Глава двадцать шестая

– Ну, что будем делать?

Мы стояли над отчетливым отпечатком тяжелых колес, оставленных недавно проехавшим здесь чужим грузовиком. Как же мы могли его не заметить, этот след, думала я. Мы ведь, наверное, уже давно едем прямо по нему.

– Может, поедем другой дорогой? – предложил Андрей, но Сережа отмахнулся:

– Нет тут никакой другой дороги. Здесь и одна-то дорога – чудо.

– И куда она ведет, эта дорога?

– К озеру нашему она ведет, – мрачно сказал Сережа. – Здесь просто некуда больше ехать, – и прежде, чем кто-нибудь успел вставить хотя бы слово, заговорил снова, с нажимом:

– Послушайте. Мы не можем сейчас повернуть назад. Нам некуда поворачивать. Запасного плана у нас нет, да мы и не осилим сейчас никакой план. Мы уже сутки не ели и не спали, топливо почти на исходе.

Мы молчали, не зная, что возразить, не уверенные, что вообще стоит возражать; только он истолковал наше молчание по-другому, потому что продолжил с вызовом:

– Ну, хорошо. Если есть другие идеи, давайте. Куда поедем? Назад, в Медвежьегорск? А что, там весело. Или можем остаться здесь, починим какой-нибудь домик, вот этот, к примеру, а? Или вон тот. Умеешь дома строить, Андрюх?

– Да ладно тебе, Серёг, – перебил Андрей хмуро. – Ну что ты завелся.

– Поедем тихо, – сказал тогда Сережа. – Порядок прежний: я впереди, за мной Андрей, потом Анька. Ружья держите наготове, смотрите по сторонам. Рацией не пользоваться. И, Андрюха, выключи свою иллюминацию.

И мы поехали, вернее – поползли, небыстро, гуськом. Снега на этой лесной дороге было уже столько, что, если бы не оставленная грузовиком колея, проехать нам вообще бы не удалось. Я представила себе, как мы бросаем машины и оставшиеся до озера двадцать километров идем пешком, соорудив какие-нибудь примитивные волокуши, и тащим на себе сумки, коробки, детей; мы ни за что не дошли бы на таком морозе, в глубоком снегу, даже если б оставили большую часть вещей, даже если б оставили все вещи, потому что ни Лёня, ни папа не смогли бы этого выдержать, и никто из нас, женщин, тоже, наверное, не смог бы. Если бы не эта чужая колея, мы замерзли бы насмерть где-нибудь на полпути, прямо посреди леса, думала я, глядя на мерцающие впереди красные огоньки прицепа, а это значит, что нам опять повезло. Если, конечно, забыть о том, что место, где мы надеялись спрятаться – безлюдное, никому не известное, безопасное, – оказалось не таким уж необитаемым. Впервые за одиннадцать дней я поймала себя на том, что перестала мысленно подгонять время, считать километры, потому что не знаю, что именно ждет нас в конце дороги; и, как всегда бывает в таких случаях, время тут же ехидно рвануло вперед и понеслось. Через сорок минут мы были на месте; я поняла это сразу, даже не глядя на спидометр, еще до того, как остановились остальные. Сердце мое ухнуло вниз, я нажала на тормоз, а Мишка потащил ружье из-под сиденья. Выходить не хотелось. Лучше было бы просто остаться здесь, в теплом салоне, и подождать, и заставить остаться Мишку; только вот Марина, встрепенувшись, жалобно запричитала:

– Погоди, Аня, не выходи, не выходи, пожалуйста, пусть они сами… – и тогда я толкнула дверь и вышла наружу, и пошла вперед, к Лендкрузеру; и Мишка пошел за мной.

Грузовик стоял прямо посреди дороги, перегораживая ее поперек; широкий, почти квадратный, уверенно упираясь в снег массивными черными колесами. Вдоль борта грязно-зеленой металлической будки, под самой ее крышей недружелюбно смотрели три небольших прямоугольных окошка. Подойдя поближе, я убедилась в том, что остальные уже успели выяснить: грузовик был пуст.

– Это оно? Озеро? – шепотом спросила я.

– Должно быть оно, – так же тихо сказал Сережа. – По идее, вон за теми деревьями. Не могу сказать точно. Темно, не видно ни черта, и потом, я последний раз тут был четыре года назад.

