Глава восьмая

Вечером за ужином она сообщила дочери, что теперь будет работать только в аукционном доме, где ей прибавили зарплату и даже намекнули, что смогут выплачивать процент с продаж. Рассказала и о том, что уже подала заявление об увольнении начальнику ТСЖ, который обещал помочь ей в решении вопроса, связанного с возможностью видеться с Федечкой.

— Мама! — не выдержала Аня. — Мне не нужна возможность видеться с сыном раз в неделю. Я хочу видеть его постоянно. Хочу, чтобы он жил с нами! И потом, кто этот твой начальник? Господь Бог?

— Нет, он не Бог, конечно, но он бывший подполковник полиции, с большими связями.

— Ты сама подумай: кто он и кто Федор Степанович! Первеев его проглотит и не подавится… Он таких…

Дочь замолчала, а потом посмотрела на Сухомлинову круглыми глазами.

— Мама, — почему-то она перешла на шепот, — фамилия твоего бывшего начальника не Тарасов случайно?

— Тарасевич, — подтвердила Елизавета Петровна, — а в чем дело?

Дочь молчала, а потом вздохнула:

— Я сегодня криминальные новости слушала. Не слушала, просто телик работал, а там сказали, что застрелен директор ТСЖ Тарасов… то есть Тарасевич, который до выхода на пенсию служил в полиции.

— Это, наверное, какое-то совпадение, — не поверила Сухомлинова, — за что его убивать? Наверное, сказали про Тарасова, а потом…

Дочь покачала головой:

— Сказали «Тарасевич». Директор товарищества собственников на Васильевском острове. Но я дальше не слушала. Ты же знаешь, не люблю такие новости, когда убивают кого-то. Просто выключила телевизор. Но если ты хочешь, можешь посмотреть, выпуск скоро повторят. Такой видеорепортаж они будут постоянно гонять, словно издеваются над всеми нами.

Дочь осталась на кухне, а Елизавета Петровна пошла в комнату и включила городской канал. Ждать пришлось почти час. Наконец начались местные новости, и прозвучала главная тема дня: убийство на Васильевском острове. Как оказалось, Александра Витальевича застрелили, когда он выехал из двора в узкий Тучков переулок, перед поворотом в сторону площади Сахарова в него выстрелили дважды через стекло машины. В переулке есть камеры видеонаблюдения, но ни на одной из них момент покушения не запечатлен, так как преступник выбрал единственное место, не попадающее в обзор камер. И сам он не попал. Скорее всего, киллер хорошо изучил местность и ушел через проходные дворы. Так сказал представитель следственного комитета.

— Мама! — крикнула с кухни Аня. — Твой телефон звонит.

Сухомлинова успела схватить аппарат и ответить.

— Елизавета Петровна, — обратился к ней незнакомый и очень вкрадчивый голос, — вас беспокоит майор юстиции Егоров. Я хотел бы встретиться с вами и поговорить.

— На какую тему? — не поняла Сухомлинова.

— А вы разве не знаете, что случилось с вашим директором?

— Слышала, но я там уже не работаю.

— Я видел ваше заявление, но видел и то, что оно не подписано. А потому нет приказа о вашем увольнении. Значит, вы по-прежнему являетесь сотрудником управляющей компании. Так что подъезжайте завтра на работу.

— Завтра не моя смена, — попыталась возразить Сухомлинова.

— То есть вы отказываетесь сотрудничать со следствием? — так же вкрадчиво обратился к ней майор юстиции Егоров.

— Я готова сотрудничать, только не знаю, чем могу помочь.

— Ну, как чем? Вы были одной из последних, кто общался с убитым. Причем вы общались достаточно близко. Вы были у него в гостях, выпивали. Провели в квартире Тарасевича более часа.

— Разве? — не поверила Сухомлинова. — А я думала, что недолго была. Зашла и почти сразу вышла. Раз, и всё…

Следователь молчал, а потом прокашлялся в трубку и продолжил:

— Мы и это обсудим. Так что жду вас завтра на вашем рабочем месте в девять тридцать.

— У меня другая работа — более важная и ответственная.

— Ровно в девять тридцать, — повторил следователь и добавил: — Попрошу не опаздывать.

И тут же пошли гудки.

Елизавета Петровна не знала, что ей делать, но понимала, надо предупредить начальство. Она набрала номер Охотникова, а когда тот ответил, спросила:

— Вы всё еще за городом?

— Как раз в бане сидим с приятелем. А что такое?

— Я завтра утром задержусь на какое-то время.

Юрий Иванович молчал, а потому Сухомлинова спросила осторожно:

— Вы телевизор не смотрели сегодня?

— Упаси боже, — ответил ее начальник, — я вообще его не смотрю. А что случилось?

— Дело в том, что Тарасевича сегодня утром застрелили.

И снова бывший сокурсник молчал.

— Алле, — осторожно попыталась вернуть его Елизавета Петровна.

— Я слышу, — ответил тот, — просто пытаюсь осмыслить известие. Как, где, когда и за что могли убить председателя ТСЖ? В голове не укладывается. И что полиция говорит?

— Я не знаю. Меня как раз завтра на допрос вызвали.

— А вас-то за что?! Ну ладно, можете задержаться, я попрошу кого-нибудь вас подменить на пару часиков. А вы там тоже не только отвечайте, но и расспросите, как и за что с ним расправились так жестоко.

Глава девятая

Она подошла к своему стеклянному скворечнику и заглянула внутрь. Там сидела ее сменщица Нина Николаевна, выглядевшая очень взволнованной.

— Вас еще не допрашивали? — обратилась к ней Сухомлинова.

Та в ответ перекрестилась.

— А меня вызвал какой-то майор, застращал и приказал явиться сюда без опозданий.

— Я вас не стращал, — произнес за ее спиной мужской голос, — я просто выполняю свою работу, а ваша гражданская обязанность оказывать посильную помощь следствию.

Очевидно, он прятался за углом, на площадке перед лифтами, и вышел, услышав ее голос. Подошел неслышно и неожиданно, как любая неприятность. Майор юстиции Егоров оказался невысоким и невзрачным на вид, но голос его не соответствовал внешности — он был уверенным и твердым.

— Сейчас мы с вами поднимемся в квартиру гражданина Тарасевича, и вы мне расскажете, о чем вчера говорили со своим начальником.

В квартире работали эксперты. Дверцы шкафов и полок были приоткрыты и смазаны каким-то черным порошком.

— Посмотрите внимательно, — обратился к Сухомлиновой следователь, — что изменилось с тех пор, как вы покинули помещение.

— Вы серьезно? — удивилась Елизавета Петровна. — Изменилось здесь все. Вчера все здесь было прибрано, а теперь как будто Мамай прошел. На столе вчера стояли две бутылки: одна с шампанским, полная более чем наполовину, и французский коньяк, из которой Александр Витальевич выпил всего граммов сто пятьдесят. И постель была аккуратно застелена, а сейчас белье сползло на пол.

— Обе бутылки мы нашли пустыми в мусорном пакете, — обиделся следователь, — а постель мы обнаружили именно в таком виде. Вы просто посмотрите, что пропало — может, картины или какие-то другие ценные вещи.

Сухомлинова подошла к стене и посмотрела на полотна.

— Всё на месте, — сказала она, — а если вас интересует, чем мы тут занимались, то скажу, что я пришла для того, чтобы подать заявление об увольнении. Александр Витальевич предложил поужинать с ним. Но я выпила лишь неполный бокал, а потом еще глоток. Ничего не ела. После чего ушла. Но до того как сесть за стол, мы рассматривали картины и говорили о живописи. Ведь я дипломированный искусствовед, если вы не знаете.

Следователь кивнул, а потом попросил записать все, что она сообщила, на бумаге и по возможности с подробностями, которые она может вспомнить.

Елизавета Петровна села за стол, на тот же самый стул, на котором сидела накануне, придвинула к себе листок бумаги и изложила все кратко, потому что подробности ей вспоминать не хотелось. А когда закончила и протянула лист следователю, Егоров сказал, что сейчас эксперт-криминалист возьмет ее отпечатки пальцев.

— Пара минут, — пообещал он, — и вы сможете ехать на свою новую, очень ответственную работу.

Отпечатки взяли, перемазав ее пальцы черным порошком.

— Я могу вымыть руки? — спросила Елизавета Петровна.

Следователь кивнул. Сухомлинова, не оставляя сумочку в комнате, прошла с ней в ванную комнату, закрыла за собой дверь, начала мыть руки. Взгляд ее упал на узкую стиральную машину. Не выключая воду, она подошла к ней, наклонила машину и подняла резиновой коврик. Увидев край голубой ученической тетради, вытащила ее, согнула в трубочку и спрятала в свою сумку.

Когда выходила из ванной комнаты, едва не столкнулась с майором юстиции, который заглянул за плечо Елизаветы Петровны, словно рассчитывал обнаружить там еще кого-то.

— Вы должны расписаться под одним документом.

— Каким?

— Вы предупреждаетесь о том, что вам запрещено покидать город на время следствия.

— А если вы год будете расследовать?

— Тем не менее, — без всяких эмоций на лице произнес следователь.

— Сыну Тарасевича сообщили?

Следователь обернулся к скучающему эксперту, как будто ожидал ответа именно от него. А тот, уходя от ответственности, начал смотреть по сторонам.

— Прикажут — позвоню, — спокойно ответил майор юстиции.

Он достал из кармана мобильный телефон, набрал номер, но, увидев, что Сухомлинова направляется к двери, махнул ей рукой, призывая задержаться. Он разговаривал негромко, потом что-то записал на листке бумаги. Еще раз махнул рукой, но теперь уже подзывая к себе Елизавету Петровну. Протянул ей листок, на котором был записан номер телефона.

— Позвоните сами. Имя сына Тарасевича знаете?

— А почему именно я? — удивилась Сухомлинова. — Я — посторонний ему человек.

— А я тем более, — ответил следователь, — я по вечерам с убитым шампанское не пил. Просто прошу вас позвонить и сообщить. По опыту знаю, что неприятные известия лучше выслушивать от женщины — у женщин в голосе больше сочувствия.

— Ага, — обрадовался неизвестно чему слышавший их разговор один из экспертов, — в прошлом году, когда мне жена сказала, что хочет развестись, потому что у нее другой, в ее голосе было столько сочувствия!

Но Егоров даже головы к нему не повернул.

— Считайте, что это моя личная просьба, — сказал он Сухомлиновой.

И она набрала номер. Долго никто не отвечал, а потом заспанный мужской голос спросил хрипло:

— Это кто?

— Меня зовут Елизавета Петровна, — назвала себя Сухомлинова, — я работаю вместе с вашим папой. Вернее, работала. Дело в том, что… — Она вдохнула, решаясь наконец сообщить печальную новость любящему сыну: — Дима, произошла ужасная трагедия: вашего папу убили.

В трубке повисло молчание. После чего уже не хриплый, а взволнованный голос обреченно поинтересовался:

— Много вещей пропало?

— В каком смысле? — не поняла Елизавета Петровна.

— Так его при ограблении квартиры убили? — переспросил Тарасевич-младший.

— В машине.

Трубка молчала. Молчала долго. И Сухомлинова не выдержала:

— Когда вы приедете?

— Всё так не вовремя, — начал объяснять Дмитрий, — мы с женой только что из Италии вернулись, — денег, чтобы прилететь, как вы понимаете, нет.

— Но это же похороны вашего отца!

— Да, да. Конечно, я прилечу на похороны.

— А кто будет заниматься их организацией? Кто место на кладбище выберет, кто поминки организует?

— Пусть какая-нибудь фирма займется. А я прилечу и рассчитаюсь. Тысячи евро, надеюсь хватит на все про все?

— Дима, — не выдержала Сухомлинова, — вам и вашей жене Александр Витальевич купил дом, помогал деньгами, а вы… В конце концов, вы наследуете все его имущество…

— Я понял, — наконец очнулся молодой человек, — я прилечу. Завтра, может быть.

И он сбросил вызов.

— Вот такие нынче детки, — вздохнул эксперт, — даже умирать не хочется им назло.

В стеклянном скворечнике помимо сменщицы находился еще один человек. Это был Михал Михалыч Михеев — один из учредителей управляющей компании, прилизанный сорокалетний мужчина. Очевидно, он уже знал, откуда возвращается Елизавета Петровна, потому что спросил:

— Как там?

Сообразив, что вопрос неконкретный, уточнил:

— Не поинтересовались, есть ли у них подозреваемые?

