Глава шестая

Чтобы не оглядываться на оставшийся позади темный дом, я открыла бардачок, стукнувший папу по коленям, нашарила пачку сигарет и закурила, а когда он тоже щелкнул зажигалкой и салон немедленно наполнился едким дымом, с силой дернула кнопку стеклоподъемника, так что пассажирское окошко опустилось до предела. Это было почти грубо, и я чувствовала, что он смотрит на меня, но убрала палец с кнопки и оставила все как есть. Не сказав ни слова, он завозился с рацией.

Не сговариваясь, до конца поселка мы ехали медленно; впереди – Лёнин Лендкрузер, за ним – Сережа. Не знаю, смотрел ли кто-нибудь по сторонам, а я видела перед собой только красные огоньки Сережиной машины – до тех пор, пока за спиной не осталась перечеркнутая металлическая табличка. Пятьсот метров до поворота, автобусная остановка. Если сейчас повернуть голову вправо, еще видна будет вся наша маленькая деревня, освещенное пятно посреди темного поля, с двух сторон зажатое полоской леса. Разномастные домики, среди которых глаз привычно выхватывает знакомую крышу. Еще сто метров, двести, рано. Еще нельзя оборачиваться. И тут с обеих сторон надвинулся лес и сразу стало темно; неподвижные деревья, едва присыпанный снегом асфальт и две большие, черные машины впереди. Теперь можно было повернуть голову, но смотреть уже было не на что. Все неосвещенные лесные дороги похожи одна на другую, и неважно, находятся они в километре от твоего дома или за тысячу километров от него; мир твой немедленно делается ограничен тонкой оболочкой машины, хранящей тепло и выхватывающей светом фар только маленький кусочек дороги перед колесами.

Рация, пристроенная папой на кожаный подлокотник между нашими сиденьями, замигала и захрустела, и в ней немедленно раздался Сережин голос, который словно говорил уже какое-то время:

– …не едет почти на этом говне. Не знаю, что там у Лёньки за солярка была, надеюсь, не летняя. Хорошо бы нам по дороге заправку найти работающую, как думаешь, пап, реально?

Пока он говорил, сквозь шипение и помехи я слышала тонкий голос мальчика, слов которого разобрать было невозможно, а потом в заднем стекле автомобиля показалось его бледное маленькое лицо – наверное, он стоял на коленях на заднем сиденье машины и тянул руку, чтобы стереть испарину со стекла, но не дотянулся и теперь просто смотрел на нас. Светловолосая голова его матери чуть повернулась; вероятно, она что-то сказала мальчику, потому что было слышно Сережу:

– Оставь его, Ир, пусть сидит, как хочет. Ехать далеко, ему будет скучно.

Я подавила желание помахать мальчику рукой (он все равно не увидел бы меня) и нащупала справа микрофон.

– Милый, – сказала я, – нам, наверное, надо Лёню взять в кольцо. Он без рации, пускай между нами едет. Ты его обгонишь, или я?

Сережа молчал всего несколько секунд, потом ответил коротко «давай я» и начал маневр, не споря и не говоря больше ни слова, потому что я никогда просто так не звала его «милый», это слово было паролем, прибереженным на крайние случаи. Паролем, придуманным для тех, кто всегда замолкал, когда мы входили в комнату, полную людей, и переводили взгляд с него на меня и обратно, а после подходили ко мне на балконе, пока я закуривала, и спрашивали: «Ну как, все хорошо у вас?» Для тех, кто ждал от нас откровений и жалоб, потому что только это им и было от нас нужно – откровения и жалобы. А еще это слово требовалось нам самим, потому что женщина, сидящая сейчас у него в машине, всегда говорила гораздо больше слов, когда была недовольна – я знаю, он сам рассказывал мне, – и я готова была отдать правую руку, лишь бы не сделаться на нее похожей. И потому всякий раз, когда мне переставало хватать воздуха среди людей, которые меня не любили, я говорила: «Милый, может быть, поедем домой?» всего один раз и улыбалась, и голос мой звучал нежно, и тогда он заглядывал мне в лицо – внимательно – и тут же вставал, и мы уезжали; браво, милый, ты так хорошо меня знаешь.

Лёнина машина сзади выглядела совсем неинтересно. Девочка, зафиксированная в детском кресле, была неподвижна и не могла обернуться, а может, и не хотела. На самом деле сквозь тонированные стекла не было видно совсем ничего, и я смогла наконец посмотреть по сторонам; мы миновали первую полосу леса, отделявшую нашу деревню от остальных, светлыми электрическими пятнами рассыпанных в зимней темноте так густо, что недавно еще окружавший нас черный непрозрачный воздух разбавился рассеянным желтым светом, струящимся от уличных фонарей и льющимся из окон. Казалось, заглянув в окна стоящих у дороги домов, я увидела бы семейный ужин под оранжевой лампой и светящийся голубоватый экран телевизора в гостиной, припаркованную во дворе машину, огонек сигареты на крыльце; все эти люди, сотни людей, остались здесь, не ожидая плохого, не рыская по окрестностям в поисках бензина, не собирая вещей. Они решили переждать все, что творится вокруг, доверившись надежности своих домов, своих дверей и заборов. Столько светящихся окон, дымящих труб на крышах, столько людей; не могут же все они ошибаться?