– Это же военный грузовик, да? – спросил Мишка.

Сережа кивнул.

– Значит, там, впереди, военные?

– Не обязательно, – ответил Сережа, а я тут же вспомнила последний день перед нашим отъездом и другой грузовик, очень похожий на этот, стоящий возле Лёниных ворот, и подумала, даже если это военные, это ведь совершенно ничего не значит, абсолютно ничего.

– Зачем они его здесь бросили, без охраны? – спросил Мишка, с радостным любопытством оглядывая грузовик.

– А зачем им тут охрана? – пожал плечами Сережа. – Через лес его не объехать. А пешеходов они, видимо, не очень боятся. В общем, вы ждите здесь, а я схожу вперед. Посмотрю, что там. Фары погасите и сидите тихо. Вряд ли это займет много времени.

– Я с тобой, – быстро сказал Мишка.

Сережа покачал головой, и мы оба – и я, и Мишка – тут же поняли, что спорить бесполезно, и я подумала, только не вздумай сказать сейчас «если я не вернусь», только попробуй сказать это мне, и он не сказал. Похоже было, он вообще не собирается больше говорить, а просто снимет сейчас ружье с плеча и уйдет, и тогда я выпалила:

– Подожди, – и он остановился, и повернул ко мне лицо.

Я могла бы сказать «почему ты?» или предложить «я пойду с тобой», могла бы повиснуть у него на шее, спорить, тянуть время и задерживать его, могла бы просто сказать «я люблю тебя», только все это сейчас было бессмысленно и не нужно. Если бы я верила в бога, я бы тебя сейчас перекрестила, думала я, только я ведь даже не помню, как это делается – слева направо? Справа налево?

Лицо у него было усталое, а вокруг губ уже начал образовываться иней. Он нетерпеливо переступил с ноги на ногу.

– Что, Ань?

Ничего, хотела сказать я. Иди, хотела сказать я и не смогла.

– Сережа!

Он отвернулся. К нему бежала Ира, в руках у нее была голубая марлевая повязка.

– Вот, возьми.

Он склонил голову, чтобы ей было удобнее дотянуться, и она прижала светлый прямоугольник к его лицу, и закрепила, и коротко погладила его по щеке.

Сразу после этого он ушел, а мы остались возле грузовика.

Стоять на ветру было холодно, очень холодно, но я не смогла бы вернуться сейчас в машину, забраться в теплый салон, слушать Маринины причитания; я не стану смотреть на часы и засекать время, не стану, и тогда я не буду знать, сколько времени прошло с момента, когда он ушел, полчаса, час, я просто буду стоять здесь и ждать его возвращения. Я попыталась закурить, но проклятый огонек то и дело гас на ветру; можно было зайти за широкую кабину грузовика, туда, где ветер дул не так сильно, но тогда я перестала бы видеть деревья, за которые уходила цепочка его следов. Сейчас, когда фары больше не горели, мне было страшно отвести взгляд от этих следов; я была не уверена в том, что смогу их найти в темноте.

– Он вернется, – негромко сказала Ира.

Я вздрогнула и все-таки обернулась. Она стояла, прислонившись спиной к кабине, и смотрела на меня. Я не хочу ждать его вместе с тобой, подумала я, даже не думай, что мы будем ждать его вместе, взявшись за руки.

– Тебе надо в тепло, – сказала она.

Я не ответила.

– Ты опять заболеешь, – сказала она. – Его не будет час, а может, и больше. Ты что, все это время будешь торчать тут на ветру, как Ассоль? Это глупо, ты ничем не можешь ему сейчас помочь.

А вот это неправда, подумала я и бросилась назад, к машине, и распахнула заднюю дверь. Марина с ужасом подняла на меня глаза, а Пёс сразу же выскочил наружу, почти выпал мне под ноги. Ну, иди, сказала я. Какое-то время он не двигался с места, я повторила – давай, иди за ним, и тогда он, бесшумно ступая, обогнул грузовик и исчез в темноте.

