25

Мне запретила заниматься делом Паксеева, но в библиотеку-то никто ходить не запретил. Тягу к знаниям у советского человека не отбить, а библиотека – это храм науки и знаний.

Утром в понедельник я был у Натальи.

– Привет! Я заказывал книгу про руны. Ты ничего не подобрала?

– Здравствуйте, Андрей Николаевич. – Наталья доброжелательно улыбнулась. – Про руны, к сожалению, ни у нас, ни в областной библиотеке ничего нет.

На Наталье Антоновой сегодня была светлая блузка с узким черным бантом. Смотрелось очень элегантно, по-городскому.

– Наташа, а ты на меня жабу за колготки не таишь?

Она с деланым равнодушием пожала плечами:

– Колготки как колготки. На мне бы, конечно, лучше смотрелись, чем на Инге.

– Погоди, а ты что, видела, как они на ней смотрятся? Что же получается, холода еще не наступили, а она уже в них на работу пришла?

– Нет, конечно. Она только упаковку от них принесла и всем показала. Красивая вещь, что говорить! Андрей Николаевич, правда, что эти колготки пятьдесят рублей стоят?

– У них нет госцены, а на барахолке такие колготки идут по четвертному. Инга в два раза цену накинула. Хорошо хоть не сто рублей загнула. Так ты на меня из-за колготок не в претензии?

– Нет, конечно… Андрей Николаевич, папа сказал, что эти колготки вовсе никакой не подарок, а «черная метка», «торпеда». Он говорит: «У нас на лесоповале иногда тоже такие «подарки» делали. Если человек не понимал, то его деревом придавливало».

– Какой умный у тебя папа! – восхитился я. – Как он догадался?

– Говорит, что по глазам. Я тоже догадалась, что Инга сама боится этого подарка. Боится, но всем показывает.

– Наташа, я понимаю, твой отец – человек бывалый, он много на своем веку повидал, а как ты догадалась? Это ведь действительно не совсем подарок. Больше всего это на «торпеду» похоже.

– Инга на втором этаже мыла мой коридор, а сейчас, после колготок, решила поменяться и мыть в Малом зале сцену. У меня же ей просто – помыла и пошла домой, а в Малом зале придется ждать конца репетиций. У нее ребенок маленький. Я позвала ее в библиотеку и говорю: «Не майся дурью, оставь все, как есть. Я на подарки от Андрея Николаевича не рассчитываю, так что ты мне ничего не должна».

– Зная Ингу, могу предположить, что «спасибо» она тебе не сказала.

– Конечно, нет. Она не знает таких слов, но меняться полами не стала. Андрей Николаевич, а что такое «торпеда» и как ее вшивают? Я у папы спрашивала, он ничего не стал рассказывать.

«Как приятно играть в познавательные игры!»

– Наташа, я видел здесь книгу на эту тему. Не веришь? Пойдем покажу.

Я завел ее за стеллаж, обнял и зашептал в ухо:

– Когда алкоголик хочет завязать, но не может остановиться, он просит врача, и тот вшивает ему ампулу, сюда, – мои руки заскользили по ее ягодицам, – или сюда, или сюда.

Рассказывая о «торпеде», я нашарил у Натальи мест десять, куда бы вшил ампулу.

– Если алкоголик после «торпеды» выпьет хоть грамм спиртного, она растворится в его теле, и он умрет. Говорят, что Высоцкий так умер. Хотел сам себе «торпеду» вырезать, но не смог.

Я с наслаждением поцеловал Наталью. Я чувствовал, как во мне разгорается желание овладеть ею. Закрыть дверь в библиотеку и…

– Теперь скажи мне, – я с силой сжал ее ягодицы, – тебе же снился сон, как я насилую тебя. Скажи «Да!». Я наутро по глазам видел, что нам снилось одно и то же. Ты кусалась, царапала мне спину, мы оба сходили с ума от страсти. Тебе это снилось?

Она потянулась ко мне губами, но вместо поцелуя укусила.

– Наташа, ты совсем не умеешь целоваться, – прошептал я ей на ухо.

– А Марина умеет? – ответно прошептала она.

