Глава 12. Нянька

Казачинский ждал следующего дня с нетерпением. Отчего-то он был уверен, что одно из двух недавних расследований движется к завершению и что Опалин вот-вот назовет имя убийцы. Однако утром, едва Юра явился в угрозыск, его ждало разочарование: Петрович вручил ему новехонький ордер на получение летнего обмундирования установленного образца и велел катиться прямиком на склад.

– Да я потом могу… – начал Казачинский.

– Не потом, а прямо сейчас, – отрубил Петрович. – И если они опять будут пытаться всучить тебе старье или не тот размер, пригрози, что будешь жаловаться. Все ясно? Шагом марш! И вот еще что: заверни на обратном пути в парикмахерскую и скажи, чтобы тебя подстригли. А то ходишь весь обросший, смотреть тошно. Угрозыск, положим, не армия, но у нас тоже есть кое-какие правила насчет внешнего вида…

Бунтуя в душе, Казачинский все же догадался заглянуть в кабинет, где сидел Яша, и тот посвятил его в подробности расследований.

– С убийством в парке Горького заминка, – сообщил Яша. – Выяснились непредвиденные обстоятельства.

– А Опалин где?

– С утра допрашивал дворника Яхонтова – ну, того, который с Пречистенки, а сейчас со спецами внизу ругается.

– Почему?

– Ну, они бабу с твоей фотографии опознать не могут, а он уверен, что она должна быть в картотеке. Требует Михалыча вызвать, а он в отпуске сейчас.

– Что за Михалыч? – заинтересовался Казачинский.

– Светоч, – без намека на иронию ответил Яша. – Всех преступников помнит в лицо, и дела их, и биографии. Уникальный человек. Одна беда – ему за семьдесят уже.

– А-а, – протянул Казачинский. Уголовный розыск завораживал его, как сложный, странный механизм, сулящий встречи с необычными людьми, которые в своем роде компенсировали необходимость возиться с преступниками и доказывать их вину. – А дворника отпустили?

– Кто ж его отпустит? – изумился Яша. – Не, ну, по его словам, он пьет и вроде как с утра еще ничего, а вечером напивается и засыпает. Но это же не алиби.

– Али… что?

– Это когда в момент совершения преступления ты совершенно точно находился в другом месте, – объяснил Яша. – Слушай, ты чего книги-то не читаешь?

– Я читаю, – оскорбленно ответил Казачинский. – Знаешь, а я бы поверил, что, когда дом профессора грабили, дворник спал без задних ног. Это объясняет, почему бандиты его не убили.

– Ну да, детей убили, а дворника пожалели. Жалостливые какие, – фыркнул Яша. – Не, Яхонтов подозрителен. Просто так его не отпустят.

– А пожарного этого, Федора Пермякова, который к домработнице ходил, Яхонтов не помнит? Я помню, что он не пожарный вовсе, но нам ведь придется его искать?

– Что ты меня спрашиваешь, ты у Опалина спроси, – проворчал Яша, поправляя очки. – Только он тебе не ответит. Он всегда сообщает ровно столько, сколько считает нужным.

Смирившись, Казачинский отбыл на склад – выбивать себе форму, а Яшу Опалин вскоре вызвал к себе и поручил ему сопровождать Петровича, который должен был найти и допросить Евгения Богдановского – любовника убитой в парке студентки Левашовой.

– Какая у нас версия? – спросил Петрович напрямик. – Девушку убили, приняв ее за другую? Или что?

– Никаких версий, – отрубил Опалин, насупившись. – Все версии – только после фактов. Ты говоришь с Богдановским, потом едешь в парк Горького, идешь в ресторан на пароходе, предъявляешь фотографии официантке Находкиной и выясняешь, кого именно из двух женщин она видела 11 июля. Яша идет с тобой и учится на практике. Всё!

После ухода коллег Опалин закурил папиросу, приоткрыл окно, чтобы выветрился дым, перечитал показания дворника Яхонтова и, позвонив по телефону, велел доставить на допрос Варвару Резникову, няньку убитых близнецов.