Пока мы ждали – долго, коченея и волнуясь, Мишка облазил весь грузовик. Взобрался на колесо, дотянулся до дверных ручек и подергал их – они не поддавались, фонариком посветил в кабину, убедившись, что в ней нет ничего, что могло бы нам пригодиться. Я хотела остановить его – и не стала, потому что сейчас, когда все мы, взрослые, были оглушены ожиданием настолько, что не могли даже разговаривать, он единственный, казалось, не чувствовал нашего страха и тревоги, как будто Сережино возвращение было только вопросом времени, а не удачи; и радостная Мишкина суета вокруг брошенного грузовика постепенно вселяла надежду и в нас, остальных. В конце концов из Лендкрузера выбрался даже папа. Шел он с трудом, его заметно шатало, но и он направился к грузовику, где ветра было поменьше, с интересом наблюдая за Мишкиными исследованиями. Следом за папой на улице показался и доктор. Видно было, что он сильно мерзнет без шапки, но помешкав немного возле машины, он с сожалением прикрыл дверь, отделявшую его от спасительного тепла, и обреченно поплелся к нам.

– Может, топливо сольем? – оживленно предложил Мишка. Папа покачал головой:

– Ни к чему. Это «шишига». Она бензиновая, зачем нам бензин. И потом, я не стал бы тут хозяйничать раньше времени, – и он тяжело прислонился к зеленому железному борту.

Ну и название, подумала я, надо же, бензиновый грузовик, я даже не знала, что такие бывают, а папа тем временем, сунув руку в карман, выудил оттуда смятую пачку «Явы». Увидев это, доктор тут же торопливо подбежал к нему:

– Вы с ума сошли! – яростно зашептал он. – После остановки сердца! Вы понимаете, что чудом остались живы? Чудом! У меня ни адреналина, ничего, я вас еле вытащил, вам лежать надо, ле-жать, а вы! Уберите немедленно, и чтобы я этого больше не видел!

К моему удивлению, папа покорно убрал сигареты и проворчал почти примирительно:

– Ладно, ладно. Я машинально. Все равно их осталось всего ничего, скоро так и так бросаем…

Он не договорил, потому что где-то совсем близко раздался вдруг хруст ломающихся веток; звук, которого мы одновременно и ждали, и боялись. С усилием оттолкнувшись от борта, папа потянулся к Мишкиному ружью, но тот оказался быстрее и уже схватил его, и даже успел передернуть затвор, мрачно лязгнувший в наступившей тишине, и тогда я крикнула: «Сережа!», чтобы поскорее убедиться, что он вернулся.

– Я здесь! – отозвался Сережа. – Все нормально!

Звучал он глухо, наверное, из-за маски, и я побежала на голос раньше, чем Андрей успел включить фонарик, и увидела, как Сережа выходит из-за деревьев, а следом за ним, в десяти шагах, идет незнакомый человек в толстой камуфляжной куртке с меховым воротником и поднятым капюшоном. В руках он держал оружие – автомат или ружье, этого я не разобрала, но было совершенно ясно, что человек этот держится у Сережи за спиной неслучайно. Лицо человека было спрятано под широким черным намордником с торчащими в обе стороны толстыми раструбами фильтров, по сравнению с которым Сережин марлевый прямоугольник выглядел совсем по-детски.

– Убери ружье, Мишка, все в порядке, – сказал Сережа, и Мишка нехотя опустил руки, но ружья не выпустил.

У самой кромки деревьев человек в камуфляже остановился и вполголоса что-то произнес, после чего быстро отступил назад, в темноту, а Сережа сделал еще шагов десять, и я увидела наконец, что ружья при нем больше нет, молния на куртке вырвана с мясом, а маска перепачкана кровью, постепенно проступавшей сквозь марлю, и заплакала – сразу, в голос, и обхватила его руками. Он обнял меня в ответ. Я почувствовала, что руки у него дрожат.

– Ну все, все… уже все хорошо.

– Они… это они, да? Зачем они?.. – я плакала и стаскивала маску с его лица, а он улыбнулся мне разбитыми губами и ответил:

– Черт, Анька, я так и думал, что ты психанешь. Ну ничего же страшного, бывает, не разобрались. Я вылез из леса, с ружьем, ну хватит, неудобно…

– Где твое ружье? – резко спросил папа, и я перестала плакать.

– Там осталось, – ответил Сережа просто и неопределенно махнул рукой. – Я договорился, нас пропустят, но идти пока придется пешком. Машины оставим здесь, вещи тоже. И никакого оружия. Тут недалеко совсем.

– Куда идти? – спросила Ира.

– А ты уверен, что это безопасно? – сказал Андрей.