Сухомлинова покачала головой.

— И так работников не хватает, а тут еще и нового директора надо искать, — с печалью в голосе произнес Михеев.

— Я вчера подала заявление, и Тарасевич меня уволил с сегодняшнего дня.

Михеев вскинул брови:

— И вы, голубушка, туда же! Нет уж. Пишите новое заявление, но уже на мое имя. А пока работайте. И попрошу без прогулов.

Глава десятая

Она спешила на работу. Ехала на троллейбусе, смотрела в окно на серый октябрьский день, думала об Александре Витальевиче, когда на середине пути вспомнила о лежащей в ее сумке тетрадке. Достала и раскрыла на середине. Почерк был мелкий, убористый, но ровный и разборчивый, словно каждую буковку выписывали с огромной любовью.

…Ананян, кв. 48, приводит к себе несовершеннолетних мальчиков, которые остаются до утра.

Тут же шли даты посещений.

Помощница депутата Госдумы Тамара Баранова, кв. 13, употребляет кокаин. В таком виде садится за руль. Она же практикует секс с двумя мужчинами. Таких пар у нее как минимум две.

И опять указаны даты.

Профессор журфака Малышко, кв. 37, — оппозиционер и взяточник. Студенты приходят к нему домой для сдачи экзаменов. Жена Малышко на паркинге царапает ключом машины, принадлежащие женщинам моложе ее. Пострадали авто Пряжкиной, Худайбергеновой и Барановой.

Худайбергенов, кв. 14, продает наркотики Барановой…

Засл. арт. Аркадий Вертов в отсутствие жены приводит к себе студенток театральной академии.

Пряжкин, кв. 51, и банкир Сопаткин, кв. 18, обговаривали схему вывода за рубеж крупных сумм в валюте. Кроме того…

Сухомлинова едва не пропустила свою остановку.

Дверь в ее комнату была закрыта. У входа переминались с ноги на ногу две совсем юные девушки, которые жевали резинку и рассматривали молодого охранника с мощным торсом. У стены стояла завернутая в плотную полиэтиленовую ткань картина. Елизавета Петровна открыла дверь своим ключом и бросила девчонкам, не оборачиваясь:

— Владелица картины через три минуты может заходить. Только снимите пленку и оставьте здесь.

Она опустилась в свое кресло, тряхнула головой, чтобы выбросить из головы все ненужные мысли. Потом вдохнула глубоко и выдохнула, настраиваясь на работу. Девчонки за стеклянной дверью сдирали с картины полиэтилен и бросали его на пол. Подошел охранник и сделал им замечание. Тогда одна стала скатывать пленку в шар, крутя его по полу. Со стороны могло показаться, что она пытается слепить снеговика. Вторая вошла внутрь, приблизилась к стойке и выставила на нее картину.

— Вот, — выдохнула она и, натужно улыбаясь, добавила: — Сколько дадите?

Это был лубок — темный и старый. Очень старый и очень темный. Но сюжет можно было разглядеть.

— Паспорт при себе? — поинтересовалась Сухомлинова.

Девчонка выкатила удивленные глаза, будто ее вызвали к доске и спросили то, что не задавали на дом.

— Полагается паспорт, — объяснила Елизавета Петровна, — если, конечно, мы что-то приобретаем. Но данный предмет нас не интересует. Кстати, откуда у вас эта картина?

— Так это… Ну… Короче, прабабка у меня умерла в деревне. Мы с родителями ездили туда, вывезли, что смогли. Но там и брать-то было нечего. Рухлядь всякая: часы какие-то привезли с кукушкой сломанной, иконы, вот эту мазню…

— А иконы где?

— Так я загнала… то есть продала. Просто подошла к какому-то мужику на улице и предложила. За две иконы он пять тысяч дал, сказал, что у него нет больше. А эту картинку не захотел брать.

— Прабабушка одна жила?

— Ну да. Мы так, заезжали иногда. Но туда ехать двести километров в один конец, и там тоска такая, что… Интернет даже не берет.

— Сколько ты за картину хочешь? Хотя без паспорта нельзя. Так что извини.

— Ой, — притворилась расстроенной девчонка, — ну, пожалуйста, хоть тыщонку дайте.

Сухомлинова посмотрела на нее строго, потом покачала головой:

— Нет… Хотя… Только из уважения к твоей прабабушке. Пятьсот рублей дам.

— Спасибочки, — обрадовалась дурочка и, обернувшись, помахала рукой своей подружке.

Елизавета Петровна достала из своего кошелька пять сотенных.

— На что хоть потратишь деньги? Небось пойдете пиво пить?

Девчонка хихикнула и тут же сделала умное лицо:

— В кино сходим.

Обе они убежали.

Сухомлинова сидела молча, потом потрогала горящие щеки. Сегодня, может быть, впервые в жизни она осознанно, ради выгоды обманула человека. Хотелось вскочить, броситься вслед за глупыми малолетками, догнать, извиниться, сказать, что ошиблась… Предложить настоящую цену.

Но она сидела, чувствуя, как дрожат ноги. Потом поднялась, вышла из-за стеклянной перегородки, подняла лубок и вернулась на рабочее место.

Зазвонил телефон. Вызывал Охотников.

— Ты на месте? А я только что подъехал, сейчас зайду.

Через минуту он показался за стеклянной дверью, открыл ее и обернулся к охраннику.

— Что там перед входной дверью скомканная пленка валяется? Уберите немедленно.

Он подошел и опустился в кресло для посетителей.

— О чем следователи спрашивали?

— Спросили, все ли ценные вещи на месте. Взяли у меня отпечатки пальцев зачем-то. А еще я звонила сыну Тарасевича в Черногорию, сообщила о смерти его отца и попросила приехать. Сын его тоже интересовался, на месте ли картины. Ведь приедет и все продаст: разрешение на вывоз культурных ценностей ему никто не даст.

— Картины там в каком состоянии? И есть ли что-то ценное?

— Ничего особо ценного. Есть эскиз к диплому «Воскрешение дочери Иаира», но не Поленов и не Репин.

— И уж тем более не Генрик Семирадский. Ведь Илья Ефимыч учился с ним на одном курсе, а потом остался на второй год, зная, что большую золотую медаль, как лучший выпускник, он не получит, следовательно, не будет отправлен на пансион в Италию. Семирадский туда поехал, а через год и Репин. Но этот эскиз надо смотреть. Если это Репин, то ты понимаешь… У Репина как раз перед выпуском сестра умерла, он ездил ее хоронить и вернулся под огромным гнетущим впечатлением…

Он рассказывал то, что самой Сухомлиновой было уже известно, и он знал об этом. Знал, но продолжал говорить, словно гася в себе желание разговаривать на какие-то другие темы.

Елизавета Петровна наклонилась и подняла приобретенный лубок. Поставила его перед Охотниковым.

— Надо же, — встрепенулся бывший сокурсник. — Хороший лот получится. И ведь сюжет замечательный! «Как мыши кота хоронили». Середина восемнадцатого века. На реализацию принесли?

— Никто не приносил: по случаю сама купила.

— Так давай на аукцион выставим. А если тебе деньги срочно нужны, то я прямо сейчас с тобой рассчитаюсь. Двести тысяч тебя устроит?

Она кивнула, потому что не могла сказать и слова — свело челюсти от волнения. Даже в сторону отвернулась, чтобы не видеть, как Юрий Иванович достает портмоне и считает купюры.

— Лубок на аукцион выставите? — еле выдавила она.

— А что с ним еще делать. Поставлю за четыреста. А уйдет наверняка за пятьсот. Сейчас много любителей такого… А что у тебя с голосом?

— Переволновалась на допросе, — ответила она и обернулась к Охотникову, который продолжал считать деньги.

— А-а, — отозвался он, не отрывая взгляда от купюр, — и у нас есть люди, и за границей, которые коллекционируют иконы и лубок. Года два назад мне принесли портрет Алексея Михайловича, выполненный в подобной технике. Так за него на аукционе такая борьба шла! Жаль, конечно, что не удалось перекупить и самому выставить, а так только свои обычные пятнадцать процентов получил, с которых еще налоги платить.

Он положил перед ней пачку.

— Пересчитай. Две тысячи евро, остальное рублями. Так даже чуть больше получается.

Сухомлинова, не пересчитывая, убрала деньги в свою сумку. Они легли прямо на свернутую в трубочку тетрадку.

— С работой консьержки, надеюсь, покончено? — вспомнил Юрий Иванович.

— Нет, требуют отработать две недели.

— Тогда забей себе график полегче. Раза два в неделю — желательно, чтобы в выходные там появляться. Ты мне здесь нужна. С тобой весело работать.

Он ушел. Елизавета Петровна открыла сумку, достала рассыпавшиеся купюры, сложила их аккуратно, а потом впихнула их в кошелек. Снова открыла тетрадку и начала листать, пока не нашла.

…Пряжкин, кв. 51, на паркинге повздорил с Охотниковым, кв. 22. Кто-то кого-то послал грубо. Не разобрала, кто именно. Охотников спокойно ушел, а Пряжкин ногой пнул свою машину. «Мерседес-GLK» гос. № В 777 ОР.

Глава одиннадцатая

Две недели еще сидеть в скворечнике для консьержей — ненужное испытание. Не такие уж большие деньги, чтобы из-за них тратить свое время. Тем более когда в сумочке двести тысяч рублей, упавших туда нежданно-негаданно. Куда лучше иметь одну хорошо оплачиваемую работу… Даже очень хорошо оплачиваемую! И уделять больше времени домашним заботам и решению семейных проблем.

Именно об этом думала Елизавета Петровна, когда возвращалась домой. Вернее, не домой, а в элитный жилой комплекс в Тучковом переулке. Заехать туда было просто необходимо, чтобы поговорить с Михеевым и упросить его отпустить ее без отработки. Замену найти будет очень легко — пенсионерок в родном городе хоть пруд пруди. Больше четверти населения пенсионеры. А у нее есть двести тысяч и даже чуть больше, учитывая накопления. Теперь можно подумать о хорошем адвокате или отправиться сразу к Вере Бережной, чтобы она кого-нибудь порекомендовала.

Сухомлинова вошла в подъезд, остановилась у ненавистного скворечника. Внутри сидела все та же ее сменщица Нина Николаевна, которая дежурила с утра.

— Михеев у себя в кабинете? — спросила Елизавета Петровна.

— А что ему там делать! Еще до обеда укатил куда-то.

— А следователи долго находились у Тарасевича?

— Тоже недолго были.

— Дверь опечатали? Ключ с собой забрали?

— А зачем дверь опечатывать — там же не место преступления. А ключ они сдали.

Нина Николаевна открыла дверцу шкафа, где висели дубликаты ключей от всех квартир.

— Вот… Ой! А где же он? Сама вешала. Может, Галина взяла?

— Какая Галина? — не поняла Сухомлинова.

— Да работала тут одна, ее уволили, как раз перед тем, как ты пришла. Она сегодня заскочила. Сказала, что просто поболтать. Узнала будто бы про убийство и не может на месте усидеть. Мы поболтали немного, я в туалет выскочила. Вернулась, а ее нет — ушла и не попрощалась. Выходит, и ключ с собой прихватила.

— Она наверху, — догадалась Елизавета Петровна и бросилась к лифтам.

Галина как раз выходила из квартиры Тарасевича. На ней было то самое кожаное пальто, в котором она катала тележку с горой продуктов по универсаму и болтала по телефону, выкладывая кому-то подробности личной жизни заслуженного артиста Аркадия Вертова.

— Ключ от квартиры верните, пожалуйста, — приказала Сухомлинова и протянула руку, рассчитывая, что женщина в кожаном пальто сопротивляться не будет.

Но та пошла прямо на нее, как тогда перед кассой магазина.

— Полицию уже вызвали, — уверенно произнесла Елизавета Петровна.

Галина остановилась и начала рассматривать незнакомку.

— А ты кто? — спросила она.

— Я новый консьерж. Так что если вы что-то вынесли из квартиры Александра Витальевича, то вернитесь прямо сейчас и положите на место!

— Ничего я там не брала. Можешь обыскать.

— Полиция обыщет.

— Да ничего я не брала. Просто там одна моя вещь оставалась…

Только сейчас Сухомлинова поняла, что женщина примчалась сюда за тетрадкой, которую она по непонятным причинам доверила Тарасевичу.

— Нашли свою вещь?

Галина покачала головой и спросила:

— Менты обыск проводили?

Елизавета Петровна кивнула:

— При мне.

