— Не понимаю, о чем вы?
— Зря отпираетесь. Как вы думаете, откуда я про Шленку знаю, про бар «Янтарный»? И не только про это. Пряжкин во всем признался. Долго отпирался, но когда ему сказали, кто это Канцлер на самом деле, то он очень долго хохотал, потому что человек, которого все боялись и боятся до сих пор, не кто иной, как…
Вера замолчала и посмотрела на Евдокимова.
— Кто?! — закричал Михеев. — Я же все по его указанию делал.
Он понял, что проговорился, и произнес уже спокойно:
— Не знаю, что там вам Пряжкин наплел, а если что было за мной когда-то, то давно уже истек срок исковой давности. Да и был я тогда несмышленышем. Мне и восемнадцати не было. Но сейчас я чист.
— Вот экспертиза и подтвердит это, — согласился Евдокимов, — или, наоборот, докажет, что замараны вы по самые уши.
Дверь отворилась, и в кабинет заглянул майор юстиции Егоров. Увидев Евдокимова, он доложил:
— Подозреваемый Пряжкин доставлен под конвоем для проведения очной ставки. — И сделав паузу, спросил: — Запускать?
— Погоди минуту, — приказал Евдокимов.
Егоров вышел и прикрыл дверь.
— А теперь, гражданин Михеев, думайте, — продолжил генерал-майор юстиции. — Ваше слово и слово Пряжкина, который уже активно сотрудничает со следствием. У вас есть выбор: или вы признаетесь в убийстве Тарасевича, что мы и без вашего признания докажем, или Пряжкин повесит на вас еще одно убийство — Галины Фоменко. Сами понимаете, что после показаний вашего подельника мы уже не сможем оформить вам явку с повинной, как оформили ему.
— Погодите, — попросил побледневший Михал Михалыч, — Галину не я, это он ее зарезал!
— Ну, это еще надо доказывать. А вдруг у нас это не получится? Зато есть вы и показания на вас, данные ранее судимым Пряжкиным. Тем более мотив у вас есть. Ведь именно вам проговорилась Нина Николаевна о том, что Галина знает имя убийцы. Ну что, готовы сделать признание?
— Погодите еще немного… Если я признаюсь, то что мне грозит?
— Так вы и сами знаете, — произнес Евдокимов, — вы все нам рассказываете, и это засчитывается вам как явка с повинной, потому что официально обвинение вам не предъявлено. Вы все подробно рассказываете, заключаете сделку с правосудием. В худшем для вас случае — шесть лет строгача. Возможно, суд примет во внимание то, что не вы организатор, а только исполнитель, что выполняли приказание человека, который держал вас в страхе много лет. То есть на протяжении долгого ряда лет вы находились в психо-травмирующем состоянии, что угнетающе действовало на ваше сознание, психику и нервы. А это может помочь значительному снижению срока.
— Именно так и было, как вы говорите, гражданин генерал. Мне отдал приказ некий Канцлер, которого я в глаза не видел, но которого боюсь уже тридцать лет. Потому что по его прихоти людей лишали жизни, и только по одному подозрению в неисполнении его приказаний людей убивали. Причем моих хороших друзей.
— То есть вы признаетесь в убийстве Александра Витальевича Тарасевича?
— Признаюсь. Но убил, исполняя чужую волю и боясь сам быть убитым. А потом Пряжкин, которому я сказал, что Галина все знает, убил Фоменко.
Бережная поднялась:
— Дальше вы без меня. Сумочку оставляю здесь. Если что — в сумочке включенная камера. Все, что было здесь сказано, зафиксировано. А мне надо пообщаться с Канцлером.
Зачем-то она посмотрела на большой экран висящего на стене телевизора и помахала ему пальчиками, словно прощалась с выключенным аппаратом.
Вера подошла к двери и остановилась. Посмотрела на Михеева:
— Куда дели компьютер Тарасевича, который вы вынесли из его квартиры перед тем, как отправились убивать Александра Витальевича?
Михал Михалыч мотнул головой на стену.
— Он в канцелярии за папками, но только пустой: винчестер я вынул. Там хранилась проверка счетов компании, моих личных и распечатка движения средств за последний год.
Михеев ждал следующих вопросов от Бережной, но его опередил Евдокимов:
— Уважаемая мисс Марпл, попросите инспектора Лейстреда ввести Пряжкина.