Когда конвойные милиционеры привели Варвару и удалились, Опалин предложил ей сесть. Она с сомнением поглядела на казенный жесткий стул, но после некоторого колебания осторожно присела на его краешек. Раздавливая в пепельнице окурок, Иван не переставал исподволь следить за нянькой. Из всех эпитетов к ней больше всего, наверное, подходило слово «заморенная». Он знал, что ей двадцать с небольшим, но Варвара казалась старше своих лет. Худая, тонкогубая, лишенная ярких красок, она чем-то напоминала стертую картинку, сутулилась и смотрела настороженно, как человек, не ожидающий от жизни ничего хорошего.

– Как у вас тут… – пробормотала Варя, скользнув взглядом по большим, массивным, темным шкафам, еще дореволюционным, которые при последнем царе числились за московским сыском, а потом кочевали с угрозыском по нескольким адресам, пока не очутились в кабинете Опалина на Петровке. В шкафах хранилась часть дореволюционных архивов, и порой Иван открывал дверцу, вынимал из пахнущей пылью стопки какую-нибудь папку и просматривал ее содержимое. Ничего уникального там не было, обычные полицейские дела, и, читая их, Опалин все больше убеждался, что люди не меняются, что они убивают, грабят, мошенничают по одним и тем же причинам, какие бы времена ни стояли на дворе и чьи бы портреты ни красовались в казенных кабинетах.

«Интересно, что она собиралась сказать? – подумал он. – Как у вас тут тесно? Как у вас тут мрачно? Или – что?» Но Варя уже собралась и словно ушла в свою раковину, как улитка.

– Я допрашиваю вас как свидетеля, пока – как свидетеля, – начал Опалин, – и должен вас предупредить, что по статье 95 ложные показания могут повлечь за собой срок до трех месяцев, а в особо серьезных случаях и до двух лет. Вчера я уже говорил вам об этом, но вы, по-моему, меня не слушали.

– Нет, почему же, – вяло возразила Варя. – А мне можно будет позвонить?

– Кому?

– Ну, у вас телефон на столе, а мне надо предупредить маму… и сестер… сколько времени меня не будет. Или вы собираетесь долго меня тут держать? – Резникова повела своими узкими плечами. – Но я ничего не сделала…

– Вот об этом давайте и поговорим – легко согласился Опалин. – Алевтина Бунак уверяет, что вас взяли нянькой к детям на полный день и вы никогда не уходили раньше восьми. Мало того, вам случалось даже оставаться на ночь, если того требовали обстоятельства. Но в день убийства Елистратовых ваши соседи почему-то видели вас дома, часов около четырех. Затем вы ушли, вернулись поздно – после десяти вечера – и сказали матери, что ходили в кино. Вчера вы не смогли вспомнить название фильма и кинотеатр, не говоря уже о том, чтобы представить билет. Но вам все-таки придется сказать мне, где вы были и что делали. Если вы действительно непричастны к убийству восьми человек, вам будет легко все объяснить.

Варвара молчала. Когда она сглотнула, ее шея нервно дернулась.

– Надо было занять денег и поехать в Крым, – пробормотала она. – Просто уехать, когда меня позвали знакомые. Но я всю жизнь не могу себе ничего позволить. Ничего. У меня три сестры, я младшая. Всегда донашиваю обноски…

– Как вы попали к Елистратовым? – спросил Опалин.

Варвара вяло пожала плечами.

– Какие-то друзья сказали Лиде – это моя старшая сестра, – что приличная семья ищет няньку для двух детей. Платят, правда, немного… Ну, я и пошла. Тем более что кормежку тоже обещали…

– И сколько вы там проработали?

– Месяца три. Или четыре? – Резникова вздохнула. – Начала я… да, в марте. – Она говорила так, словно март, который она имела в виду, был сто лет тому назад.

– Вам нравилось у Елистратовых? – рискнул задать вопрос Опалин.

– Нравилось? – как-то неопределенно переспросила Варвара. – Ну… когда хозяйка говорит: «Не надо для нее готовить, объедками обойдется», такое может понравиться? И ведь она знала, что я ее слышу, – прибавила девушка с ожесточением.

– Хозяйка – кого именно вы имеете в виду?

– Да Екатерину Сергеевну. Жену Дмитрия Александровича… Он младший из братьев, но его жена все равно вела себя как хозяйка.

– В самом деле?