Галина задумалась.

— Жалко Витальевича, — сказала она, — мужик-то он неплохой был. Я даже хотела с ним роман закрутить. Не так, чтоб интрижку какую, а по-серьезному. У меня тогда муж забухал, работы лишился и вообще из штопора не выходил. Каждый день пьянки-гулянки. Мужики-прощелыги вокруг, бабы непонятные. Подумала, зачем мне такая жизнь, когда есть положительный человек с достатком, которому я нравлюсь. Пригласил он меня. Тогда же все и случилось у нас. А мужу плевать, где я, с кем я. Говорю ему, что я на работе сутками, потому что подмены нет, а ему все равно. У него своя жизнь, а у меня своя — типа того, что любовь. Но потом мужик мой образумился. Нашел себе место на овощной базе. Пить бросил… Он ведь симпатичный, когда не пьет. Здоровый, сильный. На четыре года моложе меня. Как такого бросишь! Расстались мы с Витальевичем, как говорится, друзьями. Хотя друзей у него не было вовсе.

— А враги были?

— Не знаю. Но он осторожный был, как пуганая ворона, которая куста боится.

Тамара достала из кармана ключ и протянула его Елизавете Петровне:

— Забери, мне он не нужен больше.

Вместе спустились на лифте. Ехали молча. И только когда Тамара подошла к входным дверям, вспомнила.

Обернулась и, усмехаясь, спросила:

— Ну и где ваши менты?

Дверь за ней затворилась, но Нина Николаевна все равно обратилась к Сухомлиновой шепотом:

— Прямо в квартире еще застукала?

— Почти.

— Безбашенная она. И без тормозов. С Александром Витальевичем крутила одно время. Потом к Михееву пыталась подкатить, но тому она не нужна. Ему вообще никто не нужен — разве что балерины. Он балетоман. У нас есть еще один такой — адвокат Фарбер…

— Знаю такого жильца, он в сорок седьмой, кажется, — вспомнила Елизавета Петровна, — просто не слышала, что он адвокат.

— Адвокат, и, как говорят, очень известный. А контора его совсем недалеко отсюда — на шестой линии у метро «Василеостровская».

— Мне как раз адвокат нужен, — вздохнула Сухомлинова, — и очень срочно.

— Ну, тогда поторопись, хотя он допоздна работает. Домой раньше десяти вечера не возвращается никогда. Его Олегом Борисовичем зовут.

Глава двенадцатая

Адвокатскую контору Фарбера она нашла быстро. Рядом с тонированной стеклянной входной дверью висела табличка с названием, а под ней переговорное устройство с вмонтированной видеокамерой. Елизавета Петровна уже собралась позвонить, но потом кое-что вспомнила. Отошла на несколько шагов в сторону и достала из сумки тетрадь, начала ее листать и обнаружила запись.

Адвокат Фарбер, кв. 47, стал захаживать в гости к муниципальному чиновнику Ананяну в то время, когда там находились несовершеннолетние, и оставался там до утра.

Даты:…………………

Она вернулась к дверям адвокатской конторы и нажала на кнопку переговорного устройства.

И тут же из него донесся мужской голос:

— Представьтесь, пожалуйста.

— Сухомлинова Елизавета Петровна.

— Вы по предварительной записи?

— Нет, но Олег Борисович знает меня. К тому же я ненадолго. Чтобы объяснить суть дела, мне потребуется не более десяти минут.

— Подождите, — произнес голос.

Не прошло и минуты, как щелкнул открытый замок, и тот же голос сказал:

— Заходите, но у вас всего полчаса.

Мужской голос принадлежал молодому человеку в темном костюме. К лацкану его пиджака был прикреплен бейджик с двумя словами «Служба безопасности».

Молодой человек помог посетительнице снять пальто, а потом провел ее по коридору к кабинету шефа. Постучал в дверь осторожно, потом приоткрыл.

— Запускай! — крикнул из глубины Фарбер.

Кабинет был большой и прямоугольный. В конце прямоугольника стоял огромный дубовый стол, за которым в кожаном кресле с высокой спинкой почти потерялся маленький румяный брюнет с залысинами. Елизавета Петровна шла к этому столу, поглядывая на фотографии, обильно украшающие стены. На всех был хозяин кабинета. И на всех он был с известными людьми: с политиками, предпринимателями, артистами. А еще были снимки, запечатлевшие адвоката за кулисами театра, где он стоял в окружении солистов балета. И все его нежно обнимали: и женщины, и мужчины.

Олег Борисович указал ей на кресло и, дождавшись, когда дама опустится в него, произнес нараспев:

— У вас очень знакомое лицо. Вы прежде были моей клиенткой?

— Я работаю консьержкой в доме, где вы имеете честь проживать, — ответила Елизавета Петровна и удивилась слетевшему с ее губ обороту.

Фарбер, похоже, тоже удивился этому обстоятельству.

— И что же вас привело ко мне, милочка? — спросил он.

И тогда Сухомлинова начала рассказывать. Сначала сбивчиво и немного путаясь, но потом, видя, что Олег Борисович слушает ее внимательно, осмелела и уже не сбивалась. Олег Борисович иногда задавал уточняющие вопросы, и она отвечала на них.

А когда закончила, то посмотрела на адвоката полными слез глазами.

— Помогите! На вас одна надежда.

Фарбер поднялся и покачал головой.

— Слышали небось, какая беда с нашим Александром Витальевичем приключилась? И ведь где — в тихом переулочке в ста шагах от нашего въезда… А что касаемо вашего дела, милочка, то оно и выеденного яйца не стоит. У меня подобных историй очень много было, и, заметьте, ни одного дела я не проиграл. Помогу и вам — так уж и быть. Только и вы должны понять — будут некоторые траты.

— Я готова, — обрадовалась Елизавета Петровна, — у меня есть деньги.

— Ну вот и славненько, дорогуша. Сейчас я вкратце обозначу сумму. А вы считайте. За просто так ваше дело положительным образом решить не получится. Надо договариваться.

— С кем? С Первеевыми?

— Забудьте вы о них, — поморщился адвокат, — договариваться надо с людьми, от которых зависит принятие решения.

И, видя, что посетительница не понимает, начал объяснять:

— Судье взятку надо дать. Органам опеки опять же взятку. И взятки будут не маленькие, потому что все понимают, против кого вы боретесь. Первеев, конечно, может и без взятки решить. Но когда в один прекрасный момент кто-то из органов опеки почувствует в своей руке пачку сотенных, а судья в каждой руке по пачке, вопрос будет решен в вашу пользу.

— Всего за тридцать тысяч? — удивилась Сухомлинова. — А как я их предложу?

— Я беру эти хлопоты на себя. Прямо сейчас вы оформите со мной договор, оплатите первоначальные услуги, которые вам предоставит моя адвокатская контора. Мы составим претензионное письмо. Параллельно обговорю детали с органами опеки и с судьей. А потом будет вынесено решение. Но денежки вперед, как говорится.

— Тридцать тысяч! — не могла успокоиться Елизавета Петровна. — Что же я раньше не могла с вами встретиться. Всего тридцать тысяч рублей!

— Кто сказал «рублей»? — встрепенулся адвокат. — Тридцать тысяч долларов, разумеется. Десяточку в органы опеки, двадцаточку судье. Ну и мне пятерочку за содействие. Всего-то тридцать пять тысяч, не считая того, что заплатите в кассу официально. Но там не так уж много я прошу. Тысяч сорок — рубликов, разумеется, в кассу. Зато ваш внук вернется в объятия любящей бабушки.

Елизавета Петровна сидела, пораженная размерами взяток, которые она должна дать чиновникам.

— У меня нет таких денег, — прошептала она.

— Ну, на нет и суда нет, — улыбнулся адвокат. — Вы ступайте, подумайте лучше. Сегодняшнюю консультацию можете оплатить через кассу. Пять тысяч рублей. А по поводу основной суммы — решайте. Может, у вас дача есть, которая стоит таких денег, или домик в деревне?

— У меня ничего нет, — совсем тихо ответила Сухомлинова.

— Ну, тогда прощайте. Касса у выхода. Без оплаты консультации вас все равно не выпустят.

— Ну, что сидите? — снова улыбнулся Фарбер и показал рукой на потолок: — Там Бог, — потом показал на дверь, — а там порог. Не задерживайте меня, милочка. Сейчас ко мне по записи приедут солидные клиенты. А мне еще подготовиться надо — документики полистать. Только зря время у меня отняли. Кто же знал, что вы такой нищебродкой окажетесь.

Елизавета Петровна поднялась, но не направилась к двери, она шагнула к столу адвоката. Теперь ей было все равно, раз этот человек не желает ей помогать.

— Олег Борисович, — негромко произнесла она, — последний вопрос: куда мне пойти, если я знаю о преступлении, могу даже его доказать, однако преступление это совершил адвокат со связями.

— Перед законом все равны, — улыбнулся Фарбер. — А что за адвокат? Как фамилия — может, я его знаю?

— Очень известный. Проживает в доме, где я работаю консьержем. У нас есть еще один жилец — некий муниципальный чиновник Ананян, который приводит к себе несовершеннолетних мальчиков — практически детей. Мальчики остаются у него до утра. Что думают об этом их родители, я не знаю. Возможно, родители не в курсе. Может, они и вовсе из детских домов…

Улыбка сползла с лица адвоката, и румянец внезапно исчез.

— Установить личности детей не составляет труда, — продолжила Елизавета Петровна. — Есть записи с видеокамер. Потом с детьми поработают психологи…

— А при чем здесь я? — прошептал Фарбер.

— Может, и ни при чем, — согласилась Сухомлинова, — но тот адвокат, о котором я рассказываю, частенько захаживает к Ананяну, как раз в то время, когда в квартире находятся дети. И возвращается к себе только утром. Так что вы посоветуете?

Хозяин кабинета сидел бледный, вцепившись в подлокотники своего кресла. Он смотрел в сторону. Потом поднял голову на посетительницу.

— Вон! — прошептал он и повторил уже чуть громче: — Вон, грязная шантажистка! Я тебя привлеку за шантаж. Упеку надолго!

— Я у вас хоть копеечку попросила? Попросила только совета, и вы мне его дали бесплатно.

— Вон! — заорал Фарбер. — Вали отсюда. Можешь ничего не платить в кассу. Но ты ответишь за грязные инсинуации. Я тебя в тюрьме сгною!

Сухомлинова вышла в коридор, молодой человек вернул ей пальто — не подал, а почти швырнул на руки. Потом она прошла мимо кассы, дверь перед ней раскрылась сама собой, потом закрылась. Накрапывал нудный дождик. Елизавета Петровна сделала несколько шагов, свернула под какую-то низкую арочку, сквозь которую к станции метро спешили люди, отвернулась от взглядов этих людей к стене, закрыла лицо руками и заплакала.

Войдя в квартиру, тут же повернулась к зеркалу, чтобы проверить, не заметит ли дочь следы слез. Собственное лицо в зеркале показалось ей усталым, растерянным, но не опухшим. С кухни крикнула дочь, предупредившая, что ужин будет готов минут через десять.

— Я не хочу есть, — обычным голосом ответила Сухомлинова и направилась в маленькую гостиную их квартирки.

Подошла к столу, положила на него сумку, выдвинула стул и присела. Потом достала из сумки деньги и положила их на столешницу кучей. Так и сидела молча, думала о том, что произошло час назад в адвокатской конторе, куда она отправилась переполненная проснувшимися надеждами, а закончилось все так печально. Обидно было и то, что с самого начала Фарбер разговаривал с ней, как с последней дурочкой, а потом и вовсе оскорбил. Зря она, конечно, стала угрожать ему. Эти люди вряд ли чего-нибудь боятся. Она поймала себя на том, что подумала именно так — «эти люди», словно они другие, не такие, как большинство: как она, как ее Аня, как сменщицы с поста консьержа в элитном доме, где они обслуживают тех, кто считает себя достойными не здороваться с ними, тыкать и презирать.

Конечно, адвоката следовало бы наказать, но как? Отомстить, но как это сделать? К тому же месть — не самое действенное средство повысить свою самооценку: чтобы она ни сделала — все равно останется в глазах этих людей мелкой и ничтожной. Для чего она жила, училась, воспитывала дочь, терпела невзгоды? Чтобы умереть униженной и растоптанной, без всяких надежд увидеть украденного внука?

В комнату заскочила дочь и позвала ее ужинать. Аня увидела на столе деньги и замерла.