Глава двадцатая
Рабочий день в аукционном доме закончился. Скорее всего, он станет ее последним рабочим днем в качестве эксперта-искусствоведа. Но Елизавета Петровна теперь уже не жалеет о потерянной работе. Теперь трудиться будет Аня — у нее интересная и высокооплачиваемая работа. А Елизавета Петровна будет сидеть с внуком, который очень скоро вернется к ним. По крайней мере, это обещала Вера, а она слов на ветер не бросает. Хотя нет — она будет приходящей бабушкой. Будет навещать дочь, приходя вместе с ее настоящим отцом, к которому Аня очень скоро привыкнет и полюбит его. Дочь и теперь возмущается, почему ей раньше не сказали правду.
Елизавета Петровна размышляла об этом, сидя на месте для посетителей и поджидая Охотникова, который согласился подвезти ее в Тучков переулок, поверив, что она залезет в стеклянный скворечник в последний раз. Последний раз — это было сегодня в аукционном доме «Гардарика», а консьержкой она уже не работает. Накануне Михеев все же подписал ее заявление и даже не потребовал отработки.
— Делаю это по настоятельной просьбе жильцов, — сказал он, — надеюсь, вы понимаете, о чем я. Ваша тайная жизнь стала слишком явной.
Она согласилась с ним, забрала трудовую книжку и причитающиеся ей за несколько смен деньги. Думала, что не вернется ни при каких обстоятельствах, но Верочка попросила.
— Ну что, поехали, — громко произнес вошедший в комнату Охотников.
Сухомлинова поднялась, обвела комнату взглядом, прощаясь с этими стенами навсегда, и пошла за своим начальником. Он пропустил ее вперед, потом открыл перед ней стеклянную дверь. И признался:
— А ведь я был влюблен в тебя, Лизок, почти весь первый курс страдал. Потом, разумеется, все это забылось. И вот новая встреча…
Они вышли на улицу и остановились возле его автомобиля. Охотников галантно открыл перед ней дверь, сел на водительское кресло и, только когда машина тронулась, продолжил:
— Ты прекрасно выглядишь для своих лет. Да и не только для своих. И я сейчас даже жалею, что потерял тебя когда-то по глупости. Что меня дернуло затащить в постель Лушкину?
— Это она тебя затащила. Полкурса свидетели, и я в том числе. Ей, наверное, икается сейчас.
— Не икается, — покачал головой Охотников, — она умерла лет десять назад. Представляешь, даже пятидесяти не было, и как-то сразу. Она одна жила в последние годы. А до того у нее была какая-то страстная любовь. Ирина оказалась преданной и верной женой… Хотя правильнее сказать, сожительницей, потому что тот человек не хотел на ней жениться официально. Они прожили вместе лет двадцать или около того, а потом он нашел себе молоденькую и ушел к ней, прихватив из дома все, что смог утащить, включая вещи Ирины.
— Не будем о грустном, — попросила Елизавета Петровна.
И весь остаток пути они проехали молча, как будто ничего, кроме грусти, в их воспоминаниях не было. Въехали в ворота паркинга, спустились уровнем ниже, где стояли машины жильцов, потом вышли во двор.
— Я вдруг подумал о смерти, — произнес Юрий Иванович, — вспомнил вот Ирину — мою первую женщину, которую я и не любил никогда, а она дарила свою любовь всем, что не унижает ее нисколько. Теперь ее нет, и мне кажется, что она ждет меня там. Ждет, понимая, что только она одна поможет скрасить мне вечность. Предположим, я умру. Кому достанутся картины из моей коллекции? А ведь там не только картины. Что со всем этим делать?
— Подари или завещай государству, — посоветовала Елизавета Петровна.
Охотников кивнул.
— Я думал об этом, но не могу. Жаба душит.
Они вошли в дом. Охотников начал прощаться.
— Сухомлинова, в случае чего, не думай про меня плохо.
— Ты о чем, Юра?
Она назвала его по имени запросто, как сорок лет назад, когда они оба были первокурсниками.
