Из писем к Маргарите

Марго, милая, добрая, далекая!

Писем от тебя я не получаю и не знаю, доходят ли мои.

Мыл сегодня голову, и слезы, капая, смешивались с мыльной пеной.

Быт мой по-прежнему не налажен, но и господь с ним…

Я понял другое.

Помнишь, я смущал тебя речами о пустоте? Или даже пугал?

Я был неправ. Пустота столь же красива, сколь и безобразна. В прямом смысле, ибо образа она не имеет. Строя в ней нет. Это значит, что в плане человеческих ожиданий в ней все действительно пусто. Безнадежно.

Ты ехидно спросишь – а кривизна?

А я уже знаю, как ответить, мой далекий, любимый друг. Кривизна – это струны. А в струнах – жизнь. Дерни-ка струну… Любой длины. Но лучше длинную. Что услышишь? То-то же.

Я вижу, точнее, я чувствую, что на смену теории поля должна прийти теория струн. О, это будет интересно. Впрочем, завершить ее будет так же сложно. Дело трудное, но захватывающее.

Я удивляюсь, как я, скрипач, об этом раньше не догадался. Да и какой я скрипач? Видимо, в этом вся беда.

На днях у меня был разговор с великим музыкантом. Ты его знаешь – Менухин. Я давно мечтал, чтобы он что-нибудь исполнил для меня. И он это сделал. И я вновь плакал. Потом мы опять говорили, жарко, перебивая друг друга. И представь, он разделяет мои мысли о струнах.

Я понял главную драму своей жизни. Бог не дал мне музыкального таланта. Кабы стал я профессиональным скрипачом, был бы счастлив. Я был бы по-настоящему наполнен музыкой. А выше счастья нет. Поверь мне.

Я играл бы с утра до вечера – дома, на кухне, в переполненных залах – все равно.

И мне не пришлось бы заниматься ерундой и безумной канителью, которую называют теоретической физикой. Роберт сказал мне не так давно, что я во многом утратил контакт с современной физикой. Сказал довольно жестко. Думаешь, я с ним спорил?

Какой я, к черту, физик?

Вот Уилер – это да.

Я ему о струнах.

А он мне – о червоточинах.

У него есть странная идея о независимых мирах, которые не могут сообщаться, если только какой-нибудь червь не пробуравит ход. Такой незримый тайный канал. В этом что-то есть.

Струны и черви.

И я представил себе то ли сырой подвал, то ли пыльный и грязный чердак какого-нибудь отчаявшегося Паганини.

Чем не символ вечности?

Где-то читал такое… не помню, где. Там еще были пауки.

Смешно, правда?

Да и какая разница?

Тебя нет.

И русский язык мне уже не выучить никогда.

Прощая, любимая…

Второй арест (Берия спасает Лизу)

В августе 1945 года, почти сразу после взрывов в Японии, Елизавету Зарубину наградили орденом Красной Звезды – «За участие в сборе информации о разработке атомного оружия». Ей присвоили звание подполковника госбезопасности (что соответствовало армейскому званию генерала) и назначили начальником 1-го отделения 8-го отдела ПГУ МГБ (разведка по американскому направлению). Начальником она стала впервые. Сидя в своем кабинетике, она много размышляла, составляла планы, осторожно прикидывала список возможных контактов там, за океаном. Но не прошло и года, как в начале августа 1946 года ее арестовали. За что? Она не знала. И никто не знал. Просто шел веер очередной чистки. Болезненно подозрительный Сталин считал подобные регулярные чистки необходимыми. Но по большей части карательная машина работала вслепую. Людей брали наугад – за косой взгляд, за оброненное слово, за любой абсурдный донос – и из щупалец уже не выпускали. На первом же допросе, бессмысленном и бестолковом, следователь Николай Лупандин (человек с трехклассным образованием, дослужившийся до звания лейтенанта госбезопасности) смотрел на нее зверем. От его взгляда она похолодела. «Ну, рассказывай, как ты работала на штатских шпионов. Мы знаем, зачем ты туда ездила. Кто тебя завербовал? Где? Когда? Говори, сука, а то…» Потрясенная, она молчала. Но на первом допросе обошлось, ее не тронули, если не считать двух грубых пинков. В камере ей шепнули: берегись, этот Лупандин чудовищный палач, таких еще земля не видела. Она вздрогнула и, завзятая атеистка, перекрестилась. То, что жизнь кончилась, она поняла. Но до второго допроса (где ей уготовано было признать себя французской, немецкой и американской шпионкой) дело не дошло. Когда ее вели по коридору, ее случайно увидел шедший куда-то Берия. Вытаращив глаза, он притормозил, снял и надел пенсне. И тут же распорядился доставить арестованную в свой кабинет. Там он сверлил ее взглядом не столько грозным, сколько, скорее, хитрым.

