Книга: Дневник Гуантанамо
Назад: Конец истории и введение в новое издание по Мохаммеду ульд Слахи
Дальше: 3

2

В детстве я всегда хотел сочинять и преподавать. Учителя были для меня примером для подражания. Вернувшись домой из школы, я собирал всех соседских детей, кто не мог позволить себе там учиться или чьи родители не считали это нужным. Я устраивал для них бесплатные занятия, воспроизводя уроки, которые посещал в тот же день. Вместо доски я использовал стены, а когда заканчивался мел, который я брал в школе, то пользовался угольками. Моей маме не нравилось то, что я устраивал. И к сожалению, плохое поведение моих учеников никак не помогало заслужить ее одобрения.

Еще я немного увлекся письмом. Я записывал все везде и повсюду, это были случайные записи, которые я даже не всегда запоминал. Несколько раз мои друзья находили мои личные мысли, записанные в тетрадках и даже на полях некоторых учебников, и мне было стыдно. Для этого увлечения, как оказалось, даже не нужна ручка. Так получилось, что я научился записывать свои мысли пальцем по бедру или в воздухе. В Гуантанамо это сводило моих следователей с ума, они делали все возможное, чтобы не дать мне писать на моем же теле. Но они даже не догадывались, что порой я сам не осознавал, что делаю это. Я хотел подчиниться им, но просто не мог. Тогда они решили привязать мои руки по бокам, чтобы я не мог писать на ногах. Но я все равно мог шевелить пальцами. Даже если вам удастся заткнуть меня, я всегда буду писать.

Когда я прибыл в тюрьму Гуантанамо, то был очень зол. Как только мне сказали, что я могу взять ручку, чтобы писать родным, я решил украсть немного бумаги и начал писать рассказ о себе на арабском. Делал я это в основном для себя. Ручкой было очень неудобно пользоваться, она больше походила на пластиковую емкость для чернил, чем на ручку. Писать ей было так же сложно, как, например, узнать конкретный ответ на поставленный вопрос у коррумпированного чиновника. Приходилось трясти ее раз за разом, чтобы чернила продолжали течь, так что это было одновременно и письмо, и тренировка. Я должен был вернуть ручку после того, как закончу письмо, но мне удавалось спрятать ее в камере. Еще я писал семье, но не нужно было быть гением, чтобы понять, что эти письма никогда не отправляли. Это было частью кампании, проводимой службой разведки. Но я особо не возражал. С счастливым видом я соглашался и составлял письма, которые мысленно адресовывал членам ЕОГ (Единой оперативной группы), чтобы сохранить благополучие семьи Слахи.

В первый раз я начал вести дневник на арабском весной 2003 года. Тогда меня держали в блоке «Майк» лагеря «Дельта». Я прятал страницы дневника в библиотечных книгах, но их у меня забрали, когда перевели в изоляционный блок «Индия» в июне того же года. Там я записывал не только свои мысли, но еще и уроки английского, которые получал от других заключенных или вычитывал из книг. Благодаря этим книгам я узнавал больше не только об английском языке. Там было много стихов, написанных на арабском. К сожалению, эти книги тоже забрали. В течение примерно пяти месяцев мне не давали ни ручек, ни бумаг. Ручку мне выдали, только когда Мистер Икс попросил записать для него «мою историю». К тому времени, как мне вернули дневник и другие записки, я успел пережить много новых унижений, но боялся писать о них. То, что я пытался записывать, не было предназначено для следователей и служащих разведки. Я хотел, чтобы это прочитали люди за пределами Гуантанамо. Но я прекрасно осознавал, что все мои письма доставляются только следователям, и все то, что происходит в Гуантанамо, остается в Гуантанамо. Хоть на мне и не было наручников, руки все еще были связаны по бокам.