— Да так просто, Лизок, — ответил он, — почудилось что-то. А ведь как бы было прекрасно вернуться сейчас домой, лечь в постель, закрыть глаза, потом открыть и оказаться вновь в объятиях Лушкиной. За стеной шумит веселая компания, надо возвращаться туда, где ждет меня девушка, от которой я без ума. Когда-то я вышел с перекошенной от счастья рожей. А сейчас ни за что бы этого не сделал. Остался бы с Иркой, и мы были бы самыми счастливыми людьми на свете. Долгие-долгие годы, да и потом. Удачи тебе, Елизавета.
Он направился к лифтам, потом обернулся и помахал Сухомлиновой рукой. И теперь уже молча скрылся за углом стены.
Отворились двери лифта. Охотников шел к своей квартире, остановился, достал ключ, хотел войти внутрь, но тут же рядом оказались двое молодых мужчин и втолкнули его внутрь.
— Господа, — обратился к ним Юрий Иванович, — вы ничего не попутали?
И тут же в квартиру зашел не старый еще человек в генеральской форме.
— Простите, что так, Юрий Иванович, но у нас ордер на обыск вашей квартиры.
Он тут же достал из кармана сложенный вдвое листок, развернул и хотел показать.
— Верю, — отмахнулся Охотников, — только что вы рассчитываете у меня найти?
— Не принадлежащие вам вещи, которые были в разное время похищены из квартир коллекционеров.
— Возможно, что-то и было похищено, но я честно приобретал свою коллекцию. Если вы хотите учинить обыск, я не возражаю, но только с соблюдением всех формальностей. Нужны двое понятых, а лучше на каждую комнату, потому что, пока вы будете рыться в одной, в другой мне подбросят что-нибудь.
— Что вам могут подбросить?
— Ну, не знаю: наркотики, оружие, экстремистскую литературу…
Евдокимов не успел ответить, как в квартиру толпой ввалились двое прокурорских, вслед за ними заслуженный артист Евгений Вертов с женой, консьерж Нина Николаевна и Сухомлинова.
Именно к ней обратился Евдокимов:
— Елизавета Петровна, я бы просил вас поприсутствовать в качестве эксперта-искусствоведа. Вы должны установить подлинность всех этих вещей. Картин и прочего…
— Я ничего не должна, я поднялась лишь для того, чтобы попрощаться со всеми эти полотнами и увидеть в последний раз бывшего сокурсника.
— Спасибо, Лизок, — сказал Охотников, — другого от тебя не ожидал. Спасибо за дружбу.
— Юрий Иванович, — обратился к нему заслуженный артист, — мы тоже не собирались, нас с Юлечкой на входе взяли и предложили. Я не хотел, но Юлия Сергеевна…
Он обернулся к жене, и та уверенно поддержала его:
— Мы поднялись, чтобы самим убедиться, что всё тут на законном основании.
Елизавета Петровна прошла вдоль стен, глядя на картины.
— Вы или оставайтесь, или уходите, — обратился к ней прокурорский работник.
Елизавета Петровна подошла к двери и посмотрела на Охотникова:
— Прощай, Юра.
— И ты меня прости, — ответил тот.
Когда за ней закрылась дверь, Евдокимов обратился к собравшимся:
— Господа, сейчас здесь будет произведен обыск в рамках возбужденного уголовного дела по фактам многочисленных хищений произведений искусства, произошедших в разное время с разбойными нападениями и убийствами законных владельцев этих вещей.
— Гражданин Охотников, — продолжил прокурорский работник, — имеются ли в вашей квартире не принадлежащие вам вещи, предметы, попавшие в ваши руки преступным путем, а также не принадлежащие вам крупные суммы денежных средств?
— Здесь все мое, — ответил Юрий Иванович.
— Есть ли в квартире наркотики, оружие?
— Оружие имеется, — признался Охотников. — Эспадрон конца восемнадцатого века, произведенный во Франции, кортик, принадлежащий адмиралу Грейгу, арабский кинжал с рукоятью, украшенной сапфирами и бирюзой.
— Огнестрельное оружие есть? — поинтересовался Евдокимов.
— Сейчас нет, а раньше была дуэльная пара, но я продал ее недавно.
— Мы приступаем, — объявил прокурорский, — у нас есть список похищенных вещей с указанием картин, фамилий художников и названиями сюжетов.