– Не думаю, что у нас сейчас есть выбор, – ответил Сережа. – Но да, я уверен. Мишка, ружье забрось в машину. Берите детей и пошли.

Когда мы выстроились в цепочку, я вдруг впервые осознала, как же нас много: пятеро мужчин, четыре женщины, но это не добавило мне уверенности, потому что, двигаясь вот так, гуськом, с пустыми руками, мы были гораздо беззащитнее спрятавшегося в лесу невидимого незнакомца. Мы не успели дойти и до середины пустой площадки перед грузовиком, как человек в камуфляже снова высунулся из-за дерева и прокричал невнятно:

– Маски!

– Черт, – сказал Сережа с досадой. – Забыл совсем. Они хотят, чтоб мы маски надели. Ирка, где они у тебя? – и помахал незнакомцу рукой, а тот крикнул:

– Детям – тоже!

– Они что, больны? – со страхом спросила Марина, сидя на корточках перед девочкой, пристраивая марлевый прямоугольник на крошечное личико. – Сережа, они болеют, да?

– Не думаю, – сказал Сережа. – По-моему, они боятся заразиться от нас.

Как только мы вошли в лес, оказалось, что провожатый у Сережи не один. Кроме незнакомца в камуфляже был еще второй, весь затянутый в белое. Попадаться нам на глаза этот второй явно не планировал и все время держался метрах в пятнадцати за нашей спиной; я вряд ли вообще заметила бы его, белоснежного, если бы не ветки, иногда хрустевшие у него под ногами. Мне хотелось догнать Сережу и спросить – почему ты думаешь, что эти люди не причинят нам вреда, особенно после того, как они отобрали у тебя ружье и разбили тебе лицо? Мы оставили все, что было у нас с собой – машины, оружие и еду, без охраны посреди тайги, почему ты вообще уверен в том, что мы можем им доверять?

Но Сережа шагал за человеком в камуфляже широко и быстро, и ни разу даже не обернулся, чтобы убедиться, поспеваем ли мы за ним.

Видимо, это был какой-то короткий путь через лес, потому что с каждым шагом мы всё больше удалялись от дороги, перегороженной грузовиком. Идти, проваливаясь в глубокий снег, было нелегко. Мы двигались молча. Мы идем, как заключенные, думала я, добровольно сдавшиеся заключенные; еще несколько минут, и этот странный нелогичный порыв, которому все мы почему-то поддались, начнет выветриваться, и тогда кто-нибудь – папа, а может быть, Ира остановится и потребует объяснений – куда мы идем и зачем, и это наверняка не понравится вооруженным людям в респираторах; что они сделают тогда – бросят нас здесь? Начнут стрелять? К счастью, этого я так и не узнала. Полоса деревьев неожиданно закончилась, и мы вышли на открытое место; с одной стороны широким полукругом стоял лес, а с другой – огромное, белое от снега, лежало озеро. Шагах в двадцати от берега торчали две красивых новых избы, одноэтажных, с широкими плоскими крышами.

– Это что еще за… – сказал папа и схватился за ствол дерева; дышал он тяжело, с присвистом.

– Не задерживаемся, – хмуро приказал человек в камуфляже и пошел к ближайшей избе.

Человек в белом маскировочном костюме тоже наконец показался. Больше не прячась, он спокойно зашагал позади нас, положив руки на висевший на шее автомат.

– Какая-то, мать ее, «Зарница», – задыхался папа; доктор озабоченно семенил за ним следом. – Маскхалаты, респираторы военные. И дома́! Откуда здесь дома́? Не было тут никаких домов!

– Отгрохали в прошлом году! – весело сообщил Сережа и наконец обернулся. – Представляешь? Ты посмотри, домища какие здоровенные, в каждом человек по двадцать помещается. Цивилизация!

– А вот и они, твои двадцать человек, – негромко сказала Ира.

Перед входом в избу действительно собралась небольшая толпа. Люди стояли молча и внимательно рассматривали нас. В отличие от наших провожатых, респираторов на них не было, и стоило нам подойти поближе, все они поспешно отступили, шарахнулись, словно испугавшись наших масок; смотрели они настороженно, неприветливо. В основном это были мужчины, но я заметила и нескольких женщин; их присутствие почему-то сразу меня успокоило. Они не похожи на военных, подумала я, это обычные люди, какие-нибудь местные, сбежавшие из торчавших вдоль трассы деревень; только за сегодняшний день мы видели три или четыре брошенных деревни. Сережа прав, мы сумеем с ними договориться, должны суметь.