В 2004 году, через три года после начала работы Гуантанамо, Верховный суд США наконец ответил на вопрос, ответ на который был очевиден изначально. Да, заключенные Гуантанамо должны иметь право оспаривать утверждения правительства, что они опасные террористы. Первым решением правительства стало создание так называемой Комиссии по пересмотру статуса бойца, где заключенные могли оспорить свой статус «вражеского бойца». Я никогда не воевал против Соединенных Штатов, и я очень обрадовался, когда я узнал, что мне предстоит пройти слушание перед комиссией. Но радость была недолгой, ведь совсем скоро ко мне пришел военный, который должен был быть моим «представителем» на слушании. Мы встретились в пустом здании лагеря «Эхо». Его сопровождала женщина, которая в конце этой книги станет моим главным следователем. Ее зовут Эми, она военный офицер американской службы разведки.

Моим представителем был молодой капитан Воздушных сил. Он был тихим, прямолинейным и практически безынициативным. Он тихо и манерно рассказывал, что меня ждет на слушании. Было очевидно, что он не верит в благополучный исход. Большую часть времени он объяснял мне, что он не на моей стороне. Предполагалось, что он будет моим адвокатом, но при этом он заявил, что имеет право передать комиссии любую конфиденциальную информацию, если она будет ценной для правительства Соединенных Штатов. В это время, казалось, Эми была единственной, у кого был план. Она убеждала меня сознаться во всем, что на меня повесит комиссия, объясняя, что это сделает мою жизнь намного легче.

По какой-то причине я не согласен был сдаться. Я понял, что где-то в глубине души надежда на освобождение не оставляла меня. Слушание было просто показательным выступлением. Но я подумал: даже если мои представитель и следователь не такие усердные, как хотелось бы, возможно, офицеры во время слушания, к всеобщему удивлению, выслушают меня. Я просто не мог поверить, что демократическое государство, в котором более 200 лет соблюдались все законы, может обмануть суд на глазах у всех.

Я попросил совета у Эми. Капитан решила, что я идиот. Как я мог просить совета у человека, который хотел держать меня в тюрьме как можно дольше, у следователя, чья работа зависела от моего пребывания в заключении. Я хотел поставить ее в трудное положение, ведь, в конце концов, она знала, что я не сделал ничего плохого ее родине. Я попросил ее повторить все те фразы, которые мне следует сказать на слушании.

– Я не адвокат, – сказала она, потея.

Слушание началось очень плохо. Я нервничал так сильно, что совершил нелепую ошибку во время произнесения клятвы, сказав вместо своего имени фразу: «Я, назовите свое имя». Все в зале смеялись. С этого момента я старался только слушать все обвинения и отклонять их одно за другим. Из-за того, что заключенные не имеют права присутствовать на заседаниях комиссии, где обсуждаются так называемые секретные улики, мне казалось, что я сражаюсь с невидимой армией обвинителей. К слову, я до сих пор не понимаю, как что-то может одновременно быть и «секретным», и «уликой». Член комиссии попросил Эми покинуть зал на время разбирательства, что я воспринял как возможность не следовать ее инструкциям. После этого я сосредоточился на том, чтобы на своем плохом английском рассказать о своей жизни во всех деталях как можно более понятно и четко.

Результат слушания был неудивительным – почти всем заключенным было отказано. Но я был воодушевлен. Моя попытка защитить себя не причинила мне вреда. Было ясно, что Эми впоследствии получила доступ к стенограмме слушания, но она никогда не ругала меня. И, что более важно, некоторые охранники даже поддерживали меня. Один из моих сопровождающих, которого все называли Моряк, смеялся над обвинениями после слушания. Он и его друг Большой Джей сказали мне, что мое слушание прошло успешно. Среди охранников я заработал славу невиновного человека. Я снова начал думать о том, чтобы поведать свою историю кому-то за пределами Гуантанамо.

Такая возможность появилась благодаря знаковому решению Верховного суда США в пользу жителя Великобритании Шафика Расула. Верховный суд постановил, что заключенные в Гуантанамо могут оспаривать содержание их под стражей в судах Соединенных Штатов. Наконец, мы имели право выступать в свою защиту, а наши дела стали рассматривать американцы, которые не входили в состав военных служб или разведки.