Куда же едем мы, зачем мы едем? Правильно ли решение, которое приняли за меня, без моего участия, правильно ли я сделала, когда подчинилась, не сказав ни слова против, безропотно бросила единственное место, где могла бы сейчас чувствовать себя в безопасности? И пока все эти люди вокруг готовят ужин, смотрят новости, рубят дрова и ждут, когда все закончится, уверенные в том, что это случится очень скоро, моя реальность – поспешные сборы, выстрелы, мертвая собака, рассказ о погибшем городе – уже отделена от их реальности непроницаемым экраном. Я еще могу их увидеть, но мне уже нельзя к ним присоединиться. Я просто проезжаю мимо, на заднем сиденье сидит мой сын, и я не чувствую ничего, кроме невыносимого одиночества.

Мы все заметили это одновременно, и я нажала на тормоз еще до того, как вспыхнули Лёнины стоп-сигналы. Лёнина водительская дверь распахнулась, он тяжело выпрыгнул на дорогу, обогнул машину и сделал несколько шагов к обочине. Папа высунулся из открытого окна почти по пояс и крикнул:

– Лёня! Стой, не ходи туда! – и Лёня тут же остановился, но в машину возвращаться не спешил.

Огня уже не было. Даже большой дом не может гореть весь день, а этот был не так уж и велик, если судить по его нетронутым соседям, похожим друг на друга как две капли воды. Маленький опрятный коттеджный поселок; его начали строить, когда мы уже сюда переехали, и, проезжая мимо, я всякий раз удивлялась скорости, с которой на огороженной забором площадке появляются вначале аккуратные коробочки с пустыми неостекленными окнами, затем одинаковые коричневые крыши и невысокие светлые оградки. Еще через год высокий забор вокруг стройки был убран и с дороги стала видна сказочная пряничная деревенька. Сейчас она по-прежнему выглядела сказочной: расчищенные от снега дорожки, опоясанные шоколадными балками светлые стены, кирпичные дымоходы. Вот только вместо ближайшего к дороге дома было теперь масляно-черное неровное пятно с торчащими вверх обуглившимися фрагментами конструкций. Сквозь густое облако белого пара, какой бывает над открытыми зимними бассейнами, едва можно было разглядеть, что передняя стена дома обвалилась, обнажив его закопченные внутренности, а с перекрытий неопрятными жирными гроздьями свисали то ли остатки штор и ковров, то ли какие-то провода. Там, где раньше была крыша, торчали куски деревянных стропил. Вкусно пахло костром.

– Смотри, Мишка, ты интересовался утром, – сказал папа, поворачиваясь к нам.

– Что тут случилось? – спросил Мишка вполголоса.

– Скажу тебе так. Вряд ли тут все сгорело оттого, что кто-то баловался со спичками. Хотя, конечно, всякое может быть, – мрачно ответил папа, снова высунулся в окно и крикнул Лёне:

– Посмотрели и хватит, Лёнь! Едем, едем!

После сгоревшего пряничного домика ехать медленно, смотря по сторонам, никому больше не хотелось. Первым скорости прибавил Сережа, за ним с тракторным рокотом ускорился Лендкрузер – немедленно задымил выхлоп, и я поспешно закрыла окно. Чертова рация мешала мне вести машину; то и дело, забывшись, я задевала ее правым локтем, и железный прямоугольник с острыми углами предательски болтался, царапая кожаную крышку подлокотника. Но дорога была знакомая. За два года жизни здесь я выучила каждый поворот, и мы без труда нагнали Лёню. Уже через десять минут мы выехали на шоссе и, выстроившись гуськом, покатили в сторону Большого бетонного кольца. Почему-то теперь, после оставшейся позади разоренной сказочной деревеньки, я почти готова была увидеть колонну беженцев – на машинах или, может быть, даже пешком покидающих опасные окрестности мертвого города, но, кроме нас, на шоссе никого не было – ни на встречной полосе, ни позади. Судя по всему, пустая дорога удивила и папу, он даже нагнулся и проверил частоту, на которую была настроена рация; но в эфире не было ни звука, только тишина и потрескивание помех. Слева густой стеной стояли деревья, справа вот-вот должны были показаться съезды к расположенным вдоль шоссе поселкам, до бетонки оставалось еще километров сорок. Эти места тоже были мне знакомы. Когда мы с Сережей искали дом, подгоняемые неудобствами съемной квартиры с чужой мебелью и незнакомым видом из окна, к которому я за десять месяцев так и не смогла привыкнуть, мы объехали всю округу – это муравейник, малыш, ты же не хочешь жить в муравейнике, давай поищем еще, пусть подальше от города, не страшно, зато там будет тихо, спокойно, только ты и я, и никого вокруг. Оставшиеся в городе друзья, узнав о наших планах, крутили пальцем у виска, но мы не слушали их. И конечно, не могли предположить, что расстояние, казавшееся нам тогда вполне достаточным для того, чтобы отгородиться от всего мира, окажется теперь таким смехотворно маленьким.

Наконец, показалась развилка, на которой шоссе пересекалось с бетонным кольцом. Вначале просто засветилась издалека, потом вдоль обочины выросли синие дорожные указатели. Рация захрустела Сережиным голосом:

– Ань, здесь направо.