Человек в камуфляже затопал ногами на пороге, стряхивая снег с ботинок, а затем зашел в избу и плотно притворил за собой дверь, оставив нас снаружи. Его белый товарищ непринужденно остановился неподалеку от нас и закурил. Ни он, ни люди, молча стоявшие поодаль, по-прежнему не произнесли ни слова, но я чувствовала, что они изучают нас. Наконец дверь снова распахнулась и камуфляжный, высунувшись, поманил нас рукой. Послушно встрепенувшись, мы по одному просочились внутрь, на темную остекленную веранду, а затем, неловко потолкавшись у входа, словно перепуганные школьники перед кабинетом директора, очутились в теплой комнате, освещенной тусклым светом керосиновой лампы, и разом заполнили ее всю, целиком. У дальней стены зябко жался к огромной печи маленький стол, покрытый смешной цветастой клеенкой. За столом сидел человек – небритый, с сонным помятым лицом, который поднял голову и без улыбки глядел на нас. Возле печки я увидела Пса; как только мы вошли, он вскочил и сидел теперь, подобрав лапы и аккуратно сложив на полу хвост; ах ты, предатель, подумала я, и мне показалось, что желтые глаза его виновато блеснули.

– Иван Семеныч, – по-детски обиженно протянул камуфляжный откуда-то сзади. – Ну маску-то наденьте!..

– Да отстань ты со своей маской, – отмахнулся человек за столом. – Они в масках, мы в масках, ни слова не разберешь.

– Дайте сесть, – задыхаясь, сказал папа. – Не могу стоять, – и качнулся вперед, к стульям, выстроенным вдоль стены.

– Вы больны? – резко спросил помятый и начал вставать, с грохотом двигая шаткий стол.

– Нет, нет, – доктор, усердно работая локтями, принялся пробиваться вперед. – Это сердце, сегодня был приступ, ему нужно лежать… я врач, я могу вам гарантировать, что мы все здоровы.

– Врач? – немного оживился помятый. – Врач – это хорошо, – сказал он затем и добавил загадочно: – Врача у нас теперь нет.

– А вы? – вдруг спросила Ира громко. – А у вас все здоровы?

Человек с помятым лицом не обиделся и не возмутился, и ответил вполне серьезно:

– Мы тут уже две недели. Если я хоть что-нибудь понимаю в этой заразе, за это время она как-нибудь да проявилась бы. Значит, вот как мы поступим, – продолжил он затем. – Вы давайте устраивайтесь ночевать, детишек там уложите, все такое. Илья вас проводит… Илья! – позвал он, и дверь немедленно снова распахнулась, словно неизвестный Илья все это время стоял снаружи, ожидая, когда его позовут. – Проводи, где там у нас место есть? Давай их к Калинам, не спят они еще?

– Подождите, – перебил его Сережа. – У нас там машины на дороге. Надо бы их сюда, поближе. И вообще, поговорить бы.

– Надо – давай поговорим, – живо согласился тот, кого назвали Иваном Семенычем, и снова опустился на свой стул.

– Садись. А вы – идите, идите, устраивайтесь. Маски можете снять, – он махнул рукой, и, выходя на улицу под пристальным взглядом камуфляжного Ильи, я еще успела расслышать, как он говорит Сереже: – Ты это, не сердись, что ребята тебя помяли немножко, сам понимаешь…

Оказавшись снаружи, Илья стянул с лица респиратор, с наслаждением потер щеки ладонью, а потом оглядел нимало не поредевшую толпу перед входом и позвал:

– Калина! Ты здесь, что ли? Петрович?

– Ну, здесь, – с вызовом отозвались из толпы почему-то женским голосом.

– Забирай, – сказал Илья, указав на нас щедрым, широким жестом. – У вас там место вроде есть еще? Надо их на ночлег определить.

Предложение это, судя по всему, не вызвало у таинственного Калины ни малейшего восторга. С полминуты было тихо, а затем тот же женский голос спросил подозрительно:

– А если они больные?

– Не больные, – ответил Илья важно. – А вот этот – вообще доктор. Ты где, доктор? Покажись-ка, – и доктор неуверенно шагнул вперед, поднял руку и немного помахал ею в воздухе.