Первая встреча с адвокатами состоялась в середине июня 2005 года. Я подготовил для них полную историю моих задержаний. Один из охранников дал мне зеленый спиральный блокнот, в котором я записал все даты, имена и детали моей жизни и следствия, которое длилось на протяжении пяти лет. Я отдал эту тетрадь Нэнси Холлендер и Сильвии Ройс, когда мы встретились. Считаю, что мне очень повезло: заключенные не могли выбрать себе адвокатов, а некоторым требовались годы, чтобы довериться им. Но я был уверен, что мои адвокаты прислушаются ко мне. Они забрали тетрадь с собой и попросили меня продолжить писать.

Я снова начал работу, но в этот раз писал в виде повести. Чтобы убедиться, что мою рукопись не перехватили и не уничтожили, я писал ее кусками, отправляя чередой писем моим адвокатам. Благодаря этому все материалы становились адвокатской тайной, а значит, следователи не могли прочитать их. Когда я заканчивал часть, то просил конверт и запечатывал письмо как можно лучше, после этого его отправляли. Письмо доставлялось в специальную зону в Вашингтоне, где хранились все адвокатские материалы из Гуантанамо. Я писал день и ночь в изоляционном секторе лагеря «Эхо», в котором были только я и мои охранники, заваливая своих адвокатов письмами.

Я знал свою историю, но не знал всех слов, чтобы передать ее. Поэтому я часто сидел с охранниками, играл в карты, пил чай и одновременно продолжал писать. Если я застревал на каком-то слове или выражении, то просто спрашивал у них.

– Как сказать на английском, что кто-то резко начинает громко плакать?

– Разрыдаться, – ответил охранник, который был младшим офицером ВМС.

– Как ты назовешь человека, который говорит по радио? – спросил я.

Я тогда вспоминал женщину, которую слышал по радио, когда меня перевозили из аэропорта Аммана в иорданскую тюрьму. Сквозь наушники я слышал ее сонный голос, который перебивал чудесную музыку, рассказывая о погоде. Когда иорданская исполнительная группа поняла, что я слышу радио, они подскочили и вместо радио включили магнитофон.

– Ведущий? – ответил один из них.

– Я не знаю. Они еще ставят музыку.

– Диджей? – сказал другой.

– Как вы называете штуки, которые вставляете в уши?

– Наушники?

– Когда вы готовите, то надеваете что-то на руки, чтобы не обжечься. Как это называется?

– Рукавицы?

– Да, точно!

Я писал письма одно за другим, следя за нумерацией страниц, чтобы мои адвокаты смогли собрать всю рукопись. Я держал в голове все, о чем хотел написать: только правда, как я ее помнил, без приукрашиваний. Тогда я осознал, что можно выразить любую мысль на любом языке, если у тебя сила воли и люди вокруг, которые говорят на этом языке, и если ты не боишься задавать вопросы или ошибаться. Я писал до тех пор, пока было что рассказывать. 28 сентября 2005 года я просто написал: «Конец».

Когда я только начинал этот рассказ, я думал, что пишу ее для своих адвокатов, чтобы они могли знать мою историю и защитить меня как полагается. Но вскоре я понял, что пишу для других читателей. Для тех, чья нога ни разу не ступала на территорию Гуантанамо. Слишком много лет правительство Соединенных Штатов затыкало мне рот и говорило за нас обоих. Они рассказывали общественности лживые истории, в которых связывали меня с террористами, и люди не могли ничего узнать о моей жизни и о том, как с нами обращались. Теперь письма стали моим способом бороться с правительством. Я хотел, чтобы простые граждане судили меня, поэтому мне нужно было, чтобы эти письма попали кому-то лично в руки. Это был мой единственный шанс. Я не был уверен, что письма, которые я писал и передавал адвокатам, когда-нибудь станут книгой. Но я верил в книги и в людей, которые их читают. Всегда верил, с тех самых пор, как ребенком держал в руках свою первую книгу. Я думал о том, что бы произошло, если бы кто-то за пределами тюрьмы держал написанную мной книгу.