– Конечно. Важничала ужасно – у нее же мальчики, близнецы, а у Романа Александровича только дочь и жена все время болеет. А может, не болеет, – прибавила Варя задумчиво, – может, она притворялась только, чтобы муж о ней беспокоился и по бабам не бегал. Даша думала, что она все притворяется, а так-то здоровая как бык.

– Даша – это Дарья Кошиц, домработница?

– Да. Она второй год у них служила. Так-то у них мало кто задерживался. При старом профессоре, да когда еще жена его была жива, восемь человек прислуги было. И швейцар, и повар, и садовник. Не то что сейчас. Даша и готовила, и стирала, и убирала.

– А вы, значит, за детьми следили?

– Следила. Гулять с ними было хорошо, а вот дома они капризничали. Я им пыталась сказки читать, но хозяйка мне говорила, чтобы я книги не брала. Что она думала, я их украду? – Варя возмущенно покривила рот.

– А Надежду Новикову вы знали? – спросил Опалин.

– Видела, конечно, и не раз. Она сестра болезной… ну, жены Романа Александровича, но той до нее далеко. Высматривала себе женатых поклонников с деньгами и жила за их счет. Все говорила, что брак не для нее и что она свободная женщина. У нее отдельная квартира, а к сестре она приходила иногда на обед или ужин, чтобы похвастаться своими успехами.

Если раньше Опалин довольно смутно представлял себе обитателей пречистенского особняка, теперь благодаря Варе он видел их, выражаясь современным языком, в трех измерениях. Конечно, от него не укрылось, что нянька относилась к Елистратовым без особой приязни – ну так прислуга редко позволяет себе заблуждаться по поводу тех, кого имеет возможность ежедневно наблюдать в домашней обстановке.

– А что вы скажете о сыновьях профессора? – спросил Опалин с любопытством.

Варя метнула на него хмурый взгляд.

– Да что о них можно сказать… Контрреволюционеры они паршивые.

– Неужели?

– Конечно, контрреволюционеры. Не те, которые, знаете, в открытую гадят, а мелкие. Никогда не упускали случая сказать гадость о нашей стране, а как удача какая-нибудь, так сразу кисли. И ведь жили – не тужили, как сыр в масле катались. Но все их печалило, что теперь они вровень с народом, а не над ним. Они и надо мной измывались, потому что я вроде как из народа. Иногда так со мной обращались, как будто я ни читать, ни писать не умею… Как-то я стихи Лермонтова наизусть прочитала, так у них такие были лица, словно их собака человеческим языком заговорила.

– Варя, если вам было так сложно, почему вы не ушли оттуда? – спросил Опалин и с интересом стал ждать ответа.

– Почему? – Варя как-то беспомощно, криво усмехнулась. – Знаете, в моей жизни никогда еще не было перемен к лучшему. Когда я пыталась что-то изменить, всегда выходило только хуже… понимаете? Я все время думала о том, что меня там ничего не ждет и что надо уходить. Но я боялась, что пройдет время и там, где я окажусь, я пожалею о своем решении… Потом, Даша хорошо ко мне относилась, подбадривала, подкармливала втихомолку. Благодаря ей я как-то держалась. Она вообще хорошая женщина была…

– Скажите, Варя, что вам известно о ее поклоннике, Федоре Пермякове?

– Он мне не нравился, – без обиняков заявила Варя.

– Почему?

– Не знаю. Я его спросила, где он служил в армии. А он сказал, что нигде.

– И что?

– Да выправка у него военная. Не мог он нигде не служить.

Однако. Вот тебе и нянька, зацикленная на своих неприятностях, одежде с чужого плеча и своей несчастливой жизни.

– Может быть, вы заметили еще какие-то странности? – осторожно спросил Опалин.

– Да я мало с ним дела имела. Мне показалось, что Даше не нравится, когда я с ним говорю. Ей же за сорок было, а я в два раза моложе. Ну я и старалась с ним не пересекаться, чтобы ее не волновать. Она, по-моему, думала, что у него намерения серьезные. Прежний-то муж ее бил смертным боем и пил, пока не умер. А Пермяков на пьяницу не походил и вообще производил положительное впечатление…

– Сколько ему лет?

– Послушайте, ну я его документы не видела… Где-то сорок, наверное.