— Откуда столько? — спросила она тихо.

— Заработала, — ответила Елизавета Петровна, — не совсем честно, но законы не нарушила. Думала, что этого хватит на адвокатов, но куда там! Сегодня сходила к одному, но тот назвал такие несусветные суммы за решение нашего вопроса, какие нам никогда не заработать.

— Все адвокаты — пройдохи, — согласилась дочь.

— Остается одна надежда на Бережную, но если и там…

— Мама, она такая же, как и все люди ее круга. Богатая, успешная. Она в системе, наш мир не для бедных и честных, а для жирных, лживых и жадных.

— И что теперь? Даже если мы каким-нибудь образом выкрадем Феденьку, то нас поймают в любом случае. А скрыться нам негде. За границу без денег не уедешь, да и кому мы нужны за границей? И заступиться за нас некому.

Аня подошла и обняла ее.

— Невезучие мы с тобой, мамочка. Не повезло нам с мужиками. Мне подонок попался. А тебе недотепа. Неужели никого другого рядом с тобой не было? Был бы у меня нормальный отец, он бы все вопросы сам решил. Приехал бы, забрал Федечку, набил рожу Филиппу и его папаше-коррупционеру…

Елизавета Петровна молчала. Она жалела дочку и винила во всем себя. Конечно, Володька был недотепой. Только не он был отцом Ани.

Глава тринадцатая

В Луге Лизе предоставили служебное жилье. Маленькую квартирку в старой хрущевке из серого кирпича. Когда она впервые поднималась на свой пятый этаж, не хотела смотреть на стены лестничных маршей, на которых вздувалась пузырями и облетала выцветшая голубая краска. Ремонт в доме не делали, вероятно, с того момента, как в него въехали первые жильцы.

Ключ, вставленный в замочную скважину, не желал поворачиваться. Она мучилась с замком около получаса, пока по лестнице не поднялся молодой человек, который остановился у двери напротив. Увидев ее мучения, молодой человек подошел и предложил помощь. Подтолкнул дверь плечом, после чего ключ повернулся. Добровольный помощник помог занести Сухомлиновой чемодан. Щелкнул выключателем, но свет не появился. Не было света и на кухне, и в ванной, и в единственной маленькой комнатке. Все лампочки оказались перегоревшими. Но молодой человек сходил к себе домой и принес новые. Так появился свет. Потом он починил кран на кухне и сливное устройство в бачке унитаза.

После чего сказал:

— На сегодня все.

И, протянув руку, улыбнулся:

— Владимир. Я из Ленинграда.

Выяснилось, что он тоже молодой специалист — два года назад закончил институт, но в Лугу прибыл не по распределению, а в командировку: в Луге располагался филиал производственного объединения, в котором Володя трудился инженером-конструктором. В Лугу его послали в длительную командировку, чтобы он помог организовать на площадке филиала участок станков с числовым программным управлением. Он прибыл вместе со станками, помогал разгружать ящики, надеясь, что поездка эта месяца на два, но так сложилось, что итальянские станки известной фирмы «Оливетти» не желали работать в Луге. Итальянцы обещали прислать программиста, но тот почему-то не спешил приезжать. Владимир решил найти проблему и перенастроить станки, чтобы не платить иностранцам так необходимую стране валюту.

Дело продвигалось очень медленно, хотя на работу он уходил к восьми утра, а возвращался к семи вечера выжатым как лимон. Лиза, зная, что сосед не силен в кулинарии, готовила ужин на двоих, а потом приглашала Владимира. Пару раз и он приглашал ее, но пельмени у него разваривались, а макароны, наоборот, были даже слишком аль денте, то есть недоваренными. Но им было весело, и они смеялись.

Они встречались постоянно. А потом Володя приобрел видеомагнитофон. Тот стоил сумасшедших денег, хотя и не работал, но Владимир отремонтировал его, и они смотрели вместе американские фильмы на кассетах, которые он брал у знакомых или в пункте проката. Особенно часто сосед приносил домой кассеты с фильмами ужасов, потому что Лиза боялась, вскрикивала и прижималась к нему.

А в выходные он брал несколько кассет сразу, которые они смотрели без перерыва. Иногда при этом пили шампанское или сухое вино. Лиза догадывалась, что молодой сосед неравнодушен к ней. Володя ей тоже нравился, но как друг — не больше. Так шло время. Станки уже работали в тестовом режиме, участок был полностью роботизирован. По рельсикам даже бегала автоматическая тележка, на которую со станков сами собой выкладывались детали, а тележка развозила их по специальным ячейкам для хранения. Сухомлинова сама видела это, когда Владимир приводил ее в цех на экскурсию. В ее же краеведческом музее он бывал очень часто. И, когда он подходил, первый же сотрудник, увидевший его в окно, говорил Лизе: «Твой пришел». И это было приятно. Но не более того.

Однажды вечером он заскочил к ней грустным и без видеокассет. Долго не хотел признаваться и рассказывать, что произошло, но потом не выдержал. Как оказалось, итальянцы наконец решили прислать делегацию специалистов, но когда узнали, что все станки работают, не поверили. «Это невозможно!» — заявили они. Но от поездки не отказались.

— Завтра они нагрянут, — сообщил Володя и рассказал, что еще раньше приехал представитель первого отдела, который провел с ним беседу и просил не раскрывать всех тайн, а если иностранцы будут пытать, можно признаться, что работающий участок — плоды трудового энтузиазма большого дружного коллектива советских рабочих.

Иностранцев привезли на автобусе с кондиционером. Вместе с ними прибыли главный инженер производственного объединения и начальник первого отдела. На главном инженере были новые итальянские полуботинки, а на особисте ботинки советские, но начищенные так, что блестели не хуже импортных. Еще была переводчица в укороченной юбке и с начесом. Переводчица курила тонкие темно-коричневые сигареты «More» и старалась ни во что не вляпаться — в пятно разлитого машинного масла или в металлические опилки, которые валялись вокруг станков. Станки работали замечательно. Иностранцы даже замеряли скорость процесса. Самый главный итальянец поинтересовался у Павлова через переводчицу, как ему удалось ускорить движение тележки.

Владимир посмотрел на начальника первого отдела в начищенных ботинках и ответил, что это плод коллективного творчества советских рабочих, которые и днем и ночью все делают с энтузиазмом.

— Я так и подумал, — вдруг произнес итальянец на вполне понятном русском языке, — а если без балды? Ты долгое время не мог запустить участок, а теперь у тебя он работает, как лошадь на ипподроме. Открой секрет.

Особист показал Владимиру кулак, но Владимир не испугался.

— Русские долго запрягают, но быстро ездят, — ответил он.

Когда переводчица перевела, все итальянцы зааплодировали.

Итальянец хлопал Володю по плечу, говорил, что фирме «Оливетти» нужны такие специалисты, и если синьор Павлов захочет перейти к ним, то у него будет свой отдел и оклад не менее пяти тысяч долларов в месяц.

Потом с Владимиром с глазу на глаз, но в присутствии начальника Первого отдела побеседовал главный инженер объединения. Он сказал, что командировка закончилась и Павлову надо срочно возвращаться. Под него специально открывают новый отдел, придуманный для того, чтобы Володя сделал чертежи как бы этих итальянских станков, но только еще лучше, потому что это будут уже советские станки, которые будут выпускаться у нас, работать на наших заводах и нами экспортироваться — например, в Китай.

А начальник Первого отдела добавил, чтобы Павлов и думать не думал про Италию — нет такой страны.

Новый отдел и в самом деле создали, только начальником стал не Павлов, а совсем другой человек. А Володю назначили его замом. Но это было уже позже. После того как Павлову выписали премию в размере оклада и представили к награждению медалью «За трудовое отличие».

А тогда он вернулся домой. Зашел к Лизе, все честно рассказал, а потом признался в любви. И сделал ей предложение. Сухомлинова, конечно, растерялась, хотя и ожидала этого. Не знала, что отвечать, а потому тихо сказала, что он ей нравится тоже.

В ночь перед его отъездом они впервые легли вместе. Правда, перед этим Володя спросил у Лизы, сколько будет в рублях пять тысяч долларов.

— Три тысячи, — быстро ответила Лиза.

— Обманул итальянец, — рассмеялся Володя, — у нас даже генеральный секретарь ЦК КПСС Горбачев столько не получает.

Он вернулся в Ленинград, но потом стал приезжать на выходные каждую неделю. А звонил почти каждый день. Пару раз и она съездила в родной город, но потому лишь, что скучала по маме.

А потом из декретного отпуска вернулась бывшая директриса — и Сухомлинову отправили домой. Володя встретил ее на вокзале с огромным букетом цветов. Это было очень мило, но от него неприятно пахло вином. Она снова стала жить с мамой, хотя Павлов Лизу просил перебраться в квартиру его родителей. Сухомлинова отказалась, потому что они не только не были женаты, но даже и заявление не подали. Каждый раз что-то останавливало: то у него аврал на работе, то отец болен, то какой-то праздник у друзей. Он ходил к друзьям. Сначала с ней, а потом и без Лизы, которая сказала, что не может смотреть, как он напивается. В пьяном состоянии Володя не был агрессивным, он только улыбался и готов был сделать все, что его попросит кто угодно — пусть даже совсем незнакомый человек.

А потом их пригласил на свою свадьбу ближайший друг Владимира. Он попросил Володю стать свидетелем, и тот с радостью согласился.

Торжество отмечали в ресторане гостиницы «Ленинград». На самом верхнем этаже в большом полупустом зале. Свадебные гости разместились в центре за длинным столом, а где-то по углам за столиками сидели люди, которые могли позволить себе в тяжелые времена перестройки ходить в дорогие заведения.

Свадьба шла своим чередом, а Павлов наклюкался еще до начала танцев, поэтому Лизу приглашали другие, но не так чтобы часто, потому что все гости явились парами. Через какое-то время к ней подошел очень похожий на иностранца молодой человек в сером двубортном костюме.

— Не откажете мне в одном танце?

Она взяла его под руку, они вышли в центр зала, где уже было не так много пар, потому что почти все вернулись к столу. Звучала музыка, они танцевали. Молодой человек прекрасно двигался и вел ее уверенно. Она чувствовала крепкие мышцы его предплечья, на котором лежала ее слабая рука, слушала, как он рассказывает о Старой Ладоге, где он побывал недавно, участвуя в раскопках древнего городища, и старалась не смотреть на Володьку, который глядел на них с глупой улыбкой на лице.

— Я сам достал из земли древний меч, — звучал голос молодого человека, — но не мог взять его в руку, потому что длина рукояти была у́же моей ладони. Выходит, древние русичи, хотя и были богатырями, роста были небольшого — едва ли выше полутора метров.

А сам он был высок — под метр девяносто, наверное. Шатен, с глазами, цвет которых Лиза не могла определить, потому что заглянуть в них боялась.

Он пригласил ее еще раз, а потом еще. Павлов уснул, уронив голову на стол. К Володьке подошла компания — парни и девушки, которые уже собирались покинуть мероприятие. Они подняли его и повели, почти потащили за собой, потому что сам он идти уже не мог И никто из его друзей не позвал Лизу. А она уже не хотела никуда уезжать. Очень скоро она перебралась за столик к молодому человеку, который пришел в ресторан не один, а с другом и его женой, приехавшими к нему из Москвы. Но и те сразу после полуночи поспешили на вокзал.

Музыка уже не звучала, зал опустел почти полностью. Официанты убирали со столов.

Молодой человек поднялся и сказал:

— Я провожу вас, Лиза, если вы не против.

На стоянке такси возле отеля машин не наблюдалось, они прошли к набережной. Сухомлинова держала под руку молодого человека, с которым знакома была полтора часа, не более, и не хотела его отпускать. А когда рядом остановилась машина, он усадил ее на заднее сиденье, а сам сел впереди с водителем. Закрыл дверь и обернулся к Сухомлиновой.

— Вам куда, Лиза? — спросил он.

— К тебе, — тихо ответила она.

Три дня они провели вместе. Два выходных и понедельник. Она даже на работу не позвонила, чтобы предупредить. В понедельник вечером набрала номер своей квартиры и, услышав голос мамы, поинтересовалась:

— Как дела?

— Ты вообще где? — возмутилась мама.

— У подруги на даче.

— Я приблизительно так и сказала родителям Володи. Прости, — вдруг опомнилась мама, — а откуда ты звонишь, если находишься за городом?

— Я в Солнечном на госдачах: тут везде таксофонные будки.