Услышав эту фразу, Охотников улыбнулся и сказал:
— Подписи авторов в нижнем правом углу почти на всех полотнах. Или на оборотной стороне. Так что сверяйте. Если что-то будет неясно, то я помогу.
Полицейские, пришедшие с Евдокимовым, начали снимать картины со стен.
— Не могу смотреть на это спокойно, — произнес Юрий Иванович и посмотрел на Евдокимова. — Господин генерал, я могу выйти на кухню покурить, чтобы нервы успокоить.
Иван Васильевич кивнул и приказал одному из полицейских держать хозяина квартиры под постоянным наблюдением.
— Крамской «Портрет крестьянской девушки в красном сарафане», — зачитывал прокурорский.
А второй сверял со списком похищенных вещей.
— Есть такая.
— Александр Иванов «Две итальянки в оливковой роще».
— Есть такие.
— Карл Брюллов «Влюбленные в лодке».
— Есть, но тут еще какая-то лодка…
— Погоди… А, это, наверное, «Итальянские рыбаки в заливе Санта-Лючия» Сильвестра Щедрина.
— О-о, а тут баба голая… Только как ее определить?
В комнату с кухни вернулся полицейский.
— А где Охотников? — удивился Евдокимов. — Ты что, его одного оставил?
— Так он в гальюн отпросился. Сказал, что приспичило ему…
— Ломай дверь! — крикнул Иван Васильевич.
— Не надо здесь ничего ломать, — произнес хозяин квартиры, возвращаясь в комнату, и посмотрел на прокурорских. — Господа, это не голая баба, это «Юдифь» Генрика Семирадского.
— Есть такая, — отозвался радостный голос прокурора.
Охотников отошел в сторону от всех и прислонился к стене.
— А вот еще одна…
— Господа! — немного повысив голос, обратился к собравшимся Юрий Иванович. — Я немного устал от всего этого. И хочу поскорее закончить. Все, что вы обнаружите в моей квартире, это моя жизнь. Возможно, что это и жизни других людей, которых уже нет на этом свете. Раз вы пришли ко мне, значит, вам известно, кто я такой. Да, признаюсь, что я — Канцлер. Да, мои люди грабили квартиры, на которые я им указывал, а теперь эти люди сдали меня. Честно скажу, я давно ожидал этого. И потому немного слукавил, когда вы спросили меня на предмет наличия огнестрельного оружия. У меня есть заряженный «браунинг», в отличном состоянии и прекрасного боя…
— Где вы его храните? — спросил Евдокимов.
— А вот здесь, — ответил Охотников и выдернул из-за спины небольшой револьвер.
— Теперь прошу присутствующих не дергаться и выслушать меня до конца. Кто шевельнется, получит пулю: стреляю я хорошо. Да и расстояние до вас всего ничего. Просто выслушайте. Дело в том, что я безумно люблю искусство, вы даже представить себе не можете, насколько люблю. Картины для меня — это самые лучшие друзья, потому что люди могут надоесть или предать, а картины великих мастеров никогда. Я даже Тарасевича приказал убить в наказание за то, что он однажды отнял у меня маленькое полотно. Но сегодня я прощаюсь с ними со всеми…
— Охотников, пожалуйста, опустите пистолет, — попросил Евдокимов, — зачем вам стрельба, зачем портить холсты? На них будут дырки, а еще, не дай бог, кровь попадет…
— Вы меня не дослушали, господа. Так вот, меня осудят, дадут, скорее всего, пожизненный срок. Но это сущая ерунда, господа, — жить можно во дворце, в хижине, в собачьей будке, это не важно… Душу не запереть в клетку… Но только пусть моя душа останется здесь со всеми этими полотнами. Я уже давно простился с миром, а теперь прощаюсь и с вами. Удачи вам всем, господа.
— Стой! — закричал Евдокимов, начинающий уже понимать. — Не надо!
Охотников подмигнул Вертову и приставил револьвер к своей груди. Иван Васильевич бросился к нему, но не успел. Грохнул выстрел. Так громко он прозвучал, что на несколько секунд все замерли и стояли в оцепенении. Тело Охотникова сползало по стене, оставляя на ней алую полосу крови.
И только теперь, прижав ладони к глазам, истошно закричала Юлия Сергеевна — жена заслуженного артиста Евгения Вертова.