– Рост?

– Обычный.

– Телосложение?

– В смысле, худой или толстый? Ну поджарый такой. Волосы темные, усы. Глаза тоже темные.

– Черные или карие?

– Карие.

– А что насчет особых примет? Шрамы, родинки…

Варя задумалась.

– Шрамы на теле считаются? У него остался шрам после операции аппендицита. – И, предваряя вопрос Опалина: – То есть мне Даша говорила, что у него такой шрам…

– А Даша не упоминала, старый шрам или свежий?

– Послушайте, ну я не расспрашивала ее о таких подробностях…

Для себя Опалин записал на листке список примет человека, называющего себя Федором Пермяковым. Бывший военный, лет сорока, брюнет, с усами – ну, их он может и сбрить, шрам после аппендицита… Так себе особая примета, прямо скажем, хотя в 30-е годы операция аппендицита проводилась гораздо реже, чем в наши дни.

– Вам было известно, что в доме хранятся материальные ценности? – спросил Опалин.

– Я как-то об этом не думала, – сказала Варя, пожимая плечами. – Так-то Елистратовы над каждой копейкой тряслись и нам с Дашей не переплачивали. Но для себя, конечно, они ничего не жалели.

– Вы знали о тайниках в стене?

– Нет.

– Но, может быть, подозреваете, что там могло быть?

– Да какие подозрения, – уже сердито ответила Варя, – там, наверное, то, из-за чего Романа Александровича из Ленинграда выкинули. Он же проворовался, по-моему, даже дело на него завели…

Ай да нянька. Не нянька, а чистый клад.

– Что значит проворовался? – спросил Иван.

– Ну, он там что-то оценивал для аукционов. Имущество из бывших царских дворцов, из княжеских дворцов… Мне Даша объясняла, но я не очень слушала.

Опалин ощутил небывалый подъем. Вот, значит, из-за чего все случилось и из-за чего были убиты восемь человек; и если Варя не напутала, речь могла идти о колоссальных деньгах. Многое, должно быть, прилипло к рукам покойного Романа Александровича, когда он еще не был покойным и имел дело с имуществом царской семьи и беглых аристократов. И если он настолько потерял стыд, что на него даже завели дело… Тут, признаться, радость Опалина слегка угасла, потому что шансы без проволочек заполучить это дело из Северной столицы были невелики. Причина в том, что отношения между Ленинградом и Москвой, равно как и между аналогичными их структурами, были не то чтобы неприязненными, но, во всяком случае, натянутыми. Каждый новый ленинградский властитель, обжившись на месте, норовил устроить для себя нечто вроде автономии от центра и вел себя как большевистский царек. Москва на такие поползновения смотрела косо и при случае не стеснялась – если речь шла о важных делах – посылать в Ленинград своих следователей и агентов угрозыска. Конечно, Опалин мог запросить дело Романа Елистратова, но по опыту он знал, что ему будут отвечать: «Да, вот-вот», «Да, конечно», «Да, уже высылаем», а в действительности тянуть до последнего. «Или, может, мне добиться командировки в Ленинград и ознакомиться с делом на месте? – лихорадочно соображал он. – Или…»

Но пока перед ним сидела Варя, сложив руки на коленях, как школьница, и он успел задать ей не больше половины вопросов, которые собирался задать.

– Давайте вернемся к позавчерашнему дню, – сказал Опалин. – Почему вы ушли из особняка?

Варя вздохнула. Он видел, что она не торопится отвечать, но люди могут тянуть с ответом по разным причинам.

– Мне все надоело, – сказала Варя наконец. Она печально глядела на собеседника, словно была совершенно уверена, что он ей не поверит.

– Так-таки все? – переспросил Опалин, вертя в руках ручку.

– Дети вопили, бегали по комнатам и разбили вазу. Их мать накричала на меня. А я… – по лицу Вари скользнула тень, – я просто стояла и слушала, как она выливает на меня ушат помоев. И за детьми я уследить не могу, и одета плохо, и еще что-то… В конце она велела мне убрать осколки. А я на них посмотрела и поняла, что мне все надоело, что я не хочу их убирать, и вообще, если бы у меня была хоть капля смелости, я вцепилась бы ей в волосы и оттаскала ее как следует… В общем, я ушла. Убежала, – поправилась девушка, – потому что боялась, что, если задержусь, стану себя уговаривать, что это ничего, что можно и потерпеть… Убрать осколки, быть терпеливой нянькой с детьми, которые в грош тебя не ставят…

– Что было дальше?