– У Марины опыт.

– Ты не ревнуешь ее к этому опыту?

– Как видишь, нет.

– Если Марина узнает, что ты ко мне приставал…

– Наташа, – скользя губами по ее щеке, прошептал я, – вы сестры, без скандала разберетесь.

Я хотел спросить Наталью, о чем они договорились на картофельном поле, но не успел. У входа в библиотеку раздались тяжелые шаги. Мы вышли из-за стеллажа. Посетителем оказался Михаил Антонов. Стрельнув глазами по мне, по дочке (бант набок, прическа растрепана), он, естественно, обо всем догадался, но виду не подал.

– Наташа, мать просила, как пойдешь домой, зайди хлеба купи.

– Хорошо, папа. – Наталья поправила бант, достала из стола расческу. Внезапный визит отца ее нисколько не смутил.

«Ее отец прекрасно видит, – подумал я, – что между мной, Мариной и Натальей образуется непонятный треугольник. Михаил Ильич застает свою младшую дочь в пикантной ситуации и вида не подает. Такое ощущение, что старшие Антоновы пустили ситуацию на самотек: как все сложится, так тому и быть! А я еще не готов к ответу, я еще не решил, кого из сестер повести в ЗАГС. Вчера я склонялся к Марине, а сегодня мое сердце безраздельно принадлежит Наталье».

Не успел Антонов выйти, как в библиотеку пришел Анатолий Седов. Увидев нас, он остановился в дверях, помедлил секунду и сделал шаг вперед.

– Здравствуйте, – не совсем уверенным тоном сказал учитель.

Антонов, буркнув что-то нечленораздельное, обошел Седова и скрылся в дверях.

Я поздоровался с учителем за руку. Наталья, не обращая на него внимания, подошла к зеркалу, стала приводить прическу в порядок.

– Я пришел журнал вернуть, – сказал Седов.

– Хорошо, Анатолий Сергеевич, положите на стол, я спишу его с вашего формуляра.

Учитель хотел еще что-то сказать, но Наталья как стояла, так и осталась стоять к нему спиной, всем своим видом показывая, что не настроена на общение.

– Потом зайду, – сказал он, обращаясь ко мне, – сейчас время поджимает.

Он оставил журнал и вышел.

«Библиотекарь на рабочем месте не может так демонстративно игнорировать читателя. Эта сценка разыграна Натальей специально для меня, чтобы я голову не ломал: был между ней и Седовым конфликт или нет. Конфликт был, и отголоски его не утихли до сих пор. Это конфликт не учителя и ученицы, не библиотекаря и читателя, а мужчины и женщины. Что за отношения между ними были? Я-то полагал, что Наташа – невинное дитя, но, видно, ошибался».

Наталья повернулась ко мне. Визит учителя испортил ей настроение. Мы оба не знали, что дальше делать. Продолжать так резко вспыхнувшие ласки – как-то уже не то, а говорить вроде не о чем. Не возвращаться же к теме колготок?

По коридору раздался топот детских ног.

– Школьники, – сказала Наталья. – Это надолго.

– Да я уже понял, что надолго. – Я попрощался и пошел на работу.

«Не библиотека, а какой-то проходной двор, – размышлял я по пути в РОВД. – Пять минут нельзя одним побыть. Такое славное начало, и на тебе – папаша пришел! Сам, что ли, не может вечером в магазин зайти? Потом учитель приперся».

Я остановился, посмотрел на стенд с заповедями «Морального кодекса строителя коммунизма».

«А ведь я ревную ее, – отчетливо понял я. – Мне неприятна сама мысль, что между ней и Седовым могли быть интимные отношения».

– Изучаешь? – проходя мимо, спросил замполит. – Молодец! Комсомолец тоже должен знать «Моральный кодекс».

Вечером явилась Марина.

– Ты сразу не мог объяснить, что эти колготки вовсе никакой не подарок? – обрушилась она с упреками. – Я дурочкой себя чувствую, мне людям в глаза стыдно смотреть, а это, оказывается, «торпеда», предупреждение. Почему мне папа должен все объяснять, когда ты есть?

Марина подошла, обняла меня.