Это произойдет только через девять лет. Но даже простое написание тех писем воодушевило меня. Теперь, когда Эми убедила меня сообщить о плохом обращении в тюрьме, я согласился. Она уведомила своего начальника, лейтенанта-полковника по имени Форест. Они расспросили меня о долгих годах в тюрьме, о «Секретных проектах», касающихся моих допросов, и сказали, что они заполняют официальные заявления. Позднее в 2005 году, когда я снова оказался перед комиссией, занимавшейся нашими делами, я почувствовал, что могу спокойно рассказать многое из того, о чем писал в письмах и рассказывал Эми. Сейчас мне странно осознавать, что тогда меня больше интересовало, чтобы моя история выбралась из Гуантанамо, чем мое собственное освобождение. Я сказал комиссии, что написал книгу обо всем, что рассказал им, и предложил прочесть ее. Они слушали меня много часов, задавали разные вопросы. Только в конце слушания я узнал, что комиссия не в силах повлиять на мое дело. После, когда моим адвокатам разрешили получить стенограмму слушания Административной комиссии, мы обнаружили, что многое из того, что я рассказал о жестоком обращении со мной, не записано. Именно в тот момент, когда я начал рассказывать о самых ужасных издевательствах, записывающее оборудование стало «непригодным».

Надежда на справедливость в Гуантанамо снова исчезла, и я опять начал сомневаться, что цензура США позволит моей истории добраться до людей. Но мои адвокаты продолжали работать. Из-за того, что мои письма были отправлены им конфиденциально, надежда возлагалась на так называемую Привилегированную группу, в которую в основном входят служащие разведки в отставке и государственные служащие, которым разрешен доступ к переписке между заключенными и адвокатами. Но Привилегированная группа отказалась рассекречивать письма. Вместо этого они предложили адвокатам отправить все письма обратно в Гуантанамо, чтобы я попробовал отправить их лично им через обычную почту. По опыту написания писем семье я знал, что отправить что-то по обычной почте – все равно что выбросить или по крайней мере замуровать в капсуле времени. Я прекрасно понимал, что все отправленное через обычную почту попадает в руки правительства, и они могут использовать полученную информацию, как им захочется.

Мои адвокаты втайне отправили заявление в суд в Вашингтоне о том, что Привилегированная группа обязана рассекретить письма для их дальнейшей публикации. Все произошло за закрытыми дверями, между моими адвокатами, представителями государства и судьей. Мне было запрещено присутствовать на этих слушаниях и даже знать, что говорится о моих рукописях. Судебный процесс длился пять лет и в итоге ни к чему не привел. Мои адвокаты даже не могли сказать мне, почему так произошло и почему Привилегированная группа отказалась рассекречивать письма.

Так что мы с адвокатами решили сделать так, как предложила Привилегированная группа. Мы отправили рукописи обратно в Гуантанамо и отказались от статуса адвокатской тайны. Теперь правительство могло прочитать мои письма и использовать их против меня. Но для правительства США этого было недостаточно. Они решили официально рассекретить рукописи, но объявили их «защищенными», а это означало, что их нельзя публиковать. Но наша борьба продолжилась. Не для того мы боролись все эти годы, чтобы правительство сказало: «Теперь только вы и ваши друзья-адвокаты могут почитать рукописи». Мои адвокаты приготовились снова забрать все письма. Наконец правительство решило не только рассекретить письма, но и «снять с них защиту». Это означало, что теперь, чтобы письма можно было официально опубликовать, правительство должно было отредактировать их так, как считает нужным.

Все это заняло почти семь лет.