– Я поехала домой, но уже в трамвае стала думать, что мне не заплатят за полмесяца, что я зря так поступила, что могла бы уйти после того, как мне все выплатят… В общем, я начала жалеть и… чувствовала, что я сглупила. Дома мне не сиделось, я решила вернуться, потребовать расчета, по дороге разозлилась на себя… Сошла с трамвая, стала ходить туда-сюда, купила лимонаду, потом еще мороженое съела. И знаете, мне было так хорошо с самой собой… Пошла, поглядела, как Дворец Советов строят, почитала газеты за стеклом на улице… – Она имела в виду газеты, которые вывешивали для всеобщего обозрения в специальных стеклянных ящиках. – Думала, может, мне еще в кино пойти, но фильмы – такое дело: когда нравится, когда нет, а если фильм плохой, это впустую потраченные деньги. Так что я купила еще одно мороженое, погуляла немного и вернулась к себе.

– Давайте по порядку, – попросил Опалин, пристально глядя на нее. – Как выглядел мороженщик, как выглядел продавец лимонада, где именно они стоят? Где вы читали газеты? Может быть, вы встречали знакомых во время прогулки?

Он задал еще несколько десятков подобных вопросов о времени, о трамваях, о вагоновожатых, о погоде, о том, что попалось Варе на глаза, когда она решила не возвращаться на Пречистенку. Его собеседница терпеливо отвечала.

– Про кинотеатр зачем вчера соврали? – спросил Иван.

– Я испугалась, ну и… Сказала первое, что в голову пришло. Отказаться от своих слов было нельзя, пришлось придумывать подробности. Знаете, как это бывает – соврешь в одном, потом начинают требовать подтверждений, и… маленькая ложь растет как снежный ком…

Она улыбнулась, и Опалин подумал, что у нее очень приятная улыбка. Да и вообще, если бы она лучше одевалась, а не в унылую блузку и обыкновеннейшую, скучнейшую черную юбку, не исключено, что жизнь повернулась бы к ней другой стороной.

– Что вы скажете о дворнике Яхонтове?

– О дворнике?

– Ну да. Вы ведь знали его?

– Это тот, который у Елистратовых, что ли? Просто я не слышала раньше его фамилию. А что с ним такое?

– Не важно. Он заходил в дом?

– Я даже не знаю, как вам это сказать, – пробормотала Варя после паузы, – но хозяева… они… они старались как бы держать дистанцию… Какого черта, – выпалила она в раздражении и заговорила громче: – Слушайте, для них дворник был не человек, и они не желали видеть его в доме! Им очень надо было… ради ощущения собственного величия… чтобы кто-то был как пыль под ногами, как грязь… Меня Дарья предупредила, чтобы я не смела хорошо одеваться, а то хозяйка начнет придираться или обвинит, что я что-то украла…

– То есть Яхонтов в дом не заходил?

– Ну бывал иногда на кухне, ему Даша поесть давала или опохмелиться. И то – тайком, чтобы хозяева не знали.

– А Пермяков часто заходил?

– Он через черный ход ходил, и только к Даше. Они расписаться собирались, если ее дочка будет не против. Даша со мной советовалась, я сказала – распишитесь, а там и дочка узнает. Я вообще не понимаю, почему свои личные дела надо ставить в зависимость от того, что скажут близкие…

– Скажите, Варвара, если вы снова увидите человека, который называл себя Федором Пермяковым, вы узнаете его?

– Да. Конечно.

Покончив с допросом, Опалин придвинул к себе чистый лист и стал заполнять протокол, внося в него лишь самые существенные моменты, после чего попросил Варвару подписать каждую страницу.

– Сейчас я вызову одного из наших сотрудников, и вы вместе с ним будете просматривать карточки, – сказал Иван. – Возможно, вам удастся опознать Федора Пермякова, то есть человека, который так себя называет. Это бы нам очень помогло.

Он мимолетно улыбнулся Варе и снял трубку телефона.