Калина оказался хрупким мужичком неопределенного возраста со сморщенным маленьким лицом; переговоры от его имени, как выяснилось, вела его жена – высокая и крупная, вдвое больше самого Калины. Изба, в которую они привели нас, выглядела так же, как и первая: тонко дребезжащие застекленные дверцы, обитые вагонкой стены, простенькие люстры с плафонами-луковицами и даже бесполезный теперь телевизор; пошловатый стандарт подмосковных дачных пансионатов. Мы прошли через огромную веранду с летней мебелью, холодную и темную, и оказались в центральной комнате с печью, которая служила здесь чем-то вроде столовой, потому что вся была заставлена столами и наспех сколоченными деревянными скамейками. Пока мы стаскивали куртки и раздевали детей, Калина не произнес ни слова; забившись в угол, он искоса посматривал на нас, часто моргая.

Жена его, безо всякого удовольствия оглядев нас, сказала все с тем же вызовом:

– Кормить не буду, – и, тяжело передвигая ноги, распахнула одну за другой две боковых двери; душно пахнуло пылью. – Комнаты пустых у меня две, – продолжила она сухо, – размещайтесь, как хотите.

– Спасибо, кормить нас не нужно, – холодно сказала Ира, заглядывая в одну из комнат.

– Куда в ботинках! – рявкнула хозяйка. – Только утром полы натерла!..

Ира остановилась и медленно обернулась.

– Господи, – сказала она раздельно. – Как же вы. Все. Мне. Надоели. Мы двенадцать дней бежим неизвестно куда, как какие-нибудь собаки. Мы не спали больше суток. Не нужна нам ни ваша еда, ни гостеприимство ваше чертово. Нам нужно было просто проехать мимо. Это вы нас сюда притащили. Да плевать я хотела на ваши полы.

– Ну ладно, ладно, крикунья, – сказала хозяйка, неожиданно миролюбиво. – Одеяло принести? У меня есть, шерстяное. Вон, мальчику.

Как только она вышла, Калина-муж разом пришел в движение: придвинувшись к Лёне, жарким шепотом он поинтересовался:

– Водки у вас, конечно, нету?

Лёня рассеянно помотал головой, и Калина, немедленно потеряв к нему интерес, снова замер, сделавшись похожим на маленькую сморщенную черепаху.

– Так, – сказал доктор и посмотрел на папу. – Можете говорить, что хотите, но вам немедленно нужно лечь. И вам, Леонид, тоже.

Вернулась хозяйка с тремя старыми одеялами, и началась суета. Пока укладывали детей, сдвигали мебель и делили кровати, я снова вышла на веранду. Толпа перед избой исчезла, выкуренная морозом, оставив после себя только множество следов на снегу. Приглядевшись, за стеклом на соседней веранде я увидела два мужских силуэта, камуфляжный и белый, и тусклый огонек сигареты. Как же долго он не возвращается. Зачем мы бросили его там одного? Нам сказали «идите», и мы пошли безропотно и покорно; я должна была остаться там, уж я-то могла остаться, вместо того чтобы торговаться сейчас, кто именно будет спать на кровати, кому достанутся подушки.

– Ну что? – дверь у меня за спиной хлопнула, и на веранде показался Лёня в наброшенной на плечи куртке. – Видно что-нибудь?

Я покачала головой.

– Да ладно тебе, Анют. Нормальные вроде мужики, – сказал он успокаивающе.

Мы постояли молча, вглядываясь в темноту.

– Ну, хочешь, я схожу туда? – наконец предложил он.

– Хочу, – сказала я. – И я пойду с тобой.

Мы дошли до середины разделяющей избы площадки; идти ему было трудно, хотя он старался этого не показывать. В сумраке соседней веранды распахнулся вдруг оранжевый прямоугольник двери, и Сережа вышел нам навстречу; следом за ним показался и камуфляжный Илья.

– Лёнька, вот хорошо, сейчас за машинами пойдем. Ань, у тебя ключи с собой? – спросил Сережа, подходя, и, пока я рылась в карманах, еле слышно продолжил: – Не ложитесь пока, есть разговор, – и добавил уже громче, чтобы слышно было камуфляжному: – Скажи Андрюхе, пусть выходит, мы тут его подождем.