Я провел это время в изоляционном блоке лагеря «Эхо». Временами моя вера в освобождение очень сурово проверялась. В конце 2006 или начале 2007 года два агента ФБР из Миннесоты пришли ко мне, чтобы спросить о молодом арабе из Миннеаполиса. Я даже знать о нем не мог, и, кажется, все мои познания об этом штате ограничивались комедийными выступлениями Криса Рока. По его словам, в Миннесоте нет американцев африканского происхождения, так что я сделал вывод, что в Миннесоте не должно быть ни арабов, ни американцев арабского происхождения. Но, видимо, я был не прав. Оба агента часами рассказывали мне об этом парне. В конце разговора они отвели одного из моих следователей в сторону и сказали ему, что, судя по тому, как я отвечал на их вопросы, я никогда не покину Гуантанамо. Следователь передал мне это, когда агенты покинули тюрьму. Это был один из многих-многих дней, когда я чувствовал, что больше никогда не выйду на свободу.

Но хорошие дни были тоже. Например, в январе 2009 года, когда, на следующий день после инаугурации, президент Обама подписал указ о закрытии Гуантанамо. Не знаю, как на это отреагировали люди за пределами тюрьмы, но в Гуантанамо эту новость приняли очень серьезно. Единая оперативная группа раздала каждому заключенному копию указа президента. Многие офицеры с высокими должностями ходили по лагерю и разговаривали с нами. Лично со мной говорил капитан Воздушных сил и даже адмирал ВМС. С ними было несколько членов ЕОГ (Единая оперативная служба), включая Пола Рестера – начальника разведки в Гуантанамо. Они хотели убедиться, что негуманные методы больше не используются.

Я ликовал. Я убрался на всей территории и больше времени потратил на работу в своем саду. Один из охранников посоветовал мне не суетиться, ведь все равно меня скоро отправят домой. Но я помнил историю Гуантанамо и понимал, что его снова могут использовать для беженцев, так что хотел, чтобы лагерь выглядел как можно лучше для тех, кто придет после меня. Абсолютно каждый человек в Гуантанамо, будь это заключенный, следователь или охранник, верил, что Обама сдержит свое обещание и закроет это место. Мы знали, что некоторых заключенных отправят в США для суда, но все знали, что у меня ничего не вышло, поэтому это точно должен был быть не я. Пол Рестер даже сказал, что меня освободят. Отправят в Бельгию или Германию, предсказывал он.

Этого не произошло. Но в тот же год о моем деле услышал судья окружного суда в Вашингтоне Джеймс Робертсон. Спустя год после обещания Обамы судья Робертсон постановил: «Петиция Мохаммеда ульд Слахи одобрена. Слахи должен быть освобожден из-под стражи. Это ПРИКАЗ». Снова на миг я поверил, что смогу вернуться домой. Но потом я узнал, что администрация президента оспаривала несколько петиций о непричастности к терактам, в том числе и мою. Теперь я понимал, что мне не выбраться. Но, готовясь к подаче петиции, я узнал, что правительство проговорилось об очень многом. Мнение судьи Робертсона показало, что версия правительства о том, кем я являюсь и что предположительно сделал, на самом деле ложная. Теперь у правительства уже не было возможности заявлять, что моя версия моей же истории должна оставаться засекреченной.

Когда мои адвокаты наконец получили отцензуренную версию публикации, они связались с Ларри Симсом. Он подобрал несколько отрывков и написал о моих страданиях в журнале Slate. Меня трясло, когда я узнал, что некоторые части рукописи отправились в печать. Я до смерти хотел прочитать их, ведь прошло восемь лет с тех пор, как я в последний раз видел их. Я не хотел пробуждать старые воспоминания, от которых все это время так старался избавиться. Еще я боялся, что мне будет стыдно за свой неидеальный английский. Но мои страхи вскоре исчезли. Конечно, в этих отрывках были болезненные воспоминания. Я читал их как бдительный спящий волк посреди ночи из арабской пословицы: с одним глазом открытым, а другим закрытым. Но другие сцены, которые я переживал заново, заставляли меня смеяться.