— Работу прогуляла, значит? Ну ладно, а у Володи еще хуже: он в милицию попал на той свадьбе: с кем-то подрался на улице. Ему пятнадцать суток дали.

Она разговаривала с мамой, лежа в чужой постели. Рядом с ней, обнимая ее, лежал человек, ставший для нее самым близким, самым любимым на свете. Володя был где-то далеко, и то, что произошло с ним, ее не волновало никак. Конечно, было жалко его, ведь они дружили когда-то. Вместе ужинали, вместе смотрели фильмы ужасов, даже спали вместе. Но все уже в прошлом, которое никогда больше не повторится — в прошлом, которое не только ушедшее настоящее, а на самом деле просто несовершенное время, куда не хочется возвращаться.

Она закончила разговор и посмотрела на любимого.

— Прости, — произнес он, — но я слышал часть разговора, — если твой приятель попал в милицию…

— Нет, нет, — возразила она, — я даже вспоминать его не хочу.

— В любом случае надо объяснить и расставить все точки. Ты его забыла, а он, возможно, не забудет тебя никогда. Завтра вечером я уеду на пару дней. Ты оставь мне свой телефон, вернусь — позвоню.

Утром он отвез ее на работу. У него была новенькая «девятка» цвета «мокрый асфальт» — ослепительно прекрасная машина с цифровой магнитолой и тонированными стеклами.

Лиза работала в Летнем саду и, когда они прощались возле этрусской вазы и целовались конечно же, мимо прошла Галина Романовна — директор. Прошла мимо и как будто и не взглянула на них. Но потом сказала:

— Объяснительную можешь не писать, я и так все понимаю — ни одна бы не устояла. Но прогул я тебе все-таки поставлю.

А Сухомлиновой было уже все равно. Она была влюблена. Влюблена на веки вечные.

Вот только он не позвонил через два дня. Она ждала и мучилась еще сутки, потом сама поехала к нему. Дверь открыла пожилая женщина.

— Какой Даниил? — переспросила женщина. — Нет здесь таких и никогда не было.

Так оборвалось ее счастье.

Павлова выпустили. Завод составил петицию, а начальник Первого отдела договорился с кем надо. На работе Владимира лишили квартальной премии. Он примчался к Лизе, но она отказалась с ним разговаривать. Он стоял под окнами, звонил, каялся и даже плакал. Но она была непреклонной. Его родители приезжали к ней, умоляя простить их непутевого сына. И тогда Лиза, уже сама расплакавшись, призналась, что любит другого. Ей не поверили. А через два месяца уже ее мама отправилась к его родителям и сообщила, что ее дочь беременна.

Лиза не хотела замуж. Хотела, конечно, но за другого. Ее уламывали три месяца. Свадьбу сыграли скромную. Владимир на свадьбе не пил спиртного вовсе. Даже к шампанскому не прикоснулся. Прожили вместе почти шесть лет. А за это время объединение, на котором трудился Павлов, развалилось: все здания, загородная база отдыха и даже заводской стадион были распроданы за копейки. Вот тогда Володя запил нещадно, но мучить жену не стал — ушел к какой-то женщине, с которой познакомился в пивном баре. Но прожил с той не более года. Умерли они в один день, отравившись метиловым спиртом, из которого была изготовлена паленая водка. Бывшая свекровь пригласила Сухомлинову на похороны. Лиза пошла и даже произнесла несколько слов у гроба бывшего мужа. Сказала, что Володя был замечательным человеком, умным, таланливым и очень добрым. Народу собралось немного — не более десятка человек, все спешили на поминки и Лизу не слушали.

Бывшая свекровь обняла ее и шепнула в ухо:

— Дурачок Володька: из-за проклятой водки такую жену потерял. Дай Бог тебе, Лизонька, встретить хорошего человека.

А Лиза и не хотела никого встречать. Она продолжала любить Даниила. Любила, несмотря ни на что, зная, что не увидит его никогда.

А потом он, постаревший, но такой же элегантный, принес ей на оценку золотой фамильный рубль Николая Первого. Пришел, разговаривал с ней, но не узнал.

Глава четырнадцатая

Она едва успела сменить Нину Николаевну, как во двор въехала машина с надписью «Следственный комитет» на дверях. Из автомобиля вышел тот самый Егоров, который уже опрашивал ее. Следователь был в гражданской одежде — в серой курточке и черных брюках. Егоров нажал на кнопку переговорного устройства и при этом так приблизил к камере свое лицо, что на мониторе оно превратилось в серый расплывчатый блин.

Она впустила его, и Егоров, подойдя к скворечнику, удивился:

— Опять вы? Что-то вы зачастили. Или у вас так принято — через день под ремень?

— Одна болеет, да и потом по известным причинам у нас чехарда началась, каждая хочет подмениться, чтобы на работу не выходить, пока все это не закончится.

— Вы имеете в виду следствие? Так от вас все зависит. Чем скорее вы все расскажете, тем скорее я перестану здесь появляться. Ведь наверняка вы что-то знаете.

— Я лично? — удивилась Сухомлинова.

— В том числе и вы. Хотя, может быть, только вы и знаете, почему, за что… Вы же были знакомы с убитым не так, как остальные, а гораздо ближе.

Елизавета Петровна потрясла головой, показывая, что она ничего не знает. А следователь показал ей на дверь, намекая на то, что хочет зайти в ее каморку со стеклянными стенами. Пришлось открывать.

Он опустился на старый топчанчик, на котором ночью отдыхали консьержи, достал из кармана блокнот, положил его на стол. Но она молчала.

— Хорошо, — согласился Егоров, — без всякой записи, просто расскажите, с кем у вашего убитого шефа случались размолвки и недоразумения.

— Я же говорила, что Александр Витальевич был человеком неконфликтным.

— Но ведь что-то такое могло насторожить лично вас. Я почему такой настойчивый? Следствие считает, что убийца очень хорошо знал прилегающую территорию. Мы проверили записи со всех окрестных камер. И с ваших в том числе. Посторонние машины, если и проезжали, то крайне редко. Здесь вообще никакого движения — только жильцы, в основном из вашего комфортабельного комплекса.

Мимо скворечника величественно, как ракетный крейсер, проплыл банкир Сопаткин. Он не поздоровался и даже головы не повернул.

— Это кто? — спросил Егоров.

— Банкир Сопаткин из восемнадцатой квартиры. Жилец тихий. Ни с кем особо не общается.

— Ну, с таким пузом по подворотням не побегаешь, — согласился следователь.

— Ладно, — решилась наконец Сухомлинова, — есть один факт, о котором я знаю от Тарасевича. Только это… как бы вам сказать…

— Говорите как есть: я все равно не записываю.

— Дело в том, что у нас в сорок восьмой квартире проживает некий Ананян…

Елизавета Петровна задумалась, как бы перейти к Фарберу, который ей угрожал накануне, а адвокаты, вероятно, слов на ветер не бросают, когда обещают страшные кары обычным людям.

— И что этот Ананян? — поторопил ее Егоров. — У него был конфликт с вашим начальником?

— Не знаю. Но дело в том… не знаю, как и сказать. Но этот жилец приводит к себе домой несовершеннолетних… Мальчиков, если честно. И они очень часто остаются у него до утра. Есть даты, есть записи видеонаблюдения в подъездах, на которых все зафиксировано: кто, когда, с кем пришел и когда вышел.

— Вы поймите — это не моя епархия, — покачал головой Егоров. — Я, конечно, передам это по службе кому следует. Значит, вы считаете, что у Александра Витальевича был конфликт с этим жильцом из-за педофилии последнего.

— Не могу уверять, что именно с ним. Тут еще одно обстоятельство. С недавних пор к Ананяну стал заглядывать в такие дни адвокат Фарбер.

— Адвокат, говорите? — почему-то встрепенулся следователь. — Это интересно. Я слышал про адвоката с такой фамилией. Он как раз на уголовных делах специализируется. Опера, следователи работают как проклятые, а потом появляются такие вот Фарберы, и уж не знаю, как… Но вся работа специалистов псу под хвост. Значит, вы утверждаете, что адвокат Фарбер принимал участие в оргиях с несовершеннолетними?

— Я ничего не утверждаю. Просто мне Тарасевич перед своей гибелью доверительно сообщил об этом. Он же признался, что точную информацию получил от бывшей местной консьержки Галины.

— А у вас есть собственные наблюдения?

— Я же не могу думать плохо про уважаемых людей.

— Кто уважаемый? — возмутился Егоров. — Адвокат? Это самые продажные люди на свете. Проститутки, извините за грубое слово, и то честнее. Они хоть за дело деньги получают, а со следствием бесплатно сотрудничают. А эти за большие деньги только языком: ля-ля-ля, ля-ля-ля, с единственной целью, чтобы преступник избежал заслуженного наказания.

Мимо скворечника уверенным шагом прошел Пряжкин. Прошел, но, бросив взгляд за стекло, остановился.

— Ну и че там? — обратился он к следователю. — Когда раскроете, а то на улицу выйти страшно?

— Вы мне? — притворился непонимающим следователь.

— А кому. Вы же майор юстиции. Весь дом вас знает.

— А вы, простите, кто?

— Конь в пальто, — ответил Пряжкин и направился к выходу.

Дверь открылась и закрылась. Егоров посмотрел в монитор уличной камеры, как Пряжкин подошел к своему автомобилю и сел в него.

— А это… — хотела объяснить Сухомлинова, но не успела.

— Я знаю. Это Толик Напряг — потомственный уголовник-рецидивист. Его родной папа носил погоняло — Фима Пристенок. Я всю его родословную изучил.

— А почему Пристенок? Что это означает?

— Была такая игра в незапамятные времена. Бросали монетку в стенку и гадали, орел или решка выпадет. Так у Пристенка в одной руке была монетка с двумя орлами, а в другой с двумя решками. Люди от него без штанов уходили. Но это по молодости он так развлекался, а потом в бандиты-налетчики записался. Под старость лет только угомонился, женился, и вот только что вы видели плод этого брака. Кстати, как он тут? Не бузит?

— Нет вроде. Даже здоровается иногда.

— А вообще у вас тут столько солидных людей обитает, что не знаешь даже, кого и подозревать. А ведь убийца точно отсюда. Да, я что приехал-то! — вспомнил Егоров. — Мне для приобщения к делу надо изъять записи с ваших камер на день убийства и за день до того.

— Я сама такие вещи не решаю. Вы дождитесь Михеева, сейчас только он может вам помочь.

— Записи нужны и с камеры подземного паркинга, — продолжил следователь. — А еще на всякий случай хочу проверить — у кого из жильцов есть долги по коммунальным платежам.

— А разве за это убивают? — не поверила Елизавета Петровна. — Ведь вы сами сказали, что здесь живут…

Она не успела договорить, как раздались сигналы переговорного устройства. На экране монитора был виден молодой человек, у ног которого стояли два больших чемодана.

— Вы к кому? — спросила Сухомлинова.

— Я — Дмитрий Тарасевич.

— В самый раз, — обрадовался майор юстиции, — у меня к нему тоже вопросы.

Сын Тарасевича вошел внутрь, поставил чемоданы у своих ног и заглянул в окошко. Один из чемоданов опрокинулся на пол, и по тому, как он упал без стука, можно было догадаться, что оба чемоданы пустые.

— Как бы мне в квартиру попасть? — поинтересовался он.

Сухомлинова достала из шкафчика с дубликатами ключ и, протягивая его, сказала, что это она ему звонила.

— А я — следователь Егоров, — тут же представился майор юстиции. — Веду это дело, и у меня к вам несколько вопросов.

— Я с дороги устал. В другой раз как-нибудь.

— Другого раза может и не быть. Вы же сами заинтересованы в скорейшем поиске убийцы. Да я и не задержу вас надолго и даже к вам подниматься не буду. Прямо здесь вы ответите на мои вопросы, а…

Майор юстиции посмотрел на Сухомлинову:

— Вы не могли бы в интересах следствия покинуть нас минут на десять-пятнадцать? На крылечке постойте, что ли.

Пришлось выходить и стоять какое-то время перед входом. Почти следом за ней на крыльце появилась помощница депутата Тамара Баранова, в коротеньком кожаном плащике, из-под которого не было видно юбки. Она покосилась на консьержку, осторожно на высоченных шпильках спустилась по ступенькам и остановилась шагах в пяти, словно дожидаясь кого-то. Затем дверь открылась, из дома быстро вышел Худайбергенов в спортивной куртке, которая плотно облегала его мощный торс. Он подхватил Баранову под руку и потащил в сторону.