– Дай слово, что в другой раз заранее мне все разъяснишь, чтобы я с ума не сходила. Скажи, эти колготки правда стоят пятьдесят рублей?

– Марина, мне их за госцену отдали, за десятку. Чего вы все Ингу слушаете? Она вам еще не такой лапши на уши навешает.

– Что у тебя с губой? – присмотрелась она.

– Целовался с одной чувихой – темперамент из нее так и брызгал! Видишь, губу прикусила.

– Я тебя серьезно спрашиваю!

– А я серьезно отвечаю: автобус резко затормозил, мужик, что впереди меня стоял, головой прямо в лицо мне въехал. Я думал, уже все прошло. В воскресенье это было.

– Я тебе сейчас все вылечу! – Она нежно-нежно поцеловала меня.

Перед сном, выждав удобный момент, я спросил:

– Марина, а что между Наташкой и учителем Седовым было?

– А тебе-то какое дело? – не задумываясь, ответила она.

– Большой секрет, что ли? У тебя от меня есть секреты?

– Секретов нет. Между ними ничего не было.

Акции Марины на моей внутренней бирже резко пошли вниз. Чего врать-то на ровном месте? Нехорошо с мелкой лжи начинать выстраивать отношения.

На другой день я вызвал на разговор Антонова Михаила.

– У тебя ко мне серьезное дело? – хмуро спросил он. – Тогда пошли прогуляемся вдоль Иланки.

Проулком мы вышли за огороды на берег реки. Был тихий осенний вечер. Нежаркое солнце ярко светило, на небе не было ни облачка. На другом берегу Иланки паслось стадо. Женщины, человек шесть, неизвестно зачем собрались у кромки воды. Если бы события происходили лет двадцать назад, то я бы подумал, что они пришли полоскать белье.

Я рассказал Антонову, как его приятель Кусакин умер у меня на руках.

– Михаил Ильич, Кусакин написал что-то вроде мемуаров о своей лагерной жизни.

Антонов усмехнулся.

– Лучше бы он стишки матерные писал, интереснее было бы. Кому нужны его воспоминания о зоне? Вышел из лагеря – забудь о нем.

– Один день Кусакин описал очень подробно. Это тот день, когда был убит некто Шамотя. Вы не хотите рассказать, как варили уху? Кто пробу снимал, что говорил.

Антонов в ботинках вошел в воду по колено, повернулся ко мне.

– Смотри! – крикнул он. Краем глаза я заметил, как женщины переключили свое внимание на нас. – Смотри, Андрюха!

Михаил Ильич подцепил ладонями пригоршню ледяной воды и вылил себе на макушку.

– Видишь, твою мать, это вода! Ее пить можно. Я постою сейчас под солнцем, голова высохнет, и ничего на моих волосах не останется. Ничего! А он, Кусок, вместо воды себе блевотной параши на голову налил и думает, что от этого мир лучше стал. Он дебил! Я ему в лагере говорил: «Уймись, живи днем сегодняшним, не лезь ты к своим звездам, пока за периметр не выйдешь!» Да если бы не я, он бы сдох в этой зоне! Он приезжал ко мне через три года после освобождения, говорит: «Я хочу правду о зоне написать». Я послал его матом. Он хочет зону помнить, а я – нет. Если ему нравится дерьмо пережевывать, пускай его вкус до конца своей жизни помнит, а я не хочу! Не хочу и не буду! Не было никакого Шамоти, выдумал все Кусок, выдумал!

Антонов вышел из реки. По его штанам ручьем стекала вода, в ботинках булькало.

Я подскочил к нему, схватил за грудки:

– А ты все-таки вспомни! – Я встряхнул его. Получилось неубедительно. С таким же успехом я мог бы попробовать трясти телеграфный столб или самое большое дерево в лесу. – Вспомни, сукин сын, что там было, а потом мне скажи: за что ты с одного удара Сыча по туалету размазал? Что он тебе сказал: «Пойди к унитазу, попей водицы, молодость вспомни»?

Антонов без усилий освободился от моих рук.