– За что тебя взяли?

– Понятия не имею, Лаврентий Павлович.

– Ну да, – задумчиво произнес Берия, постукивая пальцами по столу. – Так говорят все. Это ведь ты переправила нам толстую папку бумаг от некоего Фукса?

– Я, – сказала она.

– Ценнейший материал, – сказал Берия. – Самые авторитетные физики подтвердили.

– Я в этом не сомневалась, – сказала она.

– И это все уже в работе. – Он приложил палец к губам, но глаза выпучил весело.

– Рада слышать, – сказала Лиза.

– Значит, таким образом, – пробормотал Берия. – Ступай пока в камеру, завтра попробую в твоем деле разобраться.

– Надеюсь, – сказала она. – В тридцать девятом мы с вами уже встречались в похожих обстоятельствах.

– Постой, как ты сказала? – Он сделал вид, что напрягает память. – Да-да, припоминаю… – и он неожиданно улыбнулся.

Просто так Берия не делал ничего. Сравнительно недавно он возглавил атомный проект, и всякие посторонние расследования на этот счет ему не были нужны. Не исключена утечка информации, лишние разговоры, а то и помехи в работе. Более того, ему важно было по возможности сохранить уже заметно подорванную связь с американскими физиками. Ломать и рушить-то легко. Но Берия знал, что волна запущена с самого верху. От разведчиков конца тридцатых и начала сороковых приказано было освобождаться. «Слишком много знают». Например, отправили в Колымский лагерь вернувшегося из-за океана Льва Термена, гениального изобретателя, электронный музыкальный аппарат которого еще сам Ленин оценил. А ведь Термен, который в Америке был популярен и знаменит, так много полезных контактов установил. Берия мог вмешиваться в подобные истории, но предпочитал делать это нечасто и в высшей степени осторожно. Ведь руководство внутренними делами он осуществлял уже не один, приходилось делиться полномочиями и с Меркуловым, внезапно доросшим до поста министра госбезопасности, и с дышащим ему в спину Абакумовым. И быть при этом крайне осмотрительным. Эти молодые волки копали с остервенением. Влезать в затеянные ими дела – это нарываться. Приходилось взвешивать. Когда тень преследования нависла над скульптором Коненковым и его женою, и та взволнованным личным письмом обратилась к нему за помощью, он не смог не вмешаться. Коненковых оставили в покое.

– Да, – сказал он, листая папку дела Зарубиной, – умело копают. Кто такой Моррис Берг? – Его пенсне холодно блеснуло.

– Знаменитый человек, – ответила Лиза. – Чемпион Америки по бейсболу.

– Кто велел тебе устанавливать с ним контакт?

– Я сама так решила.

– Зачем?

– Посудите сами, я вынуждена была крутиться в тамошнем высшем обществе. А он был обаятелен, общителен. Я решила, что может быть и полезен.

– Но здесь пишут, что это один из самых тайных американских агентов. Очень глубокого залегания. Ты это знала?

– В тот момент нет.

– А позже?

– Позже догадывалась. Но меня уже отозвали.

– Понятно, – Берия снял пенсне, потер переносицу. – Стало быть, так – дело я закрываю. Но оставить тебя в органах, извини, не могу. Давай-ка отправим тебя в отставку. Согласна?

– Согласна, – сказала Лиза.

– Ну и чудненько. – Берия нацепил пенсне и криво улыбнулся. – Тебе ведь не привыкать. А там посмотрим.

– Надеюсь, – сказала Лиза.

Когда следователь Лупандин узнал, что арестованная Зарубина ускользнула из его рук, он был разочарован. В самых сладких своих грезах он уже мучил эту красивую женщину, издевался над нею как хотел. По документам ей сорок пять, а выглядит на тридцать шесть. Погоди, красотка, ты у меня быстро поседеешь. Ты у меня сознаешься, сука! У него все шпионы и террористы сознавались. И знаменитые тоже. Физик Бронштейн, поэт Заболоцкий, поэт Корнилов, драматург Киршон… Ему было без разницы. Бить он умел. А вот теперь большая начальница, она же шпионка. Но нет, сорвалось. От обида!..