— Я же сказал, что не сегодня, — долетел до Сухомлиновой его раздраженный голос, — все документы у меня в офисе. Да и то там немного. Через три дня еще получу, если…

Они свернули в подземный паркинг. Начал накрапывать дождик. Елизавета Петровна посмотрела на часы: десять минут уже истекли. Она вернулась в дом. В скворечнике майор юстиции внимательно слушал, а сын Тарасевича раздраженно говорил:

— Еще раз повторяю: нет у нас никаких родственников. У отца под Ростовом была двоюродная сестра, с которой он не общался лет тридцать. Она никак не может претендовать на наследство. Да и какое там наследство: только эта квартира, картины.

— Еще два счета в банках на общую сумму почти миллион рублей, автомобиль «Форд Фокус». Но вы сможете вступить в права наследования только через полгода, если не появятся другие претенденты. На машине можете ездить, но продать ее не сможете.

— Но картины я могу вывезти?

— Нет, — вступила в разговор Сухомлинова. — Для вывоза вам потребуется разрешение представителя Министерства культуры, но он вам его не даст, потому что картины представляют собой культурно-историческую ценность.

— Но там мазня, по большому счету. Вот если бы у отца был бы Малевич или Кандинский…

— И тем не менее.

Дмитрий с недоверием посмотрел на нее.

— Елизавета Петровна у нас искусствовед с большим опытом, — объяснил Егоров, — я сам, когда узнал, не поверил.

— Если хотите продать, то я, возможно, помогу найти покупателя, — предложила Сухомлинова.

— Было бы хорошо, — обрадовался сын Тарасевича, — но я ограничен по времени. Через четыре дня должен улететь. Похороню отца — и на следующий день обратно. А можно как-нибудь поскорее связаться с покупателем? Сами понимаете, похороны — дело недешевое.

Елизавета Петровна достала из сумки телефон и набрала номер бывшего сокурсника.

— Юрий Иванович, — сказала она, — я сейчас беседую с сыном Тарасевича. Он хочет продать все картины.

— Все мне не нужны. Возьму одну. Хотя, если посмотрю на остальные… Скажите ему, что вечерком загляну, а сейчас я спешу на важную встречу. Через пять минут мне выходить.

Сын Тарасевича напряженно прислушивался. Возможно, он даже слышал ответ Охотникова.

— Он сказал, что возьмет? — спросил Дмитрий.

— Он сказал, что посмотрит.

— Сколько мне просить за все? Вы, как искусствовед, должны знать. Вы, кстати, видели эти картины?

— Видела. Приблизительная их общая стоимость около двух миллионов рублей.

Входная дверь открылась, и на пороге появился Михеев. Он поздоровался со следователем, потом кивнул Елизавете Петровне, а молодого человека как будто не замечал вовсе.

— То есть я могу просить два миллиона? — продолжил разговор Дмитрий.

— Вряд ли вам их дадут.

— Простите, что вмешиваюсь в ваш разговор, — не удержался Михеев, — но тема настолько интересная…

— Это сын Александра Витальевича, — объяснил Егоров, — он только что сейчас прилетел. Хочет продать картины, которые висят в квартире покойного отца. Вы, кстати, искусством не интересуетесь?

— Я в живописи совсем ничего не понимаю. А вот квартиру, если вам она не нужна, помогу реализовать.

— Через полгода? — оживился сын Тарасевича. — Ведь есть закон о наследовании.

Михеев покосился на следователя, но ответил:

— Все решается. Мы с вами вместе сходим к нотариусу, который ведет наследные дела, и составим договор.

— А во сколько ее можно оценить?

— Зайдите в мой офис, который тут же, на первом этаже, и мы обсудим.

— Когда?

— Да хоть сейчас.

Дмитрий, подхватив пустые чемоданы, поспешил за Михеевым.

— Ушлый молодой человек, — усмехнулся майор юстиции.

Донесся звук раздвигающихся дверей лифта, и через несколько мгновений к скворечнику подошел Охотников. Елизавета Петровна вышла ему навстречу.

— Так ты сегодня здесь целый день? — поинтересовался он, как будто не знал этого, и, не дожидаясь ответа, продолжил: — А где тот, который приехал?..

— Сын Александра Витальевича? — уточнила Сухомлинова. — Он с Михеевым договаривается о продаже квартиры.

— Ну ты это… — Юрий Иванович покосился на следователя. — Поговори с Михеевым, чтобы тебя скорее отпустили. А хочешь, я сам с ним побеседую. — И, не давая ей ответить, шепнул: — Но сыночка этого не упусти.

Охотников вышел из дома.

— Из какой он квартиры? — спросил Егоров.

— Из двадцать второй, — ответила она и, опережая следующий вопрос, продолжила: — С Тарасевичем он не конфликтовал.

Майор юстиции поднялся:

— Ладно, поеду я. С вами кашу не сваришь.

Кого он имел в виду, только ли Сухомлинову или всех жильцов этого элитного жилого комплекса?

— Напоследок сделаю вам предложение, от которого, как правило, никто не отказывается, — произнес майор негромко. — Вы, как я успел заметить, женщина очень наблюдательная, с хорошей памятью, образованная, с аналитическим складом ума. Не хотите ли поработать на государство?

— А что надо делать? — поинтересовалась Елизавета Петровна, начиная уже догадываться.

— Делать ничего особенно не придется. Вы будете заниматься тем, чем и сейчас. Сидеть на своем посту, но стараться запоминать все, что видите и слышите. А потом передавать мне. Небескорыстно, разумеется.

— Шпионить? — возмутилась Сухомлинова.

Егоров поморщился:

— При чем тут шпионаж. Вас же никто не заставляет родину предавать. Вы будете тайным агентом. У вас будет своя тайная жизнь.

— Никогда. Я и со своей не очень тайной жизнью управиться не могу, а вы еще это мне навязываете.

— Ну, как знаете, — не обиделся майор юстиции и внимательно посмотрел на нее. — Я вот о чем вдруг подумал, — вспомнил он, — у вас на посту дубликаты ключей от всех квартир хранятся. То есть любой из консьержей в любой момент, а может быть, и не только консьерж может ими воспользоваться. А в доме проживают не самые бедные люди. Как они могли доверить вам — незнакомым людям…

Он не договорил и начал смотреть на Сухомлинову так, словно она уже неоднократно пользовалась ключами от чужих квартир, в которых наверняка хранятся невероятные ценности.

— Таковы правила, — ответила она, — на случай если во время отсутствия хозяев в квартире прорвет трубу или случится пожар. Кроме того, в квартирах наверняка есть сигнализация и камеры.

— Ну это я к слову, — кивнул Егоров, — сами знаете, что в стране творится: никому и ни в чем нельзя доверять. Уж поверьте мне, как специалисту. И подумайте на досуге над моим предложением о сотрудничестве.

Оставшись одна, Елизавета Петровна включила телевизор, на экране которого шла передача, обучавшая пожилых людей модно и правильно одеваться. Ведущий — стареющий напомаженный мужчина в тунике и с шейным платком — улыбался, демонстрируя ослепительно-белые зубы.

— Старость — не приговор, — разглагольствовал он. — В старости можно быть в тренде, можно влюбляться и совершать глупости.

Сидящие в студии люди зааплодировали, как будто соглашаясь с тем, что глупости — самое важное в жизни.

Михеев с сыном Тарасевича подошли к лифту и о чем-то беседовали вполголоса. Потом кабина поехала вверх. Показался задумчивый Михеев.

— Обзвони консьержей. Скажи всем, что сегодня в шесть вечера можно получить зарплату.

Время тянулось медленно. Приходили и выходили жильцы.

По телевизору началась передача про несчастную пенсионерку, которая вышла замуж за африканского принца. Тот уехал на родину, чтобы предупредить родителей о своем счастье, но там простудился, подхватил лихорадку и умер, а пенсионерка теперь страдает и делится своими страданиями с телезрителями и людьми в студии, которые ей аплодируют.

Сухомлинова выключила телевизор и достала из сумки тетрадку.

… Жилец Пряжкин, кв. 51, разговаривая с кем-то по телефону, сказал, что в случае чего он сообщит Канцлеру, и тот поставит всех раком.

Елизавета Петровна быстро захлопнула тетрадку. Оглянулась по сторонам и быстро включила телевизор.

— …в постели такой деликатный! — произнесла с экрана убитая горем пенсионерка. — Если бы не проклятая лихорадка, я была бы счастлива до конца своих дней.

К шести вечера подошли три консьержки и стали ждать, когда их вызовет Михеев. Начался разговор, который тут же перешел на самую важную тему — убийство Тарасевича.

— За просто так не убивают, — начала Нина Николаевна, — поверьте мне. В доме, где я живу, один мужчина — с виду нормальный, не пьющий даже…

— Какой же он тогда нормальный? — удивилась Зинаида, отчество которой Сухомлинова не могла вспомнить, а может быть, не знала. — Где ты таких нормальных видела? Если мужик не выпивает иногда, то у него что-то на уме не то.

— Так, может быть, в этом все и дело, — догадалась Татьяна Павловна — бывшая школьная учительница, — давайте вместе подумаем, кто из жильцов не пьет.

— Так я не договорила, — начала злиться Нина Николаевна, — тот мужик из моего дома жену свою зарезал. Она ему, правда, изменяла налево-направо…

— И что, за это сразу убивать? — возмутилась Зинаида. — А насчет того, чтобы трезвенника здесь выявить — это хорошая мысль.

— Михеев совсем не пьет, — прошептала Нина Николаевна.

Все сразу притихли.

— Я сама видела, как он с Александром Витальевичем ругался, — вспомнила Татьяна Павловна, — то есть они по телефону спорили. Михеев ему говорил, что ты, мол, огребешь по полной, если сейчас же не приползешь в канцелярию…

«Канцелярия, — пронеслось в голове Сухомлиновой, и она вспомнила: — Канцлер! Неужели Канцлер — это Михеев?»

В офисе управляющего открылась дверь, через несколько секунд Михеев появился в проеме лестничной площадки.

— Заходите ко мне, только не скопом, а по одному. То есть по одной.

Сухомлинова в очереди на получение денег оказалась последней.

— Значит, так, — сказал ей Михеев, — у тебя за прошедший месяц переработка, так что всего десять смен по полторы за смену. Вот, получай свои пятнадцать тысяч и расписывайся.

Сухомлинова поставила подпись в ведомости, увидела сумму и удивилась:

— А тут указано — девятнадцать с половиной.

— Ну да, — не стал спорить Михеев, — у тебя недоплата за предшествующий период, — что же ты молчала? Бухгалтерия перерасчет сделала. Получай еще четыре с половиной. Видишь, как мы тебя ценим, а ты уходить намылилась. За тебя даже уважаемый жилец приходил просить.

— Охотников, — догадалась Елизавета Петровна.

— При чем тут он? Совсем другой. Адвокат Фарбер.

Сухомлинова молча вышла на площадку. «Неужели подействовало? — подумала она. — Фарбер кричал, оскорблял, угрожал, а потом, взвесив все, решил с ней не связываться. Вот какая полезная тетрадочка попалась в руки! Но все равно надо быть осторожнее!»

В скворечнике о чем-то беседовали коллеги. Нина Николаевна, увидев подошедшую Сухомлинову, вышла ей навстречу и отвела в сторону лестничной площадки.

— Ты же уходить собралась? — напомнила она. — А тебя не отпускают. Так я могу подменять в любое время. Могу даже все смены твои забрать. Теперь, когда зарплату прибавили…

— Прибавили? — удивилась Елизавета Петровна.

— Прибавили, а ты разве не заметила? Мне, например, пять тысяч сверх ведомости дали. Соглашайся: у тебя ведь все равно другая работа имеется, а у меня только пенсия, а на нее, сама знаешь, долго не протянешь. Я могу прямо сейчас за тебя отдежурить.

И Сухомлинова согласилась.

Глава пятнадцатая

Она позвонила в дверь квартиры Тарасевича и тут же услышала мужской голос, крикнувший ей, что можно заходить — дверь не заперта. Дмитрий, разговаривая по телефону, расхаживал по квартире в ярко-желтых шортах длиной до колен и широкой майке навыпуск. Говорил он по-сербски, Елизавета Петровна ничего не понимала, да и не прислушивалась. Она шагнула к картинам и стала их рассматривать.

Наконец он закончил разговор и подошел к ней.

— Вы хорошо знали отца? — спросил он.