– Я знаю, – ответила я раздраженно и только после сообразила, что он не слышит меня, потому что микрофон по-прежнему покоится в подстаканнике, куда я обычно складывала сигареты; но никто из сидящих в машине не указал мне на эту ошибку. В ту же секунду рация заговорила снова, в этот раз чужим голосом:

– Братишка, – произнес голос взволнованно, – заправки работающие попадались на кольце? Мне до Одинцово бы дотянуть, все позакрывались, мать их…

Прежде чем Сережа успел ответить что-нибудь, я нажала кнопку и сказала:

– Не надо тебе в Одинцово. Поворачивай назад.

Голос спросил со страхом:

– А что там, в Одинцово? Вы знаете что-нибудь? – и сразу же, без паузы, задал еще один вопрос: – А где вы едете?

– Не говори, Аня, – быстро сказал папа и, протянув руку, отобрал у меня микрофон и сжал его в своем большом кулаке, словно пытаясь перекрыть звук на случай, если я попробую все-таки ответить неизвестному голосу, который продолжал выкрикивать в эфир:

– Алё! Алё, где вы едете? Что там, в Одинцово? Алё?

– Может, там еще все спокойно, – сказала я папе, не поворачивая головы, мы как раз съезжали с шоссе, и он ответил:

– Одинцово в десяти километрах от Москвы, Аня. Как там может быть спокойно, сама подумай. И вот еще что. Мы на общей волне, так что никаких деталей – кто мы, где мы, на чем мы, поняла? Если этот мужик сказал правду, сейчас даже за тот небольшой запас топлива, который у нас с собой, нам снесет башку любой добропорядочный гражданин. Не говоря уже обо всех остальных, которых на этой трассе было полно даже в лучшие времена.

– Я знаю, – повторила я все так же раздраженно, и больше мы уже ничего не говорили. Молчал и Сережа; в полной тишине три наших машины свернули на развилке направо и сразу же въехали под табличку с надписью «Новопетровское», за которой по обеим сторонам дороги начались жилые кварталы. На противоположной стороне дороги я увидела заправку. Возле съезда прямо на трассе стояли два длинных тентованных грузовика с выключенными фарами, сама же заправка была освещена, но совершенно очевидно закрыта – ни возле колонок, ни у кассы никого не было. Не сбавляя скорости, мы проехали мимо; мне показалось, что стекло вокруг кассового окошка разбито, а на сухом чистом асфальте блестят осколки, но прежде, чем я успела рассмотреть все подробнее, дорога немного вильнула, и заправка пропала из вида.

– Ты видел, пап? – спросил Сережа; ко мне он больше не обращался, и я пожалела о том, что вместо того, чтобы говорить с ним, обратилась к неизвестному голосу, который, как нарочно, именно в этот момент перестал засорять эфир и наконец замолчал.

Папа поднес микрофон к губам и сказал вполголоса:

– Тихо, Сережка. Давай молча проедем, после поговорим.

После пряничной деревни спокойствие окружавшего нас поселка уже не казалось мне безопасным. На первый взгляд все выглядело совершенно нормально: светящиеся окна, припаркованные во дворах автомобили, но теперь как-то сразу бросалось в глаза отсутствие людей на улице. Час был не поздний, но нигде, куда доставал взгляд, не было ни одного прохожего, не играли дети, не бегали собаки, и не было на обочине привычных старушек с аляповатыми махровыми полотенцами, картошкой и сомнительными грибами в разнокалиберных стеклянных банках. Вокруг стояла какая-то настороженная, подозрительная тишина, словно за каждым углом, за каждым поворотом нас поджидало что-то нехорошее, и я была рада, что мы не идем пешком мимо этих замерших домов, а, напротив, несемся мимо со скоростью сто километров в час. Слишком быстро, чтобы кто-то мог остановить нас.

По левую руку от дороги мелькнула крошечная, не больше автобусной остановки, зеленая будка с решетками на окнах; под скатом крыши тускло блестели красные буквы «Мини-Маркет». Несмотря на гордое название, размерами будка была скорее похожа на пивной ларек. Вероятно, злополучный «Мини-Маркет» был ближе к дороге, чем оставшаяся позади заправка, и потому я успела разглядеть, что железная дверь сорвана с петель, а окна разбиты; но и здесь уже никого не было. Скорее всего несчастье, случившееся с маленьким сельским магазином, произошло еще утром, а может, даже вчера.

Наверное, гнетущая тишина вокруг, оглушительно звенящая у меня в ушах, подействовала и на всех остальных, потому что Мишка внезапно предложил:

– Мам, может музыку включим, а?

Протянув руку, я привычно нажала кнопку тюнера, и пустое мертвое шипение на частоте, которую я привыкла слушать, напомнило мне о том, что города, оставшегося за нашей спиной, больше нет. Я даже представила себе безлюдную студию радиостанции, разбросанные бумаги, телефонную трубку, лежащую рядом с аппаратом – черт бы побрал мое живое воображение, – и поспешно переключилась с радиоприемника на проигрыватель. Сразу же низко, хрипло запела Нина: «Ne me quitte pas, il faut oublier, tout peut s’oublier, qui s’enfuit déjà», и тишина, давившая мне на уши, немедленно отступила и наполнилась ее голосом настолько, что на секунду я забыла о том, что мы здесь делаем, три автомобиля на длинной пустой дороге, словно мы просто едем куда-то большой компанией, а не бежим – так быстро, как только возможно, не имея права оглянуться.