Вернувшись, я заметила, что оба Калины – и он, и она – исчезли из общей гостиной, растворившись где-то в недрах громадной избы. За столом остался только доктор, поспешно вскинувший голову с видом человека, который ничуть не устал и в любую секунду готов быть чем-нибудь полезен; глаза у него были красные. Измученных дорогой детей уже успели уложить. Мальчик, до самых глаз укрытый несвежим шерстяным одеялом, свернулся под боком у папы, уснувшего на одной из двух доставшихся нам двуспальных кроватей. На краю кровати сидела Ира – неподвижно, с прямой спиной и смотрела, как спит ее сын, напряженно и жадно, и даже не обернулась, когда я заглянула в комнату. Тут же, на дощатом полу, я увидела Мишку; он тоже спал, прислонившись спиной к стене, с неудобно запрокинутой головой и открытым ртом.

Остальных я нашла в соседней комнате. Лица у них были сердитые; вероятно, спор о том, кто именно должен спать на второй кровати, до сих пор не закончился.

– Не обращайте внимания, – сказала я доктору, присаживаясь рядом, когда Андрей с явным облегчением выскочил на улицу, одеваясь прямо на ходу. – Сейчас ребята пригонят машины, и мы найдем вам какой-нибудь спальный мешок.

– В этом нет необходимости, – бодро сообщил доктор. – Я могу и на полу, у меня куртка… вот, видите, толстая.

– Сколько дней вы не спали? – спросила я, и он слабо улыбнулся:

– Боюсь, начинаются третьи сутки, – и пока я мысленно пыталась сосчитать, сколько времени прошло с тех пор, как кому-то из нас довелось как следует выспаться или хотя бы сменить одежду, господи, да просто почистить зубы, он снова опустил голову на сложенные руки и едва слышно захрапел.

Мужчины вернулись через четверть часа, нагруженные сумками и свернутыми спальными мешками. Следом в избу смущенно ввинтился Пёс и, явно стараясь остаться незамеченным, юркнул под кровать. Едва сбросив куртку, Сережа быстро прошел в комнату и плотно прикрыл за собой дверь, а затем прижался к ней спиной, оглядел нас и сказал:

– Ну, что. Поговорили мы с этим мужиком. В общем, ребята, я думаю, здесь нам оставаться нельзя.

Он пересказывал нам предложение человека с помятым лицом, с которым они почти час проговорили в соседней избе, вполголоса, чтобы не разбудить спящего на кровати мальчика, и талая вода с его ботинок мутными струйками растекалась по неровным доскам. Дело было не в его разбитом лице и даже не в том, что ружье ему так и не отдали; это ладно, удивительно, что они меня не пристрелили, сказал он и устало, невесело улыбнулся, погодите, послушайте меня сначала, а потом обсудим, ладно?

Оказалось, что все они – муж и жена Калины, камуфляжный Илья и его товарищ в маскхалате, человек с помятым лицом и остальные мужчины и женщины, вышедшие посреди ночи посмотреть, как мы в масках выходим из леса, были жителями последней деревни, которую мы проехали прежде, чем свернуть с трассы. Но они же явно военные, сказал Андрей, те, с автоматами. Они – да, подтвердил Сережа. Точнее, пограничники. И Иван этот Семеныч, и еще кое-кто, мы не всех пока видели. У них там в поселке была пограничная комендатура, здоровенный такой поселок, тысячи три народу, своя больница, школа. Болеть там начали почти сразу; кто-то привез заразу из Медвежьегорска, и через неделю карантин уже можно было не объявлять, да и не было у них приказа – объявлять карантин. Последнее, что им приказали, – ограничить перемещения, понимаешь, они же здесь не границу охраняли, незачем такую границу охранять, попробуй пройди по тайге восемьдесят километров через зону отчуждения. Это же не застава, никаких тебе вышек, собак и солдат-срочников, ничего – просто комендатура. В общем, когда отключили телефоны, их спецсвязь продолжала работать, и последний приказ из Петрозаводска был – никого не пускать дальше, к финнам, и всё, понимаешь, и всё. Они, наверное, все равно ничего поделать не смогли бы, слишком их было мало. А когда началась паника и народ рванул в разные стороны, у них был выбор – выполнить этот приказ и остаться, и за каким-то хреном держать трехтысячный поселок на месте, ну или забить, загрузить в «шишигу» все, что влезет – топливо, оружие, провиант, взять свои семьи и, не знаю, соседей, и рвануть сюда, на озеро. Не дожидаясь, пока грянет настоящий трындец, который все равно бы грянул, в любом случае, мы же видели. А куда подевались остальные, спросила Марина. Да кто их знает, ответил Сережа, связь-то уже не работает. Передатчики у них помощнее наших, но это место слишком все-таки далеко. Кто-то остался, наверное, кто-то двинул дальше, к озёрам. И потом, они ведь уже болели, очень многие успели заболеть в самом начале. Там еще какая-то вторая была у них группа, которая должна была выехать позже, что-то они там не успевали собрать, я не совсем понял, но, в общем, больше никто сюда так и не добрался. Эта турбаза здесь уже полтора года, и про нее много кто знает, но мы – первые, кого они увидели за две недели. Может, больше просто никого не осталось.