И затем, спустя долгое время я увидел свою книгу… по телевидению.

Это было 20 января 2015 года, во вторник, около десяти вечера. У меня был урок испанского с контрактником из ЕОГ. Это был американец египетского происхождения, который называл себя Ахмедом. Ахмед – случайный псевдоним, потому что контрактникам нельзя было говорить заключенным свои настоящие имена. Как меня уверял Ахмед, его испанский был на базовом уровне, но я был рад любой предоставленной возможности изучать языки в Гуантанамо. Так как я был его единственным учеником, мы занимались в моей камере. В то утро я решил включить телевизор, чтобы создать немного шума и сделать наше занятие более оживленным. И вдруг мы оба замерли. По российскому телеканалу Russia Today, который я включил, рассказывали об отрывке из моей книги. В прямом эфире они брали интервью у Нэнси Холлендер и Ларри Симса в студии RT в Лондоне. В какой-то момент на экране появилась моя фотография.

– Узнаешь этого парня? – в шутку спросил Ахмед.

В первый раз я почувствовал, каково это – быть свободным в тюрьме, я ощутил полную свободу в тот момент, когда ко мне вернулась моя потерянная честь. Я думал о Тиме Роббинсе из «Побега из Шоушенка», когда он, улыбаясь, предлагал своим сокамерникам выпить. Выпить то, на что он заработал честным тяжелым трудом. Моя камера расширилась, свет стал ярче, цвета красочнее, солнце светило теплее и нежнее, и каждый вокруг меня выглядел дружелюбнее. Даже девушка-сержант с короткой стрижкой, которая обычно вовсе не улыбается, в тот день улыбалась очень много. Теперь моя семья и весь мир знают о том, как я вижу историю своей жизни. Это было настоящим освобождением.

Спустя 14 месяцев после публикации «Дневника Гуантанамо» я узнал, что мне было назначено слушание еще задолго до Комиссии по пересмотру. Президент Обама создал эти комиссии в 2011 году, но им понадобилось несколько лет, чтобы начать работу. А когда это произошло, я только наблюдал, как другие заключенные проходили свои слушания. Казалось, что никто не хочет заниматься моим делом. Наконец, летом 2016 года, спустя почти 14 лет после моего заключения в Гуантанамо, у меня появился шанс на освобождение.

Как и в прошлые разы, мне назначили представителей. В этот раз казалось, что они действительно заинтересованы в том, чтобы помочь мне. Когда я впервые встретился с ними, они рассказали, что некоторые заключенные пострадали из-за того, что рассказывали слишком много о своей жизни в тюрьме. Они сказали, что комиссия это не форум для обсуждения жизни заключенных. Это не суд, в котором внимательно рассматриваются все детали из прошлого. Комиссия должна оценивать потенциальную опасность заключенного для Соединенных Штатов в случае его освобождения.

Мои представители рассказали, что во время подготовки к слушаниям многие из заключенных писали текст заранее. Очень много текста. Они расписывали все до мелочей: «Я такой-то и такой-то, пошел туда-то и туда-то, сделал то и то, и вообще я хороший человек». Их представители возвращали эти тексты и объясняли: «Мы не можем сказать это на слушании. Слушание сильно ограничено по времени, и оно официальное». Но заключенные настаивали: «Нет, это моя жизнь и мое решение. Я хочу рассказать об этом». Часто они говорили: «Я хочу сообщить о несоблюдении закона. Я хочу, чтобы мир знал, что я не сделал ничего плохого. Я хороший человек». Это обычное стремление невиновного человека, но именно из-за этого многие заключенные проиграли свои слушания.

Когда они рассказывали мне об этом, я улыбался. «Со мной таких проблем не будет», – говорил я им. А сам думал: «Я уже поведал миру свою историю». И это делало меня счастливым.

Назад: Конец истории и введение в новое издание по Мохаммеду ульд Слахи
Дальше: 3