— Только по работе, но и здесь была как-то раз, когда он просил оценить эти картины.

— То есть он хотел их продать? Зачем? Предчувствовал свою гибель?

— Нет, не собирался. Однажды он уже продал кое-что, чтобы вы смогли купить там дом.

— Было такое дело, — согласился Тарасевич-младший, — но уж раз зашла речь о недвижимости, скажите мне, сколько может стоить эта квартира?

— Не знаю. Вы же хотите, чтобы побыстрее, тогда покупателя, который даст настоящую цену, долго искать придется.

— Михеев предложил мне сто тысяч евро. Он тоже говорил, что настоящая цена выше, но поскольку он оплатил похороны, я согласился, а теперь вот думаю.

— Он предложил хорошую цену.

Дмитрий не отвечал.

— Как в Черногории живется? Работаете там? — спросила Елизавета Петровна для того лишь, чтобы разорвать паузу.

— Работаю иногда, но там платят мало. Мы с женой думали перебраться в Таиланд: там все дешевле, можно даже на проценты жить, можно какой-нибудь бизнес организовать. Но все равно деньги нужны: на переезд, на обустройство, там квартиру или дом надо покупать. Сейчас, конечно, если с Михеевым все срастется, то… Да, вы сказали, что покупатель на картины сегодня придет.

Сухомлинова кивнула и тут же позвонила Охотникову. Тот пообещал прийти в скором времени.

— Вы с отцом ладили? — обратилась Елизавета Петровна к Дмитрию.

— По-всякому, но особых ссор не было. Ему моя Радмила не очень нравилась. Я о жене говорю. Он, когда первый раз приехал, увидел ее фотографии на стенах — большие такие постеры. Она же моделью собиралась стать. Много снималась, самые удачные снимки мы увеличили и на стене разместили вместо обоев. Но она по-разному снималась — в основном в стиле ню… Вы, как искусствовед, понимаете.

— Разумеется.

— Он как вошел, увидел ее обнаженной, аж побелел весь и приказывает: «Снимите! Немедленно снимите! Не позорьтесь!» Старорежимный человек — хомо советикус. А сейчас ведь другая жизнь. А он, как в прежние времена, наезжает: «К вам же гости приходят — не стыдно?» И как ему объяснить, что гости приходят, смотрят и восхищаются искусством фотографа и красотой Радмилы. Потом мы на море пошли позагорать. Жена, как обычно, топлес, и снова он с полоборота завелся: «Оденься немедленно — стыдоба!» Тут уж я не выдержал: «Оглянись вокруг и посмотри!» И только тогда он заметил, что почти все женщины так загорают, даже его ровесницы. Выругался и сплюнул. Но смирился. Хорошо еще, что мы его на нудистский пляж не притащили.

Без звонка дверь отворилась. Появился Юрий Иванович. Подошел к Дмитрию и выразил ему свои соболезнования. Потом из внутреннего пиджака достал бутылку виски и поставил на стол.

— По русскому обычаю помянуть следует, — напомнил он.

Дмитрий молча кивнул и заозирался, пытаясь обнаружить стаканы. Сухомлинова сходила на кухню, взяла с полки стаканы, а из морозильной камеры холодильника достала лед.

Охотников открыл бутылку и разлил по стаканам.

— Бывали здесь прежде? — поинтересовался Тарасевич-младший.

Охотников покачал головой и после некоторой паузы сказал, что Александр Витальевич его не приглашал. Они выпили виски, после чего Дмитрий решил не терять времени.

— Давайте посмотрим картины!

— А я уже посмотрел на них. Лично для меня ничего интересного: разве что вон та — с птичками.

— Посмотрите на другие внимательно.

— А что смотреть? И так видно: ученические работы.

Юрий Иванович поднялся и подошел к стене.

— Возьмите все, — предложил молодой человек. — Я существенную скидку сделаю.

— Сколько рассчитываете получить за все?

— Если со скидкой, то два с половиной миллиона.

— Они все и двух не стоят, — покачал головой Охотников. — Но только ради памяти вашего отца — за птичек даю миллион. Если вам кажется, что мало, то поинтересуйтесь у уважаемой Елизаветы Петровны, достойная ли эта цена.

— Очень хорошая цена, — подтвердила Сухомлинова.

— А вот женщина в стиле ню, — продолжал упорствовать Дмитрий.

— Человек, который изобразил так натурщицу, не живописью занимался, а рукоблудием. Прости, Лиза, что не сдержался. — Охотников посмотрел на Тарасевича и продолжил: — Такие фитюльки вешались на стенах дешевых борделей.

Юрий Иванович начал рассматривать небольшое полотно с лежащей девушкой, накрытой простыней, как саваном. Снял его со стены, перевернул. Потрогал холст.

— Работа академическая, но сделана вне Академии художеств. Грунт на левкасе — на клее из рыбьих костей. Нет. Хотя ладно. Но за двести тысяч, это запредельная цена.

Дмитрий вздохнул:

— Согласен. Забирайте птичек и покойницу.

Он хотел снять со стены картину Саврасова, но Охотников не дал.

— Я сам, — сказал он.

Снял оба холста и поставил к стене возле своих ног.

— Вы знаете, откуда у вашего отца все эти полотна?

Тарасевич-младший пожал плечами:

— Никогда не интересовался. Мать, правда, перед смертью сказала… Но они тогда были в ссоре. Так вот, она заявила, будто…

Молодой человек замолчал, раздумывая, говорить или нет.

— Так что же она заявила? — поторопил его Юрий Иванович.

— Она сказала, что какие-то картины он получил в качестве взятки. Он ведь следователем был. Ей сказал, что от воров не убудет.

— Остроумным был ваш батюшка, — усмехнулся Охотников, — дай бог ему вечного упокоения. А мы…

Он не договорил, подхватил обе работы и направился к двери. Но самостоятельно открыть ее не мог.

— Лиза, помоги!

Сухомлинова открыла дверь и хотела выйти следом, но молодой человек удержал ее за локоть.

— На пару минут, — почему-то шепнул он.

Она сделала пару шагов, возвращаясь. Но Дмитрий не думал ее пускать дальше. Он достал из кармана пачку, полученную от Охотникова, вынул две купюры и протянул Елизавете Петровне.

— Это вам за комиссию, — и, увидев ее лицо, объяснил, — процент с продажи, как полагается.

Сухомлинова спорить не стала, попрощалась и вышла.

Юрий Иванович ждал ее возле лифта.

— Зайдем ко мне, — не предложил, а приказал он.

Квартира бывшего сокурсника поражала своими размерами, но не только: стены всех четырех комнат были увешаны картинами. Елизавета Петровна смотрела на это богатство и восхищалась.

— Бог ты мой! — говорила она и повторяла: — Бог ты мой! Какое чудо! Какая подборка! От Вишнякова до Шагала!

— Мой Шагал объявлен подделкой, хотя он подлиннее всех тех работ, которые Фонд Шагала признает за оригиналы. Мне кажется, что они штампуют их сами в промышленных масштабах, даже не пытаясь повторить руку мастера. То, что висит на моей стене, называется «Комиссар на еврейской свадьбе», хотя бывшая владелица картины называла ее «Жениху осталось недолго». Так она шутила. А я так думаю, что это автопортрет самого Шагала в кожаной куртке. Уж очень он похож на фото молодого Марка его Витебского периода.

— Ты хотел выставить эту работу на аукцион?

— Хотел, но мне было отказано по названной мною причине, хотя ни один эксперт не держал ее в руках.

Он обвел гостиную взглядом.

— Здесь всё — подлинники. И Брюллов, и Бруни, и Кипренский, и Тропинин — все, одним словом. Даже ореховый буфет сделан двести лет назад неизвестными крепостными мастерами, но как сделан!

Он подошел к буфету, открыл створку и достал бутылку виски.

— Давай по глоточку. Отказы не принимаются. Если крепкие напитки не пьешь, то разбавлю вишневым соком.

Они сели у стола, на который, кроме бутылки, Охотников выставил блюдо с виноградом. Не произнося ни слова, он выпил половину своего стакана, отщипнул виноградинку и посмотрел на сокурсницу:

— Кого ждем?

Сухомлинова пригубила тоже.

— А теперь слушай меня, — начал он. — «Грачи», соответственно, те самые, которых ты видела в квартире моих родителей. Когда отец попал в «кутузку», мать распродала все, что можно было. Выходит, что Саврасова она отнесла следователю-взяточнику. Теперь я понимаю, почему Тарасевич так не хотел показывать мне свою убогую коллекцию. Хотя вторая штучка, которую я сегодня забрал, скорее всего, и в самом деле работа Репина. Правда, кто-то прошелся сверху по его мазку. Думаю, что это его учитель, профессор живописи Чистяков: скорее всего, он убирал блики с лица: ведь мертвые люди не бликуют.

— Я не могу поверить, что Александр Витальевич брал взятки. Дима путает, вероятно.

— Время тогда такое было: в один момент все стали нищими и мечтали только о том, где бы что урвать, а не заработать. Нищета толкает на преступление.

— Не знаю, — покачала головой Елизавета Петровна, — я не совершала ничего противозаконного: не убила никого, не ограбила.

— У тебя все впереди, — усмехнулся бывший сокурсник.

Она вернулась домой, когда уже стемнело. В квартире не было света. Сухомлинова подумала, что дочь спит, осторожно прошла в свою комнату и включила свет. И вместе со светом включился звук. Он был непонятный, ни на что не похожий: как будто где-то далеко струился с отвесного обрыва ручеек или кто-то пытался ладонью зажать рупор сирены воздушного оповещения. Елизавета Петровна прислушивалась, пытаясь понять, откуда доносятся эти странные звуки, вернулась в коридор. Вошла в комнату дочери и увидела, что Аня воет тонким голоском, уткнув лицо в подушку. Подскочила к ней, встала на колени возле ее кровати, обняла и прижала к себе, как когда-то очень давно.

— Не плачь, — попросила она, — не плачь! Все будет хорошо.

Произнесла это таким неестественно проникновенным голосом, что сама задохнулась от этой лжи. Прижалась щекой к затылку дочери и заплакала.

Глава шестнадцатая

Собираясь на работу, Елизавета Петровна взяла с собой почти все деньги, которые были в доме, — получилось без малого триста тысяч рублей. Себя она пыталась убедить, что эта сумма предназначается для адвоката. Обращаться к Фарберу она больше не собиралась, хотя, если проживающий в Тучковом переулке адвокат просил за нее Михеева, то, вполне вероятно, теперь он будет разговаривать с ней иначе. Потом она подумала, что можно попросить о помощи Охотникова, у которого наверняка есть знакомые адвокаты, и если она свяжется с ними, те, зная, кем она рекомендована, не будут откровенно вымогать огромные деньги.

С утра народу было немного: до обеда пришли всего трое, но ничего ценного не представили: плохенькая копия «Одалиски» Энгра, серебряные часы «Павел Буре» и два офорта Рудакова из его иллюстраций к роману Мопассана «Милый друг».

Сухомлинова предложила каждому выставить свои предметы на комиссию в антикварный магазин.

Сразу после обеда к ее окошку подскочил взбудораженный мужчина с большим рюкзаком, который он прижимал к своему животу. Он поместил свою ношу на прилавок, опустился на стул, хотел переместить рюкзак на колени, но тут же вскочил, поставил рюкзак на пол и согнулся над ним, очевидно, пытаясь что-то из него достать. Вскоре мужчина выпрямился и водрузил на прилавок бронзовые часы со стеклянной сапфировой сферой. Только сейчас Елизавета Петровна заметила, что посетитель очень взволнован.

— Вот, — произнес мужчина, пытаясь отдышаться. Похоже было, что весь путь до аукционного дома он пробежал на предельной для себя скорости.

— Вот, — повторил он, — я хочу, чтобы вы это сейчас купили.

— Вы понимаете, что значительно потеряете в цене? А вещь это очень дорогая. На первый взгляд это французские каминные часы второй половины восемнадцатого века.

— Просто очень деньги нужны, — взмолился мужчина, — я знаю, что эти часы стоят много. Можно выставить на аукцион, но сколько потом ждать, пока они продадутся, а мне сегодня нужно долг вернуть. Всего-то полтора миллиона рублей.

Сухомлинова стала искать в компьютере похожий товар. Нашла и удивилась стоимости. В последний раз такие же часы были проданы на аукционе в Лондоне за сто тысяч евро. Потом она зашла на полицейский сайт, на котором был выставлен список похищенных антикварных предметов. В розыске эти часы не находились.