И тогда я спросила:

– А почему нам нельзя остаться с ними?

– Их тут тридцать четыре человека, – просто сказал Сережа. – А нас только девять. Я считаю взрослых. Он сказал – общий котел, все поровну, но мы не знаем, как они собирались и что успели взять. Не знаем, что они за люди. Но дело даже не в этом, – тут он осторожно потрогал свою разбитую губу. – Просто здесь не будет никакой демократии, ты же понимаешь, да? Они – военные. У них по-другому устроены мозги. Не лучше, не хуже, просто – по-другому. И их больше. То, что они тут есть, для нас даже хорошо, потому что… ну, по многим причинам. Но мне больше нравится расклад, при котором они останутся здесь, на берегу, а мы будем там, на острове, сами по себе.

Он замолчал, и какое-то время мы стояли в тишине над спящим ребенком, соприкасаясь рукавами, и я все ждала, что кто-нибудь обязательно начнет сейчас спорить. Интересно, кто первый скажет – посмотри вокруг, мы могли бы жить здесь совсем по-другому, почти по-человечески, но все молчали, вообще все; а потом Лёня спросил вдруг:

– А ты уверен, что они нас отпустят?

– Хороший вопрос, – отозвался Сережа. – Я сказал ему, что подумаю до утра. И ей-богу, дольше тянуть нельзя. Завтра утром, я почти уверен, они еще позволят нам уйти, но чем дольше мы будем маячить у них перед носом со своими машинами и припасами, тем меньше у нас шансов.

Мы помолчали еще немного.

– В общем, давайте так, – сказал Сережа. – У нас есть еще немного времени. Необязательно решать прямо сейчас. Я разбужу вас часов в шесть, тогда и поговорим, – и распахнул дверь.

Калина-жена отпрыгнула от двери с прытью, сделавшей бы честь и более молодой женщине, и сказала ворчливо:

– Чего не ложитесь? Там возле печки ведро с водой, если кому надо.

Посреди ночи я открыла глаза в теплой уютной темноте и, прислушиваясь к дыханию спящих, пыталась понять, что меня разбудило. Лежать на дощатом полу было жестко, несмотря на толстый спальный мешок, но дело было не в этом; я осторожно выбралась из-под Сережиной руки, приподнялась на локте и проверила Мишку, зарывшегося лицом в скомканную куртку. С кровати доносился прерывистый папин храп, под боком у него все так же безмятежно спал мальчик. Шерстяное его одеяло сбилось, и я поправила его, отметив, какое оно кусачее, и вдохнула чистый сильный жар, какой источают крепко спящие маленькие дети, и только тогда поняла наконец, что Иры в комнате нет.

В гостиной тоже было темно. Керосиновая лампа давно погасла, и в рыжих отблесках тлеющих в печке углей комната вначале показалась пустой; но потом я присмотрелась и увидела, что в углу, на криво сбитой скамье сидит наша ворчливая хозяйка, а рядом, уткнувшись лицом в ее массивное плечо, плачет Ира – горько, тихо и безнадежно.

– Ну-ну, – говорит хозяйка и гладит светловолосую голову своей широкой ладонью, и немного еще качается из стороны в сторону. – Ну-ну.

Я немного постояла возле двери; недолго, может быть, минуту или две, а потом на цыпочках отступила назад, в комнату, стараясь, чтобы ни одна половица не скрипнула у меня под ногами, и как можно тише легла обратно, на пол, натянула край нагретого спального мешка и снова закрыла глаза.