Глава двадцать первая
Поскольку Аня не совсем поправилась, Бережная разрешила ей работать дома, и как-то так получилось, что там же работал и Егорыч. Конечно, получилось не само собой: просто Окунев так настойчиво упрашивал Веру Николаевну, говорил, что девушке нужен уход, кроме того, он хочет научить ее пользоваться новейшими аудиторскими и бухгалтерскими программами, что отказать ему было невозможно.
Главное, что и сама девушка не возражала.
Теперь они вдвоем сидели на маленькой кухне старой квартиры, пили чай и разговаривали. Хотя они не разговаривали — они делились мыслями.
— Все так изменилось вокруг, — говорила Аня, — все теперь другое. А главное, теперь я другая. Теперь у меня и работа, о которой и мечтать не могла…
Она посмотрела на Егорыча и улыбнулась своим мыслям, которые не могла скрывать от него.
— Только мне неловко немного, — продолжила девушка. — Едва я стала заниматься этим банком, и тут же встал вопрос об отзыве лицензии. Санация и внешнее управление даже не рассматриваются. Страдают от этого не только владельцы, но и клиенты банка.
— Это они раньше страдали, — не согласился Окунев, — когда их обманывали, использовали средства вкладчиков и клиентов банка для незаконных финансовых операций. Зря, что ли, Сопаткин в Англию рванул? В последний момент его взяли в аэропорту. Мартынов и вовсе заявил, что его использовали, а сам он личной материальной выгоды не имел, что ложь. Оба теперь под арестом. Ты благородным делом занимаешься, Анечка, ты помогаешь простым людям, которым, по большому счету, и помочь-то некому. Жадные, злобные, порочные — теперь хозяева жизни. То есть они считают себя таковыми. Они презирают тех, кто беднее их, кто работает не покладая рук, чтобы прокормить свои семьи. Об униженных и оскорбленных нигде не говорят, их не показывают на всех каналах, где постоянные герои передач — тупые и богатые бездельники, которые выставляют напоказ свои пороки и даже гордятся ими. И это везде. Меньшинство правит миром. Порочное и агрессивное меньшинство. Они даже термин придумали — толерантность, что по сути своей означает лишь благосклонное отношение к чужим порокам. Отменяются слова «отец», «мать» — семью пытаются называть «партнерство». Слово «родина» заменяют на неопределенное понятие «эта страна»…
Егорыч посмотрел на Аню и уже не с таким запалом, а, наоборот, очень спокойно и тихо спросил:
— Я что-то не так говорю?
Девушка положила руку на его ладонь:
— Все так, все правильно, но… У меня сегодня радостный день, и не только потому, что ты рядом. Сегодня Перумов встречался с Филиппом, и тот подписал все бумаги. Он отказывается от отцовства, от всех прав на ребенка. Вера звонила сюда, когда ты работал, но я не стала тебя отвлекать. Теперь жду маму и Даниила Александровича, которые скоро подъедут, хотела сразу всем объявить. Но не сдержалась.
— Ура-а! — крикнул Егорыч.
Федор Степанович вышел из комнаты внука и направился в свой кабинет проверить почту.
Хотел сразу взглянуть на пришедшую из банка выписку, но вдруг увидел послание, отправленное ему с незнакомого адреса.
«Ad rem» и по-русски «строго конфиденциально».
Первеев поморщился, вспоминая, что обозначает «Ad rem». Конечно же, это юридический термин, он в переводе с латыни означает «по сути дела». Открыл письмо. В нем было два видеофайла и один аудио. Подумал: раскрыть содержание или не стоит этого делать? Но любопытство победило. Он открыл аудио, решив, что это обращение к нему лично. И сразу услышал голос невесты сына — Илоны.
— Так, может, потусим в клубе вдвоем…
— У тебя же муж…
— Не муж он мне. Просто типа как жених. Только я за него замуж не собиралась вовсе, а теперь тем более. Во-первых, он жадный. Во-вторых, он мне изменяет. Или это во-первых? Изменяет со всеми подряд, даже с этой старухой Гасановой. Я это точно знаю. Представляешь, как это подло — его папашка с ней спит, и Филя туда же. И это он специально, чтобы Федору Степановичу отомстить. Он вообще своего отца ненавидит: Филя считает, что его отец должен ему больше средств давать и вообще обязан переписать на него свои… как их — активы. Федор Степанович, конечно, уже в маразме. Взял чужого внука и носится с ним. Мы поначалу с Филей так хохотали, ну, ладно, думали — пусть, а теперь дело далеко зашло. Сейчас договоримся с этой лохушкой, отдадим ей ребенка… Алле, ты слушаешь меня?