Зазвонил телефон. Елизавета Петровна приняла вызов и услышала голос Охотникова.

— Что-то скучновато сегодня, — доложил он, — может, пораньше сегодня закончим?

— Мне только что часы принесли. Франция, восемнадцатый век. Продавец просит полтора миллиона, но сейчас.

— Сейчас касса пустая, и у меня в кармане тоже пустота. Пусть завтра приходит.

Сухомлинова посмотрела на мужчину:

— Завтра.

— Нет! — почти крикнул тот. — Ну, миллион четыреста. Мне до вечера надо, а то голову оторвут.

— Ладно, наскребем, я думаю, — произнес в трубке голос Юрия Ивановича.

Очевидно, он услышал вопль клиента.

— Сейчас спущусь… Ты проверила на предмет законности сделки?

— В перечне на полицейском сайте этих часов нет, — заверила она.

Охотников вскоре спустился, осмотрел часы, а потом сказал:

— В неудачное время пришли: в кассе пусто. С утра завтра.

— Да у меня просрочка по ипотеке: я три месяца без работы. Получил повестку из суда, что банк начинает процедуру изъятия квартиры. Завтра судебное заседание. Могу не ходить, конечно, но примут решение и без меня. Это же не развод с женой, где три раза можно не являться.

— Я выскреб все, что можно, — вздохнул Охотников, — миллион собрал. А вам нужно полтора.

— Да мне часы эти нужны. Не буду врать, будто это фамильная ценность — сам в девяностые на барахолке приобрел, но уже так свыкся с ними. Когда с первой женой разводился, всё ей оставил. Забрал только свое самое родное: носки, трусы и часы. Ни жилья, ни авто. Потом работка подвернулась неплохая. А потом и женщину своей мечты встретил. Взял вот квартирку в ипотеку… Ну, хоть миллион четыреста дайте.

— Увы, — развел руки Юрий Иванович, — рад бы помочь.

— У меня есть триста тысяч, — призналась Сухомлинова.

— Все равно мало, — покачал головой мужчина. — Ну хоть еще полтинник добавьте.

Охотников вынул из кармана две пачки пятитысячных, потом вывернул бумажник, в котором нашлось двадцать семь тысяч. Елизавета Петровна достала все деньги, которые были в сумочке, — триста двенадцать тысяч рублей.

— Ну, ладно, — согласился мужчина. — Пусть будет столько, все равно спасибо: спасли вы меня.

Он пересчитал деньги, поджал руку Охотникову, потом обнял Елизавету Петровну.

И ушел.

— Знаешь, сколько часики стоят? — спросил бывший сокурсник.

— Сто тысяч евро.

— Самая низкая цена, за которую они улетят. Так что давай сразу определимся. После продажи — твои тридцать процентов, мои семьдесят. Дай бог, чтобы больше за них дали. Мне сейчас деньги нужны.

— И мне важно как раз эту самую сумму получить, — вздохнула Сухомлинова. — Тысяч тридцать или тридцать пять евро. На адвокатские услуги.

— Какие услуги, — не понял Охотников. — Кто же просит с тебя столько, ведь ты не олигарх вроде?

— Адвокат Фарер.

— Может, ты неправильно его поняла. За что столько?

— За развод дочери, за то, чтобы ребенка нам оставили, а не отцу.

— Интересное кино получается, — удивился Юрий Иванович. — Ну ладно, я часики в хранилище унесу. Вернусь и договорим.

Теперь Елизавета Петровна уже начала жалеть, что отдала почти все деньги. Тех, что остались дома, надолго не хватит. И неизвестно, когда еще будут проданы эти бронзовые часы. Но все произошло так быстро, что она не успела подумать. Охотников дал деньги, и она сделала то же самое, как попугай. Можно, конечно, вернуться на пост консьержа, но и там выплачивают зарплату раз в месяц, и если вчера дали, то ждать следующих выплат придется очень долго. Можно попросить у Юрия Ивановича. Но удобно ли занимать у начальства?

Открылась дверь, и в помещение влетел Охотников. Он спустился со второго этажа так стремительно, что задыхался.

— Влипли мы с тобой, — еле выговорил он и снова глубоко задышал.

— В каком смысле?

— В том самом… В дерьме мы по уши. Мне только что звонили из полиции. Спросили, не интересовался ли кто-то из наших сотрудников стоимостью старинных французских часов. Я, разумеется, ни слухом ни духом. Сказал, что мы проверяем все приносимые нам предметы по полицейскому сайту. А он сказал, что эти часики похищены из загородного дома одного крупного чиновника. Была отключена сигнализация, охранник связан: вынесли много чего, и в том числе эти часики. А полицейские якобы специально не включили все украденные вещи в свой список, чтобы узнать, кто будет интересоваться их стоимостью, чтобы выгоднее продать. Вот мы и попались.

— И что теперь делать?

— Снять штаны и бегать, — почти выкрикнул Юрий Иванович и продолжил уже спокойнее: — Они сейчас подъедут, заберут часы, просмотрят наши записи наблюдения, опросят тебя и меня на предмет того, знакомы ли мы с этим человеком, приносил ли он нам раньше что-либо. Я один раз и сам таким образом влип. Там, правда, ущерба для меня лично было поменьше, но тогда нас закрыли на пару дней — проверяли все наше хранилище.

— А с деньгами нашими что будет?

— Откуда я знаю, на что этот урод их потратит? Даже если его найдут, то получить с него будет нечего. Да и то, если что-то при нем обнаружат, то чиновнику вернут в счет погашения стоимости похищенного.

Триста тысяч рублей! Таких денег Елизавета Петровна никогда прежде не видела. А когда они появились у нее, тут же отдала какому-то проходимцу. Понятно, что двести тысяч она и сама не совсем честно заработала, но остальное — это их с дочкой накопления, ее зарплата за работу консьержем за прошлый месяц. А как теперь жить? Дома осталось средств на неделю жизни, и то если в режиме жесткой экономии.

— Лиза, ты меня извини, конечно, но…

Охотников не договорил. Просто посмотрел на нее. Потом махнул рукой и вышел.

Она вернулась за свою перегородку и положила голову на стол, готовая разрыдаться. И тут же ей показалось, что кто-то вошел в комнату. Подумала, что это вернулся Охотников, подняла голову и сквозь радужный туман увидела направляющегося к ее стойке субтильного молодого человека — ровесника дочери или даже младше. На нем была коротенькая красная стеганая курточка, узенькие в обтяжку брючки. Длинные волосы зачесаны за уши и собраны в пучок на затылке.

Он положил на прилавок портфельчик и спросил:

— Награды принимаете?

— Чьи?

— Мои… То есть не мои, а моего предка. У меня есть… То есть от него остались орден Красного Знамени, но без ленты, медаль «XX лет РККА», значок «Ворошиловский стрелок». А еще дома есть шашка, то есть сабля с гравированной надписью, что это подарок от Буденного… Сколько за саблю дадите, если я принесу?

— У кого украли?

— Что вы себе позволяете? — возмутился молодой человек. — Это моего предка, я же сказал.

— Так пусть предок сам и приходит со своими вещами.

— Вы чего? — не понял посетитель. — Как он может прийти, когда его почти восемьдесят лет назад убили? В сорок первом году, чтоб вам ясно было. Потом все это хранилось в нашей семье.

— Уважаю ваших родных. Но вы-то зачем все это притащили? Новый айфон нужен? Или какую-нибудь дурочку в бар со стриптизом сводить? А вы работать не пробовали?

Лицо молодого человека мгновенно покрылось красными пятнами. Но не от стыда, а от ненависти.

— Все, хватит! — закричал он. — Я не намерен терпеть ваше хамство! Где ваше начальство? Что придумала — меня жизни учить! Сама-то кто! Пусть, говорит, предок приходит, а как он может прийти… Ха-ха! Вот дура!

Он, подхватив свой портфельчик, рванул к двери.

— Придет он к вам обязательно! — крикнула ему вслед Елизавета Петровна. — И не только с саблей, но и с пистолетом.

Молодой человек пнул дверь ногой и выскочил. Через пару секунд раздался его крик:

— Помогите! Убивают! На помощь!

Сухомлинова побежала к выходу и, еще не успев добежать, увидела, что посетителя скрутил охранник, а молодой человек, согнувшись головой почти до самого полу, плачет от страха.

— У вас все в порядке, Елизавета Петровна? — спросил охранник.

— Нормально, — ответила Сухомлинова и посоветовала: — Отпусти убогого.

Охранник, не отпуская парня, довел его скрюченного до выхода на улицу, а потом вытолкнул наружу. Тот вылетел и упал на асфальт. Поднялся, что-то крикнул и бросился бежать.

Не прошло и четверти часа, как в помещение вошли двое полицейских в бронежилетах и с автоматами. За их спинами прятался тот самый молодой человек с пучком на затылке. Не выходя из-за прикрытия, он указал на Сухомлинову, крикнул:

— Это она спровоцировала, а тот жлоб на меня набросился и начал избивать.

— Вам надо будет поехать с нами и дать показания, — обратился один из полицейских к Елизавете Петровне.

— Так я могу и здесь показать. Подозрительный человек принес на оценку краденые вещи, а когда ему отказала, начал ломать дверь и набросился на охранника.

— Она врет! — закричал парень.

— Так и было, — подтвердил охранник, — я и сам хотел нажать тревожную кнопку, но потом подумал, зачем ребят гонять лишний раз, когда и без того у полиции забот хватает. У нас есть записи с камер, вы сами можете убедиться, что так оно и было.

— Вы верите этому жлобу-у, — вытаращил глаза молодой человек, — и этой… Да тут все жлобы!

— И мы тоже? — поинтересовался полицейский.

А второй взял парня под руку.

— Вам придется проехать с нами. Возьмем с вас показания.

— С меня? С меня-то за что? Меня оскорбили, унизили, избили и меня же за это… Жлобская страна! Мало вам митингов? Так вы получите их по полной программе.

— Ну все! — не выдержал полицейский, хватая парня за руку. — Сейчас мы едем в наш жлобский полицейский отдел, и ты повторишь свои слова жлобскому дежурному офицеру прямо в лицо.

— Никуда я не поеду и не лапайте меня. Я — личность и имею право высказывать свое мнение где угодно и когда угодно!

— Заглохни, дрыщ! — сказал полицейский. — Еще одно слово — и пойдешь под суд за нападение на полицейских.

Молодого скандалиста увели и почти сразу появился Охотников.

— Что тут за крики? — обратился он к охраннику.

— Да уже разобрались, — ответил он.

— Дурачок один приходил, — продолжила Елизавета Петровна.

Юрий Иванович показал головой на дверь, словно предлагая ей вернуться в помещение, где был ее прилавок.

— Ну что, Лиза, — сказал он ей, когда они оказались внутри, — ты хороший специалист и человек неплохой. Но ты приносишь неприятности. У тебя, насколько я понимаю, и по жизни не все складывается. Не знаю, карма, не карма… Но злой рок присутствует однозначно. Может, сглазил тебя кто-то. Только разбираться со всем этим я не хочу. Нам придется расстаться, скорее всего. Ты работай, пока я тебе замену не найду.

Это был страшный удар, но Сухомлинова приняла его стойко.

— У меня же на подмене Аркадий Лазаревич, — напомнила она. — Он может хоть без выходных трудиться. Денег-то у него больше будет.

— Аркаше уже сто лет в обед. Он на ходу засыпает. Я его из жалости держу, потому что он с моей мамой вместе учился. Его и самого скоро ногами вперед отсюда вынесут, если я вовремя не уволю. Так что подумай и не обижайся.

Домой пораньше уйти не получилось, потому что подъехал следователь по делу об украденных часах. Часы забрали, Сухомлинова давала показания, потом писала объяснительную. А Юрий Иванович сказал, что он вообще здесь ни при чем. Позже, чем обычно, она тряслась в маршрутке, пыталась успокоить себя, вспоминая полотна Эрмитажа, но перед глазами тряслась вместе с маршруткой леонардовская «Мадонна Литта». А за спиной у мадонны дрожали бескрайние пространства гор, на которых не было ни одной хижины и ни одного человека.

Все надо начинать сначала. Все сначала, и это на склоне лет! Конечно, можно сходить к Вере Бережной. Но это последняя и очень слабая надежда. Если и она не поможет, то остается только одно… Но лучше об этом не думать.

Назад: Часть первая

Дальше: Часть вторая