– Тьфу, Аня, – произнес папа с досадой. – Ну что за похоронный марш, ей-богу. А повеселее нет ничего?

– Она на всех действует по-разному, папа, – ответила я, выключая песню. – Но остальные диски все равно похоронены под вашей чудесной рацией, так что или Нина, или сами пойте.

– Мы едем-едем-едем в далекие края, – фальшиво пропел Мишка с заднего сиденья; я поймала его взгляд в зеркале заднего вида, и мне сразу стало легче.

По вспышке красного света впереди стало ясно, что Лёня снова сбавляет скорость; мы немедленно замолчали, пытаясь разглядеть причину остановки. Чертыхаясь, папа пытался нашарить кнопку, опускающую стекло и, как мне показалось, начал высовывать голову из окна раньше, чем оно успело опуститься. С моей стороны не видно было ничего, но я тоже сбавила скорость; несмотря на то, что обочина была пуста, ехать медленно было страшно и неуютно.

– Переезд, – сказал папа с облегчением, и я тут же увидела закрытую будку дежурного с темными окнами, красно-белый шлагбаум, задранный вверх, как колодезный журавль, а рядом – предупреждающий знак и светофор. Черные головки светофора, похожие на глаза игрушечного робота, поочередно мигали красным, и через раскрытое окно доносился негромкий мелодичный звон. Лендкрузер остановился совсем; я тоже опустила окно и увидела Сережину машину, застывшую перед самым въездом на рельсы.

– Открыт же шлагбаум, – сказала я, и папа тут же схватил микрофон и крикнул:

– Серёга! Чего стоим-то?

– Погоди, пап, – сразу же сказал Сережа, – красный же, тут видно хреново, еще под поезд въедем…

Закончить фразу он не успел, потому что дверь казавшейся необитаемой железнодорожной будки внезапно распахнулась, и два человека быстрым шагом направились в нашу сторону.

– Ходу, Серёга! Аня, поехали быстро, – закричал папа, но все мы, даже Лёня, не участвовавший в переговорах, уже успели увидеть бегущих к нам людей, нажали на газ и дернули с места почти одновременно, так быстро, что я чуть было не въехала в сверкающий Лендкрузеров зад.

Не снижая скорости, мы проскочили еще какие-то деревеньки, и паника начала отпускать меня, только когда неприятный переезд остался далеко позади, а по обеим сторонам дороги снова выросла черная непрозрачная стена деревьев, казавшаяся теперь гораздо дружелюбнее оставшихся за спиной затаившихся поселков с настороженно светящимися окошками, пустыми улицами и разбитыми продуктовыми ларьками. Я нашарила сигарету и закурила, радуясь, что руки мои не дрожат.

– Хорошее место для засады, – сказал папа в микрофон, – надо запомнить.

– Да, придумали отлично, – отозвался Сережа, – хорошо еще, шлагбаум не сумели опустить и поднять блоки. Шлагбаум я бы снес, конечно, а вот через железки эти никто бы из нас не перепрыгнул, даже Лёня на своем понтовозе.

– А вдруг это вообще не засада, – предположила я неуверенно, вспоминая, что в руках у людей, выскочивших из будки, ничего не было – ни оружия, ни палок. – Мы же не знаем точно.

– Конечно, – легко согласился папа. – Может, они просто сигарет хотели стрельнуть. Только я не стал бы проверять, Анюта, ей-богу не стал бы.

Ощущения безопасности, возникшего у нас, пока мы двигались сквозь ночной необитаемый лес, к сожалению, не хватило надолго. Не успели мы проехать и десяти километров, как вдалеке снова забрезжил электрический свет. Люди, люди, думала я, с тоской оглядывая дорогу, как же вас везде много, как кучно, как тесно вы живете, и никуда не убежать от вас, как бы далеко ты ни уехал. Интересно, есть ли в нашей средней полосе хоть одно место, где вас нет – нет совсем, чтобы можно было просто бросить машину на обочине, и уйти в лес, и остаться там, не боясь, что кто-то увидит твои следы или дым твоего костра и последует за тобой? Кто придумал это правило: жить окном – в окно, дверью – в дверь, кто решил, что так безопаснее? Как будто люди, такие же, как ты, живущие рядом, не превращаются в злейших твоих врагов, если у тебя есть что-то, что им действительно очень нужно. Мы в дороге всего несколько часов, а меня уже мутит от мысли, что придется проезжать насквозь еще одну деревню, еще один переезд, когда не хочется даже смотреть по сторонам. И не можешь не смотреть.

Наверное, я вздохнула или чуть сильнее нажала на газ, потому что папа, тоже глядевший на неотвратимо приближающиеся огни, произнес:

– Ну-ну, Аня, там ничего страшного. Обычная деревня. Кажется, это Нудоль. Нам даже проезжать ее не надо, она в стороне. Теперь до самого Клина будем ехать спокойно.

– Мы что, поедем через Клин? – спросила я, холодея. Мысль о том, что нужно будет проехать сквозь город – какой угодно город, – внушала мне ужас. – Мы же хотели объезжать города стороной?..