– Ты не забыл тот день, когда я к тебе в клетку пришел? Ты что думаешь, я тогда не знал, что это ты Сыча убил? Я ведь не ради Наташкиных слез пришел, не потому, что меня весь поселок твоим зятем называет – у меня свои мерки справедливости, и я был готов встать за тебя только потому, что понимал, что просто так ты руки распускать не станешь. Я бы и Ингу прибил, как бродячую собаку, чтобы она не тявкала, когда не просят.

Я отошел от него, дрожащими руками достал сигарету, кое-как прикурил. Антонов молчал.

– Этот выродок зашел следом за тобой. Он понял, кто убил Сыча, но промолчал. Он нарисовал на зеркале руну, а теперь под эту марку собирается убить второго человека. Собирается – и убьет. Тебя вряд ли тронет, а вот Дегтяреву – крышка! Это ты, Михаил Ильич, заварил всю эту кашу, и я хочу знать, что произошло в туалете. Просто так хочу знать, как человек, не как мент.

– Да не было ничего! – завопил Антонов. – И на тридцать шесть – пятнадцать ничего не было!

Пастух на другом берегу реки вздрогнул в седле, заорал матом на коров, щелкнул бичом и погнал стадо на новое пастбище. Женщины гуськом устремились в проулок. Мы остались вдвоем.

– Что такое тридцать шесть – пятнадцать? – спросил я.

– Я тебе говорю: Кусок – придурок. Что это он за мемуары написал, если не указал, на каком участке стояла наша бригада? У Куска синусоида в голове не всегда в ту сторону идет, так что сожги его тетрадь, ничего хорошего ты в ней не вычитаешь.

– Придется сжечь, – вздохнул я. – Читать не будешь?

У Михаила Антонова округлились глаза, когда я достал из-за пояса тетрадку.

– Это она? Ни фига себе, какой он талмуд накатал! Про полет к звездам там есть? Про синусоиду, про мимикрию?

– Уже ничего нет. – Я раскрыл тетрадь веером, поджег снизу. Минута трепещущего на ветру пламени, и в моих руках осталась только обгоревшая обложка. Я размахнулся и выбросил ее подальше в речку.

– Кусок иногда забавно рассказывал… Андрей, ты баб на берегу видел? Они ведь сейчас по всему поселку растрезвонят, что мы с тобой подрались. Пошли домой, выпьем по рюмке.

– У меня его ложка лагерная осталась. Сам не знаю, зачем забрал. Кусакин не хотел ее отдавать, потом уступил.

– Ложку выбрось вслед за тетрадкой! Незачем дома всякое дерьмо хранить! Кусок, он странный был парень, немного не от мира сего. Скажи мне, зачем нормальному человеку, с риском огрести большие неприятности, выносить из зоны ложку? Если бы его при освобождении с этой ложкой на шмоне запалили, ему бы последние зубы вышибли. И тебе она ни к чему. Кусок чужой жизни. Вонючий кусок, смердящий!

– А вот тут-то ты не прав, Михаил Ильич! Я оставлю ложку себе. Когда мне будет плохо, посмотрю на нее и подумаю: «Кусакину было еще хуже!» А если вознесет меня судьба наверх, то ложечка эта будет предостережением, чтобы шибко губу не раскатывал.

Мы поднялись на улицу, пошли к Антонову.

– Андрюха, спасибо тебе за колготки! Честно тебе скажу, никогда бы не подумал, что такой молодой парень, как ты, может так умно поступить. Крепко ты ее за горло этой тряпкой взял, придушил, можно сказать. Мои девки, когда узнали, вой подняли, обиделись на тебя. Я на них рыкнул: «Цыц! Вы что думаете, он красной тряпкой машет, чтобы вас подразнить? Подарил этой бичевке колготки, значит, умысел был такой, значит, так надо!» Ты мне вот что скажи, они что, правда, полста рублей стоят?

– Я их по блату за десятку взял.

– Вот и я думаю: не может тряпка полсотни стоить! Что за чулки такие, что за них надо ползарплаты отдать? Пропить ползарплаты – можно, а вот на дребедень пустить – это не дело. Кусок – он бы мог, он с придурью, а ты нормальный мужик, ты цену деньгам знаешь.