— Слушаю, слушаю, — отозвался Первеев, словно Илона обращалась именно к нему. — Тварь такая! Кому ты чушь несешь, пургу гонишь, на сына моего наговариваешь, шадолба гнилая! Шваль подзаборная! Я и тебя, и твоего папашку в придачу наизнанку выверну.
Запись оборвалась.
Федор Степанович выдохнул и раскрыл видеофайл.
На мониторе появился зал какого-то заведения. Играла музыка. Камера показывала столик, за которым сидел Филипп с какой-то блондинкой в платьице, декольтированном настолько, что из него почти полностью вылезла грудь.
— А теперь о деле, — игривым тоном произнесла блондинка, — твоя фирма точно только твоя или есть еще владельцы?
— На самом деле эта фирма принадлежит моему отцу, — оскалился Филипп. — Но я от него избавлюсь.
— Избавляйся скорее, — посоветовала блондинка, — как можно скорее. В нашем деле старперы не нужны.
— Согласен, — кивнул Филипп и положил ладонь на ее руку.
Запись продолжалась, Федор Степанович уже не хотел смотреть, но не мог оторваться.
— Вот гнида, — прошептал он, — ведь для него старался. Какой подлец!
Он закрыл файл и открыл следующий, надеясь, что там будет какое-то объяснение. То, что он увидел на мониторе, вдавило Федора Степановича в кожаную спинку рабочего кресла. На экране шло самое настоящее жесткое порно. Обнаженная троица занималась любовью: двое мужчин и блондинка. Та самая блондинка, которая обсуждала с Филиппом его самого! Блондинка стонала, и огромная ее грудь тряслась, словно жила отдельной от владелицы жизнью. У Первеева внезапно пересохло в горле, вдруг он почувствовал то, что не испытывал уже очень давно.
Но камера приблизилась, и Федор Степанович поневоле закрыл глаза. Одним из этих мужчин был его сын. Первеев не смотрел на экран, но с какой-то ненавистью слушал вздохи, вскрики, чмоканья…
Потом все утихло, и голос Филиппа произнес:
— Ну что — перекурим?
— Ты же не куришь, сволочь, — не выдержал Федор Степанович, словно этим мог остановить сына.
— Давайте лучше коксика нюхнем, — предложила блондинка.
Первеев открыл глаза, чтобы удостовериться, что это не его сын. В конце концов, ладно — развлекается парень, но наркотики!
Но именно его сын первым наклонился над белой кучкой порошка, высыпанного на поверхность журнального столика, и вдохнул порошок через тонкую трубочку. Он отстранился и, закатывая глаза, выдохнул:
— Хорошо забирает. Давно такого чистого товара не пробовал, а то подсовывают все время какой-то разбодяженный.
— Дурак! — прошептал Федор Степанович и добавил: — Сволочь ты, Филя!
Следом порошок вдохнула блондинка. После чего произнесла:
— А дети у тебя есть?
— Я же говорил, что официально числится за мной один, — не своим голосом ответил Филипп. — Но это не мой ребенок: бывшая жена нагуляла.
— Так откажись. Да, и самое главное: с папашкой своим решай скорее, а потом вводи меня в состав совета директоров. Мы с тобой такие дела закрутим. Ну что, мальчики, продолжим!
— А-а-а-а! — не выдержал Федор Степанович.
Стремительно он поднялся с кресла, не зная, куда бежать и что делать. Схватил компьютер, поднял над головой, бросил на пол и стал топтать ногами.
На шум прибежала жена.
— Феденька! — в ужасе закричала она. — Что случилось?
— Что случилось?! — возмутился он, перекрикивая жену. — Она еще спрашивает! Я вам покажу совет директоров! Все! Немедленно! Завтра с утра рейс! Летим домой, берем Федьку, отдаем вну… Федьку отдаем Аньке. Пусть подавится. А Филиппу я голову оторву. Ты слышала — лично оторву!