– Ну какой там город, – ответил папа, – не больше микрорайона московского. Я думаю, там все еще нормально, мы должны успеть. Понимаешь, Аня, это как волна. Она движется за нами, и чем скорее мы проедем, тем больше шансов, что нас не накроет. У нас нет ни времени, ни топлива для того, чтобы плутать по проселочным дорогам. К тому же совершенно не факт, что они безопаснее. Сейчас самое главное – скорость, и чем скорее мы исчезнем из Московской области, тем лучше для нас. А впереди у нас – Тверь, – добавил он, помолчав. – Ее вообще никак не объедешь, там же Волга.

Пока он говорил, я немедленно вспомнила кадр из фильма: зажатые между домами гудящие автомобили, полные людей, а на них стремительно надвигается гигантская, выше обступивших улицу небоскребов серо-стальная стена воды. Тяжелая, как бетонная плита, увенчанная шапкой седой пены. Волна. Если мы не поторопимся, она накроет нас, несмотря на наши быстрые машины, ружья, припасы; несмотря на то, что мы точно знаем, куда едем, – в отличие от тех, кто остался на месте и ждет чудесного избавления, и не получит его, и погибнет под ней, и от многих других, которых эта волна, показавшись на горизонте, вынудит сорваться с места и бежать наугад, без подготовки, и потому тоже обреченных на неудачу. Подумать только, раньше я любила такие фильмы.

Рация у меня под локтем зашипела и сказала:

– Заправка, Аня, смотри – по левой стороне, работает заправка!

– Притормози-ка, Сережа, – немедленно отозвался папа, но Сережа и так уже останавливался.

За ним, вспыхнув красным, замедлился Лёня, а я немного проехала вперед, чтобы поравняться с Лендкрузером, и опустила пассажирское стекло.

– Вижу, вижу! – крикнул нам Лёня. – Чего мы встали?

– Давайте поглядим сначала повнимательнее, – сказал папа. – А ты, Лёнька, не вздумай выскакивать опять из машины, как на день рождения, понял? Надо осмотреться.

Очереди никакой не было. Да и откуда ей было взяться здесь, учитывая опустевшее шоссе, молчащий радиоэфир и зловещий переезд, оставшийся позади? Чужих, кроме нас, на трассе не было, а местные жители, наверное, просто не рисковали соваться за бензином сейчас, в темноте. Заурядная придорожная заправка в поздний час: мирно светящаяся синяя вывеска, пара заночевавших грузовиков, три легковых машины с включенными фарами возле колонок, застекленное окошко кассы, несколько человеческих фигур. Все было как обычно, если не считать яркой рекламной растяжки с надписью «РАБОТАЕМ ДАЖЕ В КРИЗИС», припаркованного в стороне темно-синего микроавтобуса с желтой надписью ОХРАНА на борту и четырех автоматчиков в черной одинаковой униформе. На спине у них были какие-то надписи, неразличимые издалека, а на головах – кепки с короткими козырьками, и почему-то именно кепки подчеркнули отличие этих вооруженных людей от тех, других, которые стучали вчера утром сапогами в наши ворота. Один из них курил, стоя возле самой дороги, держа сигарету по-военному, в горсти.

– По-моему, все в порядке, пап, – сказал Сережа. – Мужики эти на охрану ведомственную похожи. Ну что, заедем? Заправиться бы нам очень надо. Заодно обстановку выясним.

– В кризис они работают, – зло сказал папа и сплюнул на асфальт сквозь раскрытое окно. – В кризис, мать их. Кризис у них, значит! – он витиевато, смачно выругался и тут же, оглянувшись, извинился:

– Простите, ребята, забыл про вас на секунду.

– Ничего, – ответил Мишка с восторгом.

Рация снова зашипела, и раздался голос Иры. Обратилась она почему-то именно ко мне:

– Аня, там в пакете с бутербродами у вас на заднем сиденье – маски. Без них из машины выходить нельзя. И Лёне скажите.

– Да ладно, Ир, – ответил папа. – Там народу всего ничего, выглядят нормально, мы их только перепугаем масками своими, – слышно было, как Сережа раздраженно произнес: «Ира, ну маски-то зачем сейчас», и она тут же закричала:

– Надо надеть маски, ты слышишь, надо! Вы не понимаете, вы ничего не видели!.. – и тогда я перехватила у папы микрофон и сказала:

– Ладно, ладно, мы наденем сейчас. Мишка, дай-ка пакет с бутербродами.

Когда с масками было покончено (папа, вполголоса ругаясь, последним натянул на лицо бледно-зеленый плотный прямоугольник), мы осторожно тронулись с места и покатились к заправке.

Охранник, куривший на обочине и наблюдавший за нами, щелчком выбросил сигарету и пошел в нашу сторону, положив руки на висевший на груди автомат. Поравнявшись с ним, Сережа остановился и опустил окошко. В тихом морозном воздухе было отчетливо слышно, как он говорит:

– Вечер добрый! Нам бы заправиться.

– Пожалуйста, проезжайте, – ответил охранник. Сережина маска его, судя по всему, не удивила, но к машине он не подошел, а даже скорее отступил на шаг. – Из машины выходит только водитель, к кассе подходим по одному. Топливо есть пока, все в порядке.

– А есть лимит какой-то? – спросил Сережа, не двигаясь с места.

– Нет очереди – нет лимита, – сообщил охранник официально, а потом улыбнулся и добавил уже нормальным голосом:

– Москвичи? Ребята, канистры не нужны пустые? Советую заправиться про запас, бензовозы два дня уже не приходили. Мы тут до завтрашнего вечера, распродаем остатки, а потом сворачиваемся, видимо.

– Нужны канистры, – подал голос Лёня, тоже опустивший окошко и, как все мы, прислушивавшийся к разговору.

– Как топливо оплатите – подходите к автобусу, – ответил охранник. – Полторы тысячи за канистру.

– За пустую? – ахнул папа, подавшись к моему окну и придавив меня плечом. – Да это грабеж!

Охранник повернул к нему замерзшее лицо и прищурился:

– Грабеж, дядя, – тут он перестал улыбаться, – это если бы мы тебя сейчас вывели в поле да стрельнули, и машинку твою блестящую забрали. Ты поищи давай заправку работающую в округе – хоть одну найдешь? Так нужны вам канистры или нет?

– Нормально, Андреич, не спорь, – сказал Лёня поспешно. – Нужны, нужны канистры, я подойду сейчас.

Господи, подумала я, главное, чтобы он не достал котлету и не принялся отсчитывать купюры у всех на глазах, тогда нам точно живыми отсюда не уехать. Последняя фраза, произнесенная человеком в кепке, казавшимся поначалу таким дружелюбным, напомнила мне о том, что вокруг – никого, ночь, а на площадке перед заправкой – минимум четверо людей с автоматами, и неизвестно еще, сколько их внутри микроавтобуса. Лёня, однако, не стал трясти деньгами у всех на виду, а вместо этого свернул становившийся неприятным разговор, высунувшись из окошка еще глубже, и бодрым жизнерадостным голосом, словно все мы ехали на шашлыки и ему не терпелось уже продолжить путь, крикнул:

– Проезжай к колонке, Серёга, не будем задерживать человека! – как будто за нами стояла очередь.

В дополнение к пустым канистрам, которые были у нас с собой, мы наполнили еще шесть: четыре дизелем и две – бензином, больше в микроавтобусе не нашлось. После завершенной бизнес-операции охранники оказались настроены благодушно и потому позволили нам задержаться на освещенной пустой площадке чтобы найти для канистр место в наших и без того перегруженных машинах. Для этого всем пришлось выйти.

Марина освободила девочку из плена детского сиденья, отнесла ее к краю площадки и, сев рядом на корточки, принялась расстегивать на ней комбинезон. Один из автоматчиков приблизился к Лёне, выгружавшему из Лендкрузера тюки и коробки, и протянул ему открытую ладонь в черной вязаной перчатке:

– Мужик, вот ключ, возьми. У нас там справа кабинка туалетная. Вообще-то не положено, конечно, да ладно. Пусть сходят девчонки ваши с детишками, не в поле же, холодно.

Марина тут же подхватила девочку на руки и быстро скрылась в синей пластиковой кабинке, действительно оказавшейся неподалеку. Ира идти отказалась; она застыла на самом краю площадки, одной рукой плотно прижимая к лицу маску, а второй – крепко вцепившись в плечо мальчика. Человек, принесший ключ, направился было к ней, но она отшатнулась и быстро замотала головой, не произнося ни слова, и он отошел, пожав плечами.

Мне снова смертельно захотелось курить; почему-то это желание всегда становится особенно острым именно на заправках. С незажженной сигаретой в руке я пошла к обочине, где все еще скучал первый автоматчик. Когда я приблизилась, он чиркнул спичкой и протянул ее мне, прикрывая от ветра в ладонях; маску пришлось сдвинуть под подбородок, и я очень надеялась, что Ира этого не увидит. Какое-то время мы молча курили, глядя на безлюдное шоссе, а затем он спросил:

– Ну, что там Москва? Карантин же не сняли еще? – и я тут же поняла, что сейчас совру этому человеку, который еще ничего не знает о гибели города и разбежавшихся кордонах; который не представляет себе, во что неизбежно превратится эта тихая дорога в ближайшие дни.

Совру, потому что за спиной у меня – три наши распахнутые беззащитные машины. Потому, что Марина в своем белом швейцарском лыжном костюме унесла девочку в кабинку за углом, а эти вооруженные люди только что, возможно, обменяли свой последний шанс на спасение на кучку бесполезных бумажек, которые им, вероятно, уже не пригодятся. Волна, подумала я и пожала плечами как можно более равнодушно:

– Да нет, не сняли вроде. Мы из Звенигорода едем.

Не поворачивая головы и продолжая смотреть на дорогу, он задал еще один вопрос:

– А куда едете, если не секрет? Таким караваном..

– Аня! – громко крикнул Сережа. – Ну где ты там, поехали уже!

И я с облегчением бросила недокуренную сигарету себе под ноги и, не говоря больше ни слова и не оглядываясь на оставшегося у обочине человека, торопливо зашагала к машине, потому что ответа на этот его вопрос у меня не было.

В салоне Витары стало существенно теснее. Часть вещей из багажника перекочевала на заднее сиденье, зажав Мишку в угол, но настроение было бодрое. С облегчением освободившись от зеленой маски, папа Боря радостно заявил мне:

– Теперь на полдороги как минимум топлива хватит, если не больше. Ох, как удачно мы заехали! Хотя Лёню разгрузили изрядно. Ты бы знала, почем они нам бензин продали. Кризисные цены, мать твою растак! Давай, Анюта, ребята уже двинулись, пристраивайся в хвост. Доедем до Твери, а там я тебя сменю, кому-то из нас надо поспать.

Остальные машины действительно уже выезжали на шоссе; в зеркальце заднего вида я увидела, как один из охранников, оставшихся возле микроавтобуса, поднял руку и помахал нам вслед. Стоявший у обочины человек посторонился, пропуская нас, поймал мой взгляд и слегка улыбнулся мне. Поравнявшись с ним, я на секунду притормозила, опустила стекло, посмотрела прямо в его улыбку и сказала быстро:

– Нет больше Москвы. Не ждите завтрашнего дня. Забирайте все, что осталось, и уезжайте отсюда подальше, слышишь?

Улыбка с его лица еще не исчезла, но в глазах появилось какое-то новое выражение, и тогда я нажала на газ и, уже вырулив на дорогу, обернулась и повторила еще раз, надеясь, что слова мои не снесет ветром:

– Подальше! Слышишь?

Тридцать километров до Клина мы ехали молча. Вероятно, мой способ попрощаться с охранником на заправке испортил всем настроение. Тишину нарушало только легкое потрескивание рации; в эфире по-прежнему не было ни звука, и если бы не освещенные деревни, рассыпанные по обеим сторонам шоссе, можно было бы подумать, что мы – последние, кто едет по этой дороге, что никого больше не осталось. Ощущение это рассеялось, когда впереди появился Клин – первый город, который нам нужно было проехать насквозь, с перекрестками и светофорами, которые могут замедлить наше движение, разделить нас или заставить остановиться. Я невольно выпрямилась и покрепче обхватила руль руками.

Как это обычно бывает в маленьких городах, дома на окраинах выглядели еще совсем по-деревенски – одноэтажные, с двускатными крышами и деревянными заборами. Городские кварталы начались чуть позже, но и там дома были уютно невысокие, со всех сторон обсаженные деревьями. Оранжевые автобусные остановки, трогательные провинциальные вывески, рекламные плакаты на обочине. Не успели мы проехать и километра, как Мишка встрепенулся:

– Мам, вон люди, смотри!

Действительно, улицы были не пусты. Людей было немного, но они были, и я невольно принялась считать их: два, нет – три человека с одной стороны улицы, еще двое – с другой; они спокойно шли по каким-то мирным, безмятежным делам, и на лицах не было масок. Пока я считала пешеходов, с боковой улицы на дорогу выехал грузовик с надписью ХЛЕБ вдоль грязно-голубого металлического борта и какое-то время ехал за нами, пока снова не свернул куда-то во дворы. Мимо проплыла маленькая красная церковь. Неподалеку приветливо светилась желтая эмблема «Макдоналдс», при виде которой Мишка сказал мечтательно:

– Эх, сейчас бы булку… Заедем, может?

Несмотря на то что «Макдонадлс» был, конечно, закрыт, парковка перед ним – пуста, а внутри, за стеклянными стенами, непривычно темно, и так же закрыты оказались заправки, щедро рассаженные то тут, то там, этот город явно был жив. Волна, от которой мы бежали, еще не добралась до него, еще не заставила спрятаться прохожих, не перекрыла улицы, и это означало, что мы успеваем. Что мы, похоже, еще не опоздали.

Мы добрались до перекрестка с мигающими желтым светофорами, повернули, и немедленно сухой асфальт покрылся яркой праздничной разметкой, а над нашими головами проплыл синий указатель с надписью: «ТВЕРЬ, НОВГОРОД, САНКТ-ПЕТЕРБУРГ».

– Ну вот, – сказал папа удовлетворенно. – Ленинградка.

Город не закончился сразу; какое-то время по обеим сторонам шоссе еще попадались дома, съезды были обозначены названиями улиц, но деревьев становилось все больше и больше, пока наконец весь он не остался позади, и как только трасса привычно потемнела, этот полный событиями день и вчерашняя бессонная ночь одновременно навалились на меня, и я поняла вдруг, что красные Лёнины габариты расплываются у меня перед глазами, что я устала – смертельно, и не смогу больше проехать ни километра.

– Папа, – попросила я вполголоса, – смените меня ненадолго. Боюсь, до Твери я уже не дотяну. И, не дожидаясь его ответа, нажала на тормоз и начала отстегивать ремень безопасности, не обращая внимания на встревоженно заговорившую рацию, и провалилась в сон немедленно, как только мы поменялись местами, не успела Витара еще тронуться с места. По-моему, я даже не слышала, как папа хлопнул водительской дверью.

Такое часто случается по дороге домой: как бы крепко ты ни задремал на заднем сиденье такси, глаза твои откроются ровно за минуту до того, как водитель скажет «приехали» и остановит машину. Я проснулась резко, сразу, просто подняла голову и открыла глаза, и тут же увидела, что наше одиночество закончилось.

По освещенному шоссе в обе стороны катились машины, да и рация тоже больше не молчала; сквозь знакомое бульканье и свист было слышно, как переговариваются между собой водители грузовиков.

– Эммаусс проехали, – сообщил папа, не поворачивая головы. – Подъезжаем к Твери.

– Народу-то, народу, – сказала я, оглядываясь по сторонам, – откуда они все взялись?

Присмотревшись, я поняла, что большая часть машин стоит вдоль обочины с включенными фарами, опущенными окошками и даже распахнутыми дверцами, что некоторые из них пусты и водители прогуливаются рядом.

– Почему они стоят? – спросила я, но тут же увидела сама, что эта бесконечная, разномастная вереница автомобилей – не что иное, как длинная, в несколько сотен метров очередь к стоящим по обеим сторонам дороги автозаправочным станциям.

– Не хотел бы я быть сейчас в этой очереди, – сказал папа. – Ты смотри, сколько московских номеров. Тут и маски, наверное, никакие не помогут.

Стоило последней заправке остаться позади, как дорога изрядно опустела; мало кто из двигавшихся с нами в одном направлении мог позволить себе роскошь проехать мимо. Несмотря на это, ехавший впереди Сережа вдруг резко сбавил скорость, а следом притормозили и мы. Прямо перед нами широкая трасса раздваивалась, и поток автомобилей загибался налево, а правый ее рукав, ведущий в центр города, оказался перекрыт знакомыми бетонными балками, за которыми торчала приземистая бронированная машина на широких колесах, похожая на толстый зеленый кусок мыла с острыми краями. Над дорожным указателем возвышался огромный желтый плакат: «ВНИМАНИЕ, ВОДИТЕЛИ! ВЪЕЗД В Г. ТВЕРЬ ЗАКРЫТ. ПРОДОЛЖАЙТЕ ДВИЖЕНИЕ В ОБЪЕЗД – 27 КМ».

– Вот, значит, как, – задумчиво произнес папа, когда все наконец насмотрелись на кордон и мы снова набрали скорость. – Хорошо придумали, молодцы. Интересно, пропустят ли нас дальше. Объезд объездом, но мост-то через Волгу все равно в черте города.

– Не могут же они перекрыть федеральную трассу, – сказала я. – Вы представьте только, если в этом месте закупорить дорогу, тут такое начнется.

– А вот мы сейчас и посмотрим, – отозвался он, хмурясь.

Желтые плакаты – такие же, как тот, первый, встретились нам еще несколько раз. Они торчали по правой стороне дороги на всех съездах, ведущих к городу, и так же белели уложенные поперек куски бетона, за которыми ждали молчаливые, неподвижные военные машины. Мы миновали два или три таких съезда, и впереди наконец показались городские кварталы. Дорога была свободна, никакого кордона не было, только прямо над табличкой «Тверь» стоял еще один плакат, белый, с надписью: «ВНИМАНИЕ! ОСТАНОВКА ЗАПРЕЩЕНА! СКОРОСТЬ НЕ НИЖЕ 60 КМ В ЧАС». Приглядевшись, я увидела целую цепочку таких плакатов по обеим сторонам дороги, через каждую сотню метров.

Было уже ясно, что нас пропустят, потому что город, имевший несчастье оказаться перерезанным надвое огромной магистралью, связавшей две погибающие столицы, оказался не в силах перекрыть эту артерию и разбираться потом с толпами растерянных, испуганных и, возможно, уже зараженных людей, которые вынуждены будут бросить машины, разбрестись по окрестностям и в любом случае хлынут в город – пешком, через поля, в обход освещенных перекрытых въездов с кордонами – в поисках еды, горючего и крыши над головой. И поскольку четырехсоттысячный этот город нельзя было обнести по периметру стеной, спасти его можно было единственным способом – открыть заправки и продать топливо всем, кто проезжает мимо. Перекрыть дорогу, ведущую через центр, и проследить за тем, чтобы те, кому нужно попасть на ту сторону Волги, как можно быстрее, без задержек и остановок покинули его.

Мы двигались теперь через город в самом узком его месте. Я бросила взгляд на спидометр. До шестидесятикилометрового барьера мы, конечно, не дотягивали, потому что никто из ехавших перед нами не мог удержаться, чтобы не глазеть по сторонам; светофоры на перекрестках мигали желтым, и на всех боковых улицах, ведущих вглубь города, а кое-где даже вдоль обочины стояли все те же коренастые восьмиколесные бронемашины. Теперь, на свету, было видно, что вместо лобового стекла у них небольшие, похожие на иллюминаторы окошки с приподнятыми металлическими ставнями, а на крышах между круглыми прожекторами торчат толстые черные стволы пулеметов.

– Да у них тут целая армия, – ахнул Мишка.

Он был прав – на улице не было ни одного человека в гражданской одежде. Не было даже полиции и ДПС, только люди в военной форме, в одинаковых пластиковых респираторах, закрывающих лица; они сидели в бронированных машинах или стояли вдоль дороги, провожая глазами медленно проезжающий мимо поток автомобилей.

Через два километра впереди показался мост, за которым город сразу же закончился; вместе с ним закончились и военные в респираторах, и бронированные машины, и белые плакаты с восклицательными знаками, и только сразу за мостом одиноко торчал последний, самый лаконичный из всех, с одним-единственным словом.

«УДАЧИ!» было